В разделе: Архив газеты "Бульвар Гордона" Об издании Авторы Подписка
Люди, годы, жизнь...

Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

24 Февраля, 2011 00:00
Часть X. «Наши» и «не наши»
Часть X. «Наши» и «не наши»

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-7)

«ДРУГ НАВСЕГДА И ГЛАСНОСТИ ОТЕЦ»

О Евгении Евтушенко я мог бы рассказывать бесконечно, но его стихи расскажут о самом Евтушенко гораздо больше. Одно стихотворение Евгений недавно посвятил мне и успел опубликовать его в книге. Оказывается, первые наши встречи он запомнил так же подробно, как я:

Софроновским, сурковским «Огонек»
Когда-то был, а я приехал в Киев,
И были у меня глаза такие,
Что девушек сбивал я взглядом с ног.
Навстречу мне красавицы шли скопом,
И друг мой, врач, на них глядел с тоской,
А из его кармана перископом
Торчал забытый в спешке стетоскоп.
Еще до всех Америк, всех Италий
Был Киев заграницей для меня.
И я врачу тогда сказал: «Виталий,
Мы будем знамениты - ты и я».
А ныне снова дрожь меня колотит,
Ведь в Киеве опять я, наконец,
И рядом, словно в юности, Коротич -
Друг навсегда и гласности отец.

Однажды Евтушенко привел ко мне домой Стивена Коэна, известного американского политолога, профессора Принстонского университета. Стивен работал над биографией Николая Бухарина, одного из организаторов Октября 1917 года, эрудита, редактировавшего «Известия», делавшего главный доклад о поэзии на Первом съезде писателей СССР в 1934 году.

Через три года после поэтического доклада Бухарина арестовали, пытали и еще через год расстреляли, навешав на него немыслимых обвинений по обычаям того времени. Мы втроем порассуждали о том, как творцы первой волны революционного террора становились жертвами его второй волны, а экзекуторы из второй волны в свою очередь попадали под нож в следующем заходе.

Бухарин, поучаствовав в «красном терроре» ленинских лет, был как раз одним из тех, кто запустил машину, сжевавшую затем и его. Мы с Евгением и Стивеном оказались не первыми, кто пытался снимать с большевистской системы маску за маской, веря, что так можно добраться до «чистого и наивного первого лица», - но под каждой маской оказывалась все та же рожа.

Стив Коэн повторял ошибку всех либералов. Он верил, что ошибочна была не сама идея безжалостных перемен, а подход к ней, приемы ее осуществления. Когда-то и мы с Женей так думали - он писал поэму о Ленине в Казанском университете, а я - о предсмертных записках Ленина, отыскивая в них признаки человечности.

Какое-то время Ленин и его старые соратники были для нас этаким коллективным «Антисталиным», и только по мере вчитывания в документы все становилось на места. Я рассказал Коэну, что мы нашли сына Николая Бухарина, которого мальчиком посадили в концлагерь, сразу после уничтожения его отца, присвоили ему фамилию матери - Ларин, и он просидел в лагере около 20 лет. Вышел совершенно больным человеком, но выяснилось, что Ларин - талантливый художник-акварелист.

Мы устроили его выставку, издали каталог и печатали в «Огоньке» многие истории трагических жизней членов семьи «бухарчика», как называл Бухарина Ленин. Одну из этих историй поведала нам вторая супруга Николая Ивановича, та самая Ларина, мать художника, которая тоже отсидела свою «двадцатку» ни за что.

Сталин и Бухарин занимали в Кремле одинаковые квартиры, расположенные одна над другой. Когда застрелилась супруга Сталина Надежда Аллилуева, вождь предложил Бухарину поменяться квартирами - он не хотел больше жить там, где ушла из жизни его жена. Отправляя Бухариных в свои бывшие комнаты - а дело было зимой, - Сталин снял с головы и надел на Ларину свою ушанку, сказав, что это ей подарок на новоселье.

В этой ушанке Ларину и арестовали, в ней же она прошла всю Колыму, опасаясь только одного - чтобы никто не узнал, чья шапка на ней. Так и не узнали. Так она и вышла почти через 20 лет на свободу в том же, но изрядно облезлом, треухе. Коэн и Евтушенко выслушали эту историю, а затем американский профессор спросил разрешения использовать ее в книге. Не знаю, пригодилась ли она ему, но история выразительная.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ГЛУПОСТЬ ПОД НАЗВАНИЕМ «КОЛЛЕКТИВНОЕ МНЕНИЕ»

Мир полон метафор. В 1988 году меня нарекли International Editor of the Year (впервые в истории советский редактор получил этот журналистский «Оскар»), вручили все положенные атрибуты и пригласили в поездку по США. В самом начале вояжа меня привезли на ферму в штате Иллинойс, где владелец только что соорудил большой элеватор.

«Иосиф Сталин и Николай Бухарин занимали в Кремле одинаковые квартиры, расположенные одна над другой. Бухарин, поучаствовав в «красном терроре» ленинских лет, был одним из тех, кто запустил машину, сжевавшую затем и его»

Поскольку с элеваторной крыши открывался замечательный вид на множество миль вокруг, фермер с ходу предложил мне и еще двоим своим соседям немедленно прокатиться на только что построенном лифте и выпить на крыше элеватора по бутылке пива. Снаружи к стенке зернохранилища был приварен узкий рельс, по которому ходила самодвижущаяся кабина, - очень просто. Мы вошли в кабину и нажали кнопку. Лифт поехал, а затем метрах в 20-ти от земли подергался и встал. Не скажу, что это было очень приятно: тесная кабинка высоко над замлей, рельсик, приваренный к стенке железной бочки. Те, кто разглядывал нас с земли, включая мою супругу, сказали потом, что им было страшно.

Страшно было и мне. Но один из американцев понажимал кнопки в лифте, открыл раздвижную дверь и переворотом выбрался на крышу кабинки. Постучал чем-то, произнес несколько специфических английских слов, после чего лифт дернулся и поехал - уже с человеком на крыше. Так и добрались.

Позже, сочиняя статью для тамошнего журнала, я написал, что это была прекрасная политическая метафора. Всегда должен быть кто-то, в случае необходимости способный пройти над пропастью, дабы мы вместе двигались вверх. Сидим в общем лифте, и всегда нужно быть готовыми в трудную минуту позаботиться друг о друге.

Отечественные чиновники сочинили замечательную глупость под названием «коллективное мнение». Это мнение не представляло никого, кроме функционеров, его выдумавших, но согласно этой загадочной формуле двоечников исключали из пионеров, из страны изгоняли всяческих диссидентов, посылались приветственные письма по одним поводам, а по другим - осуждались Пастернак, Сахаров или Солженицын. Коллективное же мнение указывало, кто чей агент. Художник Илья Глазунов как-то даже судился с газетой в Германии, зачислившей его по советской наводке в чьи-то агенты, и выиграл процесс, поскольку «коллективные мнения» всегда были бездоказательны.

Мне уже было все равно, да и особенно впечатлительным я перестал быть. В партийной прессе время от времени сообщалось коллективное мнение трудящихся, недовольных моей работой в журнале.

Какой-нибудь Зюганов вообще требовал разоблачать меня неведомо в чем и творить со мной нечто немыслимое, а я не мог подавать в суд по всем этим поводам, ибо не пристало «Огоньку» сражаться с фантазиями неуравновешенных персон. Одно коллективное мнение требовало меня изничтожить, а другим коллективным мнением были ежедневные мешки с солидарной читательской почтой и рассветные пятничные очереди у газетных киосков, ждущие свежий журнал.

Однажды перед отлетом на конференцию журнала Forbs в Калифорнию я взял в Шереметьево с прилавка несгибаемую в своем догматизме «Советскую Россию» и прочел там сочинение маршала Язова, что я-де американский агент. Меня такое зло взяло, что через день, выступая на многолюдной конференции, я начал с вопроса, обращенного прямо в зал: «Есть здесь кто-нибудь из ЦРУ?».

С Артемом Боровиком, 1990 год. «У парня была неутолимая жажда справедливости и редкое журналистское любопытство. Вместе с писательским талантом это образовало прекрасный сплав»

Стало очень тихо, как, наверное, притихли бы и у нас, задай я похожий вопрос с другим, конечно, названием ведомства. Я повторил вопрос. Тишина продолжалась. «Ну ладно, - заявил я. - Можете прятаться. Но член Политбюро правящей в моей страны партии только что опубликовал в своей партийной газете статью о том, что я у вас на содержании, а хоть бы цент мне кто-нибудь дал! Хоть бы для виду вручили мне красивое удостоверение и фотоаппарат в пуговице, а то живу, как марк-твеновский нищий, которого принимают за тайного миллионера».

Аудитория облегченно засмеялась. У нее был другой жизненный опыт, но и до них дошло.

Мне было интересно наблюдать, как для сотрудников «Огонька» срастались «наша» и «не наша» жизни, как люди, получая все более широкую информацию, оценивали окружающий мир интереснее и точнее.

Одним из первых наших сотрудников прорвался в «реальную заграницу» Артем Боровик.

Журналист очень талантливый, он устремлялся всякий раз в пространства неизведанные, и едва я Артема по просьбе Генриха Боровика, его отца, известного журналиста и старого моего приятеля, перетянул в «Огонек» из дуболомной «Советской России», где тот явно засиделся, как Артем навалился на меня с неимоверными замыслами.

Первым его проектом было попасть в Афганистан, но не так, как понимали это некоторые отечественные воспеватели той нелепой и страшной войны, любящие покрасоваться перед объективами на фоне танков. Артем хотел на передовую, чтобы его определили «на броню», то есть отправили в десант, в гущу боевых действий. Он так этого хотел, что сдался даже его отец Генрих, звонивший по этому поводу кому лишь мог. Сдался и я - тоже звонивший в Генштаб и куда угодно, выслушивая ругань от штабной братии, не терпевшей «Огонек» ни в каком виде.

Артем Боровик все-таки добился своего, прошел многие афганские поля битв, казармы, простреленные палатки и все, чего некоторые другие репортеры в глаза не видели. Он вернулся в редакцию с кучей фотографий, адресов и телефонов от боевых побратимов и честной солдатской медалью «За отвагу», которую - все говорили - он заслужил по делу. Артем привез мне в подарок пластинку от своего бронежилета, тяжелую, способную защитить от пуль, повидавшую виды. У парня была неутолимая жажда справедливости и редкое журналистское любопытство. Вместе с писательским талантом это образовало прекрасный сплав.

Затем Артем начал меня донимать, чтобы я договорился с американским послом Джеком Мэтлоком и организовал еще один невероятный проект - наш журналист (естественно, Артем) отслужит какое-то время в американский армии, а их репортер - в советской.

Посол Мэтлок был охотник до интересных затей и доложил идею по инстанциям вверх. В общем, очень вскоре Артем отбыл в американский тренировочный лагерь для новобранцев, прошел там полный курс и привез нам хорошую книгу об этом. (Насколько я знаю, обмен с американцами состоялся по полной программе, их журналиста встретили в Шереметьево, оттарабанили в какую-то подмосковную часть, где он не просыхал от выпивки около месяца, чем, по слухам, остался вполне доволен).

РАНЬШЕ ЧИНОВНИКОВ ОЩУТИЛИ СВОЕ БЕССТРАШИЕ ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЖЛОБЫ

Примерно в это же время меня ввели в редакционный совет Всемирного экономического форума в Давосе, я тоже получил замечательную возможность в течение нескольких лет подряд вникать в непарадную часть знаменитой экономической встречи, читать и готовить журнал к каждой сессии - это было очень интересно и почетно для «Огонька». Но недреманное надзирающее око ощущалось все время. Это отдельная тема.

Я никогда не мог объяснить твердой убежденности наших высших чиновников в том, что едва советский человек станет встречаться с иностранцами, он мгновенно захочет сбежать за бугор, не говоря уже о том, что немедленно станет вражьим агентом. Шеф КГБ вызывал меня и предостерегал неведомо от чего несколько раз.

Однажды на мои протесты по поводу того, что его ведомство считает едва ли не всех наших людей потенциальными предателями, я сказал, что Артем Боровик только что был в самой гуще американской военщины и ничем себя не запятнал... «Мы уже послушали и потрясли вашего Артема несколько раз, - ответил Крючков. - Не надо расслабляться ни нам, ни вам...». Молодой Боровик жаловался мне - его трясли так, что даже видавший виды папа Генрих удивлялся.

Во времена, о которых я рассказываю, из страны вынимали тот скелет, на котором она держалась всю свою историю, - скелет страха, ожидания «наказания ни за что», репрессий неведомо почему. Власть не учла одного - что Система проседала с извлечением этого скелета все более отчетливо, пока не шмякнулась окончательно.

Но у каждой медали, как известно, две стороны. Первыми, даже раньше чиновников, ощутили свое бесстрашие отечественные жлобы. Ах, как густо засветились их синие похмельные рожи на московских улицах и бульварах, ах, как громко и бесстрашно стали они разговаривать на своем по преимуществу матерном языке!

В 1986 году у нас шел вроде бы незаметный материал о суде над двумя молодыми жлобами, которые крушили парковые скульптуры в Москве, - всех этих «Девушек с веслами» и «Колхозниц со снопами». Из судебного репортажа мне больше всего запомнилось одно - судья спросила обвиняемого: «Зачем вы это делали, зачем разбили скульптуру?». - «А чего она там стояла?!» - ответил жлоб с полным ощущением своей правоты. Во многих странах мне приходило в голову, что жлобы всех стран готовы охотно и со взаимным пониманием соединяться. Русский умник, китайский, еврейский, английский и прочие - все разные. Но жлоб любой национальности - родной брат нашему.

Шел я по городу Нью-Йорку в Колумбийский университет. Это движение всякий раз бывало как бы проныриванием сквозь социальные и национальные слои огромного города. Начинал с 59-й улицы, где тогда жил, это окраина Центрального парка, центр Манхэттена. Затем происходило постепенное погружение в «латиносские» кварталы, населенные шумными выходцами из Центральной и Южной Америки, а после сотой улицы вокруг нарастало количество черных лиц и отчетливо приходило понимание, что вот-вот войду в чужую территорию, Гарлем.

Уже приближаясь к Колумбийскому университету, расположенному в районе 120-й улицы, я увидел, как прямо на меня по тротуару мчится чернокожий подросток на велосипеде. Проезжая мимо, он нарочно оттопырил ступню и больно лягнул меня в голень. Я остановился, потому что было больно, а он - чтобы продлить спектакль. «Зачем ты?» - спросил я. «Гы, - радостно оскаблился юноша. - Хочешь, еще раз стукну?». И так на меня пахнуло домашними ароматами, что я грустно изрек фразу, в основном состоящую из труднопереводимых слов, а закончил ее на почти литературном русском: «Жлоб ты, вот кто!». Велосипедист радостно завопил: «Иностранец, гы!» - и покатил дальше по тротуару, стукая прохожих по голеням.

Я не был уверен, что напишу когда-нибудь в «Огоньке» об этом и записывал события, так сказать, про запас. Но сейчас вспомнилось.

(Продолжение в следующем номере)



Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Комментарии
1000 символов осталось