Профессор Киево-Могилянской академии и Варшавского университета, писательница, переводчица, украиновед и исследователь Александра ГНАТЮК: «Влияние российских спецслужб в Евросоюзе велико, его нельзя недооценивать. Кроме того, выросло влияние российского капитала»

Александра Гнатюк, часто подписывающаяся «Оля Гнатюк», помимо преподавания, переводов и научных исследований, активно занимается популяризацией ук­ра­инской литературы. Перевела на польский и подготовила к изданию книги украинских авторов Юрия Андруховича, Сергея Жадана, Василия Голобородько, Игоря Калинца. С 2006 по 2010 год работала советником по вопросам культуры и науки Посольства Польши в Украине.

В прошлом году в киевском издательстве «Дух и лiтера» вышла книга Гнатюк «Отвага и страх», которая получила Гран-при Львовского форума издателей. В ней автор рассказала о судьбе ученых, врачей, художников и литераторов, которые жили во Львове накануне Второй мировой войны, как сложилась их судьба во время немецкой оккупации и послевоенных репрессий в СССР. Особое внимание Гнатюк сконцентрировала на поведении людей, которые, несмотря на страх, находили в себе силы поддерживать тех, чья участь была еще более печальной.

Автор также описала историю собст­венной семьи. Ее бабушка с маленькой дочерью была вынуждена покинуть Львов, так как попала под акцию «Висла», которую в Советском Союзе называли «обмен населением». По сути, это была депортация этнических украинцев на территорию УССР, а поляков — в ПНР (Польскую Народную Республику).

«ЕЩЕ 10 ЛЕТ НАЗАД Я В ДУРНОМ СНЕ НЕ МОГЛА УВИДЕТЬ, ЧТО В ПОЛЬШЕ БУДЕТ КАКОЕ-ТО РОССИЙСКОЕ ТЕЛЕВЕЩАНИЕ»

— Совсем недавно Литва, Польша и Украина создали совместную военную бригаду. В связи с этим вспоминается идея польского политика и публицис­та Ежи Гедройца, считавшего, что эти страны могут поставить мощный заслон влиянию России...

— Я бы немного уточнила: Гедройц не утверждал, что Украина, Литва и Беларусь совместно с Польшей должны быть орудием против России. А полагал, что они долж­ны повлиять на то, чтобы Россия отреклась от своих имперских устремлений. Как вы понимаете, этот вопрос по-прежнему актуален и, может, станет даже более актуальным в перспективе.

Украина еще раз доказала, что она не симулякр, а показала свое лицо, свободолюбие, чего в России и не могут простить. Мне кажется, очень долго придется ждать того момента, когда россияне все поймут и извинятся.

— Думаете, такое возможно?

— Никогда не говори «никогда». Иногда то, что кажется невозможным, оказывается вполне реальным. Кто считал возможным массовый протест украинских граждан, скажем, летом 2013 года? Понадобилась искра — отказ подписать договор об ассоциации с ЕС...

Мы имеем и иной пример, когда осущест­вился плохой сценарий, считавшийся невероятным. Еще в 2012 году я понимала — дела Украины очень плохи. Ведь не зря в России началась массированная анти­украинская пропаганда, которая усиливалась на протяжении нескольких лет. Но я тогда даже не предполагала, что дойдет до войны и Россия вторгнется на территорию Украины. Годом позже, в 2013 году, появилось реальное понимание, что опасность со стороны России угрожает уже не только Украине, но и Польше.

Удивительно, что с началом российско-украинской войны усилились разногласия между Украиной и Польшей. И я не могу сказать, что подпитка польско-украинских недоразумений является чем-то новым. Первый всплеск произошел в 2004 году. Тогда среди поляков была большая симпатия к Украине, особенно со стороны студентов. Но в то же время я наблюдала, как каждое утро, в день публикации статьи о какой-нибудь интересной акции согласия или примирения между поляками и ук­ра­ин­цами, на сайте газеты тут же появлялись тролли.

За прошедшее время многое изменилось в информационном и политическом пространстве. Еще 10 лет назад я в дурном сне не могла увидеть, что в Польше будет какое-то российское телевещание. При всем отвращении к СССР и недоверии к его наследникам (а Путин, как бывший ка­гэбист, стопроцентный наследник советской системы) я бы не спрогнозировала такой ситуации.

Российское влияние сильно в Ук­раи­не — это не вызывает сомнения. Но за последние два года выяснилось, насколько российские спецслужбы сильны и сколь нагло действуют в Европе. Конечно, они раскладывают яйца по разным корзинам. По сравнению с тем, что происходило 100 лет назад, они чему-то научились: если в 20-х годах и сразу после Второй мировой войны большей частью поддерживали только коммунистические движения, то сегодня они поддерживают и крайне правых, и крайне левых. Их влияние в Евросоюзе велико, его нельзя недооценивать. Кроме того, выросло влияние российского капитала.

— В истории Украины и Польши много болезненных событий. Но весь последний год в Польше активно обсуждалась идея признания Волынской трагедии актом геноцида поляков украинцами, что совершенно не способствует диалогу между двумя странами.

— Очевидно, наши недруги стараются использовать вопрос Волыни для дестабилизации. Я даже уверена, что есть спецзадание в соответствующих российских службах концентрировать особое внимание на межнациональной розни в польско-украинских отношениях. Заметьте, когда речь идет о непонимании между нашими странами на фоне исторических событий, поднимается всего один вопрос — этнические чистки на Волыни, хотя других кровавых страниц было гораздо больше.

Польская администрация проводила роковую политику в отношении национальных меньшинств, в том числе и украинцев, евреев, белорусов — это были люди второго сорта. Самой болезненной темой до Второй мировой войны была польско-украинская война 1918-1919 годов. Но в отличие от вопроса Волыни сегодня это не делает погоду в польско-украинских отношениях.

Основная причина событий в Галичине 1918-1919 годов и на Волыни в 1943-м — война. Но в первом случае было противостояние армий, которое напрямую гражданского населения не касалось. А во втором шло массовое уничтожение польского населения на Волыни в первой половине 1943 года. Все происходило не как брато­убийственная война, ког­да одни крестьяне идут на других крестьян. Некоторые подраз­деления УПА нападали и уничтожали граж­данское население (детей, женщин, мужчин) только потому, что они являлись поляками. Когда идет война и есть вооруженное противостояние — это один воп­рос. А когда уничтожают определенные категории людей, речь идет о понятии этнических чисток. Можно ли говорить о геноциде, не уверена, поскольку я не юрист.

«РОКОВОЙ ОШИБКОЙ Я СЧИТАЮ ОБЪЯВЛЕННЫЙ БАРАКОМ ОБАМОЙ КУРС НА СБЛИЖЕНИЕ С РОССИЕЙ»

— Тем не менее депутаты польского сейма в 2014 году признали события на Волыни актом геноцида, а представитель правящей партии «Право и справед­ливость» Ян Жарин потребовал того же от украинского правительства. Сколько в этих заявлениях политики, а сколько — искреннего желания восстановить историческую справедливость?

— Депутаты употребили немного другую формулировку — «этническая чистка с чертами геноцида». Что касается вопроса, то я не политолог, а обычная гражданка. Но мои рассуждения сфокусированы на польско-украинской тематике, и многое из происходящего и в польской, и в мировой политике я рассматриваю именно через призму этих взаимоотношений. Самой роковой ошибкой я считаю объявленный Бараком Обамой курс на сближение с Россией. Тому же примеру последовала и польская политика. Конечно, об этом легко судить, глядя на уже существующее положение вещей.

Почему политика американско-российского и польско-российского сближения была недальновидной? Тогда, в 2008 году, произошло неблагоприятное стечение обстоятельств: провозглашение перезагрузки совпало со вступлением Польши в Шенгенское соглашение и с введением визового режима с Украиной. Это случилось независимо от воли поляков, но это роковое со­впадение имело далеко идущие последст­вия: было утеряно доверие между Польшей и Украиной, которое накапливалось в пре­ды­дущие 15 лет. А исторический фактор (трагедия на Волыни), на мой взгляд, не самый главный из тех, что оказывают влияние на отношения двух стран.

Хотя мне кажется, это решение польского сейма обострило польско-украинские отношения. Нельзя говорить, что движущей силой были представители определенной политической группы. Существовало некое единодушие в решении парламента принять именно такую формулировку, что трагедия на Волыни была геноцидом, этнической чисткой. Такой результат голосования был ожидаем, потому что никто не помешал потоку лжи, который выплеснулся в 2013 году. Тогда в Украине правящей была Партия регионов и происходили довольно странные вещи во внешней украинской политике, которые даже ради сохранения хороших отношений не должны были происходить.

В чем глобальном не сходятся позиции поляков и украинцев в отношении Волынской трагедии? Многие украинские историки и публицисты пытаются объяснить эту этническую чистку ужасной польской политикой по отношению к национальным общинам до Второй мировой войны. Никто не отрицает, что она была ужасна, но в чем виновата конкретная женщина или ребенок? Тем, что родились поляками? Такое объяснение — оправдание ужасного преступления. И, я думаю, это принципиальное недоразумение.

---

---

— Как исправить ситуацию, когда вновь и вновь звучат обвинения? Когда любая попытка диалога приходит к исходной точке — к конфликту?

— Если кто-то не готов понять ошибку, он этого не сделает. Мно­гие вещи должны спо­соб­ствовать тому, чтобы человек осознал свой промах. Если это так трудно сделать отдельному человеку, гораздо тяжелее — общест­ву.

В нашем случае очень важно совместное поминание жертв, что повлияло бы и на мест­ные общины, и на общественных деятелей. В Ук­ра­и­не развита традиция краеведения. Конечно, не все име­­ют хорошую подготовку, не всег­да понимают, что факты не надо скры­вать.

Уничтожали людей с обеих сторон. Все тогда было гораздо сложнее, чем сегодня можно представить. Существует информация, что соотношение жертв с украинской и польской стороны было один к 10, по другим данным — один к пяти. Я не сторонник статистики, просто надо знать жертв по именам. Тогда мы поймем реальный масштаб Волынской трагедии и нами не смогут манипулировать.

В Польше написано много работ, посвященных событиям 1943 года. В то же время в Украине их по пальцам можно сосчитать. Большее значение имеет изучение проблемы на местах. Это не значит, что надо делать эксгумацию в каждом волынском селе. Но для начала можно попробовать установить, кто именно жил в это время в конкретной местности и что случилось с этими людьми между 1939 и 1953 годами.

«КОГДА СУЩЕСТВУЕТ УГРОЗА СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ, НЕТ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ НЕ БОЯТСЯ, НО ЕСТЬ ЛЮДИ, СПОСОБНЫЕ ПЕРЕСТУПИТЬ ЧЕРЕЗ СТРАХ»

— Почему вы назвали свою книгу «От­вага и страх»?

— Я всегда хотела понять: что означает родиться 18 сентября 1939 года во Львове в такой смешанной семье, в которой появилась на свет моя мама (бабушка была православной, а дедушка — католиком). Но это не книга воспоминаний, просто я начала рассказ с воспоминаний о своей семье, чтобы читатель мог понять, как я хочу писать об истории. Это способ поменять взгляд на произошедшие события. Я попыталась исследовать, что происходило между людьми разных наций на определенной территории. И хочу сказать: если бы мы придерживались взглядов только ук­ра­ин­ской или польской нации, мы многое не увидели бы. Когда существует угроза со­бственной жизни, нет людей, которые не боятся. Но есть люди, которые способны переступить через страх. В книге я очень редко употребляю слово «страх», слово «отвага» употребляю только в названии.

Хотела рассказать о людях, которые жили во Львове, их будничные истории. Я писала о местной интеллигенции. Это логично, потому что они оставили сведения, для меня — источники, к которым можно обратиться. Это дневники, переписка, семейные фотографии. Согласитесь, трудно найти дворника, ведущего дневник. Другое дело — объем наследия: некоторые семьи оставили больше данных, некоторые — меньше. Люди, жившие на территории СССР, не оставляли почти ничего. Порой они сами уничтожали записи и документы, потому что была угроза со стороны КГБ, иногда сами спецслужбы уничтожали доступные источники. То, что до нас дошло, — это фактически отрывки семейных историй.

Та же история львовской художницы Ярославы Музыки. Кое-что она и ее друзья сумели приберечь и скрыть от карательных служб. Удалось, например, частично сохранить картины, и среди них портрет моей мамы — «Девочка с песиком», который я совсем недавно смогла увидеть. Она была срезана ножом с подрамника. Так обычно поступают воры, когда торопятся украсть. Но, думаю, в этом случае прибегли к такому способу снятия картины, потому что торопились: у Музыки провели несколько обысков, и многое из ее творческого наследия утеряно навсегда, уничтожено чекистами.

Когда она вышла из концентрационного лагеря, постаралась восстановить свои связи. Это видно по тому, с кем она переписывалась. Среди ее адресатов немало людей, которые оказались за пределами СССР, и среди них была моя мама.

— Впечатляет, что, выйдя из концентрационного лагеря, она начала писать вашей маме, а та не побоялась вести переписку с бывшей политзаключенной. Выходит, в Польше тогда было не так страшно, как в Украине?

— Очевидно, мама понимала, насколько важно было это общение для Музыки. Почему не боится? Видимо, потому что молодая и еще не знает о том, что ей угрожает. Они — люди из разной среды. Музыка — художница, которая выставлялась в разных салонах, а по другую сторону — простая семья интеллигентов. Объединяет их общая угроза. Они находились на низ­ком социальном уровне во время немецкой оккупации, но вместе пытались помогать другим, тем, кому было еще хуже, кто содержался в гетто. Такие вещи не забываются. Это особый тип родства, который навсегда объединяет людей.

Из книги Оли Гнатюк «Вiдвага i страх».

«В липні 1944 року німецьких окупантів вигнали зі Львова. А проте страх залишився, бо ж він був незмінним супутником совєтської влади. Тривала також війна між українським і польським підпіллям. Для українського підпілля така особа, як моя Бабуся, що народилася в серці українського православ’я, Почаєві, але, з огляду на чоловіка-поляка, обрала польську ідентичність, була «хрунем», запроданкою, яка підлягала нещадному знищенню разом з родиною, себто п’ятирічною донечкою. Від небезпеки Бабусю та Маму вберіг давній знайомий, українець. Увесь 1944 рік, коли «деполонізаційна акція» (як зафіксовано в документах УПА, або ж, якщо облишити евфемізми, етнічна чистка) поширилася з Волині на терени Галичини, — минув під знаком страху, посиленого через додаткову загрозу, тим разом з боку своїх, а не чужаків».

— Почему вы утверждаете, что Львов оставался городом страха, даже после того, как война закончилась?

— На всем пространстве СССР царил страх. Это справедливо и для послевоенной Польши. После окончания войны террор продолжался. Каждого человека могли обвинить в чем угодно. И люди жили в такой атмосфере страха много лет.

Продолжалась война на территории За­пад­ной Украины. В селах днем — советская власть, ночью — подпольная. В 1948-1949 годах на самых высоких уровнях началась антисемитская кампания под названием «борьба с космополитами». В республиках преследовали евреев и различные национальные формирования. В Западной Ук­ра­ине каждый, кто оставался под немецкой оккупацией, был под подозрением. Ему в любой момент могли сказать, что он националист. Тогда могли выселить большую часть села из-за того, что нашли поблизости убежище бойцов повстанческой армии. Могли выселить всю семью за то, что зять воевал в УПА, без возможности возвращения и без гражданских прав. И случай с Яро­­сла­вой Музыкой достаточно красноречивая то­му иллюстрация.

Из книги Оли Гнатюк «Вiдвага i страх».

«Після смерті Сталіна Ярослава Музика надіслала дві скарги міністрові внутрішніх справ Лаврентієві Берії (20 травня 1953 року i 9 червня 1953 року). Друга скарга дійшла до Москви вже після розстрілу Бе­рії. 1953 року амністії дочекалися тільки кримінальники. Скаргу художниці визнали за безпідставну. В листі Музика повідомила, які наміри вона мала, вдаючись до посередництва в контактах між владою і підпіллям: «В чем меня могут обвинять: это в том, что я по своему политическому не­до­­уме­нию пыталась быть посредником меж­ду украинскими националистами и ком­мунис­тами. Лично я не имела никакого от­ношения к бандеровскому движению, но исходя из гуманистических побуждений, чтобы прекратить кровопролитие, я согласилась на предложение моей знакомой, Б. Свит­лик, познакомить ее с др. Юлианом Кор­­дю­ком, который имел знакомых ком­му­нис­тов».

Ув’язнена описала брутальні методи, застосовані щодо неї під час слідства: побиття, приниження, психічне залякування, навіть імітація спроби українського підпілля визволити її від енкаведистів (таку операцію позначали літерами «ЛП»). За наказом генерал-майора Віктора Дроз­до­ва, начальника відділу 2-H, a заразом за­ступника міністра, і полковника Івана Шо­рубалки, заступника начальника 4-го відділу, В. Плешевцев підготував операцію, що мала інсценізувати визволення Ярослави Музики заходами українського підпілля. В акції брав участь аґент «Бурєвой». Уна­слі­док операції вдалося виявити «націоналіс­тичні настрої, що панують серед старої га­лицької української інтеліґенції». Що ж, без спецоперації, мабуть, не вдалося б одержати таку інформацію.

Музика хотіла, щоб усе якнайшвидше закінчилося, тому зізналася в тому, що їй закидали той факт, що в неї мешкав братанець, притягнули за вуха як свідчення про «утримання конспіративної квартири», хоч раніше не доведено, що Стефанович належав до ОУН: досить було домислів. Окрім того, одним з пунктів звинувачення був за­кид, що Ярослава Музика доносила на єв­реїв німцям; цинізм цього закиду полягає в тому, що прізвища людей, яким вона допомагала рятуватися, фігурують там як жертви її доносу».

Выжить в таких условиях помогала только солидарность. Во времена государственных репрессий, когда каждый находится под угрозой, люди строят отношения в очень узком кругу, которому доверяют. Но проходит некоторое время, и оказывается, что круг ненадежен — и там есть сексоты. Поэтому уровень недоверия в советском обществе зашкаливал.

«ДАЖЕ В 70-Е ГОДЫ ХХ ВЕКА УКРАИНЦЫ В ПОЛЬШЕ СТАРАЛИСЬ СКРЫТЬ СВОЮ НАЦИОНАЛЬНУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ»

— Современное общество излечилось от страха?

— Увы, нет. Есть рецидивы. И я бы сказала, чем меньше проговорено, тем рецидивы страшнее. Особенно это касается Восточной Украины. Многие даже не представляют, насколько ужасные вещи там про­исхо­ди­ли. Об этом написал Тимоти Снайдер, он привел огромные цифры по­терь. Но пока мы говорим о больших масштабах, мы не понимаем, что пережил каждый конкретный человек.

Количество жертв после войны на Дон­бассе мы просто не знаем. И речь не только о тех советских гражданах, которых принудительно отправили туда на работы, но и о тех, кто попал в советский плен. Там бы­ли солдаты разных национальностей, не только немцы, но в том числе и поляки. Тогда по всему СССР голодали люди, а там вообще не было нормальной пищи. Зачем немецких фашистов кормить лучше, чем собственных граждан? Пленные умирали массово, так же, как советские пленные во время войны. Но война-то окончилась. И преступников, ответственных за массовое уничтожение советских пленных, в Европе осудили. В то же время ни­кто не собирался осуждать преступников, ответственных за массовое уничтожение граждан в СССР, и во время войны, и в мирное время. Эти вещи еще не рассказаны и не раскрыты. Поэтому мы и не поняли, что Донбасс сто­ит на костях жертв Вто­рой мировой вой­ны.

Только сейчас мы начинаем вслух говорить о том, чем в реальности была Красная Армия. В Украине, наконец, приходит по­ни­мание истинной це­ны освобождения Ки­е­ва. Форсиро­ва­ние линии Днепра означало гибель для многих крестьян Ле­во­бе­режной Украины. Тогда сгоняли всех мужчин старше 16 лет. Кривой, косой, босой — шагай вперед. И не могли отбиться, по­тому что все равно расстреляли бы. Если не спереди немцы, то сзади «свои». Это было пушечное мясо, и до сегодняшнего дня мы все еще не знаем, сколько их бы­ло — полтора миллиона, а может, и боль­ше. Мы не знаем, потому что не имеем до­ку­ментов.

---

---

— Как ваш отец, украинец, оказался в Польше?

— Он родился в селе, недалеко от мес­теч­ка Грубешев, в восьми километрах от берега Буга, вблизи нынешней украинско-польской границы. Когда начались массовые переселения 1944-1945 годов, семью переселили в Украину. Отец оказался во Владимире-Волынском, в 20 километрах от границы. Он был в работоспособном возрасте и официально не имел среднего образования (он учился в украинской гимназии при немецкой власти, а такой аттестат показывать в СССР нельзя). Для него была лишь одна перспектива: вперед на Донбасс. Тогда в 1946 году хватило ума деду, который пережил большевистскую революцию, и они вместе сбежали, вернулись обратно в разрушенный в конце вой­ны дом на территории Польши. А бабушка вы­ехала отдельно, по купленным польским документам.

Из книги Оли Гнатюк «Вiдвага i страх».

Вихована в польській культурі та римо-католицькому віросповіданні, мама з лю­бо­ві до тата зробила вибір, що передбачав лише клопоти — серйозне охолодження стосунків з матір’ю та далекою родиною... Мамин вибір означав приречення себе на приналежність до упослідженої меншини, що в ПНР була під особливим прицілом. Українська меншина, хоч і вийшла з небуття, на яке її прирекла 1947 року ухвала Політбюро про примусове переселення (акція «Вісла»), все ж і надалі перебувала в гіршому становищі, ніж інші польські громадяни. Його можна порівняти лише з тими небагатьма німцями, які ще залишалися в Польщі. Iдео­ло­гіч­ний знак рівності, що його влада поставила між цими двома меншинами, зберігався десятками років і став стереотипом (аналогом «поплічників фашизму»). Цей стереотип використовують понині, хоча сьогодні як виняток, а не як правило.

— Ваша мама, полька из Львова, вы­шла замуж за украинца из Польши, но назвала его при этом «наш»?

— «Наш» — тот случай, когда речь идет о другом типе со­об­щества, не национальном. Это люди, потерявшие дом, Родину и свое естественное окружение. Потеряли не потому, что хотели уехать, а потому, что их выдворили и они не могут вернуться.

Ситуация с массовой депортацией, ко­то­рая проходила в СССР в конце Второй мировой войны, — тоже своеобразная этническая чистка. Депортацию поляков на территорию послевоенной Польши и де­пор­тацию украинцев из Польши в Украину тогда называли «обмен населением». Сей­час я понимаю, что ту боль потери нельзя излечить годами. Более того, она передается следующим поколениям.

Я была очень удивлена, когда поняла, что историческая память существует и ра­бо­тает еще и в случае моего сына, который, как и я, родился и рос в Варшаве. Когда он учился в школе, в класс перевели учеников из еврейской гимназии. Не­ко­то­рые из его одноклассников начали пинать новеньких. А он, ниже всех ростом, самый худенький, вдруг встал на защиту ребят из еврейской гимназии. Как это объяснить, если не врожденным чувством справедливости и тем, что сын подсознательно зна­ет, каково быть национальным меньшинством.

Из книги Оли Гнатюк «Вiдвага i страх».

«Депортованих з-за Бугу поляків депортовані під час акції «Вісла» українці мали за своїх найбільших ворогів, а забужани відповідали своїм українським сусідам не меншою ворожістю, яку підсилювала чинна комуністична влада. Усталенню неґативного стереотипу успішно підпомагала ко­му­ніс­тична пропаґанда, чіпляючи одним учасникам конфлікту наличку «ницого пігмея-реакціонера» лише за зв’язки з польським підпіллям, іншим натомість — наліпку «бандита-бандерівця». Згідно з принципом «поділяй і владарюй» комуністична вла­да дуже ефективно відвертала увагу від справ­жніх винуватців нещастя і тих, і інших. Повоєнний психоз страху додатково підсилював взаємну ненависть. Обидві спільноти були по-своєму замкнуті. Щодо забужан це можна легко проілюструвати надзвичайно популярним у Польщі фільмом «самі свої» (комедія з життя двох селянських родин з-під Вільна, переселених на західні землі, втративши малу батьківщину, вони зберігають свою ідентичність, плекаючи давній конфлікт «за межу»). Українська тема в Польщі становила табу, тому важко знайти аналогічний приклад. Українську тожсамість намагалися приховувати від сусідів, на роботі, у школі, тому прирікали себе на замкненість від чужих, з усіма її соціальними та психологічними наслідками».

«ВЫЙДЯ ЗАМУЖ ЗА УКРАИНЦА, МАМА СДЕЛАЛА СВОЙ СО­ЗНА­ТЕЛЬ­НЫЙ ВЫБОР — ВЫУЧИЛА УКРАИНСКИЙ ЯЗЫК И ОБУЧАЛА МЕНЯ»

— Почему жившим в Польше украинцам приходилось скрывать от соседей свою национальность?

— Их принудительно переселили в со­вер­шенно незнакомую местность, депортировали с клеймом украинских националистов. Хотя много переселенцев были из тех мест, где вообще не было подразделений УПА. Представьте, что человек не имел права поехать к родственникам, потому что ему запрещено было покидать пределы местности.

Жил в таком напряжении среди чужих много лет, с постоянной мыслью о том, что к нему могут внезапно прийти с проверкой из службы безопасности. И все соседи об этом знали. Под таким прессом люди жили десятилетия и хоронили свою идентичность, чтобы их детям было проще. Даже в 70-е годы ХХ века украинцы старались скрыть свою национальную принадлежность. В итоге кто-то из современников знает о своем происхождении, а кто-то — нет. Отучали от украинского патриотизма негативным опытом — то высылкой, то дубинками, то заключением.

Из книги Оли Гнатюк «Вiдвага i страх».

«Молоде покоління українців, розпорошених по всій Польщі після акції «Вісла», теж насилу пробивалися до вищої освіти, не лише з огляду на чинні обмеження для примусових переселенців (заборону змінювати місце проживання) чи через брак поль­ського свідоцтва про освіту (українське на­лежало старанно приховати), а також зважаючи на те, що інакшість у суспільстві трак­тували як ворожість, принаймні як загрозу».

— Как вашей семье удалось сохранить украинскую идентичность в таких условиях?

— Это вопрос выбора. С детства моя мама разговаривала на польском, была крещена в католической церкви. А выйдя замуж за украинца, сделала свой со­зна­тель­ный выбор. Она выучила украинский язык и потом обучала меня.

— Кем вы себя ощущаете — полькой или украинкой?

— Я категорически не приемлю ситуаций «или — или». Не хочу такого определения. Первый мой язык — польский, культура — польская, школа — тоже, но вся моя взрослая и профессиональная жизнь связана с Украиной. Да, я не имею украинского гражданства, но я не чувствую здесь се­бя чужой.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter