Театральный режиссер Владислав ТРОИЦКИЙ: «В любом помещении, связанном с государством, тхнет кладбищем, а общество ни ухом ни рылом, зачем эта культура нужна. Телевизор есть? Есть. «Голос країни» есть? Есть. «Евровидение» провели? Провели. Веревка и Вирский есть. С культурой все зашибись!»

Представляя Троицкого, боишься что-то забыть или пропустить. Плюс хочется краткости, потому что славословия в данном случае снижают градус и разжижают смысл. Если кратко, Влад — единственный театральный человек в Украине, который в течение многих лет существует независимо от государственной культуры со всеми ее институтами. Оказывается, у нас и такое возможно.

23 года назад он основал свой Центр современного искусства «ДАХ», 13 лет назад — этногруппу «ДахаБраха», пять лет назад — фрик-кабаре «Дах Дотерс», в этом году, я надеюсь, вновь состоится международный фестиваль современного искусства ГОГОЛЬFEST, инициированный Троицким в 2007-м.

«ДахаБраха» и «Дах Дотерс» сегодня международные бренды и значительную часть времени проводят за пределами Украины, на гастролях. ГОГОЛЬFEST, несмотря на различные препоны и проблемы — то с финансированием, то с локацией, — проходит ежегодно. На фоне нашей перманентной культурной скудости это, конечно, окно в мир. Увидеть спектакль Оскара Коршуноваса или проект «Новой оперы» можно в основном там.

«Новая опера» — увлечение Троицкого последних лет. Премьер было три — «Кориолан», «Иов» и «Вавилон». В Украине их показали всего несколько раз, поскольку своей большой сцены для таких проектов Влад не имеет. Недавняя попытка обрести большую сцену закончилась доносом труппы Киевского муниципального академического театра оперы и балета для детей и юношества, куда в 2013-м Троицкий был назначен художественным руководителем и где планировал сделать Центр Сковороды.

Труппа сочла мечты, амбиции и планы, о которых Троицкий всего лишь заикнулся, неуместными и неприемлемыми. С одной стороны, удивительное дело. С другой — вполне ожидаемое. Сам Влад относится к этому и многому другому, происходящему в нашей культуре, философски, активно ставит в Европе, занят проектом «Ковчег», готовит очередной ГОГОЛЬFEST, в «ДАХЕ» кипит работа, гастрольный график расписан на год вперед. Как заметил однажды давний соратник Троицкого драматург и режиссер KLIM: «Нужно служить в том храме, где тебя любят боги».

«Чтобы иметь контакт с государством, надо научиться говорить на их языке, а я не умею»

— Каждый раз, посмотрев твой очередной проект, я думаю еще и о том, сколько зрителей его увидят. Вот «Вавилон» пока один раз показали. А, например, «Кориолан» сколько по всей Украине?

— Не помню точно, раза три...

— Нет у тебя ощущения, что ты делаешь что-то грандиозное — и по замыслу, и по осуществлению, но многие просто об этом не знают? Ведь для того, чтобы знали, необходима регулярность?

— Чтобы была регулярность, нужно пространство. Где его искать? Влить вино в старые меха невозможно. Ты входишь на вражескую территорию, где тебе никто не рад. Тебе выставляют коммерческие условия, и ты должен абсолютно за все платить, при этом инфраструктура всех наших помещений несовременна — там нет ни нормального света, ни звука, ничего. Значит, нужно входить полностью со своим арендованным оборудованием и арендовать помещение на несколько дней, если хочешь все это нормально адаптировать. У меня нет такого ресурса. Поэтому я делаю в КПИ за один день. Я ж не против показывать чаще. Я только за. И все хотят. Но это дорого стоит. Я должен заплатить за помещение, за технику, артистам...

— А государство категорически в этом не участвует?

— У государства же очень специфическая сама структура финансирования. Есть этот наш прекрасный бюджет Минкульта, но, боюсь соврать, какой процент идет по защищенным статьям на уже существующие институции. Тот же Театр Франко, Вирский, Веревка, опера, национальные хоры, оркестры, вся эта королевская конница, королевская рать. И естественно, в эту структуру мне ход заказан, я по определению там чужой. Для того чтобы иметь контакт с государством, надо научиться говорить на их языке, а я не умею.

— С государством на одном языке не умеешь. Но и с отдельно взятым коллективом не получилось. Это я плавно перехожу к Театру оперы и балета для детей и юношества, который тебе предложили возглавить и который ты планировал модернизировать в Центр Сковороды. В итоге вся труппа, почти 300 человек, написала на тебя донос в лучших традициях сталинских передовиц. Это при том, что ты лишь озвучил свои планы.

— Меня посадили в машинку, как ребенка в супермаркете. Руль дали, можешь дудеть. Все.

— Подудел?

— Я не мог назначить ни одной репетиции.

— Почему?

— Потому что в театре есть худсовет.

— Какая прелесть.

— И в этот худсовет входят люди, которым ничего не надо менять: начальник балетного цеха, главный дирижер, главный художник, главный хормейстер.

— И зачем им что-то менять? У них все отлично. Они ставят «Чиполлино».

— Они практически ничего не ставят. Их главная фишка в том, что они делают ремейки вроде «Лебединого озера» и прочей, типа, классики, но не для того, чтобы тут это играть, а для чеса по Европе.

«Трусы из фойе я убрал. Чтобы не мешать им заниматься духовностью»

— Кому в Европе нужны ремейки нашего подольского оперного театра?

— Все очень просто. Любой бюргер раз в год должен сходить на русский балет — «Щелкунчик», «Спящая красавица», «Лебединое озеро». С костюмами, декорациями. Они это привозят и за суточные там танцуют, причем на нормальных площадках, не где-то в сарае. Импресарио балет обходится в две тысячи евро, а билеты продаются перед Рождеством по 50, по 100 евро. Вот тебе и нормальный бизнес. Делать что-то здесь вообще никакого интереса.

— Ну а профессиональный интерес? Там же труппа огромная, и что, ни у кого никаких амбиций, помимо элементарного прокорма?

— Знаешь, благодаря этому опыту я окончательно понял, как все устроено не только в нашей государственной культуре, но и в медицине, в образовании. Везде одно и то же кладбище, где все привыкли сидеть под своими камешками и пожирать давно истлевшие трупы.

— В доносе труппы не было слова «кладбище», зато слово «духовность» звучало неоднократно.

— Ну, они же носители духовных скреп...

— Может, ты их как-то сразу сильно испугал? Собрание коллектива было?

— Да. И я им сказал, что этого театра на культурной карте города не существует.

— Это очень обидное заявление.

— Ну так его и не существует.

— А костюмы? «Спящая красавица». Опять-таки ярмарки-продажи шуб и трусов в фойе...

— Да, мне заявили, что они — луч театра в Европе. Но боюсь, этот секрет знают только в их театре. А трусы из фойе я убрал. Чтобы не мешать им заниматься духовностью.

На самом деле, не важно, этот театр или другой. В любом помещении, связанном с государством, тхнет кладбищем. В Кабмин зайди, Администрацию президента, Верховную Раду, ЖЭК — везде одинаково. Любые попытки реформ на кладбище обречены. И все энтузиасты-романтики, которые после Майдана ринулись в культуру, очень быстро поняли, что нельзя поднять неподнимаемое. И это вовсе не чей-то предметный злой умысел. А вся система так устроена, и все бойцы этого старого мира работают в интересах системы — каждый учитель, каждая уборщица в театре, директор школы...

— Ты сам ушел?

— Я понял, что нет никакого смысла оставаться. Нельзя заставить летать тех, кто хочет не то что ползать, а под землей сидеть. Я был не в лучшей форме, когда пускался в эту авантюру — только после операции, но успел собрать пул людей, которые были готовы инвестировать в этот театр. Хотел сделать там капитальный ремонт, открыть четыре площадки, освоить двор, пригласил уже двух хореографов из Франции и Англии, оперу предложил поставить — «Алису», Лунев уже начал писать...

— И никого не собирался увольнять.

— Никого.

— И все равно испугались. Поразительно.

— Ничего поразительного. Так устроено кладбище.

— Но ведь два Майдана было в стране, после второго произошла вроде бы перезагрузка общества, почему это не затрагивает культуру во-об-ще?

— Насколько ты отдаешь себе отчет, что второй Майдан — это 30-40 тысяч человек? Активных. Понятно, что на экскурсии ходило больше, но активных было вот столько.

— А сколько было тех, которые не ходили, но поддерживали по всей стране, мы же не знаем.

— Не так много. Это инфантилизм — думать, будто произошла перезагрузка. Пока не появится физическое пространство, в которое будут имплементированы новые смыслы...

— А кто будет имплементировать?

— Подожди. Кто потенциальный заказчик изменений и реформ в культуре? Люди, работающие в культуре, не заказчики, а реакционеры. Могут сколько угодно говорить о реформах, но они им на хрен не нужны. А общество, о котором ты говоришь, ни ухом ни рылом, зачем эта культура нужна. Телевизор есть? Есть. Опера и балет есть? Есть. «Евровидение» провели? Провели. «Голос країни» есть? Есть. Веревка и Вирский есть. С культурой все зашибись!

«Несчастный человек не может транслировать смыслы. Он может только пускать слюни и говорить, как все хреново»

— Влад, предложение диктует спрос. Шел бы «Кориолан» хотя бы раз в месяц в оперном театре, и был бы полный зал, и представления общества о театре изменились бы. Но ведь туго с предложением.

— «Кориолан» не может идти в репертуаре такого оперного театра, как у нас. Пока у власти Соловьяненко и Чуприна, ничего живого там не случится. Там был один живой человек — Денис Матвиенко... Но оказался никому не нужен. У нас ведь, к сожалению, и культурной журналистики нет. Что-то брезжит, но это нишевые явления. А сами культурные журналисты зачастую необразованны, несчастны и убоги. А несчастный человек не может транслировать смыслы. Он может только пускать слюни и говорить, как все хреново.

Я провел недавно любопытный мониторинг среди детей, спрашивал, что для вас Украина? Светлые детки, образованные, патриотически настроенные. «Майдан и война», — отвечают. «А что у нас есть созидательного, — спрашиваю, — такого, чем можно гордиться? Имена, поступки?..». И выясняется, что никто ничего не смог найти созидательного. Спрашиваешь взрослых, та же история. Вот для тебя что является символом Украины нынешней?

---

---

— Для меня Украина не символ, а место, где я родилась, живу и которое люблю.

— Ну да. Родился — живи. Люблю — и люблю. Но должны же быть сформированы какие-то образы и смыслы. Вот когда ты за рубежом говоришь: «Украина — это...». Так вот что это?

— А ты когда в своих поездках по миру общаешься с людьми, они понимают, что такое Украина?

— Нет.

— А о существовании украинской культуры догадываются?

— Нет.

— О писателе и поэте Жадане не знают в Европе?

— У тебя иллюзия, что его там знают. Знают Куркова более-менее. А Жадан тоже нишевое явление.

— А кого знают-то? Шевченко?

— Никого.

— Ну здрасьте. А Кличко? Ладно, о культуре. Смотри, тебя постоянно приглашают на постановки в Европу. «Дах Дотерс» и «ДахаБраха» — все время на гастролях. Если про украинскую культуру никто ничего не знает, кто вас туда приглашает?

— «ДахаБраха» и «Дах Дотерс» — конвертируемый продукт.

— То есть что-то, помимо Куркова и нишевых явлений, все-таки представлено? И оперу нашу слушают.

— У нас херовая опера.

— А мне рассказывали специалисты, что великая. Показывали грамоты от королевы Нидерландов.

— Нету ничего. Есть певцы. А оперы нет. Наши постановки просто ужасны. Балет — полное говно.

— Вакарчука тоже не знают?

— В основном диаспора.

— Художники? У нас же очень интересные художники.

— Крохотная нишка. Совсем чуть-чуть. И что значит интересные, в контексте чего? Для Украины — да.

— Короче, на культурной карте мира Украины пока не существует?

— Не существует.

— Украина в мире — это Чернобыль, Майданы, война и Голодомор.

— Голодомора тоже нет. Майданы — да, коррупция и Россия напала на Украину. Все.

«Можно строить патриотизм на войне, а можно — на любви»

— Духоподъемная у нас беседа получается. А как в мире воспринимают российскую агрессию?

— Все опасаются России, конечно. Все вменяемые люди опасаются.

— Тебе же в России предлагали ставить?

— Предлагали, в БДТ, но я не стал. Был там последний раз летом 2014-го, когда шли подготовительные репетиции, и понял, что не смогу. Кожей чувствовал агрессивность среды.

— Вот прям настолько?

— Даже людям, которые как бы не «ватники», присуще в той или иной степени имперское сознание, и ты все время это ощущаешь. Особенно когда начинаешь говорить об Украине. Они тут же: «И за что вы боролись? Если у вас еще более трэшевая коррупция, чем у нас, низкий уровень жизни... Что, лучше, честнее стало?». И я понимаю, что нечем крыть. Для меня, конечно, ощущение свободы здесь гораздо больше, чем в России, но ведь у свободы много аспектов — уровень диалога, культурный контекст, среда, бэкграунд...

— У нас сейчас основной уровень диалога: на каком языке разговаривать и что бы еще запретить.

— Это все проявления дикого провинциализма. Такие звонкие патриоты — самые большие враги страны. Они разрушают все, поднимают пену псевдосмыслов, плюс обидчивость, ущербность... Настоящий патриот открыт миру. Можно строить патриотизм на войне, а можно — на любви. Можно, конечно, запретить все. И язык. Но от этого люди не перестанут говорить по-русски. Я в том числе. Я себя считаю очень-очень-очень патриотом и предпочитаю строить свой патриотизм на любви и уважении к другому.

А люди несчастные пытаются превратить мир в замкнутое, капсулированное пространство, и когда ты этих патриотов спрашиваешь, что же такого волшебного есть в Украине, они затрудняются ответить. Они толком даже Шевченко не знают. Говорят о нем, но не знают.

— В России, к слову, несмотря на Путина и одичание общества, театр очень интересно развивается.

— Потому что в социуме есть запрос на какие-то новые смыслы — художественные, этические, эстетические.

— И театр, что важно, поддерживается государством.

— Вопрос даже не в этом. У нас тоже много чего поддерживается. Но у нас нет дегустатора на уровне — что именно финансируется, какие модели. Что у нас из резонансных проектов связано с государством? Можешь назвать хоть один? Все представляющее интерес — частные инициативы. Одесский кинофестиваль, Docudays, «Альфа-джаз»...

— ГОГОЛЬFEST, «Книжный Арсенал». Но фестиваль «Молодость» все-таки пока еще государственный проект.

— Ну, поговори с Халпахчи, и он тебе расскажет, как это все несчастно. А все крутые проекты, не несчастные — это частные инициативы. Поэтому возникает вопрос, насколько эффективно используется государственный ресурс, который включает не только деньги. Это же громадная отрасль с бюджетом в четыре-пять миллиардов.

С одной стороны, небольшие деньги для страны, с другой — громадные. И если хотя бы 10 процентов этих денег было бы выделено на инновацию, то можно было бы сказать — окей, пусть все остальное пребывает во всем своем великолепии вчерашнего дня. Но давайте выделим новое пространство и попробуем существовать в нем по новой конституции, новым правилам, будем делать коллаборационные проекты, новую систему образования, менеджмента, пиара, маркетинга, продюсирования, все по-новому.

За полтора-два года на этом месте произойдет фантастический взрыв. По контенту, по смыслам, а дальше уже система конкурсов. И вроде бы закон о конкурсе принят, но непонятно, откуда возьмутся люди какой-то другой крови и какие у них полномочия. Та система конкурсов, которая сейчас выстроена, — это междусобойчик. Все равно там будет та или иная степень кумовства.

По моему глубокому убеждению, половина экспертного совета должна состоять из представителей Гете-института, Бритиш-института, французского института, чешского института, американского. Они утверждают ту или иную программу, причем она должна быть комплексной, а человек, ее предложивший, приходит на пять лет, требует для себя определенных полномочий, такой-то бюджет, и через пять лет совет смотрит: произошло то, что планировалось, или не произошло. Такую систему я понимаю, но для того, чтобы появились новые люди со своими программами, нужна базовая площадка, где отрабатываются технологии.

— Почему у нас, на твой взгляд, такая проблема с меценатами, хотя людей с деньгами в стране хватает? Не прижилась у нас почему-то культура меценатства.

— Еще раз. В обществе нет запроса на культуру. Нет трансляторов — журналистов. Нет брендов. Был момент, когда брендом был Пинчук, потом ему надоело этим заниматься. С другой стороны, нормальные бизнесмены, понимая, что из себя представляет украинская культура, думают: ну что я, сумасшедший, инвестировать в говно? В сознании нормального человека украинская культура — это просто выброшенные на помойку деньги. Лучше уже инвестировать в поп-певцов, там хоть понятно...

«Можно сколько угодно говорить о том, что во всем виновата власть, но виноваты мы. И наше рабское сознание»

— «ДАХУ» уже 23 года, в театр ты пришел из бизнеса и все свои частные инициативы осуществлял на свои средства.

— Когда я создавал «ДАХ», у меня были только долги, я был ученым, занимался бизнесом, но к моменту создания «ДАХА» находился в большой жопе.

— Я просто все время думаю о том, что человеку, у которого есть творческие инициативы и амбиции, но нет средств, делать в Украине нечего. Либо приспосабливаться к этому болоту, либо бежать. Либо организовать свой бизнес и на свои кровные заниматься творчеством. Но это какой-то очень сложный путь...

— Бежать — не выход. Это очень большая иллюзия, что где-то лучше.

— Ну, Жолдак сбежал. Потому что его амбиции и инициативы не пошли тут. И теперь активно ставит по всему миру, в той же России, работает в лучших театрах, с лучшими артистами...

— Ты не отдаешь себе отчета, что такое работать не в штате, зависеть от предложений и жить за счет гонораров. Это значит, что ты должен, как минимум, ставить четыре-пять спектаклей в год.

— Он так и ставит.

— Ты не понимаешь, насколько это стремная история. Минимум четыре-пять спектаклей, и каждый в новом театре, с новой труппой. Нужно заключить контракты в этом году и все время думать о следующем, потому что если одной или двух постановок не будет, у тебя дырка в бюджете.

— Но по факту он же с этим справляется. А здесь как бы он сейчас справлялся? Кто бы ему дал театр? С кем бы он заключал контракты? Где бы искал сцены и команды единомышленников?

— Жолдак — да, справляется, но я просто знаю, насколько это тяжелая история — жить на контрактах. А делать ему тут нечего. Как и тому же Аттиле Виднянскому, которого уже почти никто не помнит.

---

---

— Да много кого можно вспомнить из тех, кого уже не помнят...

— И можно сколько угодно говорить о том, что во всем виновата власть, но виноваты мы. И наше рабское сознание. Каждого. И тебя в том числе.

— Наконец-то найден корень зла. Наше с тобой рабское сознание.

— Вот с кем ни говоришь, выходит, что во всем виноваты некие абстрактные они. А кто они? Раб сидит в каждом из нас. Во мне, в тебе. Плюс тотальное недоверие друг другу, это вообще такая чисто украинская черта. Легко договориться против, сложно — за. Практически невозможно.

— Что в «ДАХЕ» сейчас происходит и чем ты занимаешься?

— В «ДАХЕ» сейчас четыре театра и репетиции с девяти утра до 11 вечера непрерывно, спектакли, по три-четыре команды на 240 метрах. А я занимаюсь проектом «Ковчег». Делаю его со швейцарцами, это будет еще один новый бренд наряду с «ДахойБрахой» и «Дах Дотерс».

Мы же сейчас живем в ожидании апокалипсиса. В связи с чем возникает вопрос: а где спасаться? Что есть спасение? Какие правила на территории спасения? Что взять с собой на ковчег? Этому будет посвящен и следующий «ГОГОЛЬFEST», и очередная опера. Партию будем создавать. Фейковая партия «Толкователей Апокалипсиса». Все его предрекают, а мы будем толковать. Будет вирусная реклама, партийные ячейки, съезд, текст есть прекрасный, много ништячков неожиданных, всяких театральных идей. Например, кукольное кабаре «Це шо?». Еще я, конечно, хочу показать всю трилогию — «Иов», «Вавилон» и «Ковчег».

— У тебя все проекты последнего времени связаны с музыкой, а с психологическим театром ты завязал?

— Ну почему, я только что в Германии поставил «Село Степанчиково».

— Я рада за Германию. А здесь?

— Для того чтобы мне здесь поставить психологический спектакль, нужно иметь труппу, которую я должен каким-то образом содержать. Фидбэк драматического спектакля более медленный, а с музыкой проще — прямой ход и воздействие на аудиторию.

«Я мало хожу в театр — мне там бывает невыносимо смотреть на униженных людей на сцене»

— Свои идеи для проектов ты откуда берешь?

— Из мира. Я мало хожу в театр. Я вообще не люблю театр, и это не кокетство. Мне там бывает невыносимо...

— ...смотреть чужое...

— ...смотреть на униженных людей на сцене. В большинстве театров я вижу людей, которые кривляются. В том же Авиньоне 95 процентов того, что показывают, просто ужасно-ужасно. В основной программе фестиваля процентов 70 говна. Об офф-программе я уже не говорю. Там только 1100 наименований, и каждое наименование играется минимум 10 раз, то есть десятки тысяч представлений в месяц...

— Мне, живущей в Киеве, невозможно представить эту интенсивность.

— Авиньон — это ярмарка. Бесперебойные показы. У тебя перед спектаклем час, после спектакля минут 40. Потом следующий. Вот такая машина. Там театр — это бизнес.

— Расскажи, как устроены театры в Европе.

— Во Франции практически нет репертуарных театров и театров с труппой, кроме самых известных — вроде «Комеди Франсез», которых до 10 на всю страну. В основном французский театр — это здание с командой административной и технической, директор должен составить репертуар на год, и, собственно, Авиньон — это ярмарка, где директора театров покупают представления. А производители, то есть режиссеры, ищут деньги на то, чтобы арендовать пространство и технику.

Мы недавно с «Дах Дотерс» отыграли 20 представлений в Авиньоне. Французские продюсеры инвестировали в наш проект 60 тысяч евро, все нам арендовали, нас привезли, мы имели большой успех, но продюсеры, безусловно, с нами рискнули.

В Германии система ближе к нашей. Там есть худруки, муниципальные и федеральные труппы, которые очень хорошо технически упакованы. Но, например, в Магдебурге труппа в 20 человек должна в год выпустить восемь премьер. То есть играют порядка 300 представлений, при этом у четверти труппы к концу года контракт заканчивается — и до свиданья. И ты должен опять рысячить в поисках нового места.

— Безжалостный мир чистогана. Живо себе представляю существование какого-нибудь нашего прославленного коллектива в такой системе.

— Да они просто сдохнут! Наши актеры понятия не имеют, как люди пашут в Европе. Причем мирового уровня звезды. В той же Франции ты должен поучаствовать в проекте, потом его нужно продать, и если ты не нашел подходящую команду, ты в жопе. Если в Германии существуют контракты, то во Франции вообще никакой привязки — ни к труппе, ни к репертуару, ни к помещению.

— В каком физическом и психическом состоянии артисты при такой пахоте?

— Артисты, конечно, очень уставшие. Очень. Часто болеют. Но ничего нельзя изменить. Особенно в провинциальных театрах. Маленькие города. Мало публики. Спектакль живет 10 показов. Все, кто хотел посмотреть, посмотрели, и нужно предъявлять новый продукт. Чтобы ходили в твой театр, ты должен все время удивлять. А у тебя в штате только 20 человек, надуть больше ты не можешь, потому что это не стыкуется с бюджетом.

Там театр не сентиментальная история. Тебя выкачивают, и ты должен быть в форме, потому что если будешь болеть, с тобой попрощаются. Поэтому сейчас провинциальный театр — венгерский, немецкий, польский — капсулируется. Если говорить о мире, то сегодня от Польши известно два-три имени, от Германии — два-три имени, и пробиться в первый эшелон очень тяжело.

Так что романтики особой нет. И моя задача была, когда я работал в Эстонии, Польше, Германии, Венгрии, чтобы в этой бесперебойной фабрике и абсолютной машинерии вернуть людям любовь к творчеству. К счастью, мне это удавалось. Артисты чувствовали себя не просто исполнителями, а криэйторами и были мне благодарны. Хотя поначалу возникало сильное сопротивление, потому что быть сотворцом — это же ответственность. А они отвыкли. Они привыкли добросовестно исполнять то, что им говорят. Там, к слову, артисты очень хорошо обучены, причем независимо от возраста — молодые, старые — все хороши. У нас, боюсь, даже близко нет среднего актерского уровня, сравнимого с польским, венгерским или немецким.

— Ты же преподавал одно время.

— Меня выгнали. Точнее, не заключили контракт. Годовой закончился, и дальше уже решили не продлевать, потому что я был некомильфо. Курс, которому я преподавал, играл «Макбета» из цикла «Україна містична». Его пригласили в Лондон, все дела... Понимаешь, как неприятно?

— Еще бы. А тебе интересно было с детьми?

— Пока они не изуродованы пятилетним прессом, с ними можно общаться, есть вероятность сделать что-то волшебное. Особенно если не тратить время на всякую ерунду. Моим со мной одновременно повезло и не повезло. Может, им было бы лучше, если бы они со мной не столкнулись и жили себе в своем неведении. У них не появилось бы сомнений.

— Как ты относишься к тому, что театральный молодняк сейчас делает? Они очень амбициозны, толкаются локтями...

— Я не видел почти ничего, но толкаются — и слава богу, появилась хоть какая-то жизнь. Но дело в том, что сам контекст нашей культуры — не важно, театр, музыка — очень провинциален. Поэтому крикнуть, что ты первый парень на деревне в существующей ситуации — проще простого, но дальше возникает вопрос о гамбургском счете.

Сейчас вообще в мире кризис и идей, и персон, идет поиск нового языка и новых взаимоотношений со зрителем... Публика стареет. В обычных европейских театрах молодняк очень тяжело ходит в театры, потому что там не говорят на их языке. Иногда пытаются заигрывать — надеть модные одежки и рассуждать как бы на злободневные темы, но сама коммуникация сегодня уже происходит по другим принципам. Плюс мир находится в зоне турбулентности, предчувствие апокалипсиса — экологического, миграционного...

— Ты как творец разделяешь апокалиптическую тревогу?

— Как творец я хочу сказать, что мы долж­ны жить и ценить каждую секунду, дарованную нам. Я не люблю несчастных людей и недооцененных гениев. Спекуляции на своей несчастности ужасно задалбывают. Для меня критерием успеха является не то, сколько ты стоишь, а сколько ты можешь подарить. Правда, для этого необходимо два условия. Иметь что дарить. И тех, кому это нужно.

— В этом смысле ты человек счастливый?

— Я вообще очень счастливый.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter