Александр МИХАЙЛОВ: «Когда сын к наркотикам пристрастился, я ему так влепил... Даже палец себе сломал — он до сих пор не гнется. На следующий день сын пришел: «Не ты меня, батя? За что?». — «Я! Ты «Тараса Бульбу» читал? «Я тебя породил, я тебя и убью». Запомни: еще раз увижу — и все, просто убиваю, меня и суд никакой не пугает»

(Продолжение. Начало в № 20, № 21)

«Когда сын уже популярным был, в газете шрифтом огромным написал: «Спасибо, батя, что ты по морде мне дал и я наркоманом не стал»

— Для меня и для многих теле- и кинозрителей вы герой на все времена, образы настоящих мужчин создающий, и поэтому пристальное внимание к вашей личной жизни вполне объяснимо. Знаю, что 30 лет в браке с дочерью адмирала флота Верой Мусатовой вы прожили, что от этого брака у вас сын Константин — радиоведущий, он, в общем-то, успеха в жизни добился... Наверное, гены сказались, но в основном все-таки характер. Он фамилию матери носит?

— Почему? Он на моей фамилии — Михайлов, мало того — у Табакова учился, с Сережей Безруковым однокурсником был, причем Костя без моего ведома поступал, сам... Олег Павлович Табаков только на второй год, когда дело уже сделано было, что это мой сын, узнал, ну и на этой ли почве, на другой ли трения начались, какие-то конфликты пошли. Просто не очень они с Табаковым сошлись, и на втором курсе Кос­тя ушел. Самостоятельно ушел — армию отслужил, после нее — Высшие режиссерские курсы во ВГИКе окончил... Длинная история, а сейчас у него радио, радио и снова радио.

— Это правда, что ваш сын чуть наркоманом не стал и вы, когда об этом узнали, как следует в челюсть ему врезали?

---

---

— Был такой момент, да — после армии.

— Действенное воспитание?

— Очень действенное. Он к этой гадости не просто так пристрастился — когда в больнице лежал: у него сложности большие, связанные с армией, были. Костя в ПВО служил, под землей был, а у него диатез, и парень такой нервный — язвы пошли. Помню, туда к нему приехал, а он в санчасти. «Бать, — говорит, — закурить дай», — а сам руки поднять не может. Я ему папиросу поднес, смотрю, а у него лимфоузлы воспалились, все вздуто. Ну, одному капитану-подонку там врезал, всех на ноги поднял и парня, конечно, спас. Кос­тю из Красногорска привезли, в больницу положили, а там санитарочка нашлась, которая его колола и наркотик вкалывала.

— Приобщила...

— Да — и все! Уже после армии гляжу: один раз грачи и шорохи, второй раз. Я что-то в толк не возьму... Потом уже хамст­во пошло, какие-то вещи странные. Ну, однажды ему сказал — парень не понял, а когда в очередной раз пришел и это обнаружил, ему так влепил... Дня три-четыре он отходил.

— Как следует влепили?

— Даже палец себе сломал — до сих пор не гнется.

— Да вы что?!

— Он от удара подлетел, отлетел. На следующий день пришел: «Не ты меня, батя?». — «Я!» — говорю, а палец у меня вот такой скрюченный. Костя удивился: «За что?». — «Ты «Тараса Бульбу» читал?». Он: «Читал». — «Я тебя породил, я тебя и убью!». Запомни: еще раз увижу — и все, просто убиваю, меня и суд никакой не пугает».

— И послушал?

— Послушал. Парень-то он хороший, думал, слабинка будет, а потом за себя взялся — потрясающе! Я настолько за это его уважаю! Когда сын уже популярным был, в газете шриф­том огромным написал: «Спасибо, батя, что ты по морде мне дал и я наркоманом не стал» — это уважения достойно. Только по­клониться ему могу — сейчас он в норме, трезвый и чувствует себя хорошо.

— Ваша внебрачная дочь Настя ВГИК окончила...

— Да, курс Володи Грамматикова.

— Участие в ее воспитании вы принимаете?

---

---

— Еще и какое! — с раннего возраста, сразу.

— Красивая девочка?

— Очень! — на кинофестивале короткометражек первый приз за лучшую женскую роль в фильме «Бездна и Настя» получила (я, правда, его еще не видел, но посмотрю обязательно). Первый приз! — но один не­достаток большой: ленивая девчонка, всег­да просыпает, и уже скандалы из-за этого были. Если бы не я, из института вылетела бы — только на моем авторитете держа­лась, в то же время педагоги меня жалели: они ко мне хорошо относились и знали, как я переживал... Она музыкально образованна, и голос потрясающий, и красоты редкой — ну, такая вот...

«Расстались, поделать ничего не могли, потому что большую роль в этом моя мама сыграла»

— Ваша нынешняя жена Оксана на 23 года вас моложе, и отцом вы в 58 лет стали. Вашей младшей дочери Акилине 17 лет... А почему Акилина?

— Ну, это по святцам имя, а так она Алина (Дочь самостоятельно взяла себе имя Мирослава. — Прим. ред.). Ну, так, чтобы три буквы моего имени было, — это оттуда еще, от моих предков, прапредедов: «а» там, «л» и «м».

— 23 года — большая разница в возрасте?

---

---

— Не маленькая, но, в общем, так получилось, что все это у нас взаимно, мало того, Ксения по прапрадеду тоже Михайлова. Семья их в Подмосковье жила, но поскольку прапрадед ее Михайлов пожары тушил, его Пожарным называть стали. Папа Ксенин — соответственно Пожарнов, Слава Пожарнов, и вот через три поколения она свою изначальную фамилию воз­вращает. Еще одна деталь: мы в один день в один месяц родились.

— Ух ты!

— Да, и дни рождения один раз в году вдвоем празднуем. До этого брака она замужем за моим другом по театру Володей Васильевым была, у них сын родился. Мы тогда дружили и все — никаких даже мыслей не возникало. После Володиной смерти (несчастье случилось — инсульт!) я первым был, кто ей позвонил, а потом она очень мне помогла — в свое время. То, что мы с Ксенией, не значит, что первую супругу в стороне я оставил, — сегодня вот, когда сюда, к вам, ехал, подумал: «Надо опять к Вере зайти и посидеть, поговорить» — хотя мы уже больше 15 лет назад расстались, мне кажется, с взаимным уважением каким-то остались. Это все тоже очень непросто — ну, так получилось.

Расстались, поделать ничего не могли, потому что большую роль в этом моя мама сыграла. Она очень жесткая была, и как-то контакт с моей первой супругой у них не задался, и 30 с лишним лет, 34 года, я меж двух огней был. Никто в этом не виноват — ни я, ни мать, ни... Ну вот ничего сделать не могли, а с Ксенией они как-то встретились — это уже без меня было, сразу контакт произошел. Она в свое время и кормила маму, и лечила... Вот такая странная вещь, которую объяснить трудно, — вообще, об этом не говорить стараюсь.

— Эмоции свои, когда в 58 лет снова отцом стали, вы помните?

— Ну, это удивительное ощущение — удивительное!

— У вас даже глаза сейчас загорелись...

— Я просто вспомнил... Дочка какие-то образы все время играет. Фантазия грандиозная, и поет потрясающе. Знаете, какая у нее любимая песня? «За фабричной заставой...

— ...где закаты в дыму
Жил мальчишка кудрявый...

— (Вместе)

...лет 17 ему.

Вот! Русские песни со мной очень часто поет — «Под окном черемуха колышется». Я ее на нашу домашнюю сцену вызываю — она выходит, всегда так делает (руки на груди скрещивает): «Папа, сегодня я петь не буду, не зови». — «Хорошо, Аля, — говорю, — не буду», но стоит мне только намекнуть: «Алиночка, может, ты все-таки попробуешь?..». — «Да-да, иду-иду» — и...

— Ну вот она родилась, а вам 58 лет — что в этот момент вы ощутили? Триумф, счастье?

---

---

— Да все вместе, наверное, и хотя каждому ребенку радовался, тут действительно радость была особая. Непередаваемое чувство, когда это крохотное существо на свет появляется, первые шаги делает, говорить начинает, и если старшим детям я как-то мало внимания уделял — так получалось: суета, работа в театре, съемки — то тут уже как можно больше стараюсь. В принципе, у меня сегодня загрузка не меньше, работа есть...

— ...слава богу...

— Да, поэтому времени не так много с ней провожу. Она очень страдает и переживает, что меня нет, но часто на спектакли мои ходит — вместе с моими ребятами из института. У нее все подружки там, а чтобы со студентками на одной ноге быть, каблучок надевает. Ну, такая Аля — плас­тичная, музыкальная, очень тонко чувствующая, и если какие-то мини-конфликтики происходят, сразу же ориентируется и как-то все сгладить старается. Вообще, замечательная, очень хорошая девочка, и она больше на бабок похожа — на мою маму и на Ксенину: что-то от них взяла, и это прекрасно.

«Перепил... Как два моряка волоком по трапу меня тащили, едва помню. Боцман меня потом огрел, удар хороший был... «Запомни, — сказал, — Санька: знай, с кем пить, когда и сколько, а не запомнишь — сдохнешь»

— Съемки в кино всегда с какими-то отношениями сопряжены, на площадке между героем и героиней возникающими. Невозможно, актеры уверяют, любовь убедительно сыграть, если какой-то интриги, вернее, интрижки нет, а вы в актрис часто влюблялись?

— Нет, у меня такого, чтобы влюблялся, не было, и ваше внимание на маленькую, но очень важную деталь обратить хочу. Может, я не совсем прав, но на своем уже опыте, на опыте многих и системы Станиславского в том числе (смеются), понял, что какая-то маленькая загадка есть — так называемый «парадокс об актере», парадокс о нашей профессии. Вот молодые люди встречаются: он и она. Красивые, душой богатые, талантливые по-своему, и камера, режиссер перед ними задачу ставит. Они все, вплоть до постельных каких-то сцен, делают: обнимаются, целуются, — играют замечательно, органично, и вдруг между ними — бабах! — вольтовая дуга возникает: они по-настоящему влюбляются — и что происходит? Третьего глаза, лишних людей любовь не терпит — ты уже в святое попадаешь, и актеры по-настоящему играть перестают — зажимаются, у них стеснение, неловкость появляются.

— Смотрите-ка — никогда такого не слышал...

— Поразительные вещи! Сколько раз я это замечал — вот так происходит, и в середине картины все говорят: «Как они бездарно играют, просто до невозможности!». Что же стряслось? Оказывается, любовь, милые мои, нахлынула, поэтому муж и жена вместе редко играют: слишком ревниво они ко всему относятся, к тому, с кем ты или что ты, — тут все очень просто.

— К фильму «Любовь и голуби» воз­вращаясь: говорят, эротические сцены с Людмилой Марковной вам тяжело давались, — действительно стеснялись, зажимались?

---

---

— А как таковых любовных сцен-то там, по-моему, у нас и не было. А, не-не-не, одна была, когда звезды «Ах, Вася, Вася» пишут. Бур-бур-бур-р! — и когда уже мы вот-вот поцелуемся, нас просто по камере опускали — и все.

У нас с Люсей очень хорошие отношения были, ни разу мы не конфликтовали. После этого с ней мюзикл сделали, потом еще одна картина «Нелюдь» была — вот тут она немножко меня подвела, но это отдельная тема для разговора. Еще спектакль с нашим участием поставить собирались, но у меня что-то не получилось: там Сережа Шакуров играть стал — замечательный актер и очень хороший мой друг. Раз — и снова нас с Люсей жизнь раз­вела... По-настоящему серьезная работа одна была — «Любовь и голуби».

— Мне приходилось слышать, что на съемках картины «Любовь и голуби» у вас с Людмилой Марковной роман разгорелся, — было?

— Нет, это неправда — 100 процентов не было!

— И не могло быть, в принципе?

— И в принципе не могло. Не-не-не! — там у меня никакого романа ни с кем не было.

— В Советском Союзе — в огромной 250-миллионной стране — вы знаменитостью стали: как с этой мыслью свыкались?

— Ну я, наверное, из тех актеров, которые панибратства не допускают, похлопать себя по плечу не позволяют, поэтому унижения не терпел, хамства — тем более, и это сразу по моим глазам видно. Когда люди иск­ренне руку пожимали, этого мне достаточно было, а когда наседать начинали, я моментально заслон ставил. «Ребятки, — говорил, — во всем мера должна быть: давайте ее соблюдать и друг друга уважать, а вот сюда, в душу, проникать и грязными лапами меня трогать...

— ...не надо!»...

---

---

— Все! — ведь сколько нашего брата актера спаивали, и коллеги спивались.

— А вы, кстати, будучи моряком, пили сильно?

— Я огромный, замечательный урок получил, который на всю жизнь усвоил. Первый рейс, из Бристольского залива мы с рыбой уже в Петропавловск-Камчатский пришли, там перегрузка, то-се, у нас дня три-четыре свободны, и парень один на свой день рождения меня пригласил. «Сань, — сказал, — в ресторан приходи», а ресторан там недалеко от причала.

Я переоделся, с трапа спустился, у меня клетчатый свитерок был, рубашка... Судя по фотографии, довольно симпатичный тогда был: вхожу, а ребятки все уже там — ну и меня накачали, перепил. Я там самый молодой был, до этого никогда по-настоящему не выпивал, мне, может, и двух хороших стаканов, чтобы свалиться, хватило бы...

Как два моряка волоком по трапу меня тащили, едва помню, как они меня там не бросили? — тоже отдельная история. Ну, в каюту втолкнули... Она у нас двухместная была, там двухъярусная койка стояла, я внизу... Очень смутно помню, что в мою каюту человек вошел — больше ничего, тень, и вот то же, что я с Костей, сыном своим, сделал, этот человек сделал со мной. Потом уже я узнал, что это боцман был: он меня, худосочного, — шейка, как пестик, — приподнял и разочек врезал.

— Грудь пробил?

— Нет, под глаз. Один раз огрел, я упал: поднимаюсь — у меня вот такой фингал. Вахту не стою — у меня сотрясение: удар, наверное, хороший был. Вообще, боцман наш классным мужиком был — в жизни его не забуду. Степаном звали — Степан Федорович моложавый, но очень сильный. На второй день приходит: «Ну что, Санек, оклемался?». — «Батя, — вопрос задал, — а это не ты меня?». Он кивнул: «Да, я», и так же, как Костя у меня, я у него спросил: «За что? Ну выпил — и что тут такого?». — «Эх, Санька, Санька... Запомни: через мои руки таких салаг, как ты, столько прошло... Знай, с кем пить, когда и сколько, а не запомнишь — сдохнешь. Хочешь этого?». Я: «Нет, не хочу». — «По рукам?». — «По рукам!». Все!

— На всю жизнь наука...

---

---

— Колоссальная, и я до сих пор меру свою — с кем, когда и сколько — знаю.

— Вы неоднократно рассказывали, что после выхода на экраны фильма «Мужики!..» уже спиться должны были.

— Ну просто в кафе, в столовую, куда угодно приходил (в ресторане по­являться вообще нельзя было!) — и сразу же батарея бутылок: «За мужика! Ты же мужик? Все, давай пей». Ну сколько я выпить могу? Раз, два, три, а потом чувствую, что это уже непорядок, и что я придумал? Это только мне такие вещи в голову прийти могли. Клянусь (крестится): я ни разу не подшивался и, что значит с вшитой ампулой жить, не представляю, но я слышал, что куда-то ее туда, в определенное место, вшивают.

И вот однажды два ценителя кинематографа приходят. Я им: «Ребята, чтобы я с вами выпил, хотите?». Они: «Да!». — «И чтобы на ваших глазах сдох?». Они заволновались: «Нет, а в чем дело?». — «Я алкоголик, — сказал, — так что давайте, я выпить могу — и все». — «Как?». — «А у меня ампула здесь вшита, я подшитый». — «Да ладно, — они не поверили. — Ты не похож», но все-таки их убедил. Они: «Ну ладно, тогда с тобой рядом выпьем». Я: «А это пожалуйста» (смеется).

И вот они — хорошо этот случай помню! — выпивают, а я на них смотрю и думаю: «Это же свои, сибиряки, и видно же, что хорошие, порядочные ребята — ну зачем с ними я пошутил? Сам не понимаю, что на меня нашло». «Ладно, ребята, — сказал, — это два месяца назад было — может, давайте, я грамм 50 выпью?». — «Не-не, тебе нельзя» (смеется). Так и не дали — в жизни этого не забуду!

«Что такое карликовая режиссура? Подпрыгивают и, как мячики, скачут — чем меньше духовности, тем выше прыжок»

— Актерство, вы мне признались, это женская профессия: почему же сегодня, при сравнительно небольшом количестве новых картин, вы от ролей упорно отказываться продолжаете?

---

---

— А не лежит душа — и все, не могу это видеть, не могу! — и как бы понимаю, в какие игры меня втягивают, но... неинтересно. Или там 50 тысяч долларов за два дня съемочных мне предлагают, если банк рекламировать соглашусь...

— ...и отказываетесь?

— Отказался, да — а как согласиться могу? Извините, но все равно это пирамида, и тетя Нюра в моем забайкальском поселке скажет: «А вот Михайлову я верю, он меня никогда не подводил — что-что, но совесть у него есть» — и во сколько такие вещи оценишь?

— Но 50 тысяч долларов...

— Да, на них два года жить можно.

— И вы не польстились...

— Клянусь, это недавно было — у супруги моей спросите. Понимаете, она тоже как-то вначале насторожилась: «А почему ты отказался? — мы же не такие богатые». У меня до сих пор дома на даче нет — и гараж, и баню я сделал, а вот дом... Построить его, фундамент хотя бы сделать неплохо было бы, но я знаю: если соглашусь, себя предам, а себя предав, и другого предам: зачем это мне надо?

— «Меня, — вы сказали, — зависимость от этих режиссеров-подонков, которых нынче очень много развелось, тяготит, удовольствия сниматься не доставляет — ну не тянет! То ли я устал — не знаю почему. Материала интересного нет, поэтому скучно. Мне сегодня Северный полюс интереснее, где дважды я побывал, — когда бородачей-полярников, по льдине ко мне навстречу бегущих, вижу, это ни с чем не сравнимое ощущение, это моя стихия, а всяческие «подводные» театральные интриги, сплетни, кто с кем, кто кого — не для меня, от этого я ухожу»...

— Все правильно, кроме слова «подонки» — я его произнести не мог. Значит, где-то в бытовом разговоре сорвался...

Понимаете, я сейчас не о росте — об образе: карликовая режиссура. Что такое карликовая? Подпрыгивают и, как мячики, скачут — чем меньше духовности, тем...

— ...выше...

---

---

— ...прыжок — вот это всегда убивало меня и раздражало. Почему я, актер, то есть человек зависимый, в свои почти 75 лет полгода работы в каком-нибудь спектакле при этой вот карликовой, повторяю, режиссуре отдавать должен? Это мне совершенно неинтересно. Я сейчас несколько спектаклей смотрел (в каких театрах, называть не буду), где Чехова переворачивают, где по сцене какие-то странные, сексуально озабоченные, грязные, омерзительные люди ходят — и замечательную формулу Антона Павловича Чехова вспоминаю: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». И когда Астров выходит и о красоте говорит, и ког­да другой персонаж рассказывает: вот деревце он посадит и радуется, что сегодня что-то очень ценное и важное совершил, зрители понимают — это талант, а талант беречь надо. Вот основа чеховского мира, и вдруг все это с ног на голову переворачивают — то бегают, то на коленях ползают, то догола раздеваются, то какие-то другие непристойные вещи творят.

Мне такие эксперименты настолько не­интересны! Дай-то бог этим узколобым режиссерам-карличкам еще один пласт в про­изведении того же Антона Павловича Чехова или Островского открыть, пласт открой! — себя, душу свою, и то, что, мол, Чехов низко, а я над Чеховым и сейчас такое, ребятки, сотворю, что вы удивитесь, — не утверждай! Зачем меня удивлять? Там такое богатство душевное, такая красота, поэтому на Северный полюс отправиться мне в тысячу раз интереснее. Я дважды там побывал, и действительно, когда к тебе бегут, когда эти мужики тебя обнимают... Я знаю, что они, эти бородачи, настоящие, вот тут — настоящие! Та же Сибирь, те же северяне — они природой так созданы, что что-то исподтишка сотворить не могут, а сейчас я на Южный полюс попасть мечтаю — вот если удастся, счастлив буду.

«Я сбитый летчик — сознаю это и совершенно спокойно к себе отношусь»

— Вы нынче в кино неформат?

— Что это такое формат — неформат, не знаю: я сбитый летчик — сознаю это и совершенно спокойно к себе отношусь.

— Сбитый?

— Да, свое мы уже полетали, у каждого своя высота была, и это нормально. Великий закон падения и взлета существует — чем выше взлет, тем больнее падение, и хо­тя я больно не падал, но и взлетов головокружительных у меня тоже не было. Всегда самостоятельный был, но чего-то там с неба не хватал, и поэтому, когда слышу: «Ух, ты такое сделал!», спокойно реагирую: да ничего я не сделал. Это Владимир Гуркин, это Володя Меньшов, это партнеры мои по фильму «Любовь и голуби» — им спасибо, а я что-то на их уровне сотворил.

Искре Леонидовне Бабич спасибо — за то, что никого, кроме меня, в картине «Мужики!..» не видела и трижды меня на эту роль утверждала. Вадику Дербеневу спасибо за то, что меня в «Змеелове» увидел, Валере Лонскому, который в «Приезжей» меня снял, — вот и вся история. Это не мы, а они нас выбрали, и им во сто крат больше, нежели каким-то своим данным, я благодарен, — ну и природе, и матери с отцом, разумеется.

— Насчет сбитого летчика. Людмила Марковна, которую мы уже неоднократно вспоминали...

— ...да-да-да!.. (Улыбается).

— ...настоящим сбитым летчиком была — после «Карнавальной ночи» и ряда блестящих ролей забвение полное...

— 17 лет почти не снималась...

— И вдруг 73-й год, «Старые стены» — и пошло, пошло, пошло...

---

---

— Да, я помню, очень хорошая картина Трегубовича.

— Значит, сбитым летчиком побывав, опять в небо взлететь и летчиком просто стать возможно?

---

---

— (Смеется). Возможно. Я слово себе дал до 85 лет без маразма дожить, а там как бог даст, и 100 процентов доживу, если не хлопнут и каких-то катаклизмов не будет.

В целом энергии у меня достаточно, я даже сам картину сделать подумываю. Однажды фильм «Только не уходи» по оригинальному сценарию снимал и во вкус вошел. Ну, первый блин, может, и комом, хотя для меня не совсем. Я впервые тему СПИДа поднял, и когда люди сейчас эту картину смотрят, понимать начинают, что время прошло, а она актуальна, эта проблема до сих пор существует. Если какая-то возможность будет, у меня есть желание три вещи замечательные снять (какие, чтобы не сглазить, говорить не буду). Все это реализовать очень хотел бы, но на все то, что сегодня происходит, смотрю...

Опять вот маленькие две вещи. Вот Леня Филатов — гений: с его даже не просто сказками — с его болью, с его любовью к Шацкой. Поэт потрясающий, как он себя винил, что одним из тех был, из-за кого Эфрос в тот мир так рано ушел, — это что-то фантастическое! Вот как этого человека не уважать? — я просто до слез готов! Передачи смотрю — и слезы текут, потому что необыкновенной чистоты человек. Как это с сегодняшним телевидением сравнить можно? Сегодня главная проблема — это семья Галкина и Пугачевой: вот, оказывается, чем мы живем, вот что самое главное-то.

«Наверное, самое престижное — матросом на яхте Абрамовича быть, но не хочу я туда...»

— Это вы молодому поколению завидуете?

— Да, может быть (смеется). Не дай бог! — и оказывается, что, наверное, самое престижное — матросом на яхте Абрамовича быть. Ну не хочу я туда идти и большие деньги получать!

— Боцманом еще куда ни шло...

— Не, и боцманом не пошел бы (смеется).

— В 97-м году вы впервые альбом песен своих записали — там и русские народные, и казачьи, и знаете, в конце программы сам бог велел попросить вас что-нибудь исполнить...

— О-па-па-па-па. (Поет):

Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется.
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств — не для меня.

Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает.
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.

Не для меня журчат ручьи,
Бегут алмазными струями,
Там дева с черными бровями,
Она растет не для меня.

Не для меня придеть Пасха,
За стол родня вся соберется,
«Христос Воскрес!» — из уст польется
В пасхальный день не для меня.

А для меня кусок свинца.
Он в тело белое вопьется,
И кровь горячая прольется —
Такая жизнь, брат, ждет меня.

Нет, так, не распевшись, петь нельзя. Я много чего спеть мог бы, но завершить наш разговор самой замечательной частушкой моей мамы хотел бы. Она колоритной красоты женщина была, все при ней — высокий рост, тонкие черты лица, огромные миндалевидные глаза, легкие такие скулы, и ко всему этому так толстые пальцы не шли. Я всегда думал: «Ну откуда, почему?». При этой совершенно красивой внешности — все мужики на нее засматривались, я так этим гордился! — откуда у нее пальцы такие толстые? Потом уже, с годами, понял: рудники, кирпичный завод, шпалы, железная дорога, стирка — она военную часть обстирывала. Сотни солдат, белье офицеров — этим все завалено было.

— Кошмар!

---

---

— А как у нее нежные руки могли быть? Конечно, все это в цыпках, в мозолях было, но после работы она в эту нашу землянку приходила, которую сохранили, — вот что поразительно! Все домишки, где я когда-то жил, снесли, а вот эта развалюха у Цугольского Дацана, возле буддийского храма, где я родился, сохранилась. Она наполовину разрушена была, там хлев был: телята, сено... Ее отремонтировали, сени достроили, забором полторы сотки земли огородили...

Сейчас я владелец «имения» — мне ключи дали, и этим летом туда с цветами вошел. Весь поселок, включая буддийских монахов (они тоже как бы члены этой епархии), меня встречал, и вот калитку открываю — два маленьких котенка сидят и на меня смотрят. Я потом принести им поесть попросил, и мне сказали: «Два дня назад пришли и отсюда не уходят». Я ключом деревянную тонкую дверцу открыл, котят первыми пустил... Один долго сопротивлялся, но потом все-таки оба вошли — там стол накрыт был, я по-русски, по-настоящему, выпил, печку затопил — ее поставили.

Ни с чем это ощущение не сравнимое — когда уважение к тебе людей, которых ты не предавал, которых любил и до сих пор любишь, видишь. Я вот сейчас фестиваль организовал... Вернее, мы с Колей Бурляевым и Виктором Шкулевым Забайкальский кинофестиваль потрясающий сделали, где и страны бывшего соцлагеря представлены — кинематографисты из Болгарии, Польши, Сербии, Венгрии, Монголии участвуют. Уровень потрясающий, и у меня теперь одна забота: как бы теперь его не опустить. Если каждый для своей родины что-то сделает, если для малой родины, где, он помнит, пуповина его зарыта, что-то хорошее сотворит, жизнь наша изменится — это и есть человеческое начало.

...Ну и вот мама ус­тавшая придет, сядет... Я: «Мама, давай попоем». — «Ну, Шурка, давай!». Три струны на балалайке моментально настроит и... (Поет).

Ох, горькая я,
Зачем на свет
родилась?
Была бы я
стеклянная,
Упала б да
разбилась.

И я всегда сяду, щеку подперев, свечки огарок или огонь от печки горит, и она «Липу вековую», «По диким степям Забайкалья», «Окрасился месяц багрянцем», «Под окном черемуха колышется» петь начинает... Голос потрясающий: вот затянет она, и все — я в этой прост­ранственной, ни с чем не сравнимой красоте растворяюсь: это вот сохранить — и ничего больше не надо!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter