Евгений ЕВТУШЕНКО: «Поэзии я учился у советского футбола»

Среди правильных, угодных и удобных поэтов, похожих на клерков в серых костюмах, накрахмаленных белых рубашках и непременно с галстуками, читающих свои нетленные произведения менторским тоном, среди заносчивых «гениев», раз и навсегда нашедших истину, он был, есть и будет белой вороной. Точнее, не белой, а цветасто-радостной — в своих потрясающих рубашках и кепках всех цветов радуги, с умением зажечь публику, которому позавидует любая эстрадная звезда. Когда я была маленькой, долго не могла поверить, что Евгений Евтушенко — литератор. Все время спрашивала: «Мам, это кто? Артист?». — «Нет. Великий поэт». — «Да? А кто же тогда артист?». Как ни странно, о карьере артиста Евтушенко особо и не мечтал. Да, впрочем, и о литературной тоже. «В детстве я хотел связать свою жизнь с футболом», — уверенно произнес Евгений Александрович, немало меня удивив. Его заветное желание сбылось совсем недавно — в 76.

«ИМЕННО СТАРАЯСЬ БЫТЬ ПОХОЖИМ НА КОГО-ТО, ТЫ СТАНОВИШЬСЯ САМИМ СОБОЙ»

- Для меня появление этой книги - большое счастье, - признался «Бульвару Гордона» Евгений Александрович. - Я ведь всегда любил спорт, особенно футбол. В юности был лучшим дворовым вратарем, даже в клуб «Динамо» приглашали. Но в то время жизнь повернулась так, что меня увлекла поэзия. Ровно 60 лет назад в газете «Советский спорт» вышло мое первое стихотворение - «Два спорта». Сейчас о нем только с улыбкой можно вспоминать.

- Почему не с гордостью?

- Да слабое было. Но в нем попадались хорошие, мускульные рифмы, которые давали повод надеяться на большее. Знаете, как ни странно это звучит, но поэзии я учился у советского футбола. Взять хотя бы Всеволода Боброва. Это же гений прорыва!

Когда он играл, складывалось впечатление, будто входит сопернику в грудь и выходит из спины. Универсальный спортсмен: впервые взял в руки ракетку для пинг-понга - и сразу заиграл! В хоккее тоже был очень талантлив. Изобрел знаменитый финт Боброва: двигался на ворота, мгновенно объезжал их и забивал шайбу!

В 48-м чешские хоккеисты были в шоке, совершенно не могли понять, как у него это получается. Тем более что к советской команде относились с иронией: мол, как эти люди в жутких шароварах собираются играть? Но когда Бобров забил одну шайбу, вторую, третью, они начали бить его от отчаяния! Понимали: с ним уже ничего не поделаешь.

Такой же прорыв был необходим и в поэзии. Чисто бобровские приемы помогли мне - иначе выдержать борьбу с цензурой было невозможно. Именно благодаря им у меня появилась возможность написать: «И в несвободе был свободой дворовых гениев футбол».

Бобров вспоминал, как однажды приехал на побывку в родную деревню. Местное начальство устроило торжественный прием, говорило комплименты, а ему было стыдно перед инвалидами, вынесшими на своих плечах все тяготы войны. Он понимал: вон сидят настоящие герои, которых держат в черном теле... Так что футболисты научили меня вести себя на поле жизни.

- Мне кажется, теперешний футбол существенно отличается от того, который вам близок.

- Не спорю. Тогда почти не было недоброго соперничества, спортсмены еще не относились к игре как к бизнесу. Сейчас есть талантливые ребята, тот же Аршавин. Но некоторые ведут себя так, будто футбол - всего лишь заколачивание денег! Ничем, кроме этих денег, не интересуются. А легендарный тренер советской команды Борис Аркадьев читал ребятам стихи. Улавливаете разницу? Одного игрока хотел было исключить из сборной, но тот процитировал Пастернака, и он его оставил. Я спросил: «Разве это имеет значение?». - «Прямого - нет, а косвенное - да», - ответил Борис Андреевич. Сережа Сальников, знаменитый нападающий, знал наизусть всего Гумилева, который в советское время был не в фаворе... Прекрасные ребята были - беззаветные, отчаянные, но в то же время образованные, светлые.

У тех, о ком я написал, сегодняшние футболисты могли бы поучиться. Ведь людям необходим пример: и в спорте, и в поэзии, и в науке. Именно стараясь быть похожим на кого-то, ты становишься непохожим, самим собой.

«ЧИНОВНИКАМИ И СЕЙЧАС УПРАВЛЯЕТ ТО, ЧТО Я НАЗЫВАЮ «СТРАШИЗМ»

- Евгений Александрович, недавно вы написали эссе о Тарасе Шевченко, перевели на русский язык «Заповiт» и, кстати, вылечили его русский перевод. Ведь раньше переводчики, не задумываясь, писали: «Как умру, похороните, выройте могилу...». Вы же поняли: могила у Шевченко - это курган. И «Футболиада» ваша вышла в Полтаве, а не, скажем, в Москве, в каком-нибудь крупном издательстве. Что, предпочли России Украину?

- Планировалось выпустить книгу в Москве, но жизнь внесла в эти планы свои коррективы. Я позвонил в Министерство спорта, туризма и молодежной политики, и мне сказали: «Да-да, конечно, присылайте!». Собрал стихи, нашел редкостные снимки (в этом помогла моя alma mater - газета «Советский спорт») и отослал. А дальше меня просто заматывали, давили ожиданием... Отказа как такового не было, чиновники мямлили что-то про кризис, из-за которого все остановилось, потому что денег нет. Сейчас чуть что - сразу кризис виноват. Очень удобно стало жить. Продают наших лучших футболистов за бешеные деньги, а сами покупают посредственных. Куда же девается разница?

- Значит, дело вовсе не в кризисе?

- Дело в том, что чиновники подчас лишены элементарной интеллигентности. Я, например, ни разу не видел спортивных боссов на поэтических вечерах и даже не представляю, чему надо случиться, чтобы эти люди там появились. Зато они знают: за поэзию всегда попадало. Поэт - товарищ несерьезный, мало ли что ему в голову взбредет? Лучше от него отделаться. Молчанием, убеганием от звонков...

Дошло до того, что я решился выпустить книгу за собственный счет. Представляете, что это значит? Евтушенко - поэт, на 75-летие которого в «Лужники» пришло 12 тысяч человек, стихи которого переведены на 72 языка, - на свои деньги печатается!

- Позор...

- Тем более что книги, в которой собраны 40 стихов о футболе, нет нигде в мире! А чиновникам до фени все это! Ими и сейчас управляет то, что я называю «страшизм». Они панически боятся любого яркого поступка, нестандартного шага. Все чаще можно услышать фразу: «Я маленький человек, от меня ничего не зависит». Ну ладно еще, если ее повторяет простой работяга, а если чиновник из министерства?

В Полтаве был мой творческий вечер, и меня так замечательно встречали! Человек 300 стояли только на крыльце, куда вынесли микрофон. Узнав, что я мытарюсь с «Футболиадой», полтавчане предложили: «Евгений Саныч, а давайте мы ее сами издадим? Сделаем вам подарок ко дню рождения». Честно говоря, не верил, что такое возможно: до 18 июля оставались какие-то четыре недели. Но согласился. Пять тысяч экземпляров издатели взяли себе, столько же оставили мне.

- В книге и о полтавском футболе стихотворение есть. Специально написали?

- Мне не ставили никаких условий. Я узнал о 100-летии футбола в Полтаве и решил сделать людям приятное. Вернулся в Москву и через день прислал стихотворение.

А сейчас в столице, которая отказалась от «Футболиады», с размахом проходит ее презентация. В крупнейшем книжном магазине «Москва» я пять часов подписывал книги! На радио есть такая передача - «Исключительные события». Оказывается, туда звонили люди и говорили, что считают таким событием мою книгу.

На день рождения, который я отмечал в Политехническом музее, пришли Михаил Горбачев и Евгений Примаков, который прочел одно из лучших моих стихотворений - «Кладбище китов». И, что особенно приятно, не обошлось без ветеранов футбола - Вити Понедельника, Володи Кесарева, Леши Парамонова, прислал привет уехавший Никита Симонян... Книга не тронула только чиновников!

«БЕЗНОГИЕ ИНВАЛИДЫ КАТИЛИ К СТАДИОНУ С ТАБЛИЧКАМИ: «БЕЙ ФРИЦЕВ!»

- Когда на «Славянском базаре» в Витебске вы читали отрывок из «Футболиады», люди в зале плакали...

- А, «Репортаж из прошлого века»... Это стихотворение, после которого встают и устраивают овации. Знаете, как я его написал? Весной получил письмо из Хайдельберга - это в Германии, город философов, ученых и поэтов. Пригласили выступить. Дата приезда - 9 мая! Мог ли я когда-то даже во сне представить, что молодые немцы захотят увидеть и услышать русского поэта в наш День Победы?

Понял, что должен что-то написать, и у меня всплыло воспоминание о матче между сборными СССР и ФРГ 1955 года. Тогда я целых две ночи стоял за билетами (мы с ребятами менялись, записывая на руке номерок, как в войну, в очередях за хлебом) и в конце концов купил два. Один подарил старшему другу - поэту Евгению Винокурову.

И когда мы пришли на стадион, увидели огромное количество безногих инвалидов на деревянных платформах. После победы прошло уже 10 лет, и государство стало от них избавляться. Людей изувеченных, перерезанных пополам, не хотели показывать туристам, поэтому ссылали в отдаленные места, на тот же остров Валаам. А тут они появились, как призраки войны, потрясая своими медалями. Катили к стадиону, чего греха таить, подвыпившие, на шее у каждого была бирка, табличка с надписью: «Бей фрицев!».

Ясное дело, билетов у них никто не спрашивал, контролерши пропускали со слезами на глазах... Инвалидов было несколько тысяч, Винокурова просто трясло: он боялся, что будет побоище, международный скандал. Тогда как раз ждали Аденауэра...

Но судьба распорядилась иначе. Капитан команды ФРГ Фриц Вальтер (он, кстати, был военнопленным в России) помог нашему футболисту встать и потом пожал руку за забитый гол! Была очень хорошая, чистая игра, наши и немцы уходили с поля в обнимку. А вокруг валялись брошенные бирки - футбол победил, бить фрицев больше никто не собирался.

Увиденное очень изменило меня как человека. Я осознал: как бы ни болели раны, нанесенные войной, протянуть руку никогда не поздно. Когда читал «Репортаж из прошлого века» в кинотеатре «Эльдар», Рязанов сказал, что это одно из лучших моих произведений. Таких оваций я не слышал после «Бабьего Яра»! Думаю, разгадка в том, что стихотворение попало сразу в две цели - в болевую точку (кто знает, что такое война, тот меня поймет) и точку надежды, без которой нельзя...

Ну а теперь стихи!

РЕПОРТАЖ ИЗ ПРОШЛОГО ВЕКА

Вдруг вспомнились трупы по снежным полям,
бомбежки и взорванные кариатиды.
Матч с немцами. Кассы ломают. Бедлам.
Простившие Родине все их обиды,
катили болеть за нее инвалиды, —
войною разрезанные пополам,
еще не сосланные на Валаам,
историей выброшенные в хлам —
и мрачно цедили: «У, фрицы! У, гниды!
За нами Москва! Проиграть — это срам!».
Хрущев, ожидавший в Москву Аденауэра,
в тоске озирался по сторонам;
«Такое нам не распихать по углам...
Эх, мне бы сейчас фронтовые сто грамм!».
Незримые струпья от ран отдирая,
катили с медалями и орденами
обрубки войны к стадиону «Динамо» —
в единственный действующий храм,
тогда заменявший религию нам.
Катили и прямо, и наискосок,
как бюсты героев, кому не пристало
на досках подшипниковых пьедесталов
прихлебывать, скажем, березовый сок
из фронтовых алюминьевых фляжек,
а тянет хлебнуть поскорей, без оттяжек
лишь то, без чего и футбол был бы тяжек:
напиток барачный, по цвету табачный,
отнюдь не бутылочный, по вкусу обмылочный,
и, может, опилочный из табуретов
страны Советов,
непобедимейший самогон,
который можно, его отведав,
подзакусить рукавом, сапогом.
И, может, египетские пирамиды,
чуть вздрогнув,
услышали где-то в песках,
как с грохотом катят
в Москве инвалиды
с татуировками на руках.
Увидела даже статуя Либерти,
за фронт припоздавший
второй со стыдом,
как грозно движутся инвалиды те —
виденьем отмщения на стадион.
Билетов не смели
спросить контролерши,
глаза от непрошеных слез
не протерши,
быть может, со вдовьей
печалью своей.
И парни-солдатики, выказав навыки,
всех инвалидов подняли на руки,
их усадив попрямей, побравей
самого первого ряда первей.
А инвалиды, как на поверке, —
все наготове держали фанерки
с надписью прыгающей:
«Бей фрицев!»,
снова в траншеи готовые врыться,
будто на линии фронта лежат,
каждый друг к другу
предсмертно прижат.
У них словно нет половины души —
их жены разбомблены и малыши.
И что же им с ненавистью поделать,
если у них — полдуши, и полтела?
Еще все трибуны были негромки,
но Боря Татушин, пробившись по кромке,
пас Паршину дал. Тот от радости вмиг
мяч вбухнул в ворота, сам бухнулся в них.
Так счет был открыт,
и в неистовом гвалте
прошло озаренье по тысячам лиц,
когда Колю Паршина
поднял Фриц Вальтер,
реабилитировав имя «Фриц».
Фриц дружбой — не злостью
за гол отплатил ему!
Он руку пожал с уваженьем ему,
и — инвалиды зааплодировали
бывшему пленному своему!
Но все мы вдруг сгорбились,
постарели,
когда вездесущий тот самый Фриц,
носящий фамилию пистолета,
нам гол запулил, завершая
свой «блиц».
Когда нам и гол второй засадили,
наш тренер почувствовал холод Сибири,
и аплодисментов не слышались звуки,
как будто нам всем отсекли даже руки.
И вдруг самый смелый из инвалидов,
вздохнул,
восхищение горькое выдав:
«Я, братцы, скажу вам
по праву танкиста —
ведь здорово немцы играют,
и чисто...».
и хлопнул разок,
всех других огорошив,
в свои обожженные в танке ладоши,
и кореш в тельняшке
подхлопывать стал,
качая поскрипывающий пьедестал.
И смылись все мстительные
мысленки
(все с вами мы чище от чистой игры),
и, чувствуя это,
Ильин и Масленкин
вчистую забили красавцы-голы.
Теперь в инвалидах была перемена —
они бы фанерки свои о колена
сломали, да не было этих колен,
но все-таки призрак войны околел.
Нет стран, чья история —
лишь безвиновье,
но будет когда-нибудь
и безвойновье,
и я этот матч вам на память дарю.
Кто треплется там, что надеждам
всем крышка?
Я тот же, все помнящий
русский мальчишка,
и я, как свидетель, всем вам говорю,
что брезжило братство всех наций
в зачатке —
когда, молодой еще, Яшин, перчатки
отдал, как просто вратарь вратарю.
Фриц Вальтер, вы где?
Что ж мы пиво пьем розно?
Я с этого матча усвоил серьезно —
дать руку кому-то не может
быть поздно.
А счет стал 3:2.
В нашу все-таки пользу.
Но выигрыш общий неразделим.
Вы знаете, немцы, кто лучшие гиды?
Кто соединил две Германии вам?
Вернитесь в тот матч, и увидите там.
Кончаются войны не жестом Фемиды,
а только, когда забывая обиды,
войну убивают в себе инвалиды,
войною разрезанные пополам.

Май, 2009

ПРОРЫВ БОБРОВА
Это стихотворение Всеволод
Михайлович успел прочитать
еще при жизни. Цитата из него
стала частью памятника
Боброву в Сестрорецке

Вихрастый, с носом чуть картошкой, —
ему в деревне бы с гармошкой,
а он — в футбол, а он — в хоккей.
Когда с обманным поворотом
он шел к динамовским воротам,
аж перекусывал с проглотом
свою «казбечину» Михей.
Кто — гений дриблинга, кто — финта,
а он вонзался, словно финка,
насквозь защиту пропоров.
И он останется счастливо
разбойным гением прорыва,
бессмертный Всеволод Бобров!
Насквозь — вот был закон Боброва,
пыхтели тренеры багрово,
но был Бобер необъясним.
А с тем, кто бьет всегда опасно,
быть рядом должен гений паса, —
так был Федотов рядом с ним.
Он знал одно, вихрастый Севка,
что без мяча прокиснет сетка.
Не опускаясь до возни,
в безномерной футболке вольной
играл в футбол не протокольный —
в футбол воистину футбольный,
где забивают, черт возьми!
В его ударах с ходу, с лета
от русской песни было что-то.
Защита, мокрая от пота,
вцеплялась в майку и трусы,
но уходил он от любого,
Шаляпин русского футбола,
Гагарин шайбы на Руси.
И трепетал голкипер «Челси».
Ронял искусственную челюсть
надменный лорд с тоской в лице.
Опять ломали и хватали,
но со штырей на льду слетали,
трясясь, ворота ЛТЦ.
Держали зло, держали цепко.
Таланта высшая оценка,
когда рубают по ногам,
но и для гения не сладок
почет подножек и накладок,
цветы с пинками пополам.
И кто-то с радостью тупою
уже вопил: «Боброва с поля!».
Попробуй, сам не изменись,
когда заботятся так добро,
что обработаны все ребра
и вновь то связка, то мениск.
Грубят бездарность, трусость,
зависть,
а гений все же ускользает,
идя вперед на штурм ворот.
Что ж, грубиян сыграл и канет,
а гений и тогда играет,
когда играть перестает.
И снова вверх взлетают шапки,
следя полет мяча и шайбы,
как бы полет иных миров,
и вечно — русский, самородный,
на поле памяти народной
играет Всеволод Бобров!

1969

ИГРАЙТЕ В ГОЛ
С тяжелым чувством горькой боли
смотрю порой, как в черный день,
на бюрократию в футболе,
на волокиту, хамство, лень.

Когда, футболом офутлярен,
труслив и на ногу нечист,
тупой, а все же с форсом парень,
скажу — какой ты футболист?

Кто лишь с расчетом хитрым дружит,
тот в настоящей битве квел.
В футбол играют, а не служат, —
играйте в гол! Играйте в гол!

Дыша всемирными ветрами,
в девятку вбейте шар земной.
Играйте, как в бессмертной драме, —
не в комедюшке разбитной.

Есть мощность взрыва у прорыва.
Пас прорезает и гранит.
Кто проиграть сумел красиво,
тот и красиво победит.

Победа никогда не случай.
Страх проиграть — из худших зол.
В футбол играют, а не служат.
Играйте в гол! Играйте в гол!

Зови, полей футбольных зелень,
Мальчишек шумных со дворов!
За нами Старостин и Селин,
за нами Карцев и Бобров.

Нужна защита, но, однако,
был с приснопамятных времен
футбол задуман как атака,
и быть атакой должен он.

И если, дышащие веком,
вы, как в одной из лучших школ,
в футболе стали человеком, —
то это самый чистый гол.

1974

ЛЕВ ЯШИН
Вот революция в футболе:
вратарь выходит из ворот
и в этой новой странной роли,
как нападающий, идет.
Стиль Яшина — мятеж таланта,
когда под изумленный гул,
с гранитной грацией гиганта
штрафную он перешагнул.
Захватывала эта смелость,
когда в длину и ширину
временщики хотели сделать
штрафной площадкой — всю страну.
Страну покрыла паутина
запретных линий меловых,
чтоб мы, кудахтая курино,
не смели прыгнуть через них.
Внушала, к смелости ревнуя,
ложноболельщицкая спесь:
вратарь, не суйся за штрафную!
поэт, в политику не лезь!
Ах, Лев Иваныч, Лев Иваныч,
но ведь и любят нас за то,
что мы куда не след совались
и делали незнамо что.
Ведь и в безвременное время
всех грязных игр договорных
не вывелось в России племя
пересекателей штрафных!
Купель безвременья — трясина.
Но это подвиг, а не грех
прожить и честно, и красиво
среди ворюг и неумех.
О радость — вытянуть из схватки,
бросаясь, будто в полынью,
мяч, обжигающий перчатки, —
как шаровую молнию!
Ах, Лев Иваныч, Лев Иваныч,
а вдруг, задев седой вихор,
мяч, и заманчив, и обманчив,
перелетит через забор?
Как друг ваш старый,
друг ваш битый,
прижмется мяч к щеке небритой,
шепнет, что жили вы не зря!
И у мячей бывают слезы.
На штангах расцветают розы
лишь для такого вратаря!

9 августа 1989

P.S. Прочитано на стадионе «Динамо» в присутствии 60 тысяч зрителей перед матчем в честь Яшина СССР — Сборная мира, где играли и Бобби Чарльтон, и Эйсебио.

МЕЖДУ ЛУБЯНКОЙ И ПОЛИТЕХНИЧЕСКИМ
Между Лубянкой и Политехническим
Стоял мой дом родной —
«Советский спорт».
Мой первый стих был горько-
поучительным,
А все же мой! Ни у кого не сперт!
Я в том стихе разоблачал Америку,
в которой не бывал я и во сне,
и гонорар я получал по метрикам,
и женщин всех тогда хотелось мне.
А бабушка встопорщилась
на внука вся,
поняв, что навсегда потерян внук,
и в краску типографскую я
внюхивался,
боясь газету выпустить из рук.
Я сладко повторял: «Евг. Евтушенко»,
как будто жемчуг выловил в лапше,
хотя я был такой Несовершенко,
из школы Исключенко, и вообще.
Я с детства не дружил
с великосветскостью.
Вопросами всех старших теребил,
но не страдал совсем
антисоветскостью,
ведь я футбол советский так любил.
А внутренние штирлицы дубовые,
надеясь по старинке на авось,
меня там, на Лубянке,
привербовывали,
стращали,
покупали...
Сорвалось..
Тянул другой магнит —
Политехнический,
неподкупаем и непокорим,
не в полицейский воздух —
в поэтический.
Мое дыханье тоже стало им.
Там отбивался Маяковский ранено
от мелкого богемного шпанья,
и королем поэтов Северянина
там выбрали... Не дождались меня.
Здесь «Бабий Яр» услышала Россия.
И прямо у сексотов за спиной
случились в зале схватки родовые
с Галиной Волчек и со всей страной.
И, словно воплощенная опасность,
чаруя этих и пугая тех,
страну трясла, как погремушку,
гласность
в тебе, как в колыбели, Политех.
Булат нам пел про Леньку Короля.
Кавказской черной тучей шевелюра
мятежными кудрями шевелила,
над струнами опальными паря.
И среди тысяч свеч,
в страданьях сведущих,
в ожогах слез тяжелых восковых
стоял я со свечой за моих дедушек
у стен Лубянки, где пытали их.
А если и не создан я для вечного,
есть счастье —
на российском сквозняке
быть временным, как тоненькая
свечечка,
но у самой истории в руке.
Между Лубянкой и Политехническим
теперь стоит валун из Соловков.
А кем открыт он был? Полумифическим
подростком из совспортовских
портков.
Железный Феликс в пыль подвалов
тычется.
Я этому немножечко помог.
Между Лубянкой и Политехническим
Вся жизнь моя.Так положил мне Бог.

2000

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter