В разделе: Архив газеты "Бульвар Гордона" Об издании Авторы Подписка
Люди, годы, жизнь...

Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

24 Декабря, 2010 00:00
«Бульвар Гордона» начинает эксклюзивную публикацию новой, еще нигде не изданной книги председателя нашего редакционного совета.
У киношников есть такой термин: «уходящая натура». Это значит, что надо продолжать съемки сюжета, пока живы его постаревшие участники, доснять зимние эпизоды фильма, пока снег еще совсем не растаял, и что-то сделать с летними сценами, хотя листва в саду пожелтела. Когда-то с прекрасным актером Иваном Миколайчуком мы написали сценарий, по которому сам Иван снял фильм, где все любовные сцены происходили зимой. Но, обычное дело, съемочная группа загуляла, зимы ей не хватило, и герои, войдя в дом по снегу, выходили из него на зеленую травку под солнышко — съемки эпизода растянулись. Когда, как положено, с содроганием съемочная группа повезла сдавать фильм в Госкино CCCР, там восхитились: «Ах, как здорово! Ах, молодцы хохлы! У героев такая любовь, что и снега уходят, и солнышко ярче!». Большие романтики заседали тогда в Госкино... Но не все в жизни так просто. «Все проходит!» — задумчиво сказал древний мудрец. Проходят события, проходим и мы с вами. Прошла страна, в которой выходил самый популярный из ее еженедельников «Огонек». «Все относительно!», как заметил другой мудрец, и тоже был прав. Оба тезиса подтверждаются жизненным опытом, а также событиями, вокруг которых строится мой рассказ.
РОДИНА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИ СОВЕТСКОЙ, НИ АНТИСОВЕТСКОЙ, НИ БЫВШЕЙ, НИ ИСТОРИЧЕСКОЙ, НИ БИОЛОГИЧЕСКОЙ

Я не раз уже размышлял об относительности всего на свете. Как-то, преподавая в Австралии, довелось мне разговориться с местным эрудитом, и он много рассказал о коренных жителях «Зеленого континента». Аборигенское мышление необычно. Они, например, изобрели непростое устройство бумеранг, но не додумались до лука, который им завезли на много столетий позже. У австралийских аборигенов очень своеобразное отношение ко времени: они задолго до Эйнштейна выяснили, что время относительно.

В Австралии нет столь четких, как в Европе, времен года - эвкалипты зеленеют, и кенгуру прыгают постоянно, такие календарные занятия, как земледелие и скотоводство, коренным австралийцам неведомы, так что время представлялось им сплошным пространством, не разделенным на сезонные, годичные или вековые отрезки. В этом пространстве люди не разлучаются - просто одни уходят в него глубже, другие еще не успевают сделать этого. Все, живые и мертвые, на виду друг у друга, и нет у них возраста - лишь взаимное расположение в просторах времени, которое относительно. Впрочем, русское религиозное самосознание тоже всегда признавало единство живых и мертвых.

Мне это нравится, я это понимаю. Давно ощущаю, что никто не уходит насовсем, - с годами люди отдаляются от меня или приближаются. Даже те, кто ушел навсегда или далеко уехал, не прерывают общения - оно попросту приобретает какие-то иные формы. Обо всем этом я размышлял, принявшись за писание этой книги.

Лет через 10 после того, как я перестал редактировать «Огонек», мне сказали, что коллектив журнала вошел во власть с предложением наградить меня за то, что я, мол, сделал для «Огонька» и вообще для свободы слова. Вскоре меня пригласили в торжественный зал и вручили орден. Самым приятным в этом было именно то, что наградили меня по ходатайству коллектива журнала. Там уже работали другие, но получалось, что я запомнился в «Огоньке» не только тем, кто меня знал лично, и не только плохо. Словно и вправду в некоем безграничном просторе времени, которое относительно и никуда не девается, я все еще остался в поле их интересов и видимости.

Придя домой, я положил орден в коробку с другими наградами - нашими и не нашими орденами-медалями, среди которых случались и премиальные значки, в том числе от двух отечественных государственных премий - украинской имени Шевченко и всесоюзной. Это было приятно, хотя любовь ко всему, что я делал в жизни, явно не была всенародной (всенародной любви, по-моему, вообще не бывает, как не должно быть и всеобщего единомыслия).

Среди множества писем, которые я получаю до сих пор, есть и с обвинениями в том, что я способствовал распаду Советской Родины, за которую авторы некоторых писем проливали кровь на войне. Помню, я ответил одному из них, что Родина у каждого единственная и не может быть ни советской, ни антисоветской, ни первой, ни второй, ни новой, ни бывшей, ни исторической, ни биологической, но на это замечание мой корреспондент обиделся еще больше.

За кулисами вечера «Огонька». Виталий Коротич, внучка Никиты Хрущева Юлия, за ней театральный режиссер Роберт Стуруа и Зиновий Гердт

Мне довелось пересаживаться из кресла в кресло, перейти из самого тиражного украинского литературного ежемесячника «Всесвiт» в еженедельный «Огонек». На одном из первых редакционных заседаний я сказал, что никому не советую немедленно углубляться в решение государственных, национальных и других высоких задач, тем более что в периоды перемен вроде перестроечного количество демагогов нарастает со страшной силой, удачи и неудачи объясняются не по существу, а исключительно пафосно. Количество восклицательных знаков в некоторых статьях, мелькающих в прессе и речах, звучащих отовсюду, зашкаливало.

«Давайте делать журнал, который будет для начала интересен нам самим, - сказал я. - До тех, кто умнее нас, мы все равно не дотянемся, до тех, кто глупее, опускаться не стоит. По части патриотизма мы явно на достаточном уровне, потому что любим свое дело и свою страну. Пожалуйста, давайте готовить материалы, которые интересны нам самим, которые хочется обсудить с друзьями и близкими, тогда будет интересно работать. Самое главное - не разоблачать проклятое прошлое или воспевать светлое будущее. Главное - понять, почему мы и наши близкие стали именно такими, какие мы есть, а также - понять, какими мы становимся в процессе неутихающих перемен...».

«БЛАЖЕН, КТО ПОСЕТИЛ СЕЙ МИР В ЕГО МИНУТЫ РОКОВЫЕ»

Поскольку нам предстояло заняться общим делом, в огоньковской жизни появилось еще одно нововведение, которое я целиком перенес из прежней, киевской, редакции: дверь моего кабинета, если я был в нем, никогда не захлопывалась - каждый сотрудник мог войти когда угодно и обсудить все, что хотел.

Предыдущий опыт имеет значение до тех пор, пока он не заштампован в догмы, а от репутаций предшественников зачастую надо отряхиваться. В «Огоньке» мы с самого первого дня после того, как я стал его редактировать, пытались сращивать времена, но они далеко не всегда срастались, а иногда их не хотелось соединять.

В стране многое менялось - в минувшем столетии это происходило часто и беспощадно. У многих людей моего поколения определяющим стал период с хрущевского 1956 года по конец горбачевского 1991-го - целая эпоха в истории страны и жизни любого из нас. Последнее пятилетие этого времени стало заключительным для государства и важнейшим для журнала «Огонек» - очень многое начиналось и заканчивалось именно тогда. Если пользоваться известной тютчевской формулой: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», то она имеет ко мне непосредственное отношение, хотя блаженства испытывать не довелось почти никогда.

Заседание редколлегии «Огонька» во главе с Виталием Коротичем. Справа — знаменитый офтальмолог Святослав Федоров и публицист Юрий Черниченко

Люди трудно врастают в переменчивые обстоятельства, во многих случаях пробуют утянуть за собой примелькавшиеся, но давно устаревшие вкусы, привычки других времен или сохранить их навечно. Читая в редакции кипы готовых к публикации рукописей, я наткнулся в «Дневнике» у Корнея Чуковского на запись о жилом доме, построенном в начале 30-х годов ХХ века для бывших царских политкаторжан. Корней Иванович с удивлением отмечает, что те настояли, дабы дом был возведен по всем канонам тюремной архитектуры, а в окна были обязательно вделаны решетки. Согласно свидетельству автора «Мойдодыра», такое жилье заслуженным каторжанам и возвели. Мне и большинству сотрудников очень не хотелось строить для «Огонька» новый жилой дом, чтобы в нем было все, как в старом, привычном до ужаса.

Все постоянно примеряются к месту жительства, и у каждого собственные представления на этот счет. Когда-то меня всячески ругали за то, что я сказал, выступая на Съезде писателей, будто очень многие наши мастера слова первую половину жизни поудобнее устраиваются в столицах, с тем чтобы в остальное время писать, насколько в деревне лучше. Впрочем, в любой избушке свои погремушки, а все обобщения натянуты.

Меня мотало по профессиям и по параллелям всю жизнь, но я устремлялся к Украине и Киеву даже тогда, когда меня там не ждали. И сейчас стремлюсь.

Булат Окуджава пел про Арбат, называя его своей религией и своим отечеством, но жил под Москвой, в Переделкино, где воздух много чище. Евгений Евтушенко хотел жить сразу везде и мотался по свету, получая от этого огромное удовольствие, но всякий раз возвращался в Москву. Василий Аксенов откровенно мечтал об Америке, с восторгом писал о ней, еще туда не попав (было похоже на мечту караульного солдата из повести Сергея Довлатова, который все время повторял, что настоящие эстонцы должны жить в Канаде). Когда советская власть вначале выпустила Аксенова в Штаты, а затем запретила ему возвращаться, он, став американским гражданином, долго сравнивал собственные мечтания с действительностью, отстаивал их (помню, как во время визита Горбачева в Вашингтон в конце 80-х он где только мог выступал, уговаривая американцев не верить, что в Москве возможны демократические перемены). Затем все-таки вернулся в Европу, и последнее, что написал, - книгу о том, как жилось ему с тогдашними друзьями в Москве 60-х годов. Круг замкнулся.

В Нью-Йорке я встретил ленинградца Довлатова, который, когда в родном городе стало неуютно, с удовольствием жил в Таллинне, затем без особенного удовольствия - в Нью-Йорке, так и не успев возвратиться домой, в Питер. Москвич Владимир Войнович не хотел жить в Германии, но его туда высылали (позже мы встретились в его мюнхенском доме, и оказалось, что в нем вполне можно жить и хорошо работается). Но лучше оказалось в Москве, куда Войнович вернулся, хотя и не с той театральностью, которая сопровождала возвращение Солженицына из американского штата Вермонт, где он жил очень долго, написав там некоторые книги, а также указания для бывших соотечественников, как обустроить и благоустроить Россию. Все это он издал уже дома, в Москве.

«ТЫ ДОЛЖЕН РЕДАКТИРОВАТЬ «ОГОНЕК»!»

Как издавна повелось, мечты с действительностью то встречались, то расходились. Иногда это бывало естественно, как у Ивана Драча, учившегося на Высших сценарных курсах в Москве, но уехавшего оттуда без оглядки, потому что мог выбирать, куда ехать. Иногда - как у прекрасного режиссера, уроженца Львова, Романа Виктюка, который всю жизнь стремится к родным краям, но настоящую славу обрел в Москве, Европе, Америке, а во Львове его спектакли неоднократно запрещали...

Зачастую это бывало трагично. Еще один вытолкнутый из нашей страны талантливый человек Иосиф Бродский, который хотел и не смог завершить жизнь в родном Петербурге, скончался в американском штате Коннектикут, был отпет в Нью-Йорке и похоронен в Венеции. Он писал, что жизни людей и стран похожи на подводные лодки - пробоина в любом из отсеков способна утопить все сразу.

Все живут согласно мечтаниям или вопреки им, например, Роберт Рождественский видел один из главных смыслов своей деятельности в том, чтобы не самому ездить к друзьям, а стараться держать друзей поблизости к собственному дому, что позволяет экономить на транспорте.

Главный редактор «Огонька» Виталий Коротич в своем кабинете, Москва, 1989 год

Вообще-то, домов у Роберта было два - один, который считался дачей, в Переделкино, а второй - в Москве, через улочку от центрального телеграфа, был городской квартирой. И на даче, и в квартире на тогдашней улице Горького всегда было полно народу. К тому же и Роберт никогда не возвращался домой в одиночестве. Как правило, он еще с порога кричал: «Алена, долей воды в суп, гости пришли!». Но и без того гостей в доме было с избытком. У рояля могли одновременно находиться композиторы Фельцман и Мовсесян, а также поющие Магомаев с Кобзоном. Кто-то декламировал стихи, кто-нибудь другой искушал теледиктора Свету Моргунову, а кто-то выковыривал из кастрюли все, что там осталось съедобного. Между этой публикой скитались задумчивые дочери Аллы и Роберта и теща Лидия Яковлевна, удивительно обаятельная женщина, на которой зачастую держалась хозяйственная часть упомянутого бедлама.

Тем не менее в толчее и многоголосии решались важные проблемы. Именно здесь Роберт ультимативно впервые объявил мне, что я должен перебраться в Москву: «Мне надоело переводить твои стихи с украинского - живи здесь». - «Мне и в Киеве хорошо», - сказал я. «В «Огоньке» будет лучше», - парировал Роберт. Я даже не сразу понял, что он имеет в виду, и Рождественский уточнил: «Ты должен редактировать «Огонек!». - «Какой «Огонек»? Ты с ума сошел! Его может редактировать кто угодно. Например, ты!» - сказал я, не щадя хозяйского самолюбия. Роберт не дрогнул: «Мне предлагали журнал, но я сказал, что у меня слишком мягкий характер и «Огонек» может редактировать кто угодно другой. Например, ты!». Шутки шутками, но позже я удостоверился, что Рождественскому действительно предлагали редакторство в «Огоньке», но он перевел стрелки на меня. Чуть позже мне признался Генрих Боровик, что и ему предлагали, но и он назвал меня как лучший, по его мнению, вариант. Когда в дальнейшем многие пытались высчитать траекторию, по которой меня зашвырнуло в огоньковское редакторство, мало кто угадывал, как просто все началось. Мой приход в «Огонек» был осуществлением мечтаний - но далеко не сразу моих собственных.

Кроме того, была и последняя капля: в мае 1986 года ко мне пришел корреспондент «Комсомольской правды» Петр Положевец, чтобы взять интервью о взрыве атомного реактора в Чернобыле. Я вполне искренне сообщал ему, что это было преступлением, а то, что начальство АЭС после катастрофы прервало все каналы связи ядерной электростанции с окружающим миром, еще и преступление против права наших людей на получение информации. Этим я категорически нарушил стиль тогдашних тупых комментариев вроде «Сильнее атома!», «Не надо паники!» и все такое.

Об интервью я вскоре забыл, понимая, что его не напечатают никогда. Но через несколько дней мне вдруг позвонил впервые в жизни - на домашний номер - член Политбюро Александр Николаевич Яковлев. В Киеве мне члены ЦК не то что не звонили, а лишь вызывали пред ясные партийные очи через партком Союза писателей. Яковлев спросил, можно ли показать мое интервью Горбачеву. «Кому угодно!» - сказал я. Через неделю меня начали вызывать в Москву и внятно беседовать про «Огонек».

Кто из вас видел, как монтируется фильм: традиционный, на пленке? В монтажной сидит режиссер, заваленный коробками, в каждой из которых - эпизод или еще что-то очень важное для содержания. Затем начинается самое важное испытание режиссерского мастерства: пленка из коробок склеивается в сочетания, вначале понятные только самому режиссеру. Если он знает, что делает, - шаг за шагом родится кино, интересное всем. Мне очень важно, чтобы эпизоды моего повествования срослись в последовательный рассказ о неповторимом времени моей и многих ваших жизней. Буду монтировать, объяснять, что следует объяснить, а если непонятно - спрашивайте.

Когда-то я учился в аспирантуре и с тех пор усвоил: уже вначале надо определить все главные термины, которые в дальнейшем могут встретиться в том, что ты пишешь. Сейчас я пытаюсь рассказать, как шли дела в самом старом, большом и популярном еженедельнике страны - «Огоньке», выходившем в России с конца XIX века.

(Продолжение следует)



Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Комментарии
1000 символов осталось