Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1941 года: «Со всех сторон только и слышно, что уехали начальники и бухгалтеры, забрав деньги рабочих и служащих»

«Бульвар Гордона»

«ГОВОРЯТ, ЧТО В КИЕВЕ УЖЕ НЕТ НИКОГО ИЗ ПРАВИТЕЛЬСТВА»

7 июля 1941 года, понедельник.

Никакие направления не пугают людей. Только Новоград-Волынское действует на всех ужасающе. Из Киева все уезжают и уезжают. Со всех сторон только и слышно, что уехали начальники и бухгалтеры, забрав деньги рабочих и служащих. Уничтожаются все архивы, личные дела, подворные книги. Выписываются какие-то незаконные справки, какие-то невероятные суммы. Никакого учета, никакой ответственности. Какой-то полный развал в городе и состояние полной деморализации. Если на минуту остановиться и прийти в себя в этом всеобщем паническом помешательстве, то все кажется совершенно непонятным. Откуда такая паника, если немцы еще только у нашей старой границы, то есть не менее чем в 300 километрах от Киева? И неужели кто-нибудь может подумать, что мы можем отдать Киев немцам?

Библиотека закрылась. Завтра нас всех уволят. Остается только несколько человек для охраны.

8 июля 1941 года, вторник.

Сегодня хорошая газета. На всех направлениях противник задержан или отброшен. Напечатана речь английского министра иностранных дел Идена. «Русские дерутся с блестящим мужеством...». А наши люди словно потеряли всякую надежду на победу, продолжают уезжать.

В Ботаническом саду устроены билетные кассы. Там же толпы народа, и добиться ничего нельзя. У нас самих никаких перспектив на отъезд, кроме справки об эвакуации, выданной нам как семье военных. Но это только справка. Обещанные машины для комсостава либо уже ушли, либо неизвестно, будут ли. Степан воюет на батарее. Татьяна с ним. А мы ждем. Нюся и другие консерваторцы в госпитале. Они заняты своей работой и совсем не думают об отъезде.

Только что привезли шоферы записку от Татьяны. Мы должны завтра вечером выехать к ним в Осокорки и там сидеть с вещами, пока будет машина. Едем в Саратов. Не знаю даже, как сказать об этом Нюсе и Любе. Стыдно. Но все равно я не останусь, хотя неизвестно, почему нужно уезжать из города. Леля требует решить сразу — ехать или оставаться, а не «терзаться», как она говорит.

Нас всех уволили сегодня из библиотеки по причине сокращения работ. Мобилизовали мальчиков. Алеша ушел. Надежда Васильевна провожала его, а они шли строем из военкомата. Пошли они из города пешком, куда, еще не знают.

Даже ночные налеты, правда, они теперь значительно слабее первых, тускнеют перед чувством ужасной боли, которую вызывает это поголовное бегство. Говорят, что в Киеве уже нет никого из правительства.

«Жуткое чувство ожидания бомбы в дороге, с которой нельзя ни свернуть, ни сдвинуться с места, написано на всех лицах»

9 июля 1941 года, среда.

Сегодня мы уезжаем. Ужасное чувство. Стыдно смотреть людям в глаза. Если спросят меня, зачем я уезжаю, я не смогу ответить. Леля не складывает вещи. Она считает, что ехать нам нельзя. Денег у нас нет. Нигде во всем Союзе ни одной знакомой души. Она говорит: «Ты хочешь потерять ребенка в дороге?». Татьяна и я хотим ехать.

Леля уволена с работы. Их товарищество перестало существовать. Итак, мы прощаемся с Киевом, хотя едем совсем почти без вещей. Как-то отъезд из города нельзя себе представить.

Заехали в старую квартиру Татьяны. У следующего дома молодые парни играют в карты, расплачиваясь огромными деньгами. У них вид вполне довольных, никак не затронутых войной базарных спекулянтов. Они и на войну не бегут, и из города не бегут.

Мимо без конца идут машины. Многие замаскированы ветками, вымазаны грязью. У моста пробка. Проверяют документы. Если слышно гудение самолетов вверху, все головы подымаются и ждут. Через мост вереницей машины, подводы, красноармейцы, люди с узлами. За мостом снова пробка. Там движение в обе стороны, все время тормозящееся.

К Киеву идут тяжелые орудия и танки. От города все и все, что угодно.

По краям дороги — скот. Это по приказу т. Сталина ничто не оставляется врагу. Гонят свиней, коров, отары овец. Свиньи толстые, тяжелые, бредут, пока не падают в яму. Из ямы движутся дальше. Попадаются туши уже издохшего скота.

Вдоль моста и дорог зенитки. Самолеты противника все время появляются над дорогой. Бьют зенитки. Самолеты летят высоко. И жуткое чувство ожидания бомбы в дороге, с которой нельзя ни свернуть, ни сдвинуться с места, написано на всех лицах. А от города вереницы уходящих с мешками на плечах людей.

Мы приехали в Осокорки к вечеру. Татьяна живет в хате недалеко от батареи. В селе тишина. Кричат лягушки, и крик их вязнет в знойном воздухе. Вокруг лоза и песок.

Шурка узнала нас. Она рассказала нам на собственном языке о своих главных интересах — «му-му» и «ко-ко». Хозяйка довольна, что Татьяна живет у нее. Степан приносит с батареи продукты.

Вечером были с Татьяной на батарее, Степану нельзя уходить. Он и бойцы только в брюках. Отбиваются от мошек и крутят патефон.

10 июля 1941 года, четверг.

Сегодня ветер, хотя небо ясное и облаков на нем нет. Ветер подымает песок и шумит травами и лозой в знойном воздухе. Вокруг, сколько глаз хватает, ровные песчаные низины. На них лоза и осока, да изредка яркими синими лентами мелкие лужи, оставленные Днепром после разлива. Больше ничего не растет на днепровских песках. На огородах только картошка и чахлые овощи.

Тишина. Нигде ни души. Плачет ребенок в хате, и словно вовсе нет никакой войны, а все это сон, тяжелый, и нужно только проснуться, чтобы он исчез. Увы, это только мечты на лоне природы, которые сейчас дики и смешны. Летят немецкие самолеты. Стреляют зенитки. Разрывы их снарядов долго держатся в густом от жары воздухе. Бабы хватают детей. Некоторые бегут в погреба. Пронесутся наши истребители, и снова наступит полная тишина. Ветер, лоза и песок сами по себе. А война сама собою. И никогда больше не вернется жизнь, которая была до войны.

Ну вот мы приехали, чтобы уезжать. Но за пределами Киева это решение не выдерживает никакой критики. Почему уезжать? Ведь Киев бросить нельзя. Татьяна колеблется. Леля хочет вернуться. Я не хочу ни одной минуты оставаться вне Киева. Издали паника кажется еще более абсурдной. И, наконец, ведь все еще в Киеве. Одна-единственная мысль: домой, в Киев!

Противотанковые ежи на улице Ленина (ныне Богдана Хмельницкого). Лето 1941 года

«В 12 ЧАСОВ НОЧИ НАЧАЛСЯ НАЛЕТ НА МОСТЫ. В ПРОЖЕКТОРАХ СВЕРКАЛИ ВРАЖЕСКИЕ САМОЛЕТЫ»

11 июля 1941 года, пятница.

Мы снова в Киеве. Вчера вечером выяснилось, что машин, обещанных Степану для семей, не будет. Приехал его начальник и сказал, что ни о какой эвакуации жен из города не может быть и речи. Кажется, Татьяна (сестра Ирины Хорошуновой. — «ГОРДОН») тоже сразу решила возвращаться домой. А ночь ускорила наш отъезд.

Часов в 12 ночи начался налет на мосты. В прожекторах сверкали вражеские самолеты. Они бросали бомбы и строчили из пулеметов. Целые каскады блестящих, огненных пуль сыпались на мосты в село. Били все зенитки, и среди них батарея Степана. Хата тряслась так, что казалось, вот-вот развалится. В соседнюю хату попала бомба, убило хозяина. Шурка плакала, а Татьяна кричала: «Я пойду скажу Степану, чтобы он перестал стрелять!».

Не ожидала я, что Таня такая трусиха. Ведь она уже побывала на фронте, когда во время работы в Хабаровске на Дальнем Востоке была в 1938 году мобилизована как телеграфистка во время инцидента на озере Хасан. Там ее лично благодарил за хорошую работу Блюхер, чем она очень гордится. Правда, никакой награды сестра не получила, так как было известно, что в декабре 1937 года была арестована и как в воду канула наша мама. Никаких следов ее мы не можем найти до сих пор. Но ведь военный опыт уже должен быть у нашей боевой подруги!

В ту ночь батарея Степана выбросила по самолетам противника двести с лишним снарядов. Один немецкий самолет загорелся и упал в Днепр.

А днем мы уехали, потому что теперь уже Татьяна кричала больше всех: «Скорее в Киев!». Итак, единственная и последняя возможность эвакуации исключается. Решили оставаться в Киеве, полагаясь на то, что будет со всеми, то и с нами. Я — в полной уверенности, что Киеву опасность захвата его врагами не грозит.

В Киеве как будто тише стало. По дорогам уже словно меньше идут. Никто не уехал. Нюся и консерваторцы в госпитале. Люба в унынии все еще ищет возможности уехать.

12 июля 1941 года, суббота.

В библиотеке полный развал. Дирекции нет. Рассказывают сотрудники, что директор 10 числа бегал по библиотеке с ключами в руках и ко всем обращался с одной и той же просьбой: «Будьте директором!». Но так как желающих быть директором не нашлось, он оставил ключи на столе в кабинете и уехал. Управление сейчас принял на себя завхоз Федоров.

Потом снова была на эвакопункте. Он закрыт уже. Кассы в Ботаническом саду тоже закрыты. Звонила в ЦК Кухаренко. Мне сказали, что она уже уехала. Все возможности уехать исчерпаны. Работы нет.

Хожу по городу, стараясь найти возможность отъезда или какую-нибудь работу. Ни работы, ни денег.

На фронтах нет больше такого непрерывного движения противника. По сегодняшней газете — ничего существенного на фронтах не произошло. Налетов нет совсем. Изредка отдельные самолеты над железной дорогой и мостами.

13 июля 1941 года, воскресенье.

Ходили к Днепру Люба, Нюся и я. У Днепра на баржи и пароходы грузят и грузятся. Как и на вокзале, сидят, лежат в пыли и грязи кучи людей с мешками. Это беженцы и киевляне. На баржи грузится музейное имущество. И здесь никакой возможности уехать. Деньги, тысячи, десятки тысяч рублей. Днепр была последняя Любина надежда. И здесь ничего. Мы сидим на балках у воды. У Любы на глазах слезы. Киев нелегко оставить. Но оставаться она все-таки боится. А нам уговаривать ее остаться — страшно. А вдруг случится что-нибудь. Не забываем книги Фейхтвангера о фашизме. Хотя я непреклонно верю, что Киев не отдадут.

(Продолжение следует)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter