Олег ТАБАКОВ: «Завидую я только тем, кто говорит по-французски, и тем, кто играет на скрипке или на фортепиано, — все остальное у меня есть»

Великий лицедей и одновременно большущий начальник Олег Табаков принял меня на своей территории — в Московском художественном театре имени Чехова в Камергерском переулке, причем владения свои он демонстрировал с радушием помещика, чье имя в России стало уже нарицательным, и с трогательным самодовольством кота Матроскина, сумевшего отхватить в личное пользование дойную корову. Гуттаперчевое лицо Олега Павловича то и дело растягивалось в лукавой улыбке, и лишь изредка на его чело государева мужа набегала тучка — тогда в голосе звучали громовые раскаты. В храме Мельпомены он настоящий тяжеловес: на каждый из 102 килограммов живого веса приходится одна достойная роль в кино, да еще, как говорят на одесском Привозе, с большим походом, однако в кинематограф Табаков лишь совершает удалые казачьи набеги (даром, что ли, в его жилах четвертушка украинской крови?). Еще бы, на гонорар, который платят ему за неделю съемок в Европе или Америке, можно безбедно жить год, но его большая и взыскующая душа отдана театру, которому служит уже более полувека и который может называться по-разному: «Современник», Подвал (он же «Табакерка») или МХАТ... За свой поистине безразмерный рабочий день Олег Павлович успевает сменить, как в комедии дель арте, десятки масок: актера и директора-худрука, менеджера и политика, творца и бухгалтера, — и в каждой смотрится органично. Естественно, бывает крайне недоволен собой, если какая-то роль не совсем удалась, но вслух об этом говорить избегает: оберегает свой имидж везунчика. Не случайно же повторяет, что у него «один комплекс — полноценности, и сочувствием его можно лишь оскорбить». В отличие от большинства коллег по артистическому цеху он не любит плакаться в жилетку и не пытается снискать дополнительные лавры рассказом о том, как гнобили его за успех в мятежной Праге, не давали «народного» из-за того, что засветился с другом-отъезжантом, и как два года вообще был невыездным. Публично Табаков партбилет не сжигал, хотя вступил в свое время в компартию исключительно по просьбе Ефремова: тот объяснил своим друзьям Лелику и Женьке Евстигнееву, что, если в «Современнике» не будет первичной партогранизации, театр закроют. К диссидентам Олег Павлович не примыкал, с властями всегда был мил и обходителен, однако, когда арестовали Ходорковского, фирму «ЮКОС», числившуюся одним из спонсоров, до конца года с мхатовских афиш не убирал... Сам Табаков называет себя «веселым толстым человеком, любящим поесть» (кстати, на 60-летие коллеги накрыли ему пиршественный стол прямо на сцене МХАТа, и все три часа, пока шло чествование, он на глазах у всех вкушал яства), а вот недоброжелатели (у нового худрука, который первым делом взялся освобождать труппу от балласта без оглядки на звания народных и заслуженных, их не может не быть) именуют его Волком Табаки. Правда, в отличие от героев Киплинга, которые превыше всего чтили закон джунглей, Табаков с подобающей грустью в голосе ссылается на реалии нынешнего российского капитализма и за девять лет своего руководства Московским художественным даже скептикам сумел доказать, что творчество и прибыль — вещи вполне совместимые.

«К 29 годам я уже был занят в огромном количестве спектаклей, снялся в 40-ка, если не больше, фильмах...». 60-е годы. Олег Табаков — ведущий актер «Современника»

Не меньше, чем самыми звездными ролями на сцене и в кино, он гордится созданием колледжа для одаренных детей, который нынешним летом объявил первый набор. Кстати, учить молодежь Табаков начал давным-давно, когда его порыв вызывал только недоумение: зачем? И только первая жена считала, что знает ответ: чтобы совращать студенток. Мэтр посмеивается: «Мой отец сочетался последний раз браком в 77 лет, значит, время у меня еще есть»... Умом Олега Палыча не понять, аршином общим не измерить — и не только по причине его звездности и маститости. Табаков не скрывает, что по-прежнему самый большой кайф получает от выхода на сцену, и не раз почти всерьез заявлял, что, если бы ему не давали играть, сам бы приплачивал — пусть и немного, рубликов 300. С утра до вечера неутомимый, аки пчела, труженик хлопочет то о строительстве филиала и новых мастерских, то об открытии на крыше МХТ кафе «с видом на Кремль» — планы наполеоновские, хотя в следующем году срок контракта у него истекает и вроде бы пора притормозить. Предлагаемое вашему вниманию интервью тоже спектакль одного актера, где канонический текст щедро приправлен импровизацией. В нем мой собеседник предстает мощным, глубоким, умным, бескомпромиссным, вкрадчивым, иногда едким, и возможно, эта роль 74-летнего «маршала Лелика» (так в детстве будущий артист подписывал письма отцу на фронт) лучшая в его жизни.

«Смерть Сталина, по сути, меня спасла»

— Давно, Олег Павлович, хотел вас спросить: правда ли, что в юности вы совершенно серьезно планировали осуществить покушение на самого... Сталина?

Одна из первых заметных ролей — Николай Бабушкин в фильме «Молодо-зелено»

— Ну (улыбается), на такое, может, и не замахивался, но мысли действительно обуревали... Понимаете, я происхожу из семьи, у которой в селе Гонората Балтского уезда Одесской области было большое имение, и там производилось так много зерна, что доходы позволяли моим предкам владеть еще маленьким островком возле Капри... Естественно, у меня были довольно веские причины не любить строй, который в Советском Союзе господствовал, — попросту говоря, я с детских лет вынужден был вести двойную если не жизнь, то нравственную бухгалтерию. Это с одной стороны, а с другой — я был нормальным ребенком. Видел, как под покровом ночи к нашему дому подъезжает машина и увозит людей, как бесследно они исчезают.

— Это в Саратове было?

— Да, и если ты не был идиотом или потенциальным подлецом, не замечать изнанки той жизни не мог. Конечно, это было довольно тяжело для моей юной головы, во всяком случае, я вполне созрел к тому, чтобы в феврале 53-го предложить своим четырем друзьям идею, основанную на опыте казненного декабриста Павла Пестеля. Составленный им по этому поводу документ в публичной библиотеке Саратова имелся — я перекатал оттуда интересующие меня положения и с этим пришел к ребятам...

— Как же вы собирались свой заговор реализовать?

— Ну, милый, эт не сразу, тем не менее из четверых согласился с моим предложением только Юрка Гольман, а кто-то из остальных не выдержал и каким-то, может, несчастным образом довел о нашем разговоре до сведения заинтересованных лиц. Смерть Сталина, по сути, меня спасла...

С Олегом Ефремовым и Евгением Леоновым в картине «Гори, гори, моя звезда!». 1969 год

— Вас так и не тронули?

— Нет — это было в конце февраля, а умер он 5 марта...

— Вовремя...

— Устроился, повезло... (Мне вообще везло с детских лет). Возможно, желание покончить с «отцом народов» было отчасти вызвано и собственным печальным опытом — когда мне было 14 лет, под репрессии попал человек, влюбленный в мою маму (она жила одиноко, отец после войны вернулся с другой семьей). Звали его Самуил Борисович Клигман, по образованию он был архитектором, а в душе — поэтом. Внимание НКВД Самуил Борисович привлек тем, что слушал «Голос Америки» и читал газету «Британский союзник», которая продавалась в гостинице «Астория» на проспекте Кирова — тогда там еще ходил трамвай. Арестовали его потому, что какой-то план, наверное, существовал, во всяком случае, сам по себе никакого интереса он для органов не представлял, ну а уж если ему приписали заговор...

— ...нужна организация, группа...

С Анджеем Вайдой и Галиной Волчек. «Уезжая из Москвы, моя мама всякий раз просила: «Галочка, пожалуйста, проследите за ним», и Галка как могла...»

— Конечно. От него потребовали фамилии, клички, явки, он должен был назвать ряд людей, и первыми среди них — моего любимого дядю Толю и мою маму Марию Андреевну Березовскую. Однажды вечером я пришел за мамой в больницу, чтобы проводить домой — у нее, врача-рентгенолога, рабочий день продолжался не восемь часов, а шесть, поэтому она устроилась на две ставки: иначе не прокормить было меня и мою сводную сестру. Таким образом мы имели и борщ...

— ...и к борщу...

— ...и даже одежку какую-то. Идем, короче, — был такой лиловый замечательный саратовский закат! — и вдруг сзади раздался голос (хрипло шепчет): «Не оборачивайтесь, я буду рассказывать вам, что они с ним сделали». Я все-таки глянул назад: это была мать Самуила Борисовича. Она сообщила довольно страшные вещи: в частности, что ему зажимают в проеме двери мужскую плоть, но Самуил Борисович (царствие ему небесное!) все это выдержал и получил свой червонец плюс пять по рогам...

— Пресловутая 58-я статья: 10 лет лагерей и пять — поражения в правах...

«Галю Волчок люблю по-прежнему...»

— Да, а в 55-м или 56-м — уже не помню — в студенческую аудиторию, где мы танцевали, влетел Валя Гафт. «Лелик! — Он добавил одно нецензурное слово. — Там тебя зек ждет у Артистического кафе» (это через дорогу от Школы-студии). Я выбежал и увидел: стоит Самуил Борисович в ватных стеганых брюках и в телогрейке с зоновской надписью, как у Александра Исаевича была, по-моему, — Щ 202 или что-то в таком роде — еще не срезанной. Он стоял и, видимо, мучительно сомневался, подойду я к нему или нет... Мы обнялись... Почему я плакал, еще могу понять: нервная система, как у всех, кто учится на актера, слабая...

— ...ранимая...

— ...лабильная (с крайней изменчивостью настроения — Д. Г.), а вот почему слезы лились у Самуила Борисовича, сейчас уже не отвечу. Воспроизвел же эту длинную историю, чтобы вы поняли: мне многое о сталинском режиме было известно, и я не только его любить не мог, но и боялся всего этого... Хотел выжить и, в общем-то, исхитрялся...

«Поскольку называть себя умным мне не с руки, скажу лучше так: я хитрый»

— Бывая на Новодевичьем кладбище, вы непременно кладете цветы к могиле Хрущева — почему?

— Ну, положим, цветы приношу не только ему, но и своему учителю Василию Осиповичу Топоркову — он лежит примерно в 30 шагах.

В память об Олеге Янковском Табаков посадил черешни в подмосковном Сколкове — там, где и просил Олег Иванович... «Полеты во сне и наяву», 1982 год

— Прославленный мхатовец...

— ...мой педагог, ученик знаменитого актера Давыдова, который в свою очередь учился у Щепкина (так что я наследник прямой), и поклониться иду и туда, и сюда. Еще Олегу Николаевичу Ефремову цветочки кладу, Антону Павловичу Чехову и Николаю Васильевичу Гоголю, так что ползарплаты у меня на это уходит. Я дважды в год такой ритуал совершаю, и мне это в радость.

— Вы испытываете какую-то внутреннюю благодарность к Хрущеву за то, что развенчал Сталина и покончил, наконец, с культом его личности?

— Конечно, это поступок. Вдруг была сказана правда о бесчеловечном, пожирающем своих граждан режиме, и он был детерминирован, назван так, как того заслуживает. Что вы, другая жизнь началась — как, впрочем, и после публикации повести Александра Исаевича Солженицына...

— ...«Один день Ивана Денисовича»...

— Да, с ее выходом в свет тоже все как-то определилось. Анна Андреевна Ахматова говорила, что теперь писать так, как раньше, нельзя, а почему мне это известно? Когда после инфаркта я в Боткинской больнице лежал, она там тоже лечилась. Влюбленными глазами я смотрел на нее через матовое стекло двери, иногда мы даже пересекались, поскольку я уже начал вставать...

— Вы хорошо понимали тогда, с кем общаетесь?

«Мюллер бессмертен, как бессмертен в этом мире сыск». С Леонидом Броневым и Вячеславом Тихоновым

— Ну! Разумеется, осознавал и ее место в литературе, и Бориса Леонидовича Пастернака (хотя его, по-моему, к тому времени уже и в живых не было). Вообще, ориентировался я в этом смысле неплохо: какое счастье, что моим учителем по литературе была Юлия Давыдовна Лейтис... В разгар борьбы с космополитизмом, едва унося ноги от преследований (она жизнь спасала!), эта замечательная женщина уехала из Москвы и стала преподавать детям в Саратове: благодаря ей я кое-что понимал даже тогда. Учился, кстати, плохо, но моя классная руководительница Маргарита Владимировна Кузнецова (в свободное от работы время она была мамой будущей моей партнерши по «Современнику» Лидии Михайловны Толмачевой) говорила: «Все равно он артистом будет», и при всех двойках по физике, которые я нахватал, с трудом выводила мне «три», а иногда даже «четыре с минусом».

— Инфаркт вас свалил в 29 лет — согласитесь, на удивление рано. Смотрю: вы такой цветущий, благоухающий, энергичный — и недоумеваю: как же вас угораздило?

— Думаю, получил по заслугам — говорю совершенно серьезно. К 29 годам я уже был занят в огромном количестве спектаклей, снялся в 40-ка, если не больше, фильмах...

«Что случилось, Штирлиц? Фюрер подал в отставку, Кальтенбруннер женился на еврейке?»

— Перетрудились?

— Конечно, но главное — не испугался, и эта «прививка» пошла мне на пользу...

— Неужели вы не боялись потом, что рано умрете?

— Нет, потому что... Понимаете, тогда была такая методика — инфарктников заставляли семь недель лежать на спине, и хотя я нарушал режим, вставал иногда — сестрички были там замечательные...

— ...с ними разве улежишь?..

— ...тем не менее изрядное время мне пришлось провести на больничной койке, а помните, как князь Андрей Болконский лежит на поле и видит над собой бездонное голубое небо? Я вот тоже смотрел в потолок и размышлял, и представлял, но уцелел и вышел из этого испытания с большим позитивным зарядом.

— Переоценка ценностей произошла?

— Наверное... Просто перестал заниматься тем, что мне неинтересно.

— У вас в глазах извечное такое лукавство — вы чувствуете себя хитрецом?

— Ну, поскольку называть себя умным мне не с руки, скажу лучше так: я хитрый.

— В жизни это вам помогает?

— А вы как думаете? Ну вот прикиньте: руковожу Художественным театром и «Табакеркой» на улице Чаплыгина, хочу открыть школу для одаренных детей. Планирую месяцев через 10 освоить пространство от Хабаровска до Смоленска и, надеюсь, еще сниму сливки с Украины и Белоруссии. Таких педагогов, как я, мало: ко мне молодежь пойдет!

«Гале Волчок нашептали, что Лелик Табаков — единственный, кто возражал против того, чтобы она стала главным режиссером»

— Вы ведь, если не ошибаюсь, на четвертушку мордвин?

— Я и мордвин, и украинец, и поляк, и русский.

Генерал Вольф (Василий Лановой), Вальтер Шелленберг (Олег Табаков) и Генрих Гиммлер (Николай Прокопович), «Семнадцать мгновений весны», 1973 год

— Гремучая смесь!

— Я бы сказал, витальная...

— Количество кровей обычно пропорционально таланту...

— Возможно, но я бы не стал так определенно о себе говорить. Наверное, не без способностей...

— В 60-х годах «Современник» стал в театральной жизни Москвы, да и всего Союза, явлением, а вы не только играли на его сцене, не только были одним из основоположников театра, но и шесть лет в нем директорствовали...

— Скромно добавлю: до этого меня избирали комсоргом, потом предместкома и затем секретарем парторганизации — я был всем, так что, как видите, многие знания рождают, по Екклесиасту, печаль.

— Родили в итоге печаль?

— Я объясню вам, в чем дело. Время, когда Олег Николаевич Ефремов покинул «Современник», было довольно тяжелым — театр уже переживал определенный кризис с художественной программой...

— Сбился чуть-чуть прицел, да?

— Во всяком случае, я уже в открытую что-то говорил относительно наших неуспехов, и это естественно, ведь без классики мы прожили с 57-го по 64-й год — восемь лет. Олег Николаевич был чрезвычайно талантлив в, так сказать, социально-экономическом анализе общества, а вот к классике, очевидно, какого-то живого интереса не испытывал. Нашей первой ласточкой в этом направлении была «Обыкновенная история», инсценированная Виктором Сергеевичем Розовым и поставленная Галиной Борисовной Волчок. Что интересно, она начала этот спектакль репетировать, а потом меня свалила болезнь, и Галя сказала: «Стоп! Я буду его ждать». По тем временам это был беспрецедентный поступок...

Мозг нации бригаденфюрер СС Вальтер фон Шелленберг

— У вас с ней какие-то непростые отношения сложились...

— Как раз нет — я ее люблю по-прежнему. Непростые отношения могли бы возникнуть, если бы мы были поглупее, что ли, просто в свое время ей нашептали, что Лелик Табаков — единственный, кто возражал против того, чтобы она стала главным режиссером. Долгие годы мы прожили с ней чрезвычайно дружно — даже моя мама, уезжая из Москвы, просила всякий раз: «Галочка, пожалуйста, последите за ним», и Галка как могла...

Конечно, всегда неприятно, если о близком человеке такое тебе говорят, но это был полнейший абсурд. Я сам решил стать не главрежем театра, не руководителем, а директором — по тем временам поступок был какой-то легкомысленно-беспрецедентный. Просто, несмотря на свою относительную молодость, — мне было тогда 34 года — я считал себя следующим после Олега Николаевича доверенным лицом в этом государстве «Современник», и поверьте, если бы я возражал...

— ...не ее бы назначили, а вас. Любимец публики, русский...

— ...член партии, парторг, и поэтому, если бы был против, главным режиссером Хася...

— Хася?

— Ну да, Хася бы стать не могла — это я говорю точно.

Начиная снимать фильм «Д’Артаньян и три мушкетера», режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич был уверен лишь в одном: королеву должна играть Фрейндлих, а короля — Табаков

— Она же и беспартийная, да?

— И еврейка.

— Кошмар...

— Да, много «недостатков» имела.

— Она понимает, что если бы вы действительно были против?..

— Наверное... Нет, вы знаете, к Гале я по-прежнему отношусь очень нежно — вот, пожалуй, и все.

«Во МХАТе были пьянь, срач и воровство, в зале — 40 процентов зрителей»

— Вам относительно легко, как мне кажется, удалось поставить на ноги «Табакерку», которая вызвала в Москве такой шум...

— Легко, на мой взгляд, только...

— ...только что?

— Расшифровывать я не стану — вы этот секрет знаете... Нет, все было непросто. Сперва я начал учить детей, для чего прослушал с моими молодыми коллегами Гариком Леонтьевым, Костей Райкиным, Валерой Фокиным и Андреем Дрозниным три с половиной тысячи московских подростков 14-15 лет.

— Страшное дело!

— Из них отобрали всего 49, дважды просеивали, короче, два года я их учил — это была такая самодеятельная студия при мне. Жили мы, в общем, на деньги, которые я закосил от кино и от семьи, — это и был наш бюджет, а потом из 49-ти я оставил восемь...

По мнению Олега Павловича, актеру грех бояться быть глупым и смешным. «Человек с бульвара Капуцинов», 1987 год

— ...самых-наисамых...

— ...и они стали основой курса, который набрал в ГИТИС, — он сейчас как-то странно и самодовольно переименовал себя в Российскую академию театрального искусства.

— Кто в эту великолепную восьмерку входил?

— Ночью меня разбудите, свой первый выпуск перечислю без запинки: Лена Майорова (царствие ей небесное!), покойный опять-таки Игорь Нефедов — сын моего близкого друга детства, Леша Селиверстов, Лариса Кузнецова, Сережа Газаров, Вася Мищенко, Виктор Никитин, служащая в Киевском театре Леси Украинки Нина Нижерадзе... Так, кого я забыл? Ага, Аня Гуляренко, Марина Овчинникова, Марина Шиманская, Лешка Якубов...

В продолжение этого перечня назову еще Володю Машкова, Мишу Хомякова, Андрея Смолякова, Женю Миронова, Сережу Безрукова... Думаю, если составить сборную команду драматических актеров Российской Федерации в возрасте от 30-ти до 46-ти, моих воспитанников будет в ней половина.

— В 2000 году вы возглавили Московский художественный театр — МХТ. Кстати, почему без гордого уточнения — академический?

— Ну а как театр может быть академическим? Глупость, абсурд! Все это часть программы по развращению театра, прививки ему антиэтики, вытравливания из него морали...

— Букву «а» отбросили совершенно сознательно?

— Ну вы подумайте, что за бред? Мой отец Павел Кондратьевич Табаков заведовал в Саратове лабораторией академического секретного института «Микроб» — вот они там, я так понимаю, занимались академической работой: 10 лет какую-нибудь маленькую микробину выводили...

— ...разглядывали в микроскоп...

— ...а потом: нате вам еще один живой организм, а театр (это абсолютно для меня очевидно!) академическим быть не может.

— Не страшно было браться за это огромное, бесформенное, жиром заплывшее аморфное образование МХАТ?

— Как в России у нас говорят, глаза боятся, а руки делают, и потом у меня не было времени взвешивать, с кем-то советоваться, выводить корень квадратный из 625-ти.

Умер Олег Николаевич, а когда горит дом родной, ты не рассуждаешь, а тушишь пламя, малых детей выносишь. Ефремов последние три-четыре года очень болел и охватывать все стороны жизни театра не мог, а здесь были пьянь, срач и воровство, в зале — 40 процентов зрителей...

— ...ох ты!..

— ...и актеры получали в районе семи с половиной тысяч рублей, максимум до 10-ти, да и то вряд ли.

В роли Сальери в спектакле «Амадей»

— 300-400 долларов?

— В то время, скорее, 300.

— Вам не казалось, что МХАТ еще до того, как вы пришли, давным-давно умер?

— Да некогда было думать — следовало дело делать, а вместо ответа могу вас адресовать в кассы театра: раз в месяц у нас происходит предварительная продажа билетов, и я не отказываю себе в удовольствии за этим процессом понаблюдать. Приезжаю пораньше — сам за рулем! — и вижу, как в половине девятого выстраивается очередь в 200-250 человек.

— Большую группу артистов вы сразу уволили?

— Прилич... хотя сразу никого я не увольнял. А-а, нет, расстался с теми, кто нарушал режим.

— Пили сильно?

— Во всяком случае (хитро щурится), достижения по этой части были высокие, а поскольку от слов мои дела отличались не сильно, думаю, месяца за три-четыре мне удалось как-то, я бы сказал, все устаканить...

— Кого из народных любимцев вы не дрогнувшей рукой сократили?

— Ой, ну зачем же об этом? Попрощался лишь с теми, кто не был востребован репертуаром, а что это значит? Иными словами, талантливые режиссеры, которых я звал в театр для постановок, не брали этих актеров в свои работы — только и всего.

«Секретарь ЦК неоднократно возвращался к тому, что называл временным расстройством работы вестибулярного аппарата»

— Олег Николаевич Ефремов слыл человеком сложным, да он и не мог быть простым по определению. Какими у вас были отношения в течение жизни?

— Думаю, очень неровными, колеблющимися от абсолютной такой близости — уточню: в рамках традиционной сексуальной ориентации...

«Моя поездка была крайне неприятной. Впрочем, как и ваши дети». Мисс Эндрю, «Мэри Поппинс, до свидания!», 1983 год

— ...никто в этом не сомневается...

— ...вплоть до какого-то расхождения по вопросам принципиальным. Кстати, перед его уходом из «Современника» я два-два с половиной года ролей не имел. В театре, разумеется, — в кино и на телевидении как раз навалял немало.

— Дай Бог каждому!..

— Нет, он знал, что я один из немногих, кто его никогда не предал и не предаст, — меня ведь несколько раз ломали на сей счет через колено. Однажды это делала секретарь Московского городского комитета партии по идеологии...

— Чего же она от вас хотела?

— А чтобы согласился «Современник» возглавить. Потом, уже когда я во МХАТе служил, меня вызвал к себе Иван Тимофеевич Фролов, который сперва был, по-моему, главным редактором «Правды», а затем, при Михаиле Сергеевиче Горбачеве, секретарем ЦК. Он тоже всячески подталкивал на место руководителя МХАТа...

— При жизни Ефремова?

— Тогда Олег Николаевич на длительный период утратил работоспособность вестибулярного аппарата, и Фролов мне сказал: «Давай!».

— У вас с Ефремовым была иногда какая-то взаимная зависть, ревность, может, к ролям, к успеху в кино?

— Вы знаете, нет. Скажу так: я завидую только трем категориям людей — тем, кто говорит по-французски, и тем, кто играет на скрипке или на фортепиано, — все остальное у меня есть.

— В свое время Рихтер, Образцов, Розов, Ульянов и другие выдающиеся деятели культуры подписали письмо первому секретарю Московского горкома партии Гришину, чтобы отдал вам убогий угольный подвал на улице Чаплыгина под «Табакерку»...

— ...а Олег Николаевич не подписал!

— Я в курсе, но почему?

— А Бог его знает — что уж теперь на эту тему мудрствовать, что-то предполагать? Ефремов — человек, и ничто человеческое чуждо ему не было. Иногда Олегу Николаевичу, как бы это поточнее выразиться, было нелегко согласиться с тем, что другие обходят его на дистанции, скажем, его не радовало, что один из самых успешных спектаклей «Современника» «Обыкновенная история» приглашается на гастроли не куда-нибудь, а в Польшу, Чехословакию, Болгарию и Румынию, коробило, что первую Госпремию СССР вдруг присуждают молодым (по тем временам вообще соплякам!) Галине Волчок, Михаилу Козакову, мне... А я же еще позвонил своему другу, который был помощником у самого Суслова, и в число лауреатов вписали еще и Виктора Сергеевича Розова...

— Смотрите!

— У нас, наверное, много было таких, раздражающих его, вещей, и я вам сейчас довольно смешную историю расскажу. В 68-м с опозданием на год давали ордена к 50-летию Советской власти, а списки составить и распределить, кому что пожаловать, поручили одной женщине — консультанту этого отдела...

Голубой воришка Альхен и товарищ Бендер, «Двенадцать стульев» Марка Захарова, 1977 год

— Наградного?

— Нет, идеологического — отдела культуры ЦК, а я к этому времени очень уж нехорошо засветился: самый большой театральный успех был у меня в Праге в 68-м...

— ...трагичном для Праги...

— Год, действительно, оказался черным, но принимали меня потрясающе, а после гастролей пригласили на роль Хлестакова в спектакле местного театра «Чиногерны клуб» (я-то по-русски играл, а остальные актеры по-чешски, но понимали меня даже лучше, чем остальных коллег). После этого громкого успеха был спланирован мировой тур: от Южной Америки через Америку Северную, через Европу, Японию, Корею...

— ...неплохо!..

— ...но все это, конечно, накрылось, поскольку Вася Мищенко, в то время водитель танка, а чуть позже мой студент, въехал в Прагу на своем бронированном коне.

— Ну да, Пражской весной...

— Нет, милый, Пражская весна — это понятие, а отправились туда наши на танках осенью. В общем, в том же году, только уже поздней осенью, и планировали раздавать ордена, а как это выглядело? Вот вы человек молодой и не знаете, поди, как указ о награждении готовится.

— Ну почему же — сначала представление подает театр...

— Точнее, председатель месткома, а если ты комсомолец, комсомольская организация постановляет: «Гордон этот орден заслуживает». Раз — записали! Потом местком, следом партком, райком, а затем новый виток — ЦК профсоюзов, отдел культуры горкома партии...

— Страшное дело — да пропади оно пропадом!

— (Смеется). История между тем вышла такая. Консультант идеологического отдела пришла к Суслову утверждать список представленных к высоким наградам, а тот послушал и говорит (переходит на дребезжащий тенорок): «А где же тут молодежь?». (Голос у него был высокий — я это позже узнал, когда жаловался ему на первого секретаря Московского горкома партии Гришина). Консультант показывает ему: «Да вот». (Снова дискант). «Нет, этого мало, молодых надо двигать. Иди, придешь заново»... Ну что, взяла она и вписала туда, по-моему, Андрейку Вознесенского, еще кого-то и... меня. Ни тебе месткома, ни парткома, ни райкома, ни дыркома, ни брынкома...

«Поскольку я — человек грешный, давать показания против одного из учителей по профессии никогда не стану»

— Коллеги за вас дружно обрадовались?

— Не знаю — об этом у них надо спросить. Думаю, что не все, но дело не в этом...

Однажды в разгар репетиции Леня Эрман, нынешний директор «Современника», просунул свой нос в дверь и робким голосом произнес: «Олег Николаевич, Лелика просят отпустить в Кремль». — «Зачем?» — нахмурился Олег Николаевич. «Получить орден», — и Леня пугливо забрал свой нос из дверного проема. Ефремов сказал (грозно): «Ну ладно!» — и я пошел удостаиваться своего «Знака Почета».

Рассказал я об этом, чтобы вы сами увидели: случались какие-то моменты, когда Олег Николаевич был раздражен небезосновательно. Ну, действительно, что такое? Никого в обход всех правил не награждали, а этот устроился, орден себе, понимаешь ли, отхватил...

— Позднее в эпиграмме, вам посвященной, Гафт написал: «Горит, горит его звезда на пиджаке у Михалкова»...

— В ту пору у меня были сложности с камнями, и Гафт еще одну сочинил стихиру... Как же это? (Читает).

Олег, в твою протянутую руку
Камней наклали вдоль и вширь.
Я подлецов найду без ультразвука
И отомщу за желчный твой пузырь.
Лежи спокойно, и не будет боли,
И Люсю слушай (это моя первая жена. — О. Т.),
В койке не дури.
И ни в палате, и ни в коридоре
Камней ты в руки больше не бери.

...Я очень люблю Валю Гафта и лишний раз хочу в этом признаться.

— Говорят, у Олега Николаевича Ефремова и в «Современнике», и во МХАТе редко какая звезда женского пола не была официальной или неофициальной женой. Врут или?..

— Знаете, поскольку я — человек грешный, давать показания против одного из учителей по профессии никогда не стану.

— Век одного театра, говорят, недолог — лет семь, максимум 20: потом иссякает энергия и театр в высоком понимании этого слова свое существование прекращает. Вы с этим согласны?

— Какая разница, согласен я или нет, — скажу лишь, что Подвал свой первый спектакль по пьесе недавно без времени умершего Алексея Казанцева (пьеса называлась «С весной я вернусь к тебе», поставил ее Валерий Фокин, ныне главный режиссер Александринского театра Санкт-Петербурга) представил публике 25 октября 1978 года...

Олег Табаков — Дмитрию Гордону: «Капитализм все равно с нечеловеческим лицом, как ни крути...» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— ...то есть пора бы загнуться...

— 31 год «Табакерке» — вот и весь мой ответ, а все теоретические выкладки: семь или 20 лет, больше-меньше, — не имеют, считаю, значения.

— Что в коллективах, которыми руководите, вы применяете чаще: кнут или пряник?

— Не использую ни того, ни другого, просто жизнь людей, за которых отвечаю, по возможности пытаюсь хоть немного улучшить. В нашем театре ни уборщицы, ни лифтеры — никто не получает меньше 10 тысяч рублей.

Я вот уже сказал вам, что семь лет назад актерское жалованье не превышало 7,5 или 9,5 тысячи, а в последней финансовой ведомости, которую я подписал, средняя их зарплата составила 46 тысяч рублей — эти деньги сопоставимы с теми, которые имеют наши коллеги из муниципальных драматических театров Европы.

— Многие звезды и «Табакерки», и МХТ играют с успехом в кино — вы не ревнуете их к важнейшему из искусств?

— Нет.

— Не запрещаете даже сниматься?

— Зачем? Я же сам актер. Это глупо — надо лишь прививать им чувство ответственности, чтобы они вели себя как порядочные люди: во-первых, не врали...

— ...а врут?

— ...бывает, а во-вторых, не обманывали репертуарную контору. Кроме того, я ввел практику, что, ангажируя нашего артиста, работодатель — в данном случае телевидение или кинематограф — за каждый его рабочий день выплачивает в Фонд развития и поддержки Художественного театра сумму от полутора до двух тысяч рублей за день.

— Капитализм...

— Скорее, реалии окружающей нас жизни. Капитализм-то все равно с нечеловеческим лицом, как ни крути...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter