Эдуард ЛИМОНОВ: «Я не такой, как Эдичка, да и он, естественно, не подонок. Просто возмущенный, бунтующий...»

Ну наконец-то: после 13-летнего перерыва эпатажный писатель, вечный бунтарь и отчаянный провокатор Эдуард Лимонов смог побывать в Харькове, где живет его 85-летняя мать и находится могила отца. Слава Богу, разум восторжествовал: украинские власти вычеркнули лидера запрещенной в России Национал-большевистской партии из черного списка невъездных. Возвращение блудного сына было обставлено очень эффектно: Лимонов подарил маме большущий букет цветов и пару мешков картошки, обошел в сопровождении репортеров и телекамер памятные места, после чего провел пресс-конференцию. «Сейчас, — заявил он, — в таком виде, как в советские годы, писатель существовать не может. Людей совершенно не увлекают ленивые мысли на прогулке между березами — интерес представляют лишь проявления экстремальной жизни. Писатель должен быть и на войне, и в тюрьме, и в эмиграции — этот тяжелый опыт воспринимается читателями в первую очередь». В полном соответствии с озвученным принципом Лимонов и строил свою творческую биографию. Так или иначе, все, к чему он прикасался, немедленно превращалось в скандал. Его называют литературным и политическим хулиганом, русским самураем, вечным подростком и даже старым цитрусом, падким на запах крови, дерьма и извращений, но в городе детства Эдуарда, которому отец дал имя в честь пламенного революционного поэта Багрицкого, помнят щуплым романтичным юношей в очках с толстенными линзами. Что интересно, близорукость в 11 диоптрий начинающий поэт получил не от неумеренного чтения, а в результате перенесенной в нежном возрасте кори. Потом зрение малость улучшилось — до восьми диоптрий, но все равно было настолько плохим, что в армию юного Эдика не взяли. Похоже, именно с тех пор слово «интеллигент» в его устах звучит бранно, а жизнь по правилам кажется скучной и пресной. В свое время Лимонов поступал на исторический факультет университета, но, написав сочинение, идти на экзамен по русскому языку передумал и в 18 лет ушел из коммуналки, где ютились родители, к женщине на восемь лет старше — как утверждал позднее, «толстой и седой шизофреничке». В 23 господин Савенко отбыл в Москву (которую ныне называет «уродиной»): писал там стихи, посещал семинар Арсения Тарковского, но в Литинститут — отстойник, по его словам, графоманов, отнюдь не стремился... Наивный и тщеславный, Эдуард грезил не о членском билете Союза писателей и прилагаемых благах, а о мировой славе — уже тогда мысленно примерял на себя героическую позу, мечтал умереть за революционную идею... Думаю, в глазах обывателя Лимонов, скорее всего, остался бы исключительно автором эксгибиционистского романа «Это я — Эдичка», если бы не постарались российские — и не только! — власти. Чем же он так напугал Кремль? Газетой «Лимонка», выходившей тиражом в пять-десять тысяч экземпляров? Брутальными листовками: «Не ссы — вступай в НБП!»? Пением «Походного марша», специально сочиненного для нацболов Дмитрием Шостаковичем-внуком? А может, тухлыми помидорами и яйцами, которыми партийцы забрасывали кремлевских фаворитов? Гадать не хочу, но пока писатель обещал въехать в Эстонию на русском танке и устроить там свой литературный вечер, его не трогали — смотрели на эти шалости снисходительно, а вот когда активисты НБП стали выбрасывать в окна портреты Путина, их вождя немедленно арестовали и упекли в Лефортово, обвинив в посягательстве на государственные устои. «Ты остался позади, Иосиф, — торжествовал Лимонов, заочно обращаясь к Бродскому, — в нашем соревновании я тебя сделал. Тюрьма меня возвеличивает и отсидка только прибавит мне звезд на погонах, а если еще и умру здесь, обеспечит бессмертие. Я уже культовая фигура, мой статус теперь недосягаем»... Что ж, писатель оказался куда прозорливее своих недалеких гонителей. Кого теперь интересует, что после оглашения приговора несгибаемый политзаключенный провел в зоне всего полтора месяца (Лимонов был условно-досрочно освобожден за хорошее поведение и по ходатайству депутатов Госдумы: Жириновского, Митрофанова, Шандыбина и Алксниса)? Куда важнее, что он страдалец, непримиримый борец с режимом, этакий Че Гевара российского разлива, а таких на постсоветском пространстве любят. И хотя официальная российская пресса избегает упоминать о Лимонове всуе, без его имени не обходится ни одна литературная и философская дискуссия в интернете, а тиражи его книг зашкаливают... Лично я за своего собеседника рад, но еще больше удовольствия доставляет мне мысль, что, из человеколюбия простив бывшему соотечественнику выпады в своей адрес, украинские власти уже не подкладывают камни в сооружаемый ему пьедестал.

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

«Я ПРОЛЕТАРИЙ, ПРИЧЕМ НЕ ТА КОЙ, КАК ХРУЩЕВ, — НАСТОЯЩИЙ»

— Для многих — и это факт! — вы символ, кумир, человек, которому подражают и чьими произведениями зачитываются... Как там у Ивана Франко? «Вiчний революцiонер — дух, що тiло рве до бою», в общем, спасибо, что приняли у себя в Москве. Кстати, из фразы, произнесенной мною по-украински, вы что-то поняли?

— Безусловно: українською мовою свободно читаю, а когда-то еще и на ней говорил... К сожалению, практики нет, поэтому многое подзабыл, а так — без проблем... Ни единого непонятного мне слова нет, в словарь за переводом не лезу...

— Сегодня я впервые встретился с вами лицом к лицу, но задолго до этого, рассматривая фотографии и вглядываясь в телевизионные кадры, обратил внимание на ваше поразительное сходство с Троцким...

— Помилуйте — я похож на всех людей с определенным типом бороды, усов и в очках. Ансамбль — вот и все...

— Но вы увлекались Львом Троцким, разделяли его, по определению советской пропаганды, левацкие убеждения, попав в США?

— Нет, специального интереса именно к этому персонажу у меня никогда не было.

— Хотя писатель и политический деятель вы российский, корни у вас украинские. Что связывает вас с Харьковом, сохранились ли какие-то о нем воспоминания?

— В этом городе я жил, если не ошибаюсь, с 46-го по 67-й — там прошло мое детство, отрочество, начало юности. Полтора года трудился на заводе «Серп и молот» в литейном цехе.

— Так вы пролетарий?

— Ну не такой, как Никита Сергеевич Хрущев, который вкалывал якобы даже на шахте, — я настоящий! Моя первая книга вышла, когда мне было 37 лет, а свой трудовой стаж отсчитываю с 17-ти. Работал грузчиком, монтажником-высотником, сталеваром, завальщиком шихты, обрубщиком... Услышал вот, что сейчас на заводе «Серп и молот» сильное профсоюзное движение, и очень этому порадовался. Вспомнил, как в 63-м году сам участвовал там

в стихийной трехдневной забастовке, — тогда рабочие протестовали против повышения норм...

— Не знаю, насколько это правда, но говорят, по малолетству вы состояли на учете в милиции, неоднократно подвергались административным арестам и даже участвовали в ограблении магазина...

— Что ж, детство у меня, действительно, не совсем получилось спокойное, и в участок я попадал не раз, но это все заурядные для того времени вещи. Сейчас нашу Салтовку целиком накрыл город, и окраиной она уже не считается, а тогда это был обычный рабочий поселок, полукриминальная среда... Отцы приходили из тюрем, туда отправлялись сперва старшие братья, потом младшие — такая вот смена поколений была. В вузах учились очень немногие — это казалось для нашей пролетарской слободы чем-то экстраординарным.

С друзьями на стройке. 1961 г. Подросток Савенко в центре

— Вы писали, что на иной подъезд не было ни одного мужика — все сидели. Это не эффектная гипербола?

— Нет, конечно, — сроки отбывали домами. Когда я работал в литейном цехе, в нашей бригаде большинство было отсидевших, а остальные — доармейская молодежь...

— Вам часто приходилось драться?

— В массовых, коллективных побоищах участвовал постоянно, а вот индивидуально реже.

— Чем же вооружались — молотками, цепями?

— Чем придется. Помериться силами выходили целые кварталы: скажем, Плехановка бросала вызов Журавлевке, той приходили на помощь мы... Это были спланированные боевые кампании: назначали место и время, специально готовились... Собирались возле кожевенного завода: там был искусственный остров (не знаю, существует ли он еще), пляжи... Бились целые орды — как-то раз с обеих сторон участвовало 400 человек...

— Кровь лилась?

— Случались и убитые — однажды какого-то парня зарезали.

— Вам доставалось сильно?

— В те годы не очень — это позднее я попадал во всякие переделки.

— В 66-м году вы отправились покорять Москву — что вас к этому подтолкнуло?

— Все-таки тогда она еще была столицей нашей огромной родины... Никаких материальных целей у меня не было — чисто духовные побуждения. Я ведь в то время вовсю писал стихи — занимался этим старательно и настойчиво.

— Как вы сейчас считаете, хорошие стихи были?

Эдичка (слева) со школьными друзьями. 1959 г.

— Те, что с 66-го года пошли, — да, их и сегодня не отвергаю, а до этого были, на мой взгляд, достаточно подражательные. Ехать в Москву надо было для того, чтобы общаться с равными себе по таланту, а поскольку считал, что в Харькове мне уже делать нечего, прибыл туда, так сказать, на разведку. Первую ночь провел в мастерской никому тогда не известного скульптора Вячеслава Клыкова (к сожалению, недавно он умер). Наверняка его работы вы видели: памятник маршалу Жукову на Манежной, другие достаточно интересные вещи...

Столица приняла неласково: было очень тяжело, голодно, я похудел на 11 килограммов.

— В Москве — и голодно?

— Ну конечно — в кармане-то ни гроша: откуда деньгам взяться? Вернулся домой, но уже 30 сентября 67-го (видите, прошло 40 лет) снова высадился на Курском вокзале с огромным черным чемоданом, склеенным из фанеры. В этом шедевре польских артельщиков у меня было все, потому что приехал в Москву всерьез и надолго. (Удивительно, но ровно через семь лет, 30 сентября 74-го, я надолго покинул пределы любимой родины).

«НЕНАВИСТИ К СОВЕТСКОМУ СТРОЮ Я НЕ ИСПЫТЫВАЛ — С ТОЙ ВЛАСТЬЮ У НАС БЫЛИ ЭСТЕТИЧЕСКИЕ РАСХОЖДЕНИЯ»

— Это правда, что в столице вы шили брюки Булату Окуджаве, Эрнсту Неизвестному и другим представителям московской богемы?

— Да — чтобы прокормиться и иметь свободное время, не ходить на работу ежедневно, а отдавать все силы писательству, я среди прочего занимался и этим.

— До сих пор можете брюки пошить?

— Могу, но уже не хочу — мне это неинтересно.

— В 74-м году вы, человек с безупречной русско-украинской родословной, уехали в... Соединенные Штаты Америки. Интересно, как, не будучи евреем, вам удалось эмигрировать?

— Учтите, что я уехал еще и с русской женой Еленой Козловой (она же Щапова. — Д. Г.). В то время страна и КГБ пытались избавиться от всякой накипи, от антисоциальных, как они считали, элементов. К ним отнесли и меня, хотя на самом деле я не был ни антисоветчиком...

Лимонову 21 год. Стоит у ресторана «Люкс» на Сумской улице в Харькове. 1964 г.

— ...ни тем более диссидентом...

— С диссидентами был только знаком, и очень близко. Дружил, между прочим, с Володей Гершуней, который сидел во многих тюрьмах и в психиатрических лечебницах. На самом деле, это был (он давно уже умер) достойнейший человек, внук знаменитого эсера Гершуни, первого руководителя боевой организации эсеров. Некоторое время мы с ним жили в одной квартире в Уланском переулке — там, где сейчас стоят здания «ЮКОСа». (Прежде там располагалась старая школа, при которой — в маленькой квартирке директора — мы, так сказать, и сосуществовали). Одна комната принадлежала Володе, а другая — мне и моей тогдашней жене.

Ночью с карманами, набитыми подпольной литературой, сосед пробирался по крыше угольного склада и влезал в окно, а потом с восторгом рассказывал, как ушел от КГБ. Именно у него я впервые прочитал Солженицына — третьи, а то и восьмые машинописные копии, отпечатанные на папиросной бумаге, и он же принес мне книгу Анатолия Марченко «Мои показания». Заслышав Володины шаги, я просыпался и выходил из своей комнаты, не в силах сдержать любопытство... Иногда мы спорили до хрипоты, до ругательств, но он все-таки внедрил в меня какую-то информацию...

— Вы к тому времени уже ненавидели советский строй?

— Если честно, ненависти я к нему никогда не испытывал — с той властью у нас были эстетические расхождения.

— Что вы называете «эстетическими расхождениями»?

— Это термин не мой, а Андрея Синявского, но то, чем я занимался, не воспринималось властью ни как профессия, ни как литература — достаточно авангардная и одновременно народная. Тогда в ходу была только советская и антисоветская, а написанное мной ни под одно из этих определений не подходило.

— Вы были патриотом?

— В достаточной степени, безусловно, — я всегда гордился победой СССР в Отечественной войне, знаменем, водруженным над рейхстагом в Берлине. У меня не было на этот счет никаких сомнений...

— Когда вы, 31-летний непризнанный литератор, с красивой, любимой женой уезжали в Америку, хоть отдаленно представляли себе, чем будете там заниматься?

— Представлял очень смутно, тем более что ни в какие Соединенные Штаты я не стремился — у нас была цель остаться в Европе. Мы, вообще-то, хотели в Англию — там у нас были знакомые, но, к сожалению, тогда эмигрантов из СССР принимали лишь две страны: Канада и США...

Портрет несостоявшегося молодого интеллектуала. Москва. Перед Западом

— Ну и Израиль, наверное...

— Не будучи евреями по национальности, мы туда попасть не могли, да и нечего нам было там делать...

Этот путь был абсолютно одинаков для всех: Вена, потом Италия и дальше Соединенные Штаты или Канада — во все остальные страны шлагбаум был закрыт. Попытались задержаться в Вене, но безуспешно, а потом прожили зиму в Италии и, в конце концов, 18 февраля 75-го года прилетели в Нью-Йорк.

— Это правда, что вы испробовали в Америке 13 профессий?

— Да, когда-то я подсчитал. Возможно, их было и больше, но теперь по инерции верю, что именно чертова дюжина.

— В свое время большим потрясением, даже шоком для советского общества стала ваша книга «Это я — Эдичка». Думаю, что бы вы еще ни написали и чего бы эдакого революционного ни совершили, она навсегда останется своеобразным памятником Эдуарду Лимонову...

— Честно говоря, сам я не очень на этом настаиваю — у меня есть вещи и много лучше, например, написанные в тюрьме. Взять хотя бы «Книгу воды» — она тоже сделана в лирическом жанре, но это работа куда более зрелого мастера, там есть такие страницы!.. (Задумчиво). Кто-то назвал их полугениальными, но иногда в приливе самомнения я считаю их гениальными. Иной раз перечитываю и думаю: «Как же я мог это написать?», а мой первый роман... Конечно, он шокировал публику тем, что разрушал все табу: и на ненормативную лексику, и на какие-то постельные подробности... Впервые в русской литературе появились сцены нетрадиционного секса — да чего там только не было! Политические взгляды автора были одновременно и антиамериканскими, и антисоветскими, скоре даже — правоанархистскими...

— ...вдобавок какой язык!

— Поэтому и говорю: конечно, этим романом наших людей долбануло по голове изрядно, они до сих пор никак его не переживут, но думаю, это полезно. Считаю, что написал очень революционную и очень талантливую вещь — такую многие писатели хотели бы в своем багаже иметь, но...

— ...ни духу, ни мастерства не хватило...

— Абсолютно согласен — не хватило. Скромно замечу: после этого я еще свыше 40 книг создал...

«ЖАЛЬ, ЧТО МОРДУ ШЕМЯКИНУ НЕ НАБИЛИ, — НАДО БЫЛО ЕГО КАК СЛЕДУЕТ ОТЛУПИТЬ»

— Скажу вам как на духу: когда в очередной раз перечитываешь «Это я — Эдичка», сердце сжимается от почти физического

Весна 1976 года. Роман про Эдичку еще не написан, но Елена, ради которой писалась книжка, уже ушла

ощущения вашего безысходного американского одиночества, становится вас просто жалко...

— А вот у меня давно уже ничего не сжимается... Больше я «Эдичку» не перечитываю, зато с удовольствием снова и снова открываю свои тюремные произведения: очень страшные и тяжелые... Например, у меня есть книга «По тюрьмам» — о судьбах людей, которые выходят из зала суда, получив пожизненное заключение. Я описываю их лица, походку, слова. Мороз по коже, когда понимаешь: они отправляются в какую-то бездну, в вечность...

— Вы жили в Советском Союзе, в Америке, во Франции, затем обосновались в России. Какая из опробованных вами государственных моделей более всего нормальному человеку подходит?

— Какому нормальному человеку? Русскому, украинскому? Поверьте, он окажется во всех западных странах чужим, и к этому надобно быть готовым. Только очень сильные люди могут подчинить себе чужую реальность и кем-то там стать. Скажем, в Америке мне это не удалось, а вот во Франции — получилось. В Париже я стал очень известным писателем (не писателем-эмигрантом!), у меня вышли 17 книг на французском — правда, большей частью они по-русски написаны и потом переведены. И журналистом я был вполне французским: писал в последние годы на языке, работал во множестве газет и журналов, ездил как военный корреспондент по горячим точкам Европы, когда они появились.

Нормальный, как вы говорите, гражданин редко умеет настолько в новом обществе утвердиться, чтобы чувствовать себя его полноправным членом. Кстати, когда я приехал в Россию, слышал всякие злобные инсинуации, дескать, Лимонов и Зиновьев (покойного тоже ругали) не смогли ничего добиться во Франции, поэтому и вернулись.

Ложь — Зиновьев тоже не сходил с экрана французского телевидения, считался крайне успешным, а я был известен настолько, что входил в десятку лучших французских писателей и постоянно мелькал на страницах журналов. Причина нашего возвращения в Россию ясна — здесь стало интереснее, чем там, возник новый центр притяжения, эдакий вулкан открылся. Да, происходящее я бы сравнил с извержением...

— Такое же непредсказуемое?

— Безусловно, но это все равно куда интереснее, чем французская размеренная жизнь.

— До тошноты размеренная?

— Ну, не совсем до тошноты... Париж — великолепный город, лучший в мире, в чем нет никакого сомнения. Он поэтичный, театральный, какой угодно. Идешь по улице — видишь дом, где когда-то жил Моцарт, повернул на набережную Анжу — там мансарда Бодлера. Все это, безусловно, волнует кровь, будоражит литературные воспоминания, но я всегда себе говорил, что хотел бы там жить только на пенсии...

— Причем на хорошей пенсии...

Эдуард с мамой и Ниной — дочкой секретаря Сумского обкома партии. Харьков, Зеркальная студия — 1952 или 1953 год

— Ну да, а так стало неинтересно. Я уже достаточно неплохо зарабатывал в последние годы литературным трудом — например, за маленькую 135-страничную книжечку «У нас была великая эпоха» издательство «Flammarion» заплатило мне 125 тысяч франков.

— Можно жить!

— Еще бы! Практически мне авансом подкинули 30 тысяч долларов (для сравнения — Уильям Берроуз никогда за свою жизнь не получал аванса более 10 тысяч). В общем, ощутив себя известным французским писателем, можно было на этом и остановиться. Я понимал: писать по-французски не составит труда — достаточно на первых порах обзавестись хорошим редактором, который будет твой текст причесывать, и все бы хорошо, но как представил унылую пенсионную старость, которая меня ожидает... В лучшем случае я мог стать членом Французской академии — а что это вы улыбаетесь? Вошел же в состав бессмертных Анри Труайя, русский человек, а талант у меня есть...

Многого я достиг, но меня такая жизнь не прельщала, и как только начались на теле Европы всякие войны, я устремился туда. Меня как магнитом тянуло в горячие точки, было интересно посмотреть на людей в экстремальной ситуации.

— Вы же обзавелись гражданством Франции — не сожалеете, что отказались от него, вернувшись в Россию?

— Французское гражданство я получил в середине 80-х — задолго до того, как в России начались перемены. Пришлось на это пойти, потому что на руках уже не было никаких документов. Я оказался в ситуации, когда могли запросто депортировать, а поскольку какие-то люди этого явно хотели, ничего другого не оставалось, как подать заявление. Французский паспорт в итоге мне дали, но с большой неохотой — против этого возражала аналог вашей Служби безпеки и нашего ФСБ местная контрразведка DST. Вступилась общественность... Сейчас, может, она и не стала бы вмешиваться, а тогда сочла своим долгом.

— Известный русский художник и одновременно гражданин Соединенных Штатов Михаил Шемякин в одном из своих интервью сказал: «Мне кажется, Лимонову все до фени, кроме себя. Он очень талантлив, но внутри одинок, он проник в гущу интереснейших событий и выводит в своих романах всю подноготную. То, что он пишет, пользуется на Западе бешеным успехом, но я мало верю в то, что Лимонов приверженец какой-то политической идеи. Разумный, саркастичный человек...». Эти слова прозвучали после того, как в ночь с 3 на 4 октября 93-го года в разгар противостояния между Ельциным и российским парламентом два защитника демократии, спутавшие Шемякина с Эдуардом Лимоновым, пытались набить ему морду у Моссовета...

— Жаль, что не набили, — надо было отлупить как следует, чтобы не распространял всякие домыслы. Я, между прочим, далеко не циничный — напротив, страстный и порой увлекающийся. Многие думают, что со мной легко, считают меня вежливым, но на самом деле я очень упрямый и последовательный. Когда-то один из ведущих французских критиков, ныне покойный, написал обо мне статью, которая называлась «La Revolt organiseе», то есть «Организованный бунт». Что ж, я за бунт именно организованный, потому что неорганизованный шансов на успех не имеет.

Отец Лимонова Вениамин Савенко 30 лет прослужил в войсках МГБ

Мой бунт всегда был, как правило, успешным, потому что планировал его и осуществлял по лучшим бизнес-правилам. Шемякин, конечно, совершенно не прав, тем более что романов с 90-го года я не пишу и в то время, когда это высказывание прозвучало, работал исключительно в жанре эссе. Он по себе судит, а у него другие задачи и устремления.

«ОКОЛО 30 ЛЕТ МОЙ ОТЕЦ СЛУЖИЛ В НКВД»

— Ну а теперь я процитирую вас. В книге «Это я — Эдичка» вы писали: «Я подонок, отброс общества, во мне нет стыда и совести, поэтому она меня и не мучит»...

— Дмитрий, помилуйте, это не относится к сидящему перед вами седовласому почтенному писателю. Я — не такой, это мой герой говорит, хотя, конечно, его слова — бравада, и никакой он, естественно, не подонок, а вполне вменяемый. Просто возмущенный, бунтующий, причем взбунтовался он как раз неорганизованно...

— Не могу не спросить: а все остальное, что написано от имени Эдички, имеет к вам отношение?

— (Загадочно). Ну, вы же читали роман — там все предельно понятно.

— Скажите, а это правда, что больше всего вы любите запах казармы, сапог и машинного масла?

— Ну, знаете, можно столько всего то тут, то там повыдергивать... У меня, как и у Карла Маркса, написавшего десятки томов, можно найти совершенно различные высказывания на все случаи жизни. Напомню на всякий случай, что перед вами человек, сочинивший 12 романов, издавший несчетное количество различных воспоминаний, эссе и прочего, прочего! Действительно, когда-то я ночевал в казарме Книнской краины. Это было старое, еще австро-венгерское здание, и казалось, его стены впитали густой дух солдатских гимнастерок, оружия и сапожной ваксы. Там я вспомнил детство — мой отец был военным и именно так пах.

— Представляю эту ядреную смесь: сапоги, портянки, кожаные ремни, смазка и, наверное, пот...

— Ну, насчет пота... Хороший солдат старается, чтобы его не было, но, конечно, не без того. В той казарме проснулся я рано-рано, где-то в половине шестого. Слышу, часовые за стеной переговариваются, и так хорошо мне, уютно. «С чего бы это?» — подумал. Потянул носом и понял — запах из детства. Для пацана он, естественно, ассоциировался со спокойствием.

— Ваш отец ведь служил в НКВД?

— Он, по-моему, призыва 1940 года. Нет, все-таки 37-го, потому что родился в 18-м. Отец был необычайным техническим самородком — занимался радио, электроникой. По тем временам это был ценный кадр, поэтому его, действительно, призвали в войска НКВД, которые потом переименовали в войска МГБ. Он около 30 лет там прослужил, а затем работал во всяких закрытых конторах, почтовых ящиках — как большинство бывших военных...

С сербским патриотом Радованом Караджичем, объявленным военным преступником. Босния, Пале (офицерская столовая),1992 г.

— Наверняка он был идейным...

— Очень. Одно время значился политруком и считал, что на них все держится. В последние годы он говорил, что российская армия потому и несет большие потери, что в ней этот институт уничтожен.

— Вам не кажется, что отец перевернулся бы в гробу, посмотрев на ваш жизненный и творческий путь?

— Между прочим, он умер совсем недавно, в 2004 году, в возрасте 86 лет, дождавшись выхода своего единственного сына из тюрьмы. Жаль, до рождения внука не дожил, а от чего ему переворачиваться?

— Разве его не смущал род ваших занятий и убеждения?

— Родители никогда моих устремлений не одобряли, но, поскольку моя известность производит впечатление на любого, — в том числе и на отца с матерью! — долго сопротивляться они не смогли и в конце концов со мной примирились.

— Вы принимали участие во многих войнах, в частности, в Приднестровье, в Абхазии, а правда, что ходили в атаку на мусульман в Сараево?

— Я не хотел бы сейчас этой щекотливой темы касаться — в России такие вещи рассказывать небезопасно, но действительно как журналист я был на пяти войнах, в том числе трех сербских: в Боснии и Герцеговине, в Республике Словении и западного Шлема, а также в Книнской краине на территории Хорватии — ныне они не существуют, уничтожены.

— У вас был автомат?

— Опять-таки я не хотел бы на этот вопрос отвечать.

— Но стрелять вы умеете?

— Конечно! Хочу сказать, что я тогда принял сторону сербов и по сегодняшний день глубоко убежден, что, разбомбив, расчленив, изгнав с мест обитания, с этим народом поступили несправедливо. Такова уж природа Балкан — они, как лоскутное одеяло. В том, что сербы жили везде, чьей-то вины нет — это историческая закономерность, но их обвинили в попытке установить свою гегемонию. Позицию Запада по отношению к сербам я не разделяю. Очень неплохо знал Радована Караджича, Радко Младича...

С матерью Раисой Федоровной

— ...разыскиваемых международным трибуналом...

— Этих людей объявили в розыск как якобы военных преступников, но я категорически не согласен с выдвинутыми против них обвинениями. Считаю, что они как могли защищали интересы собственного народа — это, ну, по меньшей мере, патриоты. Радован Караджич был далеко не ястребом, не сторонником жестких мер, но шла война, и на карту было поставлено выживание боснийских сербов, против которых ополчился весь мир.

Они потерпели поражение, но проиграли достойно, а вот российская история последних полутора десятков лет, к сожалению, неприглядна. За пределами России мы оставили огромное количество наших людей — 27 миллионов: не позаботились о них, не попытались их отстоять. Не говорю, что обязательно с оружием в руках, но российская власть совершенно ничего не предприняла.

— Плюс всех друзей сдали: Кастро, Хоннекера, Чаушеску, Милошевича...

— ...много раз предавали афганцев. Кстати, Слободана Милошевича я тоже знал — он принимал меня еще в 92-м году. Именно принимал — это был почти государственный визит при большом стечении прессы. Сербам была очень нужна поддержка, они и такой малости, как приезд французского журналиста и одновременно русского писателя, были рады. Милошевич был умеренным политиком, и абсолютно несправедливо то, что с ним и его страной сотворили. Мне претят эта европейская несправедливость, это хамство — и физическое, и моральное! — по отношению к сербам.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter