Многолетняя любовь Андрея МИРОНОВА актриса Татьяна ЕГОРОВА: «В день свадьбы с Градовой Андрей мне звонил и кричал: «Танечка! Я в загс не пойду! Я не хочу! Сейчас я к тебе приеду!»

Несмотря на не­сомненный артистический дар, неудержимый темперамент и яркие сценические данные, престижными званиями и наградами актриса Татьяна Егорова не отмечена, а ведь в московском драмкружке «Родник», где вместе с юными Сергеем Шакуровым и Валентином Смирнитским она когда-то делала первые шаги в профессии, ей прочили большое будущее. Не судьба! — женщина актрису в ней перевесила, призрачным успехом на театральных подмостках она пожертвовала ради реальной любви. Почти четверть века Татьяна самоотверженно играла свою главную роль — «тайной жены Андрея Миронова», а потом эпитет «тайная» решительно зачеркнула и вписала вместо него слово «любимая».

Оказалось, что говорить правду ей так же легко, как в пять лет прыгать на лыжах с трамплина на Воробьевых горах: надо только преодолеть инстинктивный страх — и ты уже паришь! В результате на свет появилась книга «Андрей Миронов и я», которую критики дружно окрестили скандальной, провокационной и до бесстыдства откровенной, а читательницы, коих подавляющее большинство, провозгласили великим романом эпохи, написанным кровью.

Кстати, не верьте тем, кто говорит: «Публика — дура, ей можно впарить что угодно»: люди могут обманываться месяц-другой, но не 16 лет кряду — за это время исповедь актрисы стала бестселлером и разошлась безумным тиражом более трех миллионов. Хотя женские любовные романы считают ерундой, тем не менее читают взахлеб, а тут все необходимые для востребованного жанра ингредиенты налицо: страстные объятья и измены, вспышки ревности и мордобои, коварство матери Андрея Але­ксан­дро­ви­ча Марии Ми­ро­но­вой, два похода в загс и две беременности, и даже две дочери Маши (причем одна, родная, родилась 28 мая 1973-го, а вторая, приемная, — 22 сентября того же года). И так ли уж важно, кого из своих многочисленных пассий больше всех неисправимый бабник Андрей Миронов любил? — представительницы слабого пола, пролив­шие над историей бедной Тани слезы, знали, какая женщина больше всех любила его.

А вот театральная богема почувствовала себя поистине объегоренной, и не потому, что в их кругу было секретом, кто с кем спал, кто кого подсидел и кто кому подлянку устроил, — просто об этих милых подробностях актерской жизни злословить принято за кулисами: выносить интриги и грязь наружу, срывать маски и развенчивать всеобщих кумиров — Боже упаси!

В суд на Татьяну Егорову, правда, никто не подал, но здороваться с ней перестали многие. Даже сумасшедшей ее объявили, да и можно ли нормальной назвать ту, что из Театра сатиры, где прослужила 23 года, по собственному желанию уволилась? Оставила на проходной заявление и выпорхнула в неизвестность с тремя рублями в кармане, а какая женщина, будучи в здравом уме, стала бы 10 лет за несостоявшейся свекровью ухаживать — властной, вздорной и эгоистичной? Не говоря уже о том, что, разменяв не будем говорить какой десяток, Татьяна Ни­ко­лаевна плетет до сих пор венки и в них ходит.

В чем только не пытались ее уличить — и в желании невзыскательной публике угодить, и в попытке свести старые счеты, и в намерении напоследок погреться в лучах чужой славы... Егоровой и сегодня, как она выражается, продолжают клевать печень, но поскольку Андрей Миронов за нее уже вступиться не может, это придется сделать мне.

Если бы кто-то из оскорбленных Татьяной Николаевной коллег все-таки подал в суд иск о защите чести и достоинства, вместе с ней за написанное отвечал бы модный московский издатель Игорь Захаров — тот самый ценитель литературы non-fiction, который неоднократно заявлял: «Хорошие мемуары — это как роман, только лучше, потому что это почти правда». Именно он, узнав в дефолтном 1998 году от заведующей литературной частью Театра имени Ермоловой о существовании «любимой жены Андрея Миронова», разыскал ее и предложил написать свою историю. Раз в неделю Егорова приносила отпечатанную на старой машинке очередную главу, Захаров платил ей аж по два доллара за каждую страничку (на эти деньги оставшаяся без средств актриса жила) и умело направлял творческий поиск начинающей писательницы в нужное русло.

Если книга «Андрей Миронов и я» так ужасна, как это пытаются представить, почему же не объявили ее издателя нерукопожатным? Напротив, среди московских снобов считается хорошим тоном его проекты поддерживать: отметить между делом, что Ходорковский читал на судебных заседаниях книгу издательства «Захаров», перечислить энную сумму на издание трех­томника Валерии Новодворской... Что позволено Юпитеру, то бишь влиятельному предпринимателю, начинавшему карьеру в советском посольстве в Канаде под началом «прораба перестройки» Александра Яковлева, то не позволено бедной и неизвестной арбатской Золушке?

Этой фальшивой игре на публику, грубому лицедейству и объявила войну Татьяна Николаевна, для которой ее любовь — тяжкий крест и счастье. Егорова мечтала поставить своему Андрюше памятник, вернуть его, уходящего в вечность, людям, а удалось ли задуманное, время покажет.

«ЗА ВРЕМЯ, ЧТО ШЛА РЕПЕТИЦИЯ, МЫ ДРУГ В ДРУГА ВЛЮБИЛИСЬ»

— Татьяна Николаевна, до сих пор я только по ролям и по мемуарам вас знал и очень рад возможности наконец-то пообщаться вот так, с глазу на глаз. Насколько мне известно, вы коренная москвичка, после окончания Щукинского училища были в Театр сатиры приняты, где прослужили 23 года... Что представлял из себя этот храм Мельпомены в те годы, когда вы там работали?

— Когда я туда пришла, это был, можно сказать, милый гербарий: сплошь старенькие уже, как нам казалось, артистки по 45 лет и даже постарше — свежей крови там не было совершенно, никаких молодых актеров, кроме Андрея Миронова, поэтому отношение к нам было двойственное. Вроде и хорошо, что мы, такие смешные, веселые, в труппу влились, но иногда гвоздь в ботиночек могли и забить...

— И не один, наверное...

— Вот именно, и разные-всякие штучки подстраивали, записочки какие-то подсовывали — в общем, интриги плели. Театр, Дмитрий, это, перефразируя Бодлера, «цветы зла».

---

---

— Вы помните, как с Андреем Мироновым познакомились?

— Как сейчас. Иду я по улице в Риге — это мои первые гастроли, 66-й год... Только что, всего неделю назад, «Щуку» окончила, а за мною толпа бежит: «Таня Егорова, скорее в театр, актриса заболела — у тебя срочный ввод в спектакль «Над пропастью во ржи» (по Сэлинджеру. — Т. Е.). Играешь сегодня вечером... Быстро, быстро, быстро!». Меня хватают, тащат — суета безумная, ненормальная. Притащили! В репетиционном зале уже режиссер, кстати, очень хороший, Александр Шатрин и мой будущий партнер Андрей Миронов сидят, и начали сцену в парке мы репетировать — встречу Холдена и Салли... Слава Богу, память у меня тогда очень хорошая была, фотографическая, я мгновенно все это выучила, и за время, что шла репетиция, мы друг в друга влюбились — все!

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Егорова, Егорова... Татьяна Егорова... приготовьтесь — ваш выход... Татьяна Егорова... ваш выход... на сцену с Андреем Мироновым. Не опоздайте», — произнесла Судьба голосом помощника режиссера Елизаветы Абрамовны Забелиной по трансляции. Я не вздрогнула. Динамик висел наверху в углу гримерной. Посмотрела на него и загадочно улыбнулась. В последний раз оценив себя в зеркале, резко встала, вышла из гримерной и смело пошла по коридору в сторону сцены.

Это произошло на гастролях в Риге 5 июля 1966 года в спектакле «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Андрей Миронов играл Холдена Колфилда, а меня, неделю назад покинувшую стены Щукинского театрального училища, за два часа до начала действия — в театре случилось ЧП — ввел своей талантливой рукой режиссер Шатрин. В роль Салли Хейс.

Коридор, по которому я шла, был длинный и темный. Текст я знаю назубок, выгляжу прелестно, глаза блестят, и мне очень идет «американское» пальто с капюшоном, отороченным пышным белым песцом. И белые перчатки, и ноги, и каблуки...

Подошла тихо к кулисе и встала как вкопанная. На освещенной сцене — Холден-Андрей... Совсем рядом.

— Алло, Салли Хейс, пожалуйста... Это ты, Салли? Как живешь? Ты не могла бы сейчас повидаться со мной? — умоляли меня со сцены Холден Колфилд и Андрей Миронов. Именно меня, а не Салли Хейс. Салли была уже ни при чем.

За два часа до спектакля, на репетиции, мы впервые познакомились. Обстановка деловая — мой срочный ввод, обязательное знание текста, траектория роли, атмосфера, состояние, действие. Артисты, играющие в этом спектакле, репетировали год, а я должна была все усвоить за два часа. Режиссер Шатрин был неожиданно ласков и в мягкой и игривой манере ввинтил в меня суть моей роли. Как положено по сцене в спектакле, мы сидим на скамейке с Андреем — он уже в десятый раз проговаривает свой текст, я — свой.

— До начала спектакля — час. Думаю, все пройдет хорошо,— сказал Шатрин, давая понять, что репетиция окончена. Посмотрел на нас. Мы сидим и не двигаемся, прижавшись друг к другу.

— До вечера! — опять откуда-то донесся его голос. А мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся.

— Ну, пока... — сказал режиссер, уходя. Вдруг повернулся — мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся! Смотрим на него в четыре глаза. Он на нас в два и внезапно весь озарился улыбкой. По его лицу мы прочли все, что не осознали еще сами. Смутившись, встали, деловито поблагодарили друг друга, простились до вечера, до свидания на сцене. И разошлись».

«АНДРЕЙ, ВООБЩЕ-ТО, СТРАШНЕНЬКИЙ БЫЛ... ЭТО ПОТОМ ОН РАСЦВЕЛ, СО МНОЙ РЯДОМ»

— Это была любовь с первого взгляда?

— Абсолютно. Андрей был еще неизвестен, не был хорошо одет, ни BMW, ни курточки кожаненькой какой-то у него не было. Одевался хуже дворника-таджика, который сейчас асфальт метет, — ну да, я серьезно вам говорю. Зимой он китайское пальтишко на искусственном меху и шапку «бывший кролик» носил — коричневую, изношенную. Потом уже ему родители что-то поприличнее все-таки купили...

---

---

— Странно: Миронова и Менакер неплохо ведь зарабатывали, правда?

— Зарабатывали хорошо, но были небогаты. Они только вид делали, что состоятельны, у них все было рассчитано. Папа Менакер как ответственный человек книгу «Приход и расход» дома вел — я никогда такого не видела.

— Как, при каких обстоятельствах у вас первый раз случилось с Мироновым то, что обычно между влюбленными молодыми людьми бывает?

— Он позвал: «Давай погуляем!» — и на взморье меня повез... Машина была не Андрюшина, а его друга Шуры Червинского, тогда начинающего сценариста, — они на ней в Ригу приехали. У него, повторюсь, ничего тогда не было: какие-то брючки обыкновенные и заурядная такая футболочка, он вообще-то страшненький был — еще красоты такой, как в «Бриллиантовой руке», когда Андрей в голубой майке поет, не было. Это потом он расцвел, со мной рядом... (Смеется). Вот так все и произошло...

— Погуляли?

— Ну да.

— Кто из вас первым в любви признался?

— Я, потому что очень активная и всегда тороплюсь: скорее! — а то, думаю, не успею. Сама от себя такой прыти не ожидала... Мы в самом популярном ресторане Риги «Лидо» сидели, шампанское пили... Было так вкусно, рядом море плескалось, оркестр играл: бам, бам! — все заглушая, так, что друг друга мы не понимали, а когда в «музыке» пауза наступила, певица дивным, чудным голосом запела: «Отыщи мне лунный камень, талисман моей любви»... Это модная тогда песня была, и мы танцевать пошли, потому что любили и умели это делать: дух танца, который и в нем, и во мне жил, нас как-то объединял. На последних аккордах — шел уже пятый или шестой день нашего знакомства — я сказала ему: «Я тебя люблю!» — все!

---

---

— Вы сразу поняли, что это ваш мужчина?

— Конечно — а зачем бы иначе голову ему морочила? Я же не прикидывалась, к тому же у меня в Москве жених был — мой однокурсник, я замуж должна была выходить: на дне моего чемодана вырванные из журнала мод странички с подвенечными платьями лежали.

— Хороший был парень?

— Очень.

— И вы одним махом все поломали?

— Угу! Крутой поворот сделала.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Я как будто выпала из темного небытия в свет и наткнулась на одержимого американского мальчика в красной кепке с большим козырьком, с глазами цвета синьки. Холден бросился мне навстречу: «Салли, как хорошо, что ты пришла! Ты великолепна, Салли... Если б ты знала, как я ждал тебя!».

Он был так возбужден, что последнюю фразу повторил три раза, давая мне понять, что ждал не Салли Хейс, не актрису, исполняющую роль Салли, а меня — существо, которое вдруг стало ему близким и необходимым.

— Салли, Салли, я влюблен в тебя как ненормальный! — упорно повторял он, несколько раз сжав мои руки до боли.

Это было уже совсем не по пьесе. Тут я должна была встать — он меня не отпускал.

— Салли, Салли, ты единственное, из-за чего я торчу здесь!

Сколько скорби было в его голосе, скорби, которая таилась где-то глубоко внутри. И вот конец сцены, моя реплика:

— Скажи, наконец, что ты хочешь?

— Вот какая у меня мысль... У меня есть немного денег. Будем жить где-нибудь у ручья... я сам буду рубить дрова. А потом когда-нибудь мы с тобою поженимся. И будет все как надо. Ты поедешь со мной? Ты поедешь?

«Куда угодно, закрыв глаза, за тридевять земель», — молнией пронеслось в моем сознании, а Салли Хейс ответила:

— Да как же можно — мы с тобой в сущности еще дети!

Это по пьесе, а в жизни мы были в самом расцвете. Ему было 25, а мне 22 года.

— Ты поедешь со мной? — умоляюще спросил Холден и уткнулся головой в мою грудь.

Через 21 год на этой же сцене за кулисами он будет умирать на моих руках, бормоча в бессознании: «Голова... голова...» — и в последний раз закинув голову, в которой беспощадно рвался сосуд, увидит мое лицо и два глаза, в которых мольба о любви, о спасении его, меня, нас всех. Увидит, запечатлеет и возьмет меня с собой, а здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все, как он просил.

Ах, Сэлинджер, Сэлинджер, как вы врезались в нашу жизнь!».

«АНДРЕЙ СХВАТИЛ МЕНЯ И ПОТАЩИЛ В ГРИМЕРНУЮ. ОН ЖЕ В ТАКИЕ МОМЕНТЫ БЕШЕНЫЙ БЫЛ — МОГ В ОКНО ВЫКИНУТЬ, ВООБЩЕ ГОЛОВУ ОТОРВАТЬ.ТАКОЙ СОБСТВЕННИК: МОЕ!»

— В Миронове было нечто такое, что как женщину вас манило, или ваше взаимное притяжение было просто предопределено свыше?

— Ну, не зря же говорят, что судьбу на коне не объедешь...

— Вы, тем не менее, вспоминаете: некрасивый, плохо одет...

— Слушайте, а сами-то мы что? Мне, когда в театр пришла, зарплату в 60 целковых положили, Андрею 90 платили, а в «Щуке» стипендия у нас вообще 22 рубля была. Какое-то платье немецкое купишь (одно, а тем более два), и унизительное ощущение бедности вроде отступает, а тут у меня роман с Андрюшей начался, и я поняла, что белые брюки хочу. Туфли в Москве как-то добыла (купить же ничего нельзя было!) — оставалась самая малость. Ой, как по Риге я бегала, как молилась: «Господи, ну пошли мне белые брюки!», и вдруг в комиссионный магазин прихожу — их тогда там очень много было...

---

---

— Запад...

— Да, это изумительно было: на рынке соленые огурцы в круглых аквариумах, какие-то цветы необыкновенные, — чудно! — и в одной из комиссионок, перебирая вешалки, я вижу: они! Моя материализовавшаяся мечта, как сейчас помню, в 11 рублей обошлась. Подруга мне еще кофточку продала — я у нее выпросила: в петельках, черненькую. Красивая полосатая майка — очень к брюкам она подходила! — у меня была: все, я себя королевой почувствовала.

— Когда Андрей Миронов на Екатерине Градовой женился...

— ...ой, она мне сегодня как раз приснилась...

— ...вы этим ранены были?

— Ну как? Не ранена — я же сама от него сбежала, потому что очень тяжело заболела. Вы не представляете, какая была ситуация... За вами, может, жена следит или вы сами понимаете, какой образ жизни надо вести (сейчас все к этому постепенно приходят), а вот Андрей не понимал. Какие-то бесконечные гулянки, хождения в гости были, и мы ночами не спали: ложились в шесть утра, вставали в семь. Поэтому я через какое-то время почувствовала, что с ног падаю...

— ...а Миронов?

— Ему тоже тяжело было. Должна вам сказать, что характеры у нас очень похожи. Он по знаку Зодиака Рыба, а я Козерог, и друг другу мы подходили, поэтому нам вдвоем очень хорошо было, но все против нас было: мама Андрея, театр, который не отпускал ни на час, друзья богемные — все в разные стороны его тащили. Конечно, если бы у меня папа Рокфеллер был, родители моего любимого их всех разогнали бы, а так... Вообще, сакраментальную вещь вам скажу: я считаю, что профессию Андрей себе выбрал неправильно, актерство — не его это, хотя он, как вы знаете, блистательно мог играть — достаточно роль в «Бриллиантовой руке» и совершенно противоположную, трагическую, в фильме «Мой друг Иван Лапшин» вспомнить.

— И все-таки вы считаете, что это не его?

— Не его! — ему надо было каким-то переводчиком стать. У него талант к языкам был, он мог бы над переводами где-нибудь в тихом, уютном кабинете корпеть — короче, жизнь в какую-то другую струю, а не в лицедейский ад этот направить. Мария Владимировна не понимала этого, Александр Семенович, может, и понял, но не сразу... У них театр двух актеров был, поэтому им невдомек было, что такое репертуарный театр и как это засасывает — особенно их сына, Рыбу. Были еще вдобавок друзья, которые просто в глотку водку ему заливали, чтобы пьянел.

---

---

— Конечно, от такой жизни вы заболели...

— Да, заболела. Приятельница-врач однажды ко мне домой пришла и огорошила: мол, смотри, Татьяна, это очень опасно — похоже, скоро тебе конец придет — вот так! Не знаю, она и вправду так думала или, может, это какая-то шокотерапия была, но я тогда сама с собой разговаривать начала. «Так, Таня, — говорила, — все вроде бы хорошо. Вокруг люди интересные, остроумные, талантливые: и Марк Захаров, и Александр Шатрин, и Миша Державин, и подруги у меня замечательные — мы туда-то ходим, там-то бываем... Все это, конечно, потрясающе, но через два года ты сдохнешь и тебя уже не будет... Выбирай: если в мир иной торопишься, в том же духе продолжай, а если жить хочешь, надо что-то менять». Ну я и решила меняться...

Андрей в Ленинград уехал, а мне ключи от обеих квартир (своей и родительской) оставил — я должна была присматривать, чтобы холодильники не текли. Все, как обычно, и тут меня на «Мосфильм» вызвали. По длинным, длинным коридорам иду и приятеля своего встречаю, который был не один — со спутником. Он нас познакомил, и этот человек вдруг спросил: «А вы не хотите сегодня в «Национале» поужинать?». — «Ой, — я ответила, — с удовольствием». Вот оно, подумала, наконец-то...

— ...спасение...

— Спасательный круг появился, и когда Андрюша приехал, ему все рассказали, потому что мы с моим новым знакомым в Дом кино стали ходить, где друг друга все знали и в курсе были, что я с Мироновым... Помню, он в буфет Театра сатиры пришел, где я с подругой сидела... «Вот, — протянула ему ключи, — пожалуйста», а Андрей схватил меня и повел, точнее, потащил в свою гримерную. Он же в такие моменты бешеный был... Спасло меня то, что ремонт шел и там стремянка стояла, краской заляпанная...

— ...а иначе бы что?

— Мог в окно меня выкинуть, вообще голову оторвать.

Такой собственник: мое! Дед Марии Владимировны, а его прадед Иван Фирсов такой же был: если что-то не по нраву, домочадцев лупил — рука-то тяжелая была...

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Обзвонив и объехав все квартиры и не найдя меня, он ворвался в театр. Он уже все знал.

— Танечка, можно тебя на минуточку! — сказал он голосом с эсэсовскими нотами.

— Секретов от Наташи у меня нет. Садись. Говори. Вот ключи. — И я положила на стол приготовленные ключи от двух квартир.

Он схватил меня за руку так, что вырваться было невозможно, и потащил по коридору в свою гримерную. Нет сомнений, что меня не было бы в живых, если бы не вся вымазанная краской стремянка, которая стояла в коридоре перед его дверью, шел ремонт. Он попытался протиснуться между ней и стеной, и в этот момент потерял бдительность — я вырвалась и убежала в буфет. Он за мной! Он был разъярен, а я кричала: «Все! Все кончено! Бери ключи! Не подходи! Все кончено!!!».

Он вдавил меня в стеклянную витрину буфета, она куда-то поехала вместе с нами, потом вдруг сдернул шелковую занавеску с окна, схватил меня за волосы и стал трепать. Кто-то принялся нас разнимать, хватать его за руки — его крепкие запястья и кулаки мелькали перед моим носом, — вся картина напоминала деревенский фольклор. Он ударил по стулу ногой и под бешеный и горький крик: «Блядь, сука! Ненавижу!» выскочил из буфета».

«НА ГРАДОВОЙ НАЗЛО МНЕ ОН ЖЕНИЛСЯ»

— На Екатерине Градовой — радистке Кэт из «Семнадцати мгновений весны» — назло вам Миронов женился?

— Конечно — кто бы сомневался! Это невозможно было понять: как так? — его бросили, Танька ему отставку дала. Он же мне в день свадьбы звонил и кричал: «Танечка, я в загс не пойду, не хочу! Ой-ой-ой, сейчас я к тебе приеду». — «Нет! Иди, — сказала ему, — проштемпелюйся, пойми, что это такое».

— Градова уже в сериале «Семнадцать мгновений весны» снялась?

— Как раз в тот момент съемки шли.

— Красивая она была...

— Да, красивая — длинные волосы русалочьи...

— ...но, как из вашей книги я понял, совершенно чужой Миронову человек...

— В общем, да — и ему, и его родителям, окружению. Она такая аморфная! Аморфная, а внешне — да, эффектная.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Вы ее видели? Кого? Новую артистку! Чек (Валентин Плучек. — Д. Г.) взял в театр! Куда берут? Своих некуда девать! Длинная с белыми волосами, говорят, снимается! Ой, какие ножки, какие ручки! Красивая, но такая аморфная! Ноги иксом, жила в Театре Маяковского с древним стариком Штраухом, обобрала его с ног до головы, теперь у нас кого-нибудь оберет. У нас старичков много...» — это шли разговоры в театре о Русалке (Екатерине Градовой. — Д. Г.), которая приплыла в сатировский водоем покупаться и что-нибудь выловить.

Андрей увидел ее и сразу понял: «Это как раз то, что надо! Немедленно на ней жениться! Наплевать, что я ее не люблю, главное — отомстить и реабилитироваться! Я смогу увлечь ее и себя на поставленную задачу. Война! Я объявляю войну! Той, которую ненавижу и люблю! И пусть она обгрызет себе все локти и рыдает кровавыми слезами! Я устрою ей ежедневную пытку — видеть нас каждый день с Русалкой вдвоем в театре!».

Русалка и не предполагала, что попала под горячую руку его мести. Все это происходило на плане зримом, а на незримом он бессознательно искал себе наказания, хотя и этого не понимал. У него был здоровый, непрогнивший корень совести, и совесть искала искупления греха. «И сказал Давид Господу: тяжко согрешил я; и ныне молю Тебя, Господи, прости грехи раба Твоего». Когда Давид встал на другой день утром, то было ему слово Господа: три наказания предлагаю я тебе; выбери себе одно из них, которое свершилось бы над тобою».

— Миронов женится на Русалке! Нет, вы слышали? Когда? Говорят, осенью! А-а-а-а-а-а-а-а-а! Любит Таньку, а женится на Русалке! Назло! Ох! Интересно! Что будет? — темпераментно обсуждали в театре.

Мама, Мария Владимировна, собрала о «девушке» всю информацию — там были и Штраух, и очень много других мужских фамилий, но главное — пугала мама невесты: она была секретарем парторганизации театра Гоголя и, следовательно, носила невидимые миру погоны.

— Ты с ума сошел! На ком ты женишься? И ежу ясно! — но этот истрепанный текст не производил на сына никакого впечатления. В конце концов, мама удовлетворилась мыслью, что эта женитьба окончательно разорвет его отношения с этой... с синим бантом: такой мучительной ревности Русалка у нее не вызывала.

Шармеру (Александру Ширвиндту. — Д. Г.) все это тоже было приятно. Все-таки больно постоянно наблюдать перед глазами влюбленных людей, когда сам этого чувства лишен. Он видел, до какой степени растерзан Андрей, как он мучается, заставляя себя «увлечь на поставленную задачу», и какая все это неправда, но не пытался ему помочь, а превращал все это в фарс. Мать изображала трагедию, а Чек, Ушка (Владимир Ушаков, муж Веры Васильевой. — Д. Г.) и Цыпочка (Вера Васильева. — Д. Г.) наслаждались происходящим, как наслаждаются великолепным десертом. Это были для Чека минуты счастья, его попранное мужское самолюбие торжествовало: не захотела быть со мной, так не будешь и с ним!

Наступила осень. И день свадьбы. С утра в моей коммунальной квартире с амурами раздался телефонный звонок. Это был Андрей:

— Таня! — кричал он.— Танечка! Я в загс не пойду! Та-а-а-а-ня! Я не хочу! Сейчас я к тебе приеду! Та-а-а-а-а-а-ня!

— Иди, иди, проштемпелюйся! Помучайся, это ненадолго! — жестко ответила я. — И никаких приездов!

Бросила трубку, посмотрела на амуров и выругалась: «Подколесин хренов!».

Наши гримерные находились на одном этаже, там же и городской телефон, вокруг которого сидели и разговаривали в свободное от сцены время артистки. Русалка обычно говорила громко — для публики, как, впрочем, она делала все. Рассказывала об интимных подробностях ее роскошного нижнего белья, бесконечные километры разговоров были посвящены тряпкам, и в конце обычно добавляла: «Как она его распустила!» (это я). Смотрела на всех свысока, двигалась важно, а, как известно, важность есть уловка тела, чтобы скрыть недостаток ума. Через месяц я поняла: она просто классическая дура без юмора и без таланта.

А через два месяца Андрей прибежал к отцу и заявил:

— Папа! Я больше не могу! Я погибаю!

— Расходись немедленно! — сказал отец.

— В глазах у всех я буду смешным, ведь прошло только два месяца. Хотел отомстить ей, а отомстил себе. Что делать? Что делать?

Делать приходилось вид брака, а на меня бросать пламенные взоры, но от меня они отскакивали как от стенки горох.

Устроить это брачное представление у меня под носом, на глазах у всего театра, и это после моей трагедии с ребенком! Нет! Это очень жестоко! Не прощу никогда!

Энергия мести подогревала меня, глаза блистали огненным блеском, щеки рдели, ум обострился, и я принималась бурно хохотать без всякой причины. До Русалки весь смысл ее брака наконец-то дошел, и она меня возненавидела: жил-то он с ней, а думал только обо мне. Они переехали в двухкомнатную квартиру на улицу Герцена — кооператив наконец-то построился, но она не унималась и спрашивала всех сквозь зубы: «Что она все время улыбается?!».

— Все три года, которые он с Градовой жил, вы его к себе не подпускали?

— Мы даже не разговаривали, не здоровались. В буфете стоим (он за мной — я впереди или я за ним — он передо мной), и Андрей все время на меня смотрит, взглядом прожигает буквально — в глазах страсти испанские...

— ...кипят...

— Да, но ничего не происходило.

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«У Жорика Менглета юбилей! Банкет в Доме архитекторов. Полумрак. На столе горят свечи. Играет маленький оркестр. Я в модных темно-розовых брюках, в синем батнике, поверх из тончайшей замши маленький жакетик сизого цвета. Глаза как две фары, впереди копна челки, на затылке маленький узелок волос. Духи, духи, духи... Вот за одним столом уже кто-то упал — перепился, вот и за вторым дама свалилась ... другая дама...

Тут в меня впился, как клещ, Андрюша — так завернул в танце, что его нос попал в мой глаз. Мы стали смеяться до слез, и я не пыталась вырваться, а наоборот. Тут и услышала истерический крик Русалки (Екатерины Градовой. — Д. Г.): мы про нее забыли — мы были опять счастливы. Он подошел к ней — она вцепилась в него, пытаясь нахлопать пощечин, он увернулся, послал ее, она, громко крича, повернулась и, хлопнув дверью, ушла ни с чем.

Было поздно. Я вышла из Дома архитектора и решила пройтись переулками домой. За мной шел Андрей. Догнал. Пошли рядом. Молча. Он закурил и стал исповедоваться мне, как священнику:

— Больше так жить не могу... Все порушу! Все! Это не брак. Мы живем просто на одной территории... Какой я дурак! Хотел отомстить тебе, а отомстил себе. Я боюсь их! Ее и ее мать! Они заявили, что посадят меня за мои высказывания о советской власти. Они шантажируют меня, говорят, что у них есть записи на пленку, когда я эту власть кляну... Подумать только! Они меня записывают! Как они оскорбляют маму по телефону. Какой я идиот! Отец давно мне сказал, чтобы бежал... Я погибну... Я не могу так жить в этом густопсовом вранье и мании величия. Она считает себя великой артисткой. Господи, ты видела, как она в этом знаменитом фильме кулак в зубы засовывает? Там все больное и безумное, и такая бездарность... во всем. Квартира, красная мебель там останется — она мне ничего не отдаст! Там такая алчность! Убегу в трусах, босиком... Пусть без квартиры останусь... и вообще без всего... Все порушу! Все!

Было тепло. Стояли у подъезда.

— Сам решай. Я тебе тут не советчик, — сказала я.

Он взял кисти моих рук в свои — все сжимал и разжимал, все сжимал и разжимал. С отчаянием и надеждой смотрел на меня, и в его глазах опять мелькнул трагический кадр.

— Вот уже семь лет, как мы простаиваем у этого подъезда. Смотри, кошка прошмыгнула... — сказала я и ушла, оставив его наедине с его кошмарным браком.

Вскоре, войдя в театр, я услышала:

— Русалка (Екатерина Градова. — Д. Г.) застала его с Акробаткой (Ниной Корниенко. — Д. Г.)! Ха-ха! Не может быть! А дальше? Он эту Русалку видеть не может, что тут непонятного? Она его выследила, устроила скандал с дракой... он убежал... обе они таскали друг друга за волосы... потом поставили чайник и стали пить чай. А в этот же момент Миронов в своем доме на Герцена «случайно» уронил ключи в шахту лифта... Браку финито!.. Даже несмотря на ребенка! Да кого дети держат? Там брак и не начинался! Теперь он живет у матери. С Герцена в одних трусах убежал, ничего с собой не прихватив. Какую же надо было устроить ему жизнь, чтобы мужик голый бежал, сверкая пятками! Да она просто многозначительная дура. Дура-то дура, а роскошную квартиру с мебелью отхватила. Я же говорила, что она и у нас кого-нибудь оберет! — этот смешанный монолог звучал как обратно перематывающаяся пленка.

«Ну вот и все, — подумала я, — недолго музыка играла!» — и пошла на репетицию с песней:

Пой, Андрюша, так, чтобы среди ночи

Ворвался ветер, кудри теребя,

Поиграй, чтобы ласковые очи,

Не спросясь, глядели на тебя!».

«АНДРЕЙ МНЕ НЕ РАЗ ПОВТОРЯЛ: «КОГДА Я С ТОБОЙ В ССОРЕ, НИ ОДНУ БАБУ ДАЖЕ ТРАХНУТЬ НЕ МОГУ»

— Когда с Градовой он развелся, все по новой у вас закрутилось и уже без пауз — вы для себя что-то поняли? Решили, что любовь важнее всего остального?

— Это даже не понимание было, а ощущение — понять задачку какую-то математическую можно, а тут все на уровне эмоций произошло. Андрей мне не раз повторял: «Когда я с тобой в ссоре, ни одну бабу даже трахнуть не могу» (смеется), а еще говорил: «Когда тебя рядом нет, у меня будто только полтела»...

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«По асфальту рядом со мной ползет машина. Андрей. В открытое окно приглашает:

— Таня, садись, я тебя подвезу.

— Нет, спасибо! — отвечаю я, интонацией воздвигая между нами китайскую стену. Поворачиваю за угол на улицу Горького, он за мной. Медленно ползет и в окно уговаривает:

— Да садись, я тебя подвезу, — ей-богу, это глупо... Ты что, боишься?

Из-за воздвигнутой между нами стены отвечаю:

— Я хочу идти пешком! Что мне тебя бояться?

Прохожу мимо Театра Станиславского, налетает черная туча, и из нее бухает дождь как из ведра. Машина уже с открытой дверью продолжает ползти рядом.

— Танечка, ты вся мокрая! Садись, иначе я подумаю, что ты ко мне неравнодушна. Какой ливень!

Простодушие и гордость (еще действительно подумает!) схватили эту наживу, и я села. Молниеносно были закрыты все двери, окна, кнопки. С визгом шин мы без светофоров донеслись до Волкова переулка. Там под конвоем я была доставлена в квартиру. Он закрыл входную дверь и сказал:

— Я спрятал ключ! Не пытайся отсюда никуда выйти!

И, не обращая на меня никакого внимания, начал заниматься своими делами: включил воду, музыку, поставил чайник и замурлыкал:

«Стренджерс ин зе найт... ляля-ляля-ляляляля-ля-ля-ля-а-а-а!».

Во мне кипела бешеная злость, но когда он подошел к шкафчику и достал оттуда чистое белье и пижаму, из шкафчика хлынул аромат нашей любви, наших встреч, и сердце сжалось от чувства быстротечности времени. Я вздохнула, достала из шкафчика полосатую пижаму и пошла в ванную. Он постелил чистое белье и, молча, стоя у своего магнитофона, отхлебывал чай. Я прошла мимо, бросив:

— Если б я была Цирцеей, ты бы сейчас захрюкал!

Налила себе чай, выпила его на кухне под музыку Баха в исполнении оркестра под управлением Джеймса Ласта и пошла спать.

Легла в постель. Он немедленно выключил музыку и нырнул в кровать. Ситуация становилась взрывоопасной, но я была уверена, что «досплю» до утра, а там все равно надо на репетицию. Отодвинулась на край кровати, чтобы его не касаться. Упаси Боже, такую сволочь!

Тьма. Тишина. Ночь. Лежу, закрыв глаза, не дышу. И он не дышит. И вдруг со всего размаха его здоровой руки получаю звонкую оплеуху. Ухо начинает распухать, щека — горит. Молчание. Тишина. Проходит несколько минут, он теряет бдительность, и я со всего плеча врезаю ему своей крепкой ладошкой. Началась потасовка двух сумасшедших в одинаковых полосатых пижамах. Потом я заплакала. Обнялись. Его слезы текли по моему носу и губам. Поцеловались. Засмеялись, и апрельская ночь унесла нас в сады Эроса.

— Я без тебя ничего не могу — ни жить, ни играть, ни репетировать... Ты мне нужна... Ты приносишь счастье... Я даже трахнуть никого не могу, если мы с тобой в ссоре...».

— Сколько лет ваш роман длился?

— 21 за минусом трех — пока у меня на руках он не умер. Прежде чем навсегда закрыться, его глаза с моими встретились — я в мир иной его проводила.

— Почему же вас столько лет друг к другу тянуло — это какая-то высшая связь была, разорвать которую люди не в силах?

— Ой, вы знаете, про высокие материи рассуждать я боюсь. Не знаю, свыше это пришло или наоборот: ну не мог он без меня жить, а я без него, и все! Так бывает — что с этим сделаешь? Это, кстати, я его жениться на Ларисе заставила.

— На Голубкиной?

— Да! «Распишись, — сказала, — нехорошо с женщиной жить, отношения не оформив. Это как-то непонятно, двусмысленно — надо на поступок решиться, какой-то шаг сделать». Он послушался, а ведь этот текст, по идее, должна была произносить мать, но Мария Владимировна никогда бы такого не сказала, потому что у нее внутри «Царь Эдип» несгибаемый и непреклонный сидел. Брак в этой, полюбившейся ей еще в отрочестве, трагедии Софокла несет только горе, и когда хор провозглашал: «Пусть будет счастлив царь Эдип со своей супругой Иокастой», она всегда рыдала, потому что знала финал (царь Эдип, как известно, по воле злого рока убил отца, женился на матери, а когда узнал об этом, выколол себе глаза иголкой ее пряжки. — Д. Г.).

Помимо этого психологического комплекса, и другие были причины. В жизни Марии Владимировны очень большое место занимала, конечно, сцена, она свет софитов любила: выходит, играет — и это главное. Ничто ее отвлечь не могло, тем более всякие мелочи, подробности его жизни: Катя будет с Андреем или еще кто-то — блистательная Мария Миронова в такие детали не вдавалась. Единственно, она уверена была, что я с ним рядом быть не должна.

— Почему?

— Ревность — оборотная сторона любви.

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Посмотреть «Доходное место» специально приезжали люди из других городов. Всегда стонущая толпа перед театром, конная милиция, истошные крики: «Пропустите меня!!!»...

За то, что играла Юленьку, за то, что всегда уходила со сцены под аплодисменты, за то, что у меня был роман с Андреем, за то, что была молода, улыбчива, за то, что всем своим видом напоминала стареющим артисткам об их возрасте, за красивые глаза — за все это я подвергалась иезуитским нападкам женской части труппы, ну а все мужчины во главе с Чеком (Валентином Плучеком. — Д. Г.) требовали «права первой ночи» и, видя нас с Андреем, разжигались злобой. Дома мое достоинство было растоптано и брошено в грязь: мама взрывалась в своей женской перестройке, я с отчаянием видела, как человеческий образ моей матери распадается, а венчала всю эту злобную камарилью лютой ревностью другая мама.

Ей было 55 лет, и наша любовь тоже попала в острый период ее перестройки, как в горящий танк, и мы с Андрюшей горели в ее перестроечных гормонах, как в аду. «Любовь трагична в этом мире и не допускает благоустройства, не подчиняется никаким нормам. Любовь сулит любящим гибель в этом мире», — писал философ. Нашу любовь раздирали с первого дня нашей встречи.

Осенью на одном из спектаклей «Доходного места» я вышла на сцену и увидела: во втором ряду в центре, прямо передо мной, сидит Мария Владимировна с одной из кандидаток в жены Андрею — молодой известной артисткой Певуньей (Ларисой Голубкиной. — Д. Г.). Мария Владимировна в совершенстве владела приемами доводить людей до белого каления. От этого кабанихинского жеста — «вот тебе назло, смотри!» — я потеряла дар речи, не могла играть, только произносила текст. В антракте в гримерную вбежал Магистр (Марк Захаров. — Д. Г.):

— Татьяна Николаевна, что с вами? — жестко спросил он. — Что происходит? Кто в зале?

— Ничего... ничего... никто. Сейчас я соберусь!

Поздно вечером после спектакля мы с Андреем сидели на скамейке у памятника Пушкину — моя горькая чаша была переполнена.

— Ну что ты так расстраиваешься? Не реви! Не я дружу с Певуньей, а мама!

— Это называется против кого дружите! — глотая слезы, возражала я.

— Ну не реви. И вообще это было очень давно... Я сдуру ей предложение сделал. Правда, на следующий день забыл, а она... Я с ней хотел переспать...

— Как со всеми! — всхлипывая, добавляла я.

— А она — нет, я девушка порядочная: только после загса. А потом узнал, что она давно живет с моим другом. Такое... вранье густопсовое. А я дурак. Я вообще дурак. Танечка, только не вздумай из-за этого что-нибудь вытворить, уехать куда-нибудь или еще... Ну успокойся. Смотри — Пушкин стоит. Хочешь, я тебе стихотворение сочиню? «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как...».

Я засмеялась».

«МЫ ДРУГ ДЛЯ ДРУГА СОЗДАНЫ БЫЛИ, НО ЕГО МАМА НАШЕГО БРАКА НЕ ХОТЕЛА. «ЧЕРЕЗ МОЙ ТРУП!» — ГОВОРИЛА ОНА»

— Вы же наверняка хотели, чтобы ваш любимый на вас женился?

— Ой, мечтала, конечно. Да, да!

— Почему же не вышло?

— А вот знаете (развела руками), не вышло — не судьба. Мы друг для друга созданы были, но его мама нашего брака не хотела. Папа, Александр Семенович нас защищал, но вдруг заболел — инфаркт. «Маша, — кричал он Мироновой, — оставь ты их в покое, дай им быть вместе!». Она отвечала: «Нет, через мой труп!», но у меня тоже характер еще тот, понимаете? (Пауза). А ведь мы с ней потом подружились... Мы с Марией Владимировной одинаковые: она 7 января родилась, а я 8-го (кулак о кулак стукнула) — Козероги.

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Менакер сидел в кресле в очках, читал Моруа. Миронова в стеганом голубом халате (на голове — сооружение из бигуди, поверх сооружения — сеточка) стояла у плиты — варила суп из баранины с рисом. Боковым взором она оглядывала стену — чистая ли, сахарницу на столе — уже засрали. Один замечательный врач, который делал ей операцию, сказал, что она любит называть выделительные процессы своими именами.

Итак, засрали сахарницу. «И окна — ну никто в этой стране не умеет мыть окна!» — мысленно ворчала она. Она была сказочной хозяйкой, но в этой сказке была одна страшная история — история помешательства на чистоте. Нет, не на моральной — на физической! Вся бутафория — мебель, временные декорации — окна, пол, двери, реквизит — тарелки, блюдца, чашки, ложки-вилки. Вот! Вилки! С вилками особая история! Каждое вилочное гнездо надо было с лупой протирать полотенцем, тонким краешком втягивать его, полотенце, в эту решеточку и долго двигать — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Так же со следующим гнездом вилки, и так до бесконечности.

Андрей, как обычно, ходил нервно из одной комнаты в другую. Набрал телефон — бросил трубку. Пошел на кухню, взял тряпку, тщательно протер аппарат, чтобы блестел, подошел к окну, посмотрел вниз — снег, мороз, люди ежатся в меховых шапках. Вошел в кухню и сказал:

— Мама, я женюсь!

— Это что, текст из новой пьесы? — спросила властным голосом мама, продолжая снимать пену с поверхности супа.

— Не надо иронизировать, я женюсь!

Маленькая, животом вперед, мама двинулась в комнату:

— Нет, Саша, ты слышишь, что он говорит, этот идиот? Он женится! Нетрудно догадаться, на ком! — закричала фигура в голубом стеганом халате, в бигуди с сеточкой. От злости нос заострился до такой степени, что мог зарезать кого хочешь.

— Что ты молчишь, Саша? Скажи ему!

— Маша, не кричи, не устраивай спектакль, что мне ему сказать? Я тоже женился, и даже два раза.

— На что ты намекаешь? — деспотическим тоном спросила Маша и, рассекая острием носа воздух, направила его на Андрея. — У нее нет ни гроша!

— Мама, ну мы же работаем, зарабатываем.

— Почему же ты тогда у нас на машину занимаешь? Мы можем тебе и не дать!

— Зачем так... такой шантаж... я ведь отдам, — занервничал Андрей.

— Что ты в ней такое нашел, что вздумал жениться?

У Андрея мелькнула мысль: «О любви в присутствии мамы говорить неуместно, потому что любовь — только ей одной, только ей одной — маме», и стал объяснять:

— Мне с ней хорошо. И вообще мне пора жениться — что я здесь живу на зеленом диване? Мы с ней ходим в театр, на лыжах, читаем, нам вместе хорошо, нам очень хорошо вместе! Она мне друг! У меня с ней душа на месте!

— Дурак! Ты что, не видишь, что на таких не женятся? Она ведь совершенно не умеет притворяться, маскироваться, а это в браке и в жизни необходимо! Она лепит все подряд, что ей приходит в голову, — с таким характером, да еще голая! Зачем она тебе нужна?

Менакер положил руку на сердце. Миронова, продолжая монолог, почти кричала:

— Ты что забыл? — с бойцовской осанкой двигалась она прямо на сына, и глаза бешено блестели. — Я тебя родила! Сколько болезней ты перенес, сколько ночей я не спала, а когда уезжал на гастроли, как мы за тебя тряслись! Зарабатывали деньги, чтобы тебя прокормить!

— Перекормить, — поправил Андрей.

— Ты нам обязан всем, что у тебя есть, а ты жениться вздумал, чтобы нас разорить! На этой, с синим бантом! Я тебя родила! Не позволю!

— Да никто вас не разоряет! Таня самый бескорыстный человек на свете! Она говорит, что ей со мной все равно где быть: на пеньке или на льдине... Она меня любит!

— А я тебя что, не люблю?! — заорала фигура в голубом стеганом халате.

— Но я же не могу на тебе жениться!

— Саша, эта сволочь доведет тебя до инфаркта!

И пошла на кухню проверять суп. Она стояла над кастрюлей с шумовкой, голова в бигуди с сеточкой с укоризной качалась то вправо, то влево, потом остановилась — острие носа повисло над кастрюлей. Внезапно бессознательно на поверхности бараньего бульона она увидела... сцену из «Царя Эдипа» Софокла. Хор трубным голосом произносил: «Пусть будет счастлив царь Эдип со своей супругой Иокастой» — и увидела себя девочкой, сидящей в зале и рыдающей навзрыд, закрыв лицо руками. Видение испарилось, и она как-то странно стояла, задумавшись, пытаясь вникнуть в то, что так мгновенно промелькнуло, но на поверхности бараньего бульона появилась только пена, и надо было аккуратно снять ее шумовкой.

— Саша, скажи, что денег на машину он не получит! — орала она снова, стоя в дверях комнаты. — Он плюет на свою мать и на то, что она не разрешает ему лезть в петлю! — и пошла выключать баранину.

Андрей стоял возле окна в большой комнате, держась за занавеску. В глазах — слезы: «Мы тебя родили, мы за тебя заплатили, ты нам обязан!»... Как будто я крепостной! Их крепостной...

Не их! Мать — это дверь, через которую человек вошел в мир, и не более того! Он, правда, получил от нее какие-то генетические заболевания: родинку, картавость, гемофилию, например, но все это физика, все это — грубое тело, все же остальное — душа, дух, сердце — никакого отношения к родителям не имеет. Мать только дверь — и не более того! В основном дети болеют из-за давления на них родителей. Родители создают какой-то образ и воплощают его на своем ребенке. Как будто это их ребенок! Не их! Господь дает детей на сохранение души до 16 лет — все!

Менакер накапал валокордин, выпил и ушел в свою комнату. Миронова делала вечерние процедуры в ванной. Андрей с комом в горле подошел к телефону и тихо, чтобы никто не слышал, набрал номер».

«ВСЕ ДРУГ ДРУГУ ЗВОНИЛИ: «ТАНЬКА ЕГОРОВА ОТ АНДРЮШКИ БЕРЕМЕННА — ДАВАЙ МАТЬ ЕГО НАБЕРЕМ, ГАДОСТЬ КАКУЮ-ТО СКАЖЕМ»

— Желание родить от Миронова ребенка у вас было?

— Естественно.

— А он к этому был готов?

— Вполне, но потом какие-то вещи происходили: кто-то его уговаривал, кто-то из театра маме звонил... Это такая замечательная актерская играбельность, когда все друг другу звонят: «Танька Егорова от Андрюшки беременна — давай мать его наберем, гадость какую-то скажем».

— А вы действительно беременны были?

— Да, конечно.

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«В дверь позвонили. Пришла мужская фигура котоватого типа с пятого этажа. Он стал всех приглашать:

— Сейчас спускаемся ко мне и выпиваем за здоровье хозяина, за меня! Ура! Все вниз!

Я нырнула в ванную, попудрилась, пококетничала с собой в зеркале и вышла со словами:

— Так, все спускаемся на пятый этаж! Нас там ждут не дождутся! Все на день рождения!

Андрей из кухни тихо поманил меня пальчиком:

— Танечка, можно тебя на минуточку?

Я на «минуточку» вошла на кухню, он закрыл дверь и врезал мне так, что, ударившись бедром о холодильник, я оказалась распластанной на полу. Бедро становилось фиолетового цвета с желтизной, а «Танечка, можно тебя на минуточку» превратилась в ходячую фразу. В Андрее бурлила кровь прадеда Ивана из Тамбовской губернии, чисто мужицкий способ разговора с бабой: бьет — значит любит!

Я сидела в кресле на одном боку бледная, с опухшими глазами, а у него как всегда: «Прости, прости, я не хотел, я так тебя ревную ко всем! А ты «на пятый этаж, на пятый этаж»! Ну куда ты все рвешься? Сиди дома. Скромнее будь, сдержаннее!».

«Сдержаннее кого?» — спросила я и вскрикнула от боли. Ничего не стала объяснять и говорить о рукоприкладстве. Буря прошла — обида еще поднывала. Он поставил пластинку: «Кармен-сюита» Бизе-Щедрин. Принес мне чаю с пастилой. Чтобы скрыть волнение, откусила нежную пастилу и со страхом проговорила: «Андрюша, я беременна».

Он стоял и отрешенно смотрел на вертящуюся черную пластинку, потом задвинул машинально занавески, поправил скатерть на столе — чтобы лежала ровненько, провел по книжной полке пальцем и палец поднес к моему носу — пыль! Пошел на кухню, взял тряпку, стал мелкими движениями протирать полку. Я молча сидела с фиолетовым бедром в кресле. Пошел в ванную — полилась вода.

— Тюнь, у нас есть шампунь или хорошее мыло? — крикнул он из ванной.

Я взяла из шкафа мыло, понесла в ванную.

— Помой мне голову...

Я вымыла ему голову, почти досуха вытерла полотенцем прекрасные волосы и вышла из ванной. Села на край стула с мокрым полотенцем и стала думать: «Что же делать? Поселилось во мне зернышко, говорят, в форме трилистника, и все три листика с мордочкой Андрюшки. И с зернышком надо расстаться! Куда рожать? Ну куда? Мы вдвоем-то разобраться не можем, а втроем? У нас одни неврозы, комплексы, спазмы, нам надо лечиться, а не детей рожать. Представляю, как «бабушка» Маша была бы от этой новости счастлива, а моей матери все равно».

«Любовь, любовь!..» — звучала мелодия на черной вертящейся пластинке.

— Тюнечка, — вышел он из ванной с полотенцем на шее, — как говорят, любишь кататься — люби и с Анечкой возиться! — И засмеялся. Только не делай трагедию. Тюнечка, хорошая моя девочка. Что мы с ним будем делать? Мы вдвоем-то разобраться не можем! А втроем? У нас одни неврозы, комплексы, спазмы, фиолетовые ножки... Нам лечиться надо, а не детей рожать. Представляю, мама была бы в восторге от этой новости! Тюнечка, мне очень больно это говорить, да ты сама понимаешь: надо подождать. У нас обязательно будут дети. Мы поженимся. Я угомоню маму до Нового года, и мы поженимся. Ты мне нужна биологически, как рука, нога...

— Понимать-то я понимаю, но там ведь мордочка твоя поселилась — жалко...

— Тюнечка, не скреби мне по нервам... Перед Новым годом вывесят распределение ролей, в новой пьесе. Два сатирика (Григорий Горин и Аркадий Арканов. — Д. Г.) написали ее для нас с тобой. Ставить будет Магистр (Марк Захаров. — Д. Г.) и хочет, чтобы мы с тобой играли главные роли. Мы ведь только начинаем нашу жизнь. Я все сделаю, поговорю с Варшавским, он врач, все устроит отлично... елки с палками... Не беспокойся, ты будешь в самых лучших условиях.

«Вот я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты, и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к нему; ибо в этом жизнь твоя». Это говорил нам Господь Бог, а мы не слышали.

— А завтра, — продолжал Андрей, — поедем к зубному врачу Грише: у тебя дупло, у меня — дупло... Ой! Что это у тебя здесь на груди?

Я резко опустила голову вниз, чтобы посмотреть,— он схватил меня за нос. Мы засмеялись, а потом наступила тишина, и в темноте я слышала его скорбный голос:

— Я боюсь детей... Что я могу им дать? Только тебе могу сказать, какое у меня было страдальческое детство: никто ведь и не подумает — сытый мальчик! Как я страдал, когда мать и отец уезжали, а они уезжали всегда и оставляли меня с няней. Я был к ней привязан, но чувствовал себя брошенным, кричал от боли — так я хотел быть со своей матерью, так хотел, чтобы она не уезжала. Я так всегда орал в этот момент, все делал назло, все ломал, портил — это был протест. Мне нужна была рядом мать, и никто ее заменить не мог, а потом, когда они приезжали, я опять был брошен. Главное место в ее жизни занимал театр, поэтому я, наверное, таким психопатом и вырос. Ты меня никогда не бросишь? Нарисуй мне лицо, а то мне кажется, оно у меня исчезает...

И я, склонившись над ним (у нас такая игра была — рисовать лицо), указательным пальчиком нежно водила в темноте по его лбу, рисовала овал, щеки, брови, глаза, нос, ноздри, губы, уши... Уткнулась в его шею.

— Мне кажется, — сказал он шепотом, — меня никто никогда не любил так, как ты.

Схватил меня в охапку, и мы заснули тревожным сном».

«Один раз «нет!» я сказала, а во второй выкидыш случился — Андрей бился

тогда головой об стену. Мальчик у нас был...»

— Сегодня корите себя за то, что матерью стать не решились?

— Один раз «нет!» я сказала, а во второй выкидыш случился — Андрей бился тогда головой об стену.

— Да вы что? Так ребенка хотел?

— Да, мальчик у нас был... (Грустно). Ну, ничего не поделаешь — значит, так надо.

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Я беременна! У меня будет ребенок! — внутреннее ощущение такое, будто я отправляюсь в счастливое путешествие. И никаких вам абортов! Все! Как мне ему об этом сказать? Он сразу втянет меня на орбиту рассуждений о том, как это непросто... и что он сам еще не знает... вроде он тоже не совсем взрослый... Или просто заорет: «Нет! Нет! Нам еще рано!». Почему у меня все так сложно? — с этими мыслями я стояла в очереди за селедочным маслом в «Кулинарии» ресторана «Прага».

Пошла пешком по Арбату. Улыбаюсь от умиления, что во мне зародилась жизнь, и по улице мы уже идем вдвоем — пройдет лет 10, думаю я, и вокруг меня будет бегать белобрысый парень с круглыми голубыми глазами, толстенький, а папа... о папе пока думать не будем — зачем нам отрицательные эмоции?

На Новинском бульваре у Девятинского переулка в новом, ужасающем по архитектуре доме жил Червяк (Александр Червинский. — Д. Г.) с женой и только что родившейся маленькой девочкой. По этому радостному поводу мы приглашены в гости. Сидим за низким, модным тогда столом. У Андрея — циклотема: он говорит только о Всеволоде Вишневском, которого репетирует, потому что, когда он говорит, к нему приходит решение той или иной сцены, озарение по поводу рисунка характера. Это его прием, он делает так всегда — проверяет на зрителях свои соображения, идеи, всех втягивает в этот шланг под названием «У времени в плену», и все наперебой участвуют, как будто им этот спектакль играть.

Напротив сидит его друг, Ворон, однокурсник, сбивает патетику темы язвительными насмешками над Мироном, шуточками-издевками, циничным смешком. Андрей сразу отводит глаза в сторону, в пол и... замолкает. Включаюсь, как всегда, я и посылаю обратный удар, защищая крылом своего «птенца».

— Завидовать нехорошо! — произношу я вслух, глядя Ворону прямо в глаза. — Все эти шуточки, издевки, подковырки что-то ох не дружеского стиля и означают полное моральное и творческое бессилие. Никто не виноват, что тебя в Театре Вахтангова ролями не завалили, а будешь вести себя так оскорбительно — перестанут приглашать в гости.

Посидела пять минут, довольная своей речью, и вышла в другую комнату. Мне стало нехорошо. Села в темноте на диван и стала бороться с надвигающейся тошнотой. Вошел Андрей:

— Что с тобой?

— Нет... ничего... просто посидеть хочется в темноте.

— Ты расстроилась? Что-то случилось?

— Нет...

— Я знаю, что-то случилось! Тюнечка, тебя кто-то обидел?

— Нет... Я беременна, меня тошнит, и поэтому здесь сижу.

Не успела я подумать, что сейчас разразится вой в форме: «Ой, нет, я не хочу!», как увидела, что со свойственной ему прыгучестью стал он прыгать, едва не касаясь потолка, и кричать:

— Я счастлив! У меня будет ребенок! Как я счастлив! Все само решилось!

Напрыгался, сел рядом со мной на диванчик и сказал:

— Я знал, что долго находиться в противоестественности природа не может, что-нибудь она придумает!

Я сидела в изумлении, прижав руки к груди, и думала: «А я-то как счастлива! Никогда не знаешь, чего от него ждать».

Нам нравилось обсуждать, какое имя мы дадим малютке.

— Абрамчик или Варфоломей, — смеялся Андрей, — я знаю: будет мальчик.

— Нет уж, пусть будет Дрюсенок,— предлагала я.

— Или Тюнька, — добавлял он.

— Нет, Андрюшечка, именами родителей и предков детей называть нельзя — они берут на себя всю их греховную карму. Раньше детей называли по святцам — по имени святого, который и будет всю жизнь охранять и защищать своего подопечного.

Единственное, что омрачало радость, — реакция матери, и разговор с ней он со дня на день откладывал.

Чтобы «напитать» ребенка красотой, мы ходили в Третьяковскую галерею. Однажды ему пришла в голову идея — читать малютке Пушкина: он открыл книгу и выбрал «Сказку о золотом петушке».

Поскольку в театре я перестала участвовать в спектаклях с танцами, поползли слухи, что Егорова собралась рожать. Одна из «доброжелательниц» в очень тонкой, садистской форме сообщила об этом по телефону Марии Владимировне, и начались события, ради которых нас и соединил Бог.

После репетиции в театре меня попросили к городскому телефону.

— Але, — услышала я голос Марии Владимировны:

— Таня, — произнесла она очень спокойно и вежливо. — Вы не могли бы сейчас зайти на Петровку, мне хотелось бы с вами поговорить.

— Хорошо, я зайду, — ответила я, и у меня подкосились ноги. — Буду через 30 минут. До свидания.

Две подружки — Субтильная (Лилия Шарапова. — Д. Г.) и Наташа — ждут меня в гримерной. Я с ужасом им сообщаю:

— Звонила Мария Владимировна. Сейчас иду к ней. И почему я должна перед ней отчитываться, когда моя родная мать обо мне ничего не знает?!

— Ты успокойся, ничего лишнего не говори, не дай себя спровоцировать, — советует Наташа, а Субтильная добавляет:

— У тебя васнецовские глаза, и серый волк вынесет вас сквозь лес в тридевятое царство! Мы никуда не уходим — будем тебя здесь ждать.

На Петровке, 22 подхожу к двери с медной табличкой, на которой выгравировано с одной общей большой «М» Миронова и Менакер. Табличка, которой ни у кого больше на дверях нет, включает всегда в сознание: «Внимание! Здесь живут очень важные люди!». Это дорогой своеобразный психологический ярлык на «вещь», как теперь говорят — лейблочка.

Звоню в дверь — открывает Мария Владимировна. Она в голубом халате, на голове — сооружение из бигуди, обтянутое сеточкой, что на языке символов означает — плевала я на тебя: кто ты такая, чтобы я перед встречей с тобой переодевалась и «раскручивалась»?

— Раздевайтесь, — предложила она.

Я разделась. Села на «свой» зеленый диван. Она стояла напротив у буфета красного дерева.

— Мне сказали, что вы беременны. Это правда?

— Да.

— Что вы собираетесь делать?

— Родить ребенка.

— Но вы знаете, что Андрей не может на вас жениться?

— Почему?

— Потому, что ему еще рано! Ему надо делать карьеру, а не заниматься детьми!

— Ну-у-у-у... Пушкину дети стать гением не помешали.

Тут ее передернуло, но она взяла себя в руки и изрекла:

— Вы знаете, что Анд­рей не хочет иметь детей?

— Я знаю, что, узнав об этом событии, он прыгал — прыгал от счастья.

Тут она почти закричала:

— Вы обязаны сделать аборт!

— Мне мама не разрешает, — соврала я кротко.

По выражению лица Марии Владимировны я поняла, что мне надо быстро одеться и ретироваться. В дверях попрощалась и, спускаясь вниз по ступенькам, услышала крик глубоко обиженного человека:

— Имейте в виду: вы не получите ни копейки!

Содрогаясь от холода, от беседы и от последней фразы, я вышла на улицу, поймала такси и поехала в театр, где меня ждали подружки.

А на Петровке за дверью с табличкой «Миронова и Менакер» происходило следующее. Выкрикнув последнюю фразу о «копейках», Мария Владимировна хлопнула дверью и осталась в квартире наедине с собой. Сначала она воткнула ногти в подушечки ладоней, подошла к окну, посмотрела, как я иду по двору, кинула мне вслед проклятья, взялась было машинально рвать бигуди на голове, раздумала, подошла к буфету, налила себе рюмку рябиновой, выпила и горько заплакала. Она рыдала так, как в детстве рыдала маленькая Маруся по красному чемоданчику, который выбросила в окно и так смертельно ее этим обидела Ритка Ямайкер. Она рыдала так, что ее целеустремленный нос покраснел, разбух от слез и уже потерял бойцовский вид.

Миронова достала из шкафа накрахмаленный белый платочек, но и он потерял форму, пропитавшись насквозь слезами — хоть выжимай. Она села в изнеможении на диван и продолжала вздрагивать от рыданий, ведь у нее отнимали любимого, единственного Андрюшу.

Отнимают! Этот глагол и еще что-то непроявленное терзало ее сознание, она никак не могла с этим терзанием справиться и, упав на подушку, заснула отчаянным сном.

... — Мама, что случилось? — испуганно спросил Андрей.

— Я всегда знала, что ты сволочь (сволочь — это было своеобразным объяснением в любви. — Т. Е.), но что до такой степени дурак, не предполагала! В кого?! — завопила она.

— Да в чем дело, мама?

— В том, что этот ребенок не от тебя! А от Юлиана Семенова! — выпалила она. — Вся Москва знает, кроме тебя! Ты что, хочешь посмешищем стать?

— Это неправда!

— Идиот! Именно это и правда! Кто на юге отказывается от романчика, да еще и с Семеновым! В кого ты такой идиот?!

Ночью Андрею снились кошмары — он три раза скатывался с кровати под стол и совершенно разбитый пришел на репетицию. После репетиции он ворвался ко мне на Арбат с измученным лицом, у него тряслись руки:

— Ты должна немедленно, пока не поздно, сделать аборт!

— Что?

— Я тебе повторяю, — кричал он как невменяемый, — ты должна немедленно сделать!..

— Хватит! — оборвала его я.

— Завтра должна сделать! — продолжал он. — Иначе будет страшное.

— Не надо меня пугать, пожалуйста, что ты как с цепи сорвался?

— Ты в Гаграх с Семеновым, и ребенок не от меня... — еле выговорил он.

— Ты бредишь, не приходя в сознание. Я тебе рассказала все! Я тебе писала, хотела, чтобы ты приехал. Да мы ни одной минуты там не были наедине, только когда плавали в море, и всего лишь от того, что я ему нравилась и он мне нравился, забеременеть я не могла. Люблю я одного тебя. И ты это знаешь. И меня ты знаешь и знаешь, что я не умею притворяться. Неужели ты думаешь, что я способна на такое коварство и низость?

— Нет! Об этом вся Москва говорит!

— Ерунда — не вся Москва, а несколько сплетниц.

— Нет! Ты должна это сделать! — И он до боли сжал мне руку.

С этого дня я поняла: ждать мне от «них» хорошего нечего, плетью обуха не перешибешь! В характере у меня машина класса «Бульдозер», как у Марии Владимировны, не просматривалась, и такими приемами, как она, я не владела. Я даже не знала о них, поэтому решила тихо уклониться, уйти в сторону. Мне даже пришла в голову мысль уехать, но куда? И, главное, на какие деньги? — в театре ведь я получала копейки.

Атака началась с другого фланга. Позвонила Цыпочка (Вера Васильева. — Д. Г.) и милым голосом пригласила меня погулять совсем как в Питере, только тема другая.

— Танечка, — сказала она, улыбаясь, и на щеках появились обворожительные ямочки. — Танечка, сделай аборт! Это необходимо — тогда он на тебе женится!

Я всплеснула руками:

— Как вы могли догадаться, что я мечтаю выйти замуж за человека, который через вас, как через посредника, предлагает мне убить своего ребенка?

— Это не он, то есть... я хотела сказать, почему так резко — убить?

— До свидания! — помахала я ручкой и зашагала по мокрому асфальту Арбата.

В театре на женском втором этаже на­встречу мне шла Пельтцер и кричала:

— Ребенка захотела! Ты что, над ним издеваешься? Сделай аборт, твою мать! — и задела по животу: как секретарь парторганизации имела на это право. Впрочем, не только она — на женском этаже задевали мой живот все, кому было не лень.

— Егорова! Тебя вызывает Чек (Валентин Плучек. — Д. Г.). В кабинет! — сообщила помощник режиссера Елизавета Абрамовна.

Поднимаюсь на четвертый этаж, вхожу.

— Садись, Таня, — говорит он, поглаживая свою лысину. Притворно вздохнул и начал: — Видишь ли, я хочу тебе посоветовать: сделай аборт! Сделай, и я тебе дам роль Вертолетской!

Эта роль была эпизодом в дешевеньком спектакле «Женский монастырь».

— Вы знаете, что-то не очень мне эта роль нравится, — не успела я начать торговаться, как открылась дверь, энергично вошла зеленоглазая Зина (жена Плуче­ка. — Д. Г.) и, как милиционер, спросила:

— Давайте разберемся! Что он тебе тут советует?

— Аборт сделать в обмен на роль Вертолетской.

Она обдала его презрительным взглядом и сказала:

— Не слушай никого. Пойдем отсюда. Рожай, я тебе помогу. — Взяла меня за руку и вывела из кабинета.

...Андрей играл «Фигаро», а у меня начались страшные боли. Соседка моя, простая женщина Тонька, вызвала «скорую помощь». Я сообщила Пуделю (Павлу Пашкову. — Д. Г.), что мне очень плохо и меня забирают в больницу — передай, мол, Андрею. В какую больницу — не знаю, пусть позвонит соседке, спросит.

Приехала «скорая», сказали, что везут меня в Тушино, и затолкали в машину. «Но, может быть, поближе, — умоляла я, — я могу потерять ребенка!».

В роддоме в Тушине меня осмотрели и вынесли приговор: спасти ребенка нельзя! И добавили: «Не надо было травиться!». Кинули меня в коридор на стертый кожаный диван с серыми простынями. Сутки в страшных мучениях я рожала ребенка, заранее зная, что ему не суждено жить. Нянечка постоянно мыла вокруг меня пол и агрессивно опускала в ведро грязную тряпку — мне в лицо летели брызги черной воды с осуждениями: «Сначала с мужуками спят, а потом детей травят, убивицы!».

Я зажимала зубами губы, чтобы не кричать от боли, а в тот момент передо мной прогуливались пузатые пациентки «на сохранении» — в байковых халатах, преимущественно расписанных красными маками, в войлочных тапочках. Они ходили вокруг кучками, показывали на меня пальцами, заглядывали в лицо и хором кричали: «Ее вообще надо отсюда выбросить! Таким здесь не место. Травилась! Травилась! Травилась!». В их глазах было столько ненависти, что если бы им разрешили — они с удовольствием меня убили бы. Сутки промучавшись в коридоре на ненавистных глазах всей больницы, я осталась без ребенка.

В операционной лежала на столе на холодной оранжевой клеенке и услышала, как два врача-женщины переговаривались:

— Это мальчик, посмотри...

— Поверни лампу, — сказала другая.

Из последних сил я поднялась на локтях, увидела своего безжизненного мальчика и упала, потеряв сознание. Наутро врачам доложили, что я рыдала всю ночь, трясся матрас, и я никому не давала спать. Тут кого-то осенило: наверное, она не травилась!

Мне передали от Андрея записку на неровном клочке бумаги: «Тюнечка, родная, не плачь! У нас еще будет семь детей! Твой Андрей». От этой записки со мной случилась истерика, стали давать капли, таблетки, колоть уколы, пока я не отключилась.

На Петровке, 22 в тот же день Менакера увезли с тяжелейшим инсультом. Мария Владимировна была бодра и, сложив руки за спиной, как военный после одержанной победы, повторяла: «Наконец-то, дошли мои молитвы!». Кому она молилась? Андрей методично бился головой о стену и кричал: «Тройной бульон для Тани! Ей плохо! Катька, ты слышишь, что я тебе говорю? Тройной бульон из трех куриц! Для Тани». И продолжал биться головой.

— У тебя отец в больнице! — кричала ему мать. — Подумай о нем!

— У меня в больнице Таня! И нет ребенка! — кричал он, продолжая биться головой о стену. — Это я виноват! Я! Тройной бульон! — И скатился по стене на пол.

Стою одетая в ординаторской. Врачи говорят:

— За вами приезжал артист Миронов, мы думали, вы уже ушли, поэтому он уехал.

Тут у меня начался нервный припадок — я задыхалась от рыданий.

— Истеричка! Хватит орать! С чего ты так себя распустила? — бросила одна из медицинского персонала.

Раздался телефонный звонок.

— Хорошо, что вы позвонили! Мы ошиблись. Она здесь. Приезжайте, забирайте ее.

Это был Андрей.

Я вышла на улицу. Теперь это была совсем другая я, другой белый свет, другая жизнь. Молча села в машину. Поехали на Волков. По пути он осторожно начал въезжать с разговорами: «Танечка, когда мне сказали, что ты ушла, я так испугался — думал, ты утопилась в реке... с моста... который мы проехали».

Я сделала комбинацию из трех пальцев на правой руке и поднесла эту комбинацию прямо к его носу.

— Видел? Не дождетесь!

Дома я лежала в постели и плавала в реке из слез и молока. Андрей накупил бинтов и два раза в день перебинтовывал мне по совету врачей грудь. Делал он это профессионально, ловко, как будто всю жизнь только этим и занимался. Потом уходил в ванную, и я слышала, как он плачет.

Так, пролежав 10 дней, я позвонила соседке Тоньке, попросила взять такси и приехать за мной. Через полчаса я забрала свои вещи и, ничего ему не сообщив, вернулась на Арбат. Войдя в комнату, упала на кровать, как спиленное дерево.

... — Мама, я женюсь! — воскликнул он.

— Только через мой труп! — сказала она.

— Мама, зачем так страшно?

— Только через мой труп, — повторила она.

Сын попытался логично изобразить свое намерение:

— Я хочу жениться, потому что уже не мальчик. Я хочу остепениться. Мне уже 29 лет! Я хочу иметь свой дом.

— Ты дурак! Ты хочешь, чтобы тебя ограбили?

— Кто кого собирается грабить?

— Слушай мать! Тебя ограбят! Сейчас строится квартира на Герцена, там наши кровные деньги! У тебя ее отберут, и ты останешься с голой жопой на снегу!

В конце концов предсказание матери сбылось через несколько лет. Только грабительницей оказалась не я».

«АНДРЕЙ НЕБОГАТ БЫЛ — ПОСЛЕ СМЕРТИ 200 РУБЛЕЙ КАССЕ ВЗАИМОПОМОЩИ В ТЕАТРЕ ДОЛЖЕН ОСТАЛСЯ»

— Говорят, от Градовой Миронов к маме в одних трусах убежал — что же случилось?

— Как вам сказать... Конечно, к любому человеку, если хочешь с ним жить, приспо­собиться можно, но, видимо, такого желания не было. Должна вам признаться, что, наверное, я в этом виновата, — вина моя состояла в том, что я его любила, была по отношению к нему невозможно доброй... Утром (мы тогда в Волковом переулке жили) за его любимым молочным коктейлем летела — только пальто на себя накину и бегу, чтобы, когда он проснется, сказать: «Андрюша, я коктейль молочный тебе принесла», и он так же ко мне относился. Баловал бесконечно: французские духи, подарки делал какие-то — он меня к этому приучил.

---

---

— Щедрый был?

— По отношению ко мне — да, а все считали, что не очень, потому что, когда у него «Мальборо» было, сигаретку из внутреннего кармана потихонечку доставал и курил. «Андрюша, — ему говорили, — не будь жадным», но тогда ничего купить невозможно было, а гадость курить — извините. Ему же ни курить, ни пить нельзя было, к сожалению, так что я... Вы меня за это слово «я» извините: мне просто никуда от этого своего качества — доброты — не деться. Я себя за мягкотелость ругаю: «Не надо быть такой, это вредно. Помни, Таня, спектакль «Добрый человек из Сезуана» — если сегодня ты добра, завтра держи себя в руках», и все равно строгой по отношению к нему я быть не могла: и заботой, и вниманием окружала, и обо всем, глядя в его синьковые глазки прекрасные, забывала.

— Синьковые?

— Да, цвета синьки, и веки-раковины точь-в-точь как у Марии Владимировны — такие чу­десные, ну а потом... Мы постоянно с ним репетировали — и спектакли, и фильмы: «Фигаро», «Дон Жуан», «Баня», дома, на даче... Анд­рей в кресле сидел, а рядом собачки играли — щеночки, которых мы там подкармливали... Мы с ним гуляли, на мосту танцевали...

— Таких разных женщин в жены он выбирал: Градова одна, Голубкина совершенно другая. Он что-то искал?

— Да? А по-моему, они одинаковые...

— Голубкина, на ваш взгляд, какая?

— Знаете, мне трудно, вообще-то, судить... Она человек-расчет, сугубо материальная. Вот, скажем, Катя так говорила: «Если яблоко на столе лежит, я его себе возьму, а ему не дам» — и все время ему твердила: «Я артистка лучше, чем ты».

— Она так считала?

— Во всяком случае, Андрею это внушала, просто как в стену гвоздь забивала...

— А Градова актриса хорошая?

— Ну, зрителям об этом судить.

— А вам лично как кажется?

— Честно? Не надо бы ей вообще этим заниматься.

— Голубкина и то получше, правда?

— Наверное. Ларисочка тоже его упрекала: «Вот у тебя ни голоса нет, ни слуха, в музыке ничего ты не понимаешь, это я должна петь, а не ты». Та еще семейная жизнь была...

— Вот это надо было на актрисах жениться, чтобы изо дня в день такое терпеть?

— Значит, надо — карму свою каждый отработать должен. Не следовало ему в артисты идти, понимаете? Вот переводил бы где-нибудь в тихой заводи — элегантный, приятный, умный, обаяния море, а какой у него юмор нежный, не грубый был! Бывает ведь...

— ...солдафонский...

— ...злой, желчный, а у него деликатный... В первые дни, когда я только с ним познакомилась, Андрей — все-таки он из эстрадной семьи! — такой анекдот рассказал. Приходит грузин в магазин и спрашивает: «Дэвушка, у вас есть мило?». Та отвечает: «Есть!». — «Очень мыло». Все время анекдотами какими-то, смешными историями так и сыпал, и сам первый и хохотал. Он таким жизнелюбивым, чувствительным, беззащитным был, и вдруг в банку с пауками его посадили.

— В одном из интервью вы сказали, что Голубкина «без конца за копейки по концертам его мотала»...

— Об этом все и без меня знают. Ему надо было отдыхать, а она не могла с обустройством квартиры закончить — все концерты, концерты... Когда ее спрашивали: «Лариса, зачем тебе столько денег-то?», — отвечала: «А мы какую-то вещь купим». Материализм в чистом виде, но люди разные бывают, понимаете?

— Несмотря на ошеломительный успех у зрителей, Андрей Миронов небогат был?

— После смерти 200 рублей кассе взаимопомощи в театре должен остался.

---

---

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter