Последняя пассажирка Императорского Черноморского флота 96-летняя Анастасия МАНШТЕЙН-ШИРИНСКАЯ: «Если бы мне предложили украинский паспорт, я бы не отказалась, но Россия вспомнила обо мне первая»

Давно замечено: ничто так быстро не изменяется, как прошлое. Оно в отличие от настоящего не может за себя постоять. Поэтому каждая новая власть рьяно берется переписывать историю и творить мифы, призванные подтвердить в глазах подданных ее богоданность. Мешают книги? Их объявляют «идеологически вредными», с тем чтобы изъять из библиотек, сжечь, упрятать в хранилища. Досаждают фильмы? На них накладывают запрет. Труднее всего с живыми свидетелями, до которых не дотянулась удушающая государственная длань... Но этих людей можно не замечать, игнорировать. Так не существовала долгие годы для советской власти Анастасия Александровна Манштейн-Ширинская. Жизнь этой удивительной женщины на протяжении 90 лет неразрывно связана с Черноморским флотом, который впервые был разорван надвое задолго до 1992 года. Только тогда, в 1918-м, его разделили на красных и белых. Судьбу 14 кораблей, которые перешли на сторону большевиков, а потом были затоплены под Новороссийском, чтобы не достались немцам, воспел официозный украинский драматург Корнейчук в пьесе «Гибель эскадры». Об участи тех, кто остался верен присяге и Андреевскому флагу, официальная пропаганда даже не заикалась — это было табу. Анастасия Александровна, которая на днях отметила 96-летие, считает: Бог дал ей столь долгий век именно для того, чтобы она смогла рассказать нам о трагической судьбе Императорского Черноморского флота и тех людей, которые пытались его спасти. Живет она в маленьком тунисском городке Бизерта, где ее, лучшую учительницу математики, знает каждый житель. У Анастасии Александровны прекрасная русская речь, она великолепно знает русскую культуру и историю. Когда переступаешь порог ее дома на улице Кюри, забываешь, что ты на севере Африки... В красном углу иконы, на стенах фотографии последнего российского императора и кораблей, в шкафу — русские книги... Хозяйка, до недавних пор активная и деятельная, сегодня уже не выходит за порог. Когда киевский историк Сергей Смолянников позвонил ей, чтобы договориться о встрече, услышал в трубке: «Сереженька, приезжайте скорее. А то как бы не опоздать». Кстати, Смолянников впервые побывал в Бизерте в 1981 году, еще курсантом Киевского военно-морского училища. Но тогда он еще даже не подозревал о существовании нашей легендарной землячки...

«Я МЕЧТАЛА УВИДЕТЬ СЕВАСТОПОЛЬ, НО ВОЗРАСТ ПОМЕШАЛ — ВО ВРЕМЯ ПОЕЗДКИ НА РОДИНУ МНЕ БЫЛО ПОЧТИ 90 ЛЕТ»

— Анастасия Александровна, прожив в Тунисе всю сознательную жизнь, вы так и не приняли ни французского, ни тунисского гражданства, 70 лет держались за нансеновский паспорт... Этот документ, который по инициативе прославленного полярника Фритьофа Нансена выдавался беженцам, сулил вам какие-то преимущества?

— Что вы! Он ограничивал права, так как не позволял покидать пределы Туниса без специального разрешения. Но своей родиной я всегда считала Россию... Вот и ждала все эти годы русского паспорта — советского не хотела.

— Мысль похлопотать об украинском гражданстве вас не посещала? Вы ведь уроженка Луганской области...

Командир миноносца «Жаркий» Александр Манштейн до последнего вздоха верил, что вернется в Севастополь

— Да, я появилась на свет в родовом имении моего отца — под Лисичанском. Потом наша семья жила на Балтике, переезжая из порта в порт, — ведь папа был морским офицером. Но каждое лето мы приезжали в Рубежное. Помню белый дом с колоннами, множество окон, открывающихся в парк. Запах сирени и черемухи, песни соловья и хор лягушек, поднимающийся с Донца в тихие летние вечера...

В столовой стоял большой стол, за которым свободно размещалось до 40 гостей, и рояль, чтобы потанцевать. Летом все комнаты были заняты многочисленной родней, и даже павильон в парке всегда был полон народу... Я еще застала эту жизнь.

Пожалуй, если бы мне предложили украинский паспорт, я бы не отказалась, но Россия вспомнила обо мне первая... Я немножко колебалась — документ с гербом интернационала жег бы мне руки. Вот и дотянула до 1997 года, зато получила паспорт с двуглавым орлом. Такая я упрямая старуха!

— Ваша девичья фамилия Манштейн... Вы, часом, не состояли в родстве с гитлеровским генералом, который в годы Второй мировой командовал танковой армией?

— Господь с вами! Знаете, почему мой отец отказался от французского гражданства, хотя все вокруг его получали? Когда он пришел в посольство и представился, служащий сказал: «А-а, бош!» — то есть немец. Папа развернулся и вышел, потому что счел это оскорблением. Я его решение поддержала без колебаний... Наверное, потому, что характером в него пошла — меня в детстве даже называли «мальчиком с косичками».

А наши корни уходят к двум сербским полкам, укрывавшимся в Австрии от турков. Императрица Елизавета Петровна пригласила их обживать пустынные места, которые со временем стали называться Славяно-Сербией. Именем одного из моих предков — Александра Насветевича, который построил железнодорожную ветку Лисичанск-Харьков, названа местная станция. Когда я побывала там в 99-м, увидела знакомую надпись: «Насветевич» — только вместо прежнего «ять» в слове «свет» буква «е»...

— Что-то еще уцелело от прошлого? Все-таки 70 лет прошло...

— Мы были приглашены на стекольную фабрику, выстроенную на землях нашего поместья, — там мама в 1918-1919 годах работала учительницей. Директор сначала насторожился: уж не приехала ли я требовать назад свое добро, а когда понял, что у меня в мыслях этого нет, подарил на память рождественские украшения...

Я очень хотела увидеть Севастополь, но во время той поездки на родину — первой и единственной! — мне было уже почти 90. В таком возрасте волей-неволей приходится выбирать — на все просто не хватает сил. А ведь севастопольцы навещали меня, приглашали на свой корабль... Они передали бизертской православной церкви Александра Невского, которую построили в память об эскадре, горсть земли, взятую у входа во Владимирский собор Севастополя. Именно в том храме получали благословение экипажи кораблей Императорского Черноморского флота перед тем, как покинуть Крым... Среди них был и мой отец — командир миноносца «Жаркий» старший лейтенант Александр Манштейн.

— В стране, погруженной в 1918-1920 годах в гражданскую войну, царил страшный хаос. Как же вашей матери, да еще с малолетними детьми, удалось разыскать его?

— Сегодня я понимаю, какая она отважная женщина. Должна сказать, что мы добирались через Киев, но я помню только суматоху на вокзалах, какие-то теплушки, долгие стоянки среди чистого поля...

В Севастополь прибыли летом 1919-го, нас поселили в один из пустых флигелей. Госпиталям, переполненным ранеными и больными, не хватало средств, чтобы бороться с эпидемиями: свирепствовала холера — ею переболела мама, сыпной и брюшной тиф, который подхватила я. Морские флигели находились на полпути между госпиталем и кладбищем, и похоронные процессии проходили перед нашими окнами ежедневно. Помню, как зашел попрощаться папин младший брат Сергей: молодой, озабоченный, он очень торопился. Его кавалерийский полк уходил к Перекопу.

Из досье «Бульвара Гордона»:

Падение Перекопа под ударами Красной Армии для большинства ее противников оказалось неожиданностью: фронт был короткий и считался хорошо укрепленным. Когда 28 октября (10 ноября по новому стилю) 1920 года в 4 часа утра вышел приказ об эвакуации Крыма, многие не хотели этому верить. Но командование Белой армии во главе с генералом Врангелем было к такому исходу готово: еще 4 апреля оно приняло меры для переправки в случае необходимости людей в Константинополь. Генерал предупредил отъезжающих, что не располагает материальными средствами, чтобы обеспечить их будущее:

«В сознании лежащей на мне ответственности я обязан заблаговременно предвидеть все случайности, — говорилось в его обращении. — По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех, кто разделял с армией ее крестный путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства с их семьями и тех гражданских лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага. Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для ее эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах согласно установленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье».

— За два-три дня на корабли были погружены и вывезены 150 тысяч человек — количество запредельное. В советских фильмах обычно показывали, что все это сопровождалось паникой, беспорядками, мародерством...

— Может, в каких-то других городах так и было, а в Севастополе все организовали очень четко. Всего из Крыма в Константинополь ушли 120 судов. Кроме военных кораблей Императорского Черноморского флота, туда вошли транспорты, пассажирские и торговые суда, яхты, баржи и даже плавучий маяк на буксире. Спасать население пришли суда из Варны, Константинополя, Батуми и даже, по счастливой случайности, из Архангельска и Владивостока.

Вокруг нас все было в движении: вероятно, никогда севастопольский порт не видел такого скопления судов и людей. Перегруженные войсками транспорты, глубоко осев в воду, направлялись к внешнему рейду. Помосты у пристани дрожали под тяжелыми шагами грузившихся полков. Очень жалко было лошадей, которых казаки со слезами на глазах оставляли на берегу. Кони призывно ржали, а некоторые бросались в воду и плыли, плыли за хозяевами...

«ЧТОБЫ КАНАТ, НА КОТОРОМ НАС БУКСИРОВАЛИ, ОПЯТЬ НЕ ОБОРВАЛСЯ, БОЦМАН ОПУСТИЛ КОРАБЕЛЬНУЮ ИКОНУ В ВОДУ»

— Было страшно?

— Когда небо окрасилось заревом пожара, — горели склады американского Красного Креста — сердце тревожно сжалось. Но я не помню ни паники, ни страха. Может, оттого, что мама умела в самые драматические минуты сохранять и передавать нам, детям, свое спокойствие, скрывать боль и отчаяние. Мы ведь до последней минуты не знали, как уедем.

Мама Анастасии Зоя Николаевна (в девичестве Доронина) говорила, что ей не стыдно мыть посуду в богатых бизертских домах — стыдно делать это плохо

— Неужели ваш отец об этом не позаботился?

— Миноносец «Жаркий», которым он командовал, стоял в доках с разобранными машинами. Экипажу приказали покинуть корабль и перейти на миноносец «Звонкий». Возмущению отца не было предела: «И не говорите, что я потерял рассудок! Я моряк и не могу бросить свой корабль в городе, в который входит неприятель». Пока все грузились, мы сидели дома, а он добивался, чтобы «Жаркий» взяли на буксир, обещая собрать машины в пути. Не знаю, как, но ему удалось убедить командование. Папа тут же послал людей вернуть с заводов отдельные детали, а нам велел подниматься на борт.

— И вы отважились выйти в штормящее осеннее море на миноносце без «руля и без ветрил»?

— Не только мы. Всего набралось около 30 женщин и детей со скромным багажом. Пассажиры расположились на палубе, в кают-компании, в кубрике. Нас папа устроил на одеялах на полу в своей маленькой каюте. Здесь, несмотря на голые, выкрашенные серой краской металлические переборки, несмотря на тесноту, мы чувствовали себя в безопасности.

На маленькой письменной доске перед иллюминатором стояла фотография государя Николая Александровича в белой морской форме, над койкой — большая икона Спасителя. Папа спас ее с тонущей баржи при эвакуации из Одессы.

Еще два дня «Жаркий» простоял у пристани, ожидая, что будет взят на буксир. Только вечером 31 октября, когда почти все корабли были на внешнем рейде, мы с облегчением увидели, что корабль-мастерская «Кронштадт», грузно переваливаясь на волнах, направляется к нам...

Из досье «Бульвара Гордона»:

Чтобы позволить всем погрузиться, армейские части защищали окрестности Севастополя по линии фортификаций 1855 года. Командующий лично наблюдал, чтобы никто не был забыт. Ему доложили, что всех раненых из госпиталей эвакуировать невозможно. Транспорт «Ялта», предназначенный для них, сильно перегружен, а людей оставалось еще много. Генерал Врангель прервал рапорт: «Раненые должны быть вывезены все, и они будут вывезены. И пока они не будут вывезены, я не уйду».

2 ноября, когда грузились последние заставы, на Графской пристани появилась его фигура в серой офицерской шинели. Почти у самого берега барон повернулся к северу и, сняв фуражку корниловского полка, перекрестился и низко поклонился Родине в последний раз. В 14 часов 40 минут катер отчалил от пристани и, медленно обогнув с носа крейсер «Корнилов», приблизился к правому борту...

— Как долго длился переход до Константинополя?

— Меньше недели, хотя мне казалось, что мы боролись с бурями месяцами. Раз за разом рвался канат, на котором корабль-мастерская тянул наш миноносец. В конце концов, капитан «Кронштадта» предложил пассажирам «Жаркого» перебираться к нему на борт: мол, если трос снова оборвется, он не сможет вернуться — угля в трюме в обрез. Тогда наш боцман взял корабельную икону и опустил в воду. Видно, горячие молитвы дошли до Всевышнего — больше обрывов не было.

Это чудо, но до конечного пункта — бухты Мода — дошла вся флотилия, кроме миноносца «Живого». Этот корабль — близнец «Жаркого» исчез бесследно. На турецком берегу все пассажиры сошли на берег, и папа с экипажем занялся сборкой машин, чтобы продолжить путь...

— Куда? Почему вы не задержались?

— Дело в том, что Турция согласилась принять только сухопутные войска, а эскадру, не принадлежавшую больше никакому государству, взяла под покровительство Франция. Под конвоем ее кораблей, подняв на грот-мачтах французские флаги, мы отправились в Тунис, который был тогда французским протекторатом. Место стоянки нам определили в Бизерте.

«ЛИНКОР «ГЕОРГИЙ ПОБЕДОНОСЕЦ» ШУТНИКИ ПЕРЕИМЕНОВАЛИ В «БАБОНОСЕЦ»

— Сколько же вам было лет, когда вы впервые попали в этот городок?

— Восемь. Я с трудом оправлялась после тифа — на моей обритой во время болезни голове только-только появились кудряшки... Пассажирский транспорт «Великий князь Константин», который доставил в Бизерту семьи моряков, прибыл сюда одним из первых — 23 декабря. Помню, я стояла на палубе рядом с мамой, измученной, в давно потерявшем форму и цвет платье, и двумя моими исхудавшими до крайности сестрами Люшей и Шурой двух и трех лет и смотрела на берег.

Мы видели пляжи, пальмы, новенькие дома и минареты мечетей... Вдоль оживленной набережной прогуливалась красочная толпа — много красных фесок и белых широких восточных одеяний среди строгих костюмов и военных мундиров. Но «Константин» отдал якорь не здесь, а у южного малонаселенного берега. Никто из беженцев не понимал, почему именно это место для стоянки выбрали французы.

— А они не сочли нужным объяснить?

— Нет. Только через много лет я узнала, что французское правительство таким образом пыталось оградить население протектората от «большевистского вируса». На кораблях сразу были подняты желтые карантинные флаги, офицеры обезоружены. Всем строго-настрого запретили сходить на берег — вокруг выставлен был караул.

— Не очень-то гостеприимны оказались местные власти...

— Что вы, беженцы были им очень признательны. Нам выделили продуктовые пайки, командам — кое-какое обмундирование, очень не лишнее: при погрузках френчи изорвались, испачкались и завшивели. Офицерам определили пусть мизерное, но все-таки денежное содержание. Длительное пребывание Русской эскадры в Тунисе было обременительно для Франции, но военно-морское командование этой страны сделало все, чтобы помочь нашим морякам. И режим со временем смягчился — видимо, в результате полученных из Парижа разъяснений.

Уже 7 января с помощью французов для детей на палубе броненосца «Алексеев» поставили большую елку, которую украсили мандаринами, финиками и печеньем. На праздник позвали и кадетов — оторванные от семьи, осиротевшие, некоторые из них были совсем маленькие. По завершении молебна — народные танцы и потом, совершенно неожиданно, боксеры...

Из досье «Бульвара Гордона»:

Бизертское озеро — самая северная точка Африки. 33 кораблям Императорского Черноморского флота, ушедшим из Севастополя, здесь было тесно. Они стояли, плотно прижавшись бортами, и между палубами были переброшены мостики. Моряки говорили, что это — военно-морская Венеция или последняя стоянка тех, кто остался верен своему императору. Каждое утро на кораблях поднимался Андреевский стяг.

Здесь был настоящий городок на воде — Морской корпус для гардемаринов на крейсере «Генерал Корнилов», православная церковь и школа для девочек на линкоре «Георгий Победоносец», ремонтные мастерские на «Кронштадте». Моряки готовили корабли к дальнему плаванию — обратно в Россию. На подводной лодке «Утка» даже издавали «Морской сборник». Так продолжалось четыре года.

— А как устроилась ваша семья?

— В конце 21-го года мы переселились на «Георгий Победоносец», который превратился в общежитие для семей военных, — у нас его шутники переименовали в «бабоносец». Командовал линкором адмирал Подушкин. Мудрый Михаил Сергеевич был очень мягок со своим экипажем... Помню, он часто беседовал с мамой на скамеечке в тени тента, который летом натягивали на спардеке.

— Кто, кроме вас, обитал на корабле?

— На верхней палубе в сколоченных надстройках, похожих на маленькие домики, расположились Мордвиновы, Гутаны, Потапьевы... На батарейной палубе на корме обширное адмиральское помещение было предоставлено школе. В большой адмиральской каюте с мебелью из красного дерева жила жена начальника штаба Ольга Порфирьевна Тихменева с дочерью Кирой. Семьи адмиралов Остелецкого и Николя помещались на этой же палубе, но с другого борта.

Наша каюта была на церковной палубе. Там же находился общий зал, где в обеденные часы все собирались за большими, накрытыми столами... В субботу вечером и в воскресенье утром столы складывали, чтобы освободить палубу для всенощной и литургии. Церковную службу редко кто пропускал.

«МАТРОСЫ НАУЧИЛИСЬ ВОДКУ ИЗ ФИНИКОВ ДЕЛАТЬ — НЕБЕЗЫЗВЕСТНУЮ НЫНЕ ТУНИССКУЮ «БУХУ»

— То есть корабль стал чем-то вроде пресловутой коммуналки... Конфликты на общей кухне возникали?

— Взрослым тесное сожительство давалось тяжело, но мы, дети, совершенно не страдали. Позднее мне долго снились запутанные металлические помещения, таинственные коридоры и пустынные машинные отделения. Мы знали «Георгий» от глубоких трюмов до верхушек мачт.

— Ваша мама, имевшая учительский опыт, не преподавала в школе?

Анастасия мечтала стать писательницей, но с 17 лет давала частные уроки математики

— Нет, дело в том, что у нас родилась еще одна сестричка — Маша. К тому же в учителях не было недостатка. Детей распределили на три класса: детский сад, подготовительный и первый класс гимназии. В моем, подготовительном, насчитывалось 12 учениц. Классной дамой у нас была Ольга Рудольфовна Гутан, племянница адмирала Эбергарда, который до 1916 года командовал Черноморским флотом. Она казалась совершенно неприспособленной к жизни в людском муравейнике, бороться с горькой действительностью у нее не хватало сил, и только в церковной жизни наша наставница находила отдушину.

Как ни удивительно, самым оживленным был урок Закона Божьего. Отец Николай Богомолов, молодой, большой, сильный и очень бородатый, так и кипел энергией. У него был прекрасный голос, и это позволило ему позже уехать на гастроли с казачьим хором. Помещение нашего класса было в то же время библиотекой корабля. Мы сидели за двумя деревянными столами перед большой деревянной доской.

Раз в неделю профессор Кожин, ассистент известного хирурга профессора Алексинского, читал нам Гоголя. Мы увлекались русской поэзией и знали наизусть множество стихов. Писали еще по старой орфографии, а во втором классе начали учить латынь. Генерал Оглоблинский преподавал нам геометрию и алгебру.

— Наверное, вы больше всего любили этот предмет?

— Думать так — большое преувеличение... Я всю жизнь вдалбливала алгебру в головы школярам, потому что нужно было зарабатывать на хлеб, но в юности мечтала стать писательницей, сочинять сказки.

— Это правда, что офицеры ставили любительские спектакли и даже устраивали балы?

— Конечно. В 11 лет я даже вальсировала с контр-адмиралом Бергом — он меня пригласил... До сих пор вспоминаю уроки салонных танцев, которые у нас вела Кира Тихменева. Под аккомпанемент пианино мы танцевали вальс и польку, падекатр, падеспань, венгерку и краковяк. На каждом празднике, организованном школой, был концерт. Я не понимаю как, но мамам удавалось шить костюмы, и мы танцевали менуэт в костюме маркизы. Какое же это было счастье, особенно для меня, беднее всех одетой. Уже тогда я понимала, что означает плохо сшитое платье, сапоги не по ноге — отношение окружающих, часто даже несознаваемое ими, очень меня обижало.

— Праздники все же выпадали редко, а чем занимались в будни?

— Мужчины пропадали на службе, а дамы, кроме уборки, стирки и мытья посуды, выполняли общественные работы. Они отбирали горы камешков из чечевицы и чистили овощи. Рассказывали, что Ольга Порфирьевна Тихменева срезала с картошки такую толстую шкурку, что ее пришлось определить на другую работу. В часы обеда и ужина кто-нибудь из семьи становился в очередь перед камбузом. По утрам ходили за кипятком для чая. Вспоминая легкие жестяные кружки, я до сих пор чувствую металлический привкус во рту, поэтому особо ценю удовольствие пить чай из фарфора.

— Не голодали?

— Беженцам, добравшимся до Бизерты, повезло все-таки больше, чем тем, кто остался в турецком Голлиполе... Со временем продовольственные пайки заметно оскудели, но вначале каждая семья получила достаточное количество хлебов, и часто они оставались. Я с подружкой ходила их продавать в Бизерту — в так называемые кварталы «маленькой Сицилии», где у нас были свои клиенты. Они платили за хлеб несколько сантимов, которые я приносила маме... Вообще, бедные люди горазды на выдумки. Матросы даже водку из фиников научились делать — небезызвестную ныне «буху».

— ...от нашего «бухать».

— Да, теперь она в мусульманском Тунисе национальный напиток (смеется)... В Бизерте по сей день сохранились кофейни «де ля Рюсс», «Sevastopol» и даже «Русский дух», а наш район называют «русским кварталом». Кстати, и европейским водопроводом, и дорогами Тунис обязан именно русским морякам.

— А какие-то новости из России до вас доходили?

— Мы были отрезаны от мира, поэтому страстно ждали любых вестей. Когда приближался час раздачи почты, все издалека высматривали лейтенанта-почтальона — он поднимался из Бизерты на мотоциклете. Однажды и нам пришло письмо. Бабушка писала из Сербии, страны, которая приняла Русскую армию. Окольными путями экономка Анна Петровна сообщила ей о жизни в Рубежном после нашего отъезда. Здание стало сиротским домом, что для нас было Божьим благословением, парк вырубили, в фруктовом саду больше деревьев не было. С горечью Анна Петровна писала о вскрытых семейных могилах, где грабители искали несуществующие сокровища.

— И вы, несмотря на это, продолжали верить в то, что скоро вернетесь?

— Мой отец ни минуты в этом не сомневался, хотя ряды русской колонии постепенно редели. На здешнем европейском кладбище появился так называемый русский квадрат: сказывались тоска по родине, африканский климат, невыносимые условия существования... Среди гардемаринов даже прокатилась волна самоубийств: один за другим с собой покончили пять человек — их могилы на кладбище расположены рядом.

Между тем положение молодежи было не так отчаянно, как у старших офицеров и адмиралов. Учебные программы в Морском корпусе — изначально там насчитывалось 350 гардемаринов и кадетов — перестроили так, чтобы выпускники могли продолжать образование в университетах Франции и других стран. Кстати, многие такой возможностью воспользовались.

Моряки уезжали в Америку, в другие страны. В июне 21-го в лагерях вокруг Бизерты и в глубине страны насчитывалось 1200 человек, а на кораблях — 1400. К 1925-му, когда судьба эскадры была решена, их число сократилось до 700.

— Почему ни Франция, ни какая-то другая страна не приняла Императорский Черноморский флот на службу?

— Это было запрещено условиями Версальского договора. Впрочем, некоторые корабли, самые современные, без огласки забирали, переименовывали и поднимали на них другой флаг. Так случилось, например, с «Кронштадтом».

Роковым для эскадры стало 29 октября 1924 года. В этот день морской префект в Бизерте был оповещен о том, что Франция официально признала Советский Союз. Морякам предложили немедленно покинуть корабли, которые оставались для нас последней частицей родной земли. В 17.25 раздалась последняя команда — «Флаг и гюйс спустить». У боцмана, когда он ее выполнял, тряслись руки, люди, выстроившиеся на палубе, плакали. Это был, пожалуй, самый трагический момент в нашей бивуачной жизни...

Для решения судьбы Русской эскадры, как ее окрестили французы, из Союза прибыла комиссия во главе с бывшим главнокомандующим Красным флотом Евгением Андреевичем Беренсом. Представьте, что в Бизерте последним командующим был его младший брат Михаил Андреевич Беренс. Каждый из братьев выбрал свой путь в жизни, и вдруг судьба милостиво дала им возможность встретиться. Но оба Беренса были людьми чести и этим шансом не воспользовались. Согласно полученным из Парижа инструкциям, офицеры и матросы эскадры должны были избегать встреч с посланцами большевистской России. Поэтому в день, когда эксперты осматривали корабли, контр-адмирал Михаил Беренс уехал в столицу — город Тунис. Это была дань вежливости французским властям.

«КОРАБЛИ ПОШЛИ НА СЛОМ ВМЕСТЕ С МЕБЕЛЬЮ КРАСНОГО ДЕРЕВА И ФАРФОРОВОЙ ПОСУДОЙ»

— Почему же корабли так и не вернулись в Севастополь?

— Начался торг — Москва настаивала на их возвращении, а Париж требовал оплаты царских займов и проживания моряков в Тунисе. Договориться не удалось... То, что осталось от эскадры, постепенно разрушалось, приходило в негодность и в конце концов пошло под нож вместе с мебелью красного дерева, фарфоровой посудой... Отец, который был последним командиром на «Георгии Победоносце», разрешил взять с собой для семейного обихода койки, железные столы, покрытые линолеумом, скамейки и стулья — все, что сверх того, в его глазах выглядело мародерством. Он унес лишь вот эту икону Спасителя (кивает в угол) и рукопись нашего предка Христофора-Германа Манштейна.

Из досье «Бульвара Гордона»:

Среди предков Анастасии Александровны много людей, оставивших след в российской истории. Например, Христофор-Герман фон Манштейн арестовывал знаменитого временщика Бирона, а генерал Александр Насветевич был флигель-адъютантом императора Александра II. Он учил фехтовать наследника и был удостоен высокой чести — его сына крестил император.

Ее отец — старший лейтенант Александр Манштейн — отважно сражался против красных и заслужил прозвище Капитан Сорвиголова... Он скончался в 1964 году и похоронен на Бизертском кладбище на Адмиральской аллее — там же, где его младшая дочь Мария, жизнь которой, как и остальных младенцев на «Георгии Пробедоносце», унесла вспышка дизентерии. Старшая из пяти его дочерей, Любовь, похоронена в Рубежном...

— Корабли пошли на слом, а куда отправили моряков?

— Им предложили принять французское гражданство... Так как мой отец от него гордо отказался, он не мог претендовать на официальную работу. Началась горькая эмигрантская жизнь... Папа делал байдарки и мебель на продажу, но чаще всего он, сидя на берегу моря, вырезал рамочки на продажу — правда, с выгодой сбывать их не умел. Таким я его и запомнила... Мама работала горничной. Она говорила, что ей не стыдно мыть чужую посуду, чтобы нас прокормить. «Мне было бы стыдно, — прибавляла она, — если бы сделали замечание, что я плохо ее мою».

Русских моряков, опасаясь с их стороны конкуренции, не брали ни на французские, ни на тунисские суда. Блестящие флотские офицеры были геодезистами, топографами, строили дороги в пустыне Сахара, а их жены пошли в богатые местные семьи гувернантками и прачками. Вице-адмирал Ворожейкин разводил коз, инженер-механик Попов просил место механика. Алмазов, который когда-то в Париже готовил докторскую степень по международному праву, взял работу писаря.

— Им путь назад был закрыт. А у вас не возникала мысль вернуться?

— Нет. Тем нашим соотечественникам, кто остался, еще хуже было. Да, контр-адмирал Беренс шил дамские сумочки из лоскутков кожи, а престарелый генерал Завалишин служил сторожем в лицее. Но они могли говорить что думали, не опасаясь чужих ушей и доносов. Мы спокойно спали ночью, не боясь, что за нами придут и увезут в «воронке». Нам не приходилось прятать — это в мусульманской стране! — иконы... Слово «ГУЛАГ» мы узнали из книг Солженицына. Видели бы вы, как в 83-м году один посетитель выпрыгивал от меня в окно, чтобы его не увидел сотрудник советского посольства!

В Тунисе об Анастасии снят фильм, а в Бизерте ее именем названа площадь, где стоит церковь Александра Невского. Только в Украине это имя забыто...

— После распада СССР все это ушло в прошлое...

— Да, но мне уже поздно было переезд затевать. Вот если бы лет 40 назад, рискнула бы, а теперь без чужой помощи из комнаты в комнату не перейду, не знаю, что бы делала без Элеоноры — медсестры, которая мне помогает.

— Анастасия Александровна, вы вышли замуж за потомка старинного татарского рода Сервера Ширинского...

— Извините, но эта тема для меня закрыта. Мой муж неправильно повел себя в 1936-1940 годах, я же всегда была патриоткой: для меня родина и семья превыше всего. Поэтому я сохранила фамилию Манштейн, хотя она причиняла некоторые неудобства, особенно в годы Второй мировой войны, когда в Бизерту вошли англо-американские войска... Отец так хотел сына для продолжения нашего рода, а рождались только дочери.

— А какую фамилию носят ваши дети и внуки?

— Манштейн только сын Сергей, а внуки Георгий и Стефан — Аболэны... (Вздыхает). К сожалению, никто из троих моих детей не захотел остаться в Бизерте — в этой, как они говорят, деревне: дочери Татьяна и Тамара, обе физики, живут в Париже, сын — в Страсбурге. Звали к себе, но куда я от своих могил, за которыми столько лет ухаживала? Я ведь себе уже и место на кладбище присмотрела — возле отца...

Когда в 1985 году скончался Ваня Иловайский и его жена Евгения Сергеевна уехала к дочери во Францию, я принесла домой картонку с церковными бумагами, которые они мне оставили. В этой небольшой коробке было все, что осталось от нашего прошлого, и оно было поручено мне.

Из нескольких тысяч людей, лишившихся родины, в Тунисе оставалась я — последняя. Понимая, что передать это будет некому, я и задумала записать все, чему была свидетелем, что видела и пережила. Честно говоря, всегда стеснялась выносить личную жизнь на всеобщее обозрение, но тут зажала волю в кулак. Это, наверное, называется чувством долга? Так появилась книга «Бизерта. Последняя стоянка». Это семейная хроника, хроника послереволюционной России.

— Естественно, сразу же встал вопрос: на каком языке писать — на русском или на французском?

— Я выбрала французский, потому что там была уверена в грамматических правилах. Меня ведь учили старой русской орфографии, вот и боялась наделать ошибок. Когда книжка вышла из печати, мэр Парижа Бертран Делано — он мой ученик — передал ее российскому президенту Путину. Через несколько лет ее перевели в России, меня пригласили в Москву, наградили орденом. После той поездки у меня будто второе дыхание открылось...

Жаль, что я никогда больше не увижу ни Рубежного, ни Севастополя. Пообещайте сделать так, чтобы меня там помнили, — тогда я смогу умереть спокойно.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter