Многолетняя любовь Андрея МИРОНОВА актриса Татьяна ЕГОРОВА: «Высоцкому специально глазки я строила — Андрюшке назло, он кулаком мне как двинул! В крови и платки были, и полотенца — нос мне сломал»

(Продолжение. Начало в № 46)

«ДЕЛИТЬ УЖЕ НЕКОГО — ВСЕ, АНАЛИЗЫ СДАЕМ»

— У вас по отношению к Градовой, к Голубкиной какое-то женское чувство злости из-за того, что он на них женился, а не на вас, возникало?

— А он меня любил, я же знала это — зачем же мне злиться? Нет, это они пишут все время, что я им завидую. Между прочим, Ларочка даже не написала никогда, что они друг друга любили (и Катя тоже), зато с удовольствием рассказывает, как Андрей к ней в новую квартиру с голубым унитазом приехал, как раковину такую же, под цвет, привез, которая не подошла, и другую пришлось покупать. Вот какие-то такие там отношения были, а у нас никаких унитазов не было — стихи мы друг другу читали: представляете?

— Вполне. Градову и Голубкину, как думаете, он любил?

— Вот этого я не знаю — в их отношения влезть не могу.

— Вы разве не спрашивали его никогда: «Ты любишь ее или нет?»...

— Да зачем же такие вопросы глупые буду я задавать?

— Вы в курсе, чем его бывшие жены сейчас занимаются?

— Лариса, по-моему, в театре ничего не играет, а у Кати, дай Бог ей здоровья, что-то на почве веры произошло, но в какой степени, что там да как, мне неизвестно...

— Она, насколько я понимаю, затворница, чуть ли не в монастыре уединилась, нигде не показывается...

— Это потому что 200 килограммов, наверное, весит.

— Да вы что?!

— Ну, конечно. Она человек нездоровый (дай Бог все болезни ей победить), но в монастырь не ушла — это слухи. Вот в больнице была — в той, что у меня во дворе.

— С Голубкиной иногда вы встречаетесь?

— Да.

— Она к вам не в претензии?

— Однажды я в нашу поликлинику пошла театральную — давно туда не заглядывала, и надо было (пардон, но это нормально) анализы какие-то сдать. Захожу в кабинет (чистота там у нас идеальная, все красиво): «Кто последний?». Стою, тетки какие-то в очереди незнакомые, и вдруг голос слабенький: «Тань!». Смотрю, Лариса с вытянутой рукой сидит — баночку с анализом держит. «Тань, ну как ты?».

Когда мои воспоминания вышли, бывшие коллеги-актеры версию запустили, что вот якобы Егорова первая об Андрее Миронове написала, поэтому книга ее такой знаменитой и стала, и Голубкина тоже охотно ее подхватила. Я: «Лариса, ну ты же первая книгу какую-то издала»... (Не она писала, кто-то за нее, но гадость какая-то по­лу­чи­лась). Она вспыхнула: «С тобой нельзя разговаривать». Я тему сменила: «Как внуки, как Маша?». — «С тобой, — сказала, — и откровенничать нельзя — ты же потом все напишешь». Я плечами пожала: «Ну и не надо. Ты же сама позвала меня: «Тань!».

...Делить уже, Дмитрий, некого — все, анализы сдаем.

— Вот это юмор!

— А что, разве не смешно? (Улыбается).

— Да класс!

— Шикарно. Все говорили: театр, театр, театр! Нас в институте учили: это храм, но когда 10 лет я там проработала, поняла, что в это святилище только через ширинку главного режиссера можно войти.

— Других вариантов не было?

— Абсолютно, а потом обнаружила, что там еще и какие-то подарки дарят безумные — и такой ключик к заветной двери был возможен. Это же уменьшенное зеркальное отражение нашей страны было, мини-копия такая.

«КОГДА ЖЕНА ПЛУЧЕКА ШЛА ПО ТЕАТРУ, ВСЕ АКТРИСЫ КОЛЬЦА ПОВОРАЧИВАЛИ, ПОТОМУ ЧТО ЗИНАИДА ПАВЛОВНА ИХ С РУКИ ПРЯМО СНИМАЛА. ЕЙ БРИЛЛИАНТЫ, ИЗУМРУДЫ, ЖЕМЧУГА ДАРИЛИ...»

— Что вы подарками называете?

— Когда Зиночка...

— ...жена главного режиссера Валентина Плучека...

— ...да, шла по театру, а она всегда была на посту, все актрисы вот так (показывает — камнями внутрь ладони) кольца поворачивали. Почему? Чтобы закрыть, потому что Зинаида Павловна воскликнуть могла: «А-а-ах, это мне нравится!», а дух такой царил: нравится — значит, давай! — и с руки прямо снимала. Ей бриллианты, изумруды, жемчуга дарили.

---

---

— Кто?

— Артисты. Это взятки были — коррупция такая, на местном уровне. Несли кто что мог: селедку роскошно нарезанную, фрукты какие-то: кто на что способен был, тем ублажить и старался...

— Только ее?

— И его тоже, но жена всегда хозяйка — мужчины правят миром, а женщины управляют мужчинами. Каков мир, такова и женщина — все от нее.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Он — режиссер, она — актриса. После войны вернулись в Москву, жить было негде, скитались у друзей, а потом поселились в комнате размером с пианино. Чек (Валентин Плучек. — Д. Г.) где-то подрабатывал, что-то ставил, но, несмотря на это, жизнь была нищенская. В начале 50-х он был принят в Театр сатиры очередным режиссером. Когда он сидел с артистами в позе нога на ногу и небрежным жестом открывал полу пиджака, чтобы достать сигарету, вместо подкладки у него болтались лохмотья — так изношен был пиджачишко.

Вокруг него образовалась куча преданных артистов, которым он обещал золотые горы ролей, карьеры, если...

Воспользовавшись артистами, стечением обстоятельств, интригабельным и расчетливым умом, Чек выплыл на поверхность — ему удалось возглавить Театр сатиры. Он попал в объятия Власти, и Власть стала отравлять его незаметно, как угарный газ. Кучка преданных артистов превратилась в подданных, а подданный — корень слова дань, значит, под данью. Теперь вместо дружбы в кабинет главного режиссера несли кто сервиз, кто собственное тело, кто кольцо с изумрудом, кусок курицы, золотые серьги, тортик, селедку. Брали они с зеленоглазой Зиной (женой Плучека. — Д. Г.) все — бусы, корюшку из Ленинграда, коньяк, постельное белье, пельмени, отрезы на платья, вазы, вазочки, кастрюльки, сырокопченую колбаску, чайник со свистком, редкие книги (он ведь такой интеллигентный, начитанный!), сыр рокфор, чеддер, лавровый лист, огурчики маринованные, мыло, грибочки и ко всему этому, конечно, водочку. Все это приносили, чтобы за все это получить роль! Рольку! Ролишку! Ролишечку!

Власть уничтожала Чека с каждым часом, с каждым годом, а как компенсация приходило материальное благосостояние: огромная трехкомнатая квартира, ковры, старинная мебель — красное дерево, карельская береза, зеркала, люстры: все это заменило уходящих в дверь разум и душу.

Чеком была разработана целая система манипуляции людьми. Власть его растлевала, и ему было обидно, что он растлевается, а остальные — нет, и чтобы не чувствовать себя в одиночестве, он растлевал всех, кто находился рядом, так было комфортнее.

Для каждого артиста была создана своя тактика растления: у каждого было больное место. Растление доносами, когда ползли к нему в кабинет и доносили, кто с кем переспал, кто пукнул, кто что говорит. Растление подобострастием и человекоугодием, когда приходили, гнулись в поклонах чуть не до земли и, улыбаясь до ушей, лизали, по выражению Марии Владимировны, жопу. «Ну и уж отобедать пожалте к нам на Стендаля». Это значит — красная и черная икра.

Растление подарками — признание его как божества в акте жертвоприношения. Растление блудом — намекнуть на роль, и артистки, толкаясь локтями, рвутся в кабинет на четвертый этаж расстегивать ширинку: до дивана аж не успевали добраться.

В амбарную книгу памяти заносилось, кто что принес, кому что дать, у кого что отнять. Принесла артистка дань, и ей надо дать роль в идущем спектакле вместо другой артистки. Дал. Сыграла. На радостях банкет. Прорвалась, победила! А Чек кричит в «праведном гневе», чтобы все слышали:

— Я вам доверил роль, я сделал больше, чем мог! Вы не справились! Я вас снимаю!

Роль отбиралась, подданный с «перебитыми крыльями» копил силы и деньги для следующего случая — в следующий раз он непременно справится! Рыночные отношения развивались в храме искусства, и печать растления ставилась на лбу подданных. Чек ловко стимулировал всех на изумруды, пельмени, груди, зады, чем утешительно ласкал свой комплекс и, откидываясь в кресле своего кабинета, с пафосом самоутверждался стихами Маяковского: «Сегодня я — Наполеон! Я полководец и больше». Горе было тому, кто оказывался не в стае: он становился объектом охоты».

— Пассий, увлечений у Андрея Миронова много было?

— Вы знаете, хватало. Он восторженный был, вдохновенный, и так ему все нравилось!.. Такой человек не мог не увлекаться, но любил только Таню.

— Вы, тем не менее, однажды обмолвились, что многие дамы мужские его возможности преувеличивают, то есть...

— (Перебивает). Ой, ну чего сейчас его уже мучить? По этому поводу вопросов не надо.

---

---

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Вечером после спектакля мы опять собрались в кабинете худрука — репетировать пьесу «Клоп». У известной Балерины (Майи Плисецкой. — Д. Г.) в ушах бриллианты, она опять в черном. В этот вечер она была особенно агрессивна и раздражена. Прочли по ролям. Не давая дочитать фразу, она «вставляла» каждому исполнителю:

— Что вы так читаете? У вас темпа нет, надо скорее!

— А вы вообще ничего не понимаете, надо понимать!

— А это вообще невозможно! Так 20 лет назад произносили.

— Эту фразу надо вычеркнуть. Она здесь не годится!

Чек (Валентин Плучек. — Д. Г.) сидел, испуганно глядя на нее, все испытывали неловкость. Но потом быстро сняли напряжение, обезвредили ее комплиментами и одновременно посмотрели на часы.

— Сегодня больше не будем «танцевать», в другой раз, — сказал Чек, обнял Балерину за худые плечи, и мы стали спускаться вниз. Внизу она красиво сняла с вешалки суконную красную ротонду, накинула на себя — она была ей до пят, красивый красно-черный вихрь в стиле Пьера Кардена. Пока я заглядывалась на это пламя, Андрей уже надел куртку и... Она подталкивала его в спину:

— Иди в машину! — спустилась с лестницы и воткнула его в стоящую рядом серебряную иномарку. И увезла.

Через несколько дней Дон Жуан сбежал из «ситроена». Видать, командная система знаменитой представительницы такого романтического жанра, как балет, жутко напугала парня — ведь под простынями не в армии: там нужны скрипки и флейты. И уже с лицом, на котором лежала печать вины, Андрей настигал меня в буфете за столиком и, нервно жестикулируя, оправдывался:

— Что ты нервничаешь? Мы только проехались в «ситроене». Ой, какая машина! И она мне подарила пластинку «Кармен-сю­ита» своего мужа, Родиона Щедрина.

— Кармен — это Бизе! — возмущалась я.

— А сюита — Щедрина! — доказывал он.— О-о-о! Какая музыка! В конце концов мне нужно войти в роль! Ну, прости, прости, прости меня... Танечка, сегодня поедем на Петровку... Что такое? Не бросай меня, жди внизу... после спектакля.

Но я молча объявляла карантин, быстро переодевалась и убегала домой.

...Утром злополучного «Малыша» в театре играем. В антракте сижу на подоконнике и качаю ногами. В мою гримерную открывается дверь, на пороге стоит артистка Травести (Бронислава Захарова. — Д. Г.) или просто лилипут с огромным носом. Про таких говорят: не мужик, не баба — Терентий. Она играет роль Малыша, и эта «не мужик, не баба — Терентий» нагло заявляет мне с видом опытной куртизанки:

— Сегодня у Мирона такая ночная жизнь была! Столько женщин! Прекрасно провели время с вечера до утра!

— Ты, что ли, провела? — спрашиваю я, глядя на это нечто.

— И я тоже, — с негой утомленной гетеры произносит она. — Он и думать-то о тебе забыл!

Я вскочила с подоконника, схватила ее за шиворот и выбросила в коридор — она пролетела по инерции еще метров 20.

Через час председатель месткома вы­звал меня к себе в кабинет и показал заявление — кляузу, которую эта Травести на меня настрочила.

— Придется собирать местком и обсуждать ваше поведение, — сказал он, делая огорченный вид.

— Собирайте что хотите, но обсуждать придется вам без меня. Я не явлюсь, и запомните: у меня очень много кандидатов на обсуждение поведения в этом театре. А артистке передайте: пусть не попадается мне на дороге — в следующий раз ей уже нечем будет писать заявление.

Вечером ко мне на Арбат приехал Андрей. Пальцем провел по мебели и к моему носу — пыль! Стал укорять: ну как я могла так поступить, швырнуть артистку вдоль коридора — надо быть сдержаннее, теперь это заявление в месткоме, все об этом говорят.

— Если тебе так больно местком делает, — еле сдерживаясь, начала я, — ты со мной не общайся: общайся с этими сучками и низкопробными блядьми! Наверное, это твой уровень.

Поймала его взгляд, брошенный на вазу, стоящую на шкафу, поняла, что сейчас дикая потасовка начнется, и быстро-быстро сказала:

— Тихо, тихо, сейчас мне не до тебя! Иди, иди! До завтра! — И закрыла за ним дверь.

Через неделю он скребся в мою гримерную — у него было такое несчастное, детское и виноватое лицо, он так просил не обращать на всю эту ерунду внимания: они все — женские угодники в дедушку Семена, а я хочу от него больше, чем он может дать.

Я не сдавалась:

— Я хочу элементарной порядочности и чтобы ты не провоцировал меня на поступки, за которые мне приходится краснеть. Все! Кончено!

«Все! Кончено!» была для него самая страшная фраза, и он, ловко выворачиваясь, повторил ее с другим оттенком:

— Все! Кончено! Я жду тебя внизу, в раздевалке. Хватит! Я уезжаю сниматься. Меня утвердили в фильм «Бриллиантовая рука». Режиссер — Гайдай».

«ФАТЕЕВА АНДРЮШУ ГОЛУБКИНОЙ НА СВОЕМ ДНЕ РОЖДЕНИЯ ПЕРЕДАЛА»

— Роман с Натальей Фатеевой, который у него был до вас, драматическим оказался?

— Для него — да.

— Она его не любила?

— Потом уже, не так вот давно, Наташа говорила: «Наверное, это были самые счастливые дни в моей жизни». Они же на юге, на съемках фильма «Три плюс два» познакомились — море, солнце, но она за Владимиром Басовым была замужем, а он работодатель: роли ей дает, актрисой ее сделал, и, как вы понимаете, расходиться с ним было нельзя. Мария Владимировна одно знала: Басов в кино — фигура значительная, он тоже на утверждение артистов, на занятость их влияет, поэтому, когда Наташа однажды пришла, мама Андрея в отдельную комнату ее пригласила и с ней побеседовала. «Наташенька, — сказала...

---

---

— ...до свидания!..

— ...и больше не надо», потому что понимала: если этот роман не пресечь, дорога в кино Андрею будет закрыта.

— Как же все просто...

— Элементарно.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Идем тропинкой, вдруг он останавливается у березы, закрывает глаза и говорит, жестикулируя руками:

— У меня был такой роман... страшно вспомнить... такая любовь... я весь дрожал... с киноартисткой... ее все знают... с Синеглазкой (Натальей Фатеевой. — Д. Г.). Вот у этой березы мы так целовались... У нее такая фигура! Я ей чистил белые туфли молоком.

У меня от такого поворота набухли глаза от слез, я сорвала тростинку и стала нервно ее жевать.

— Что с тобой, Танечка, ты ревнуешь? Что с глазками, ты нервничаешь? — пытал он меня, довольно улыбаясь.

— Я не ревную...

— Ревнуешь, ревнуешь... тебе больно? — и засмеялся».

— Наталья Кустинская, которая не­давно скончалась, говорила мне, что Фатеева Миронова не любила, что она вообще неспособна была кого-то любить...

— Что же, такие женщины есть, но она ведь потом на своем дне рождения Голубкиной его передала.

— Серьезно?

— Да, познакомила их.

— Интересно, а у вас романы параллельно с этим главным, длиною в столько лет, были?

— Как вам сказать? Сейчас анализируешь — время есть, и так это приятно... Я уже в башне из слоновой кости — для пересудов недосягаема, поэтому могу себе (смеется) откровенность позволить. Ну, в общем-то, какие-то приключения, которые я люблю и сама себе устраиваю, бывали.

---

---

— Небольшие...

— Так, себя, что ли, взбодрить. Допустим, интересный человек, где-то в Риге мы познакомились: мои друзья в этом городе жили, и вообще место святое. На рижской сцене с Андреем мы встретились...

— ...и там же он умер...

— ...и там расстались, а я, надо признать, умных мужчин обожаю. Мне все слушать, записывать нравится, я гору литературы по философии прочла. Пока на гастролях труппа пила, я по библиотекам ходила: в Краснодаре, в Норильске, еще где-то — в разных городах, и вдруг человека встречаю и понимаю, что он умный, интересный, элегантный... У нас с ним какие-то отношения были, и вот я обратно в самолете лечу и в записную книжку подробно все заношу. Вы понимаете, какая я плохая?

— Хорошая! — напраслину на себя не возводите...

— Какая хорошая? То, что он говорил, записала, а потом использовала... Все думают: «Вот артистка села и сразу книгу написала» — нет, так не бывает. Я же еще 10 пьес написала. Посмотрела, как это Гриша Горин делает, который постоянно нас в процесс вовлекал: на Андрея же всегда верхом все садились — композиторы, поэты-песенники, драматурги...

— Горин классный был, да?

— Когда его пьесы были уже готовы, ничего не могу сказать — это потрясающе было, но Гриша часто в творческих муках пребывал, работа не шла, и тогда все вокруг (шепотом): «Ой, вы знаете, первый акт написал, сейчас второй ждем — никак закончить его не может». Когда пьесу «Феномены» я посмотрела (ее для первой режиссерской работы Миронов выбрал. — Д. Г.), подумала: «Боже мой! Так, Егорова, быстро за стол садись!..

---

---

— ...и сама пиши!..

— ...Давай попробуем!». Сначала я всю английскую, французскую, итальянскую, американскую, русскую драматургию изучила, все примечала: как сюжетная линия создается, кто, что и зачем делает. Слева — кто говорит, справа — что говорит. Все это я проштудировала, потом села и пьесу сочинила: одну, вторую, третью — итого 10! Они в Москве, по стране шли, и потом я много писала: статьи-портреты, то-се. В общем, страшная страсть к сочинительству тогда у меня открылась.

«ФИЗИЧЕСКОЙ БЛИЗОСТИ С ЮЛИАНОМ СЕМЕНОВЫМ У МЕНЯ НЕ БЫЛО»

— Вы же и Юлианом Семеновым од­но время увлечены были...

— Да, это так, но физической близости между тем у нас не было...

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Раздался телефонный звонок.

— Але, — с другой стороны провода прозвучал знакомый голос, и я чуть не закричала...

Татьяна, здравствуй,

Привет, бонжур,

Ты не напрасна,

Ля мур, ля мур!

— Семенов! — воскликнула я с радостью.

— Актрисуля, надо встретиться! Мы не договорили в Гаграх о самом главном.

— Хорошо, — сказала я, — только через полчаса. Жду вас на кружке возле Спасо-Хауса, у самого желтого тополя.

Быстро умылась горячей-холодной водой, мокрой кожицей свеклы мазнула по щекам — самый естественный румянец, мазнула этой же кожицей по кончику носа, для озорства выражения, и села подводить, с мылом и пудрой, рощу ресниц вокруг глаз. Надела черный блестящий плащ с белыми отворотами и белой широкой рейкой, обрамляющей загорелую шею. Натянула белые сапожки, воткнула заколку в пышные выгоревшие волосы, вдела в уши медные серьги с вставленным в эту медь зеленым стеклом — под хризопраз. Повертелась вокруг зеркала, с удовлетворением оценила себя, подушилась подаренными мне Андрюшей духами «Шанель № 5» и бегом спустилась с третьего этажа.

Выйдя из подъезда, пошла медленным шагом, не торопясь. Он шел мне навстречу. По-дружески крепко обнялись, поцеловались, я укололась о щетину его бороды. Мы были совсем другие, нежели в Гаграх, — исчезла безмятежность и так украшающая жизнь и лицо беззаботность. Сели на скамейку под самым желтым тополем. Неподалеку бегали дети с ведерками и лопатками, над куполами запущенной поленовской церкви летали и каркали вороны.

— Актрисуля, — он взял мою руку, — актрисуля! Я влюблен в тебя, как Гитлер во власть. Я ничего не хочу знать о твоей личной жизни и ничего не могу рассказать тебе о своем браке — ты умница, ты все понимаешь. После того как я укатил из Гагр, я заболел. То, что написано в стихах, — «далекой любви абсцесс», — преврати­лось в очень сложное заболевание. Б... у меня — гангрена. Либо ты будешь со мной, либо мне необходимо ампутировать душу и сердце. Я куплю тебе квартиру, осыплю золотом, да просто, как Юпитер, явлюсь к тебе в виде золотого дождя, в буквальном смысле... Ты будешь ходить по драгоценным камням... Я сделаю для тебя все! А я могу сделать. Ты ни в чем не будешь нуждаться... Станешь самой богатой женщиной Москвы.

— Семенов, вы что, меня покупаете? — засмеялась я.

Перспектива дорогой содержанки, которую нарисовал мне Бахус, воспринималась как оплеуха.

«Татьяна в тишине лесов одна с опасной книгой бродит...» — вдруг услышала я вредный голос.

Он продолжал с еще более вредным оттенком:

«Дурочка! Не надо было читать в детстве Пушкина и Тургенева».

Обладателем этого вредного голоса оказался маленький чертенок, агент дьявола, который прогуливался рядом, подслушивал наш разговор и, задев меня своим коричневым хвостом, нырнул под скамейку.

«А действительно, — думала я, — как говорит Магистр (Марк Захаров. — Д. Г.): «Не надо ни в чем себе отказывать!» и стать продажной бабой! Может быть, мне кто-то посылает выход, тот самый выход, который я искала, страдая на мраморном подоконнике». Сволочь под скамейкой опять хлестанула меня хвостом и скрылась. Передо мной всплыло лицо Андрюши — каждую черточку я знала наизусть: столько раз ведь его рисовала! На нем лежала такая печать страдания! Нет! Нет! Буду пить чай и есть хлебушек — свой путь я уже выбрала. Опять всплыло страдающее лицо Андрюши, и я закричала:

— Нет! Нет!

— Что нет? — спросил Семенов.

— Нет времени. Надо бежать на репетицию.

Нет, я вру. Не надо бежать на репетицию. Я не сказала ему, что не люблю его, не хотела обидеть... Я знала, как это больно.

— Семенов, вы что, с ума сошли? — начала я свою речь. — Закидали меня золотом, драгоценностями, квартирами... Лучше пошли на Арбат, выпьем в кафе «Риони» шампанского и утолим свои страсти. Вы мне расскажете о Дуньке, о маленькой Олечке.

В «Риони» мы выпили бутылку шампанского, к теме моей роли содержанки больше не возвращались. Расстались, помахав друг другу руками, с грустной, прощальной улыбкой.

Через неделю — звонок:

«Татьяна, здравствуй,

Привет, бонжур,

Ты не напрасна,

Ля мур, ля мур...».

«Однако, какой настойчивый»,— подумала я. Командным тоном он заявил:

— Татьяна, едем завтра со мной, на моей белой «Волге», стремительной, как большевизм, в Питер. Жить будем в роскошной, только что открывшейся гостинице «Аврора», рядом с этим ублюдочным крейсером.

— Семенов, — ответила я, — это не предложение, а какая-то Курская дуга! К сожалению, я больна, лежу в постели.

— Я сейчас приеду!

Конечно, я солгала и, зная его скорость, немедленно облачилась в пижаму и намотала на шею розовый кружевной теплый платок, который был мне очень к лицу. В кровать совершенно ненакрашенная легла, чтобы не искушать. Семенов явился с пакетами, ящиками фруктов, вином, лекарствами и всякой всячиной.

Он сел рядом со мной, стал гладить по голове, говорить, какая я красивая, что он меня вылечит и мы поедем и плюнем на все. Притворным сиплым голосом я сообщала, что у меня болит горло, может быть, это даже дифтерит: ощущение такое, что в горле все сшили иголками и нитками. Я театрально закашлялась, еще раз пробасила слово «дифтерит», но он схватил ладонями мое лицо и впился в губы.

— Боже мой, — кричало все во мне, — сейчас явится Андрюшка, и тогда, страшно подумать, начнется «последний день Помпеи». Я с силой оттащила его от себя, выскочила из постели и совершенно здоровым звонким голосом заявила:

— Семенов, если бы мы встретились несколько лет назад... Я не хочу вас обидеть! Вы же тонкий человек — неужели вы не понимаете? Поезжайте в Ленинград без меня!

Он резко встал и с преувеличенным пафосом, скрывая свою обиду и поражение, проговорил, грассируя и вытянув руку, как Ильич:

— «Оптимизм воли, пессимизм разума, живое наблюдение, абстрактное мышление, и к практике!» — Ленин.

Вышел вон из комнаты, и больше мы никогда не виделись».

«Вижу, на соседней кровати куча какая-то копошится — вглядываюсь, а там Ширвиндт

с Лилькой Шараповой...»

---

---

— Умным мужчиной увлечься вы, теперь понимаю, могли, а Андрею Александровичу о своих небольших приключениях рассказать?

— Он, конечно, все знал.

— Миронов тоже в подробности своих увлечений вас посвящал?

— Мы просто смеялись, друг над другом подтрунивали.

— У вас уже настолько близкие, почти родственные отношения были — это больше, чем любовь, правда?

— Да, нам нравилось, что друг с другом расслабиться можем. Например, в какой город ни приезжали бы, нам баню предоставляли: вот, дескать, парная, вот душ Шарко, вот ключ — можете сюда заглядывать, и вечерами, после спектакля, друг друга мы «шарковали» (показывает, как водит душем по телу).

— Все эти годы вы его ревновали?

— (Пауза). К маме. А мама ко мне. После того как мы с Андреем расстались, я с его родителями не общалась, и если с Марией Владимировной на Арбате встречались, даже не здоровались. Я, когда рядом проходила, мимо нее смотрела, а она меня тем более в упор не замечала, и вдруг после долгого перерыва (они уже переехать успели) Александр Семенович, миролюбец, звонит: «Танька! Чем ты там занимаешься?». — «А что?». — «Ну-ка, давай к нам приходи». Я только спросила: «Что купить?». — «Как обычно — лимон и половину бородинского», а уже, наверное, лет 10, если не больше, прошло.

— И вы пошли?

— Конечно. Стояла весна, а я в бассейне плавала и была загорелая. Надела (в те времена с этим худо было) красивый костюм — розовый такой, цвета увядшей розы, vieux rose, который подруга из-за границы мне привезла, сапожки тоненькие замшевые, челочку поправила... Они оторваться от меня не могли — от этих терзаний всех лучше я стала.

...Знаете, в театре 10 лет проработав, я поняла, что мне надо оттуда бежать. Сейчас вам историю расскажу...

С моей подругой — не буду фамилию называть... Хотя нет, могу и назвать — это Рая Этуш была...

— Дочка Владимира Абрамовича?

— Да, сейчас она в Америке живет... Нас, в общем, в одном номере отеля «Рига» поселили. Ну, спать я люблю рано ложиться, а она на какие-то тусовки пошла. «Танечка, — попросила, — мне должен парень из Москвы позвонить: вам не трудно сказать, что я на дне рождения? Пусть перезвонит завтра». Я пообещала все передать, легла...

Не знаю, в котором часу телефонный звонок раздался. Наши кровати маленькая тумбочка разделяла, а у стены за моей кроватью столик стоял и на нем телефон. Я потянулась туда и, понимая, что это из Москвы звонят, на соседнюю кровать посмотрела: не вернулась ли подруга? Вижу, куча какая-то там копошится, но это не она. Я в трубку: «Добрый вечер! А вы знаете, Раечка на дне рождения. Пожалуйста, перезвоните. Да, да!». Закончив разговор, поворачиваюсь, вглядываюсь, а там Ширвиндт...

— ...с Державиным...

— Нет, это по сегодняшним меркам было бы модно, но не с ним — с Лилькой Шараповой. «Вы что здесь делаете?» — спрашиваю. Они сразу вскочили, чего-то одергивать стали. «Мы, — говорят, — решили тебя разыграть», а я же в полусне, не могу разбираться. В общем, быстро их вытолкала, на следующее утро гляжу — на тумбочке его часы лежат, а мы знаем, когда мужчина часы снимает...

— Когда время рассмотреть хочет...

— Да (смеется). Я спрятала их, а буквально через полчаса Ширвиндт приходит: «Моих часов тут не было?». — «Нет, — отвечаю, — не видела». — «А тут (он под кровать заглянул. — Т. М.) не завалялись?». — «С какой стати?» — я удивилась.

Я потом все обдумала и поняла, что на меня этот эпизод страшное впечатление произвел, потому что, когда человек просыпается, он автоматически, готовясь в эту жизнь выйти, психологический мундир или какие-то защитные доспехи на себя надевает, чтобы — у-у-у! — удар держать. Их у меня не было, потому что внутри все спящее, нежное было такое, может, какой-то сон снился, и вдруг эту гадость увидела. Знаете, я тогда поклялась, что при первой же возможности должна из театра уйти, хотя какая возможность? — тогда даже в другой-то театр перейти нельзя было: не разрешали.

— И что, в других разве лучше было?

— Вот именно — из одной камеры в другую, поэтому я стала писать, думала: может, это на новый путь меня выведет. Литературный труд надежды мои оправдал, когда из театра ушла, а до этого у меня пьесы приобретать стали. Еще я в Америку съездила, там какие-то факсы купила. В Москве мне их перепродали, и у меня уже денег было — ой, на три машины: вы представляете?

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Наконец, я сама решила поставить все точки над «і» и поднялась на четвертый этаж в пыточную.

Вхожу, передо мной в глубине за столом сидит Чек (Валентин Плучек. — Д. Г.). Справа от меня рояль и на белой стене портрет Мейерхольда. У Чека счастливое выражение лица — он млеет и листает журнал.

— Здравствуйте, — говорю я.

— Иди сюда... Что ты боишься?

Я подхожу к столу, он, не меняя выражения лица, хватает меня цепкой зверюшечьей лапкой прямо между ног за это самое место и спрашивает:

— Посмотри, тебя это не возбуждает? — и дрожащей свободной ручкой перелистывает порнографические страницы «Плейбоя».

Я спокойно сообщаю, что ни растление, ни порнография и вообще ничто меня не возбуждает, и продолжаю:

— Вы бы убрали руку, а то мне так стоять неудобно...

Конечно, пьесу обсуждать уже не пришлось. Уходя, я взглянула на портрет Мейерхольда с шарфом вокруг шеи и мысленно к нему обратилась:

— Всеволод, и кто только к тебе не примазывается! И как ты на все это равнодушно взираешь? Дал бы ему раз коленом под зад!».

«ВЛАДИ ВСЕГДА В ВЕЛЬВЕТОВЫХ БРЮКАХ, В ЧЕРНОМ СВИТЕРЕ, С ВОЛОСАМИ РАСПУЩЕННЫМИ ПОЯВЛЯЛАСЬ. ВОДКИ СТАКАН ВЫПЬЕТ — ОНА ЖЕ КАК РУССКАЯ...»

— Вы сказали, что ревность — оборотная сторона любви: Андрей Миронов вас ею не мучил?

— Он вообще от природы безумно ревнивый был — такой же, как и Мария Владимировна.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Перед отъездом на съемки в Баку он как-то странно мялся, виновато смотрел и вдруг признался:

— Танечка, у меня чесотка на нервной почве. — И стал показывать: чесал руки, грудь, шею, как одержимый. — Ты не чешешься? — спросил он меня.

— Я? Нет!

— Да нет, ты тоже чешешься! Ты должна чесаться!

— Да не чешусь я! Что ты меня уговариваешь?

— В общем, мне выписали микстуру, — продолжал он. — Вот два флакона: одним мазаться утром, другим — вечером. Это тебе, будем лечиться вместе: ты — здесь, я — в Баку. Курс две недели. Как раз через две недели я прилечу. Мазать все тело обязательно...

— Я открыла пузырек — на меня пахнуло запахом огненной падали.

— Этим мазать тело?

— Да, да! — поспешил ответить Андрей. — Врач поставил диагноз — это нервно-инфекционное. Танечка, я тебя умоляю, иначе мы из этой чесотки не выберемся. Театр ведь, костюмы... — И улетел.

Я ответственно два раза в день мазалась, задыхалась от зловонного запаха, и мне казалось, что я не лечусь, а разлагаюсь заживо и обитаю в помойке. Андрей звонил из Баку, говорил, что у него все нормально, снимается и тоже, честное слово, мажется.

За мной представитель из МИДа ухаживал — красивый парень, звонил каждый день, приглашал прокатиться на «Волге» в загородный ресторан, и от досады я локти кусала, что вся пропитана «вшивой» жидкостью и свидание состояться не может.

Через две недели Андрей прилетел из Баку — загорелый, счастливый, возбужденный... Рассказывал о съемках, о сцене на корабле — «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь!», о Юрии Никулине, о Мордюковой и вдруг заявил:

— Мазаться больше не надо — от тебя так несет, что можно сдохнуть!

— Но ведь ты сам сказал, что надо лечиться!

— Танечка... прости, прости меня... я пошутил. Я ужасно ревную и поэтому на время моего отъезда придумал эту историю! Ну прости...

Он обнял меня, всю пропитанную «вшивой» жидкостью, наверное, для изведения насекомых у собак и кошек, и признался:

— Теперь я спокоен, маленькая моя, — я буду улетать ненадолго».

— А это правда, что он так вас однажды к Высоцкому приревновал, что нос вам сломал?

— Он не сломал... Хотя да, это перелом без смещения называется — мы даже в институт Склифосовского потом вместе ездили.

— Что же с Высоцким у вас произошло?

— Ничего. У нас был спектакль, Володя в темном зале сидел — маленький такой, какой-то несчастный. Мы, когда танцевали, со сцены на него смотрели — такие молоденькие все, хорошенькие (он присутствовал, потому что Анатолий Дмитриевич Папанов и Миша Державин песни его исполняли). После этого банкет устроили, а Андрей накануне куда-то пропал. Каждый день с утра до поздней ночи прогоны шли, а он вообще не звонил, не появлялся. Я не знала, где он, но мне уже не до поисков было: прогоны, прогоны, прогоны! — и вдруг появляется. Сначала, когда я гримировалась, его друг Марк Анатольевич возник — умный-преумный, талантливый-преталантливый. «Ну как, Татьяна Николаевна?» — спросил.

— По имени-отчеству?

— А он всегда так — всех по имени-отчеству зовет: актера родом поддерживает. Я-то уже все смекнула: ни его, ни Андрея, и думаю: где же они были? «Ну как вы там, — говорю, — на даче, все закрыли? Все двери проверили? Все выключили?», а он, умница, отвечает: «Да, да, не волнуйтесь, Татьяна Николаевна». Видите, как? — я все разгадала.

— Прокололся...

— Элементарно...

— Гад!

— Ну почему гад? Ха-ха! Хороший он человек, талантливый, но меня это почему-то так возмутило... «Та-а-ак, — думаю, — я тут света белого не вижу, а они на дачку? И все тайком! Ну ладно». Потом у нас банкет в малом зале начался: все, и я тоже, за столы уселись, Володя Высоцкий пришел, гитару свою взял и играть стал.

— Пел хорошо?

— Отлично, но я не первый раз его слышала — и раньше в разных домах приходилось, где он с Мариной бывал. Влади всегда в вельветовых брюках, в черном свитере, с волосами распущенными, стильными появлялась — водки стакан выпьет...

— ...водки стакан?

— А почему вы удивляетесь? — она же как русская!

— Ну, Марина и есть русская...

— Но менталитет все-таки уже французский, он от того зависит, где живешь, — вы, например, украинец, хохол!

Люди, короче, постепенно расходиться стали, а Высоцкий стул ко мне начал двигать. Я ему понравилась, наверное, — понимаете? Все ближе и ближе он придвигался, по-моему, мы там уже вчетвером остались: два артиста что-то допивают, а я сижу и на Володю смотрю — вот, думаю, моя месть Миронову.

— То есть вы уже на приключение настроились?

— Нет, категорически! — ни на какое приключение настроена я не была, просто...

«МНЕ ВЫСОЦКИЙ НЕ НРАВИЛСЯ — НЕ МОЙ, ТАК СКАЗАТЬ, ТИП»

— Высоцкий вам разве не нравился?

— Абсолютно! — это не мой, так сказать, тип. Я Володю как барда, как личность ценила, но не как... Понимаете, да?

---

---

— Конечно...

— Я специально глазки ему строила: назло, назло, назло! Сейчас, думаю, Андрюшка появится — пусть видит: Высоцкий, а не кто-то там, и он себя ждать не заставил: один раз заглянул, другой. Когда в третий раз зашел, Володя уже совсем рядом со мной сидел и бил по струнам все громче. Андрюша ко мне подошел и говорит: «Идем скорей! На минуточку... Я должен тебе фотографию показать — это очень важно». Коварный какой! Я ставлю бокал шам­пан­ско­го, встаю, выходим и налево поворачиваем, где какой-то аппендицитик маленький. Темень там полная, и он мне как двинул! Я даже не знаю, хотел Андрей в нос мне дать или, может, случайно попал...

— Кулаком?

— Ясное дело! — у него потом на костяшках шрам в виде галочки остался. Я ему говорила всегда: «Могу на тебя заявление в прокуратуру подать — у тебя на руке галочка, а у меня тут» (на нос показывает). Ну ладно...

---

---

— Кровь была?

— Ну а как же! Сразу по верхним этажам каким-то к нему в гримерную побежали, а там лигнин (знаете, бумага такая, грим снимать: из очаровательных в уродливых превращаться — бледных, зеленых). Кровь шла жутко: мокрые и платки были, и полотенца... Потом в институт Склифосовского поехали — там осмотрели меня и сказали: перелом без смещения. После этого домой отправились — там я ему угрожала, что вот сейчас вазой как следует дам.

— Простили его?

— По-моему, на него не сердилась.

Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».

«Стол постепенно становился растерзанным и пустым. Было поздно, остались самые крепкие. Высоцкий взял гитару, сел поодаль и запел:

И когда наши кони

Устанут под нами скакать,

И когда наши девушки

Сменят шинели на платьица...

Вокруг него образовался круг артистов — я взяла свой стул и села неподалеку. Он впился в меня глазами и вместе со стулом подвинулся к моему стулу. Ударил по струнам:

В желтой, жаркой Африке,

В центральной ее части

Как-то вдруг вне графика

Случилося несчастье...

Он еще раз вместе со стулом подвинулся ко мне и хрипло продолжал:

Слон сказал, не разобрав:

— Видно, быть потопу.

В общем так: один жираф

Влюбился в антилопу.

Брякнул по струнам. Встал. Налил водки. Выпил. Налил бокал шампанского — протянул мне. Опять ударил по струнам, и новая песня — глядя мне в глаза:

Когда вода

всемирного потопа-а-а-а-а

Вернулась вновь в границы берегов,

Из пены уходящего потока-а-а-а-а-а

На сушу тихо выбралась любовь.

Мой цензор был во хмелю и крепко спал, и я без руля и без ветрил бросилась в «поток» под названием «Высоцкий». Он это чувствовал, у нас произошло сцепление. В недрах моего сознания оно называлось таким знакомым словом «месть», но месть унижает, поэтому она вышла на поверхность в милом словосочетании: ах, как он мне нравится!

Какого рода сцепление было у Высоцкого, мне не дано знать — скорее всего, это было вечное одиночество. Затылком я чувствовала пронзительный взгляд Андрея, смешанный с уже закипевшим в нем бешенством. В этом небольшом зале летали невидимые огненные стрелы, вспыхивали невидимые молнии — напряжение было такое, как во время грозы. Своим рычащим и хриплым голосом, впиваясь в мои зрачки, Высоцкий продолжал:

Только чувству, словно кораблю,

Долго оставаться на плаву

Прежде, чем узнать, что я люблю —

То же, что дышу или живу.

И много будет странствий и скитаний

Страна любви — великая страна.

И с рыцарей своих в дни испытаний

Все строже станет спрашивать она.

Я сидела, улыбаясь, в малиновой юбке, в белой кофточке, как во сне, раскачиваясь на стуле, с остатками шампанского в прозрачном бокале. Вдруг я услышала голос — самый главный голос в жизни, и, не подозревая, что песня становится явью и наступают «дни испытаний», улыбнулась на его слова:

— Идем скорей, на минуточку, мне нужно кое-что тебе показать. Это очень важно!

Я встала, поставила бокал на стол и пошла за Андреем. Мы вышли в темный коридор, свернули налево, прошли несколько шагов в глубину... Не успела я открыть рот, чтобы спросить, куда он меня ведет, как мой рыцарь мне врезал... Из носа на мою белую кофточку хлынула кровь. «И с рыцарей своих в дни испытаний все будет строже спрашивать она» — пронесся в моей голове шлейф песни.

Из носа лился поток теплой крови, я закинула назад голову, руки становились липкими. Мы оба были очень испуганы, молчали, и только два платка — его и мой — и две руки встречались на территории моего разбуженного лица, потому что нос, если читать наоборот, получается — сон. Я была во сне, я крепко спала и только как сомнамбула автоматически ходила в театр, считая это наваждение целью жизни: спала, не видя себя со стороны, не понимая, не видя ни его, ни людей, которые меня окружали, — только очертания их плавали в мутной воде бытия.

Они тоже спали, поэтому удар в нос — сон, разбудил мое сознание, и, чувствуя губами на вкус соленую кровь, я вдруг увидела себя непроходимой обезьяной, у которой из башки выскакивали только два слова: «любить, отомстить, любить, отомстить». И увидела его — закомплексованная жертва, несчастный маленький ребенок, у которого от страха перед жизнью, одиночеством и предательством разрывается сердце.

Таинственными путями по колосникам Андрей провел меня на мужскую сторону, в туалет, посадил на стул, смачивал платок холодной водой, прикладывал к носу. Кровь остановилась. Не произнеся ни слова, мы незаметно вышли из театра. Светало.

На Петровке он отрешенно мне предложил:

— Попьем кофейку?

Стал варить кофе. Телефонный звонок в пять утра. Звонит актриса и сообщает, что после банкета, на рассвете, решила прийти к нему и отдаться.

— Ну что ж, раз решила, приходи отдавайся, — сказал он и засмеялся. У меня — ноющая боль от удара. Сижу с холодным мокрым полотенцем на переносице, закинув голову назад. От его слов «Прости меня, прости... я не хотел...» хочу плакать. «Пьем кофейку» по глоточку. Он смотрит на меня испытующим любящим взглядом, и в глубине зрачков таится ирония по поводу такой бурной драматургии, произошедшей с нами в ту ночь.

Звонок в дверь. Андрей открывает. В лучах солнца стоит хорошенькая артистка, делает два шага, переступает через порог, смело направляется к комнате — отдаваться, видит меня и с диким воплем вылетает из квартиры. И еще долго слышен стук каблуков — нервно мчались вниз по лестнице полные ножки. Андрей тихо смеется, осторожно глядя на меня:

Пришла отдаться на рассвете,

Когда мирно спали дети...

— Тюнечка, хочешь еще кофе? Я очень нервничаю. Я совершенно себя не знаю... Я теряю контроль, когда вижу, что ты... «Земфира не верна!». Ты помнишь, чем это все кончается?

— Помню: «Тогда старик, приближась, рек: «Оставь нас, гордый человек!» — ну что еще можно сказать на это хулиганство из подворотни?

— Нет! Нет, нет! Танечка!

— Нет? Хочешь я тебе тоже врежу? Вазой, но только не в темноте, а при утреннем свете, и сверну тебе твой длинный нос набок — так, что тебя никто никогда не возьмет в кино... Ишь ручонки шаловливые!

— Нос распух, — констатировал Андрей как врач, снимая с лица мокрое полотенце, — появилась маленькая горбинка с маленьким шрамом.

На его правой руке, на косточке среднего пальца, как печать, зиял точно такой же шрам».

«Я ТОЖЕ ВРЕЗАТЬ ЕМУ МОГЛА — И СКОВОРОДКОЙ, И ДУРШЛАГОМ, И ЧЕМ УГОДНО... ВЕСЕЛО ЖИЛИ...»

— В одном из интервью вы признались: «Да, мы дрались, но не злобно, а из-за того, что эмоции переполняли»...

— Да, это так.

---

---

— То есть вы тоже врезать ему могли?

— Как следует! — и сковородкой, и дуршлагом, и чем угодно...

— Весело жили...

— Очень — это счастливое было время! Слушайте, многие таким образом — всякой дракой! — свои эмоции выражают, и не только на низком уровне: например, дворники или крестьяне в деревне, — высший свет то же самое!

— А шо ж там не люди, что ли?

— Люди, просто и такие есть, которые не дерутся, но мы оба холерики были, поэтому то один, то второй вспыхивал: трах-бах, бла-бла-бла! Потом, правда, все, успокаивались.

— Пили артисты тогда много?

— Да — Брежнев коррупцию в стране нам устроил и всех споил. Водка — такие бутылки огромные! — в обувном, овощном, в аптеке стояла, так что много тогда пили, не как теперь.

— Сейчас работают, деньги зарабатывают...

— Вот-вот, время уже не то.

— Мария Владимировна Миронова, мама Андрея, была, на ваш взгляд, выдающейся артисткой или просто хорошей?

— Выдающейся! — безусловно. Я несколько раз в произведениях Гриши Горина ее смотрела — он им с Менакером писал. Помню, занавес дали и за кулисы я побежала: «Мария Владимировна, какая вы потрясающая актриса!». «Гениальная» говорить нельзя — слова «великий», «гениальный» от чрезмерного употребления затерлись, поэтому их вычеркнуть надо.

— Можно еще «грандиозный» сказать...

— Да, это грандиозно было — я была потрясена тем, как она играет.

— Андрей Александрович маму боялся?

— Жутко.

— Почему? Должна же первопричина какая-то быть?

— Детство отпечаток свой наложило, но перед ней все трепетали, кроме меня, — вот в чем дело. Включая Менакера...

— Александр Семенович тоже?

— Слушайте, Марию Владимировну боялись все — просто боялись! После смерти Андрея мы с ней вместе 10 лет провели — я, бывало, что-нибудь ей принесу... Ну вот под Новый год сыры куплю разные, фрукты какие-то, то да се, а она как гаркнет: «Широко шагнешь — портки порвешь. Что накупила?», и я невольно оправдываться начинаю: «Ну а как же иначе? — Новый год ведь...».

— А голос какой характерный у нее был — низкий, властный...

— Потом все говорили, что я на нее похожа была, в театр на молодую Машу Миронову ходили смотреть — сравнивали, а Андрей, в первый же день, когда только мы познакомились, по рижским клумбам бежал и кричал: «Боже, как она на мою мать похожа! О-о-о!».

— Говорят, в молодости Мария Владимировна очень красива была, на ее счету множество романов с самыми блестящими мужчинами того времени — от Утесова до...

— Да, да — с тем же Алексеем Диким роман у нее вспыхнул...

— Известный актер, режиссер, пятикратный лауреат Сталинской премии, в том числе за исполнение в кино роли Сталина...

— Да, но характеры у них одинаковые были (показывает, что сталкивались лбами), а надо, чтобы кто-то уступал. Вот Менакер другой был: Маша впереди, а он немножечко сзади, хотя минуты слабости и у нее случались.

У них вот помощница по дому была — Мария Владимировна их всех так же, как когда-то ее отец, называла — Кузьма Федор Иванна («Пришла Кузьма Федор Иванна, в квартире убирается» и так далее), а Миронова с гастролей в Израиле глянцевого, со скрипочкой, с огромными черными очами, еврейчика привезла, которого обожала, — на полку его поставила, наглядеться на него не могла, пылинки с него сдувала... Однажды прихожу, в дверь звоню, а Мария Владимировна на кухне спиной ко мне стоит... Открываю дверь в ванную, а там Кузьма Федор Иванна сидит и трясется.

— Проштрафилась?

— «Мария Владимировна, — спрашиваю, — в чем дело?». — «Она еврейчика мне разбила. Вдребезги...». Я: «Слушайте, ну чего теперь, умирать, что ли? Давайте поеду туда, куплю вам...

— ...еще одного...

— ...или закажем, кого-нибудь из знакомых попросим — безвыходных положений нет». Она (плаксивым голосом): «Я такого же хочу». — «Ну будет вам такой же еврейчик!».

Спас положение Иосиф Райхельгауз — главный режиссер театра, в котором она играла. Когда замогильным голосом Ма­рия Владимировна сообщила ему о по­стиг­шей ее утрате, он предложил: «Я вам своего отдам — мы же вместе их покупали». Она плаксиво: «У вас не такой, у вас прозаический, а у меня романтический был». Потом все-таки согласилась, а когда умиротворенно врубила телевизор, Кузьма Федор Иванна проползла по-пластунски из ванной к вешалке и, одеваясь, ше­по­том меня спросила: «Танечка, а Андрей в кого был характером — в Менакера?». — «Характером в Менакера, а поведением в мать», — ответила я.

— Фарфоровый еврейчик кого-то ей, наверное, напоминал...

— Она эти вещи все обожала... Дома у нее очень много картин было. Они с Тонькой Утесовой сблизились, когда Ледечка уже умер и та осталась одна — Тонька к Марии Владимировне заходила, они вместе ели, пели...

— ...вспоминали...

— Мы Новый год как-то втроем встречали — это сказка. Они с Тонькой в пургу по Арбату шатались, а там гении-художницы стояли: под мышкой курица, чтобы домой прийти и сварить, а вокруг картины всякие-разные, и когда Марию Владимировну они видели, по всему Арбату раздавалось: «Идет! Идет! Идет!». Идет — значит, купит: в искусстве она понимала. Ирочку Емелину открыла, которая скульптурные картины из глины шамот делает — просто фантастические. Потом их домой пять человек вносили, потому что поднять это невозможно.

— Менакер артистом послабее жены был?

— Да.

— И он это понимал?

— Очевидно. Вы знаете, в молодости Александр Семенович и режиссером был, и артистом, у него блистательный номер был, «Слово имеет товарищ «Беккер» назывался. Он на рояль лицом к клавишам ложился и, открыв крышку, играл — фантазер был...

---

---

(Продолжение в следующем номере) 

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter