Виктор КОРЧНОЙ: «Через 12 лет после матча с Карповым в Багио Михаил Таль мне сказал: «Мы очень боялись, что если вы выиграете, вас могут уничтожить физически»

(Продолжение. Начало в № 24) 

«Я НЕ СМЕЛЫЙ — ОТЧАЯННЫЙ»

— Став невозвращенцем, вы бросили вызов советской системе, что требовало в то время огромного мужества. Вы смельчаком были?

— Этот вопрос мне задавали, пожалуй, неоднократно... (Задумчиво). «Нет, — отвечаю всегда, — я не смелый, а отчаянный»: это значит, что бывают ситуации, когда другого выхода нет. Отчаяние придает силы!

— Тем не менее диссидентом вы себя не считали и пояснили свою позицию так: «Борясь против СССР, я боролся в первую очередь за себя»...

— Да, все верно.

— Вы понимали, что отныне ваша жизнь под угрозой, что вам могут подстроить аварию или несчастный случай, отравить, в конце концов, сделать все, что угодно?

— Так оно, в общем, и было, и вот вам эпизод, который в книгу мою не попал. Следующий матч с Карповым на Филиппинах закончился со счетом 6:5 в его пользу, а через 12 лет после этого Михаил Таль, который был в Багио вместе с Карповым, сказал мне прямо в лицо: «Мы (первое слово несказанно меня удивило. — В. К.) очень боялись, что, если вы выиграете, вас могут уничтожить физически». Прозвучало это в 90-м году во время Олимпиады в Нови-Саде: доказательств у меня нет, никаких документальных подтверждений тоже — только свидетельство человека, который был неизлечимо болен и, прощаясь с жизнью...

— ...хотел покаяться?

— Да, искал пути примирения со мной и в таком вот признался. Помню, очень неприятное ощущение было, когда с Филиппин уезжали: люди диктатора Маркоса — а их много вокруг этого матча крутилось — ждали только приказа: они были готовы меня и всю группу мою уничтожить.

По словам Таля, если бы матч в Багио я выиграл, Советский Союз готов был даже вообще с шахматами покончить — к примеру, лженаукой их объявить, и такой вариант нетрудно представить — по раз и навсегда установленным правилам именно партийные бонзы решали, что есть, а чего нет.

— Когда вы попросили политического убежища в Голландии, прославленные советские гроссмейстеры — чемпионы ми­ра, победители многих прес­­тижных турниров — подписали коллективное письмо, в котором вас, сво­его коллегу, дружно и не­двус­мыс­ленно осудили, а почему под этим эпи­столярным шедевром не поставил свой автограф мно­го­крат­­ный чемпион мира Михаил Ботвинник? Не хотел быть, как все?

— Все правильно, но не подписались на самом деле четверо: Ботвинник, Спасский, Бронштейн и Гулько, а что касается Ботвинника, то он вообще с некоторых — мне думается, с самых ранних! — пор коллективные послания не подписывал: это было известно и принято к сведению ни много ни мало самим Сталиным, который опекал и шахматы, и Ботвинника. Спасский к тому времени уже жил во Франции, ему на это (ударяет рукой по уху) наплевать было, а остальные за свой отказ присоединиться к развязанной против меня травле пострадали. Бронштейна десяток лет, если не больше, за границу не выпускали, Гулько, который в тот момент заявление на выезд в Израиль подал, вынужден был (не знаю, в связи с этой историей или нет) ждать разрешения на эмиграцию еще семь лет. Чтобы не подписать, нужны были колоссальная сила духа и гражданское мужество.

— «Подписанты» между тем кажутся мне людьми глубоко несчастными — за какие-то привилегии, за небольшие, по сути, деньги и возможность выезжать за границу они расплачивались тем, что подневольными были и бесконечно лгали себе. Когда советские власти объя­ви­ли вас «изменником» и «предателем», как вели себя по отношению к вам грос­смейстеры, с которыми вы дру­жили, общались, вместе ездили, пили, ели?

— Конкретно в моей группе, когда из поездки в Амстердам не вернулся, были только руководитель делегации и он же тренер женской сборной Айварс Гипслис и с ним Нона Гаприндашвили — остальные шахматисты, честно говоря, ну, многие из них, причин обижаться на меня не имели: мало ли что они подписали!

— При встрече они потом с вами здоровались?

— А вот это другой вопрос — конечно же, нет (смеется). В 78-м году я прилетел (прямо с Филиппин, между прочим) на Олимпиаду в Буэнос-Айрес — первый раз после невозвращения в СССР увидел сотни шахматистов из десятков стран и смотрю: одни здороваются, а другие не видят в упор. Какие-нибудь монголы не «замечают», русские, когда проходят, немножко, так сказать, мигнут, поляки вроде и хотели бы что-то сказать, но им тоже страшно. Единственными представителями соцлагеря, которые разговаривали со мной, были румыны — мы о режиме Чаушеску очень плохого мнения, но в данном случае на шах­матистов, видимо, власть не сильно давила.

«ПОКУПАТЕЛЬ, ЗАПЛАТИВШИЙ ЗА ЩЕНКА НАШЕГО КОРОЛЕВСКОГО ПУДЕЛЯ С ХОРОШЕЙ РОДОСЛОВНОЙ, ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ПРИНЕС СОБАКУ ОБРАТНО: «ВЕРНИТЕ ДЕНЬГИ — НИКАКИХ ОТНОШЕНИЙ С ВРАГОМ НАРОДА МЫ НЕ ХОТИМ»

— Когда вы в Советский Союз не вернулись, у вашей семьи начались проблемы...

— Мы уже говорили о моем матче с Петросяном, проходившем в Одессе, так вот, после проигрыша он, чтобы избежать неприятных разговоров в разных кабинетах высоких, лег в больницу с жалобами на несуществующую болезнь — неделю там отлежал и уехал. После матча с Карповым меня тоже вызвали в Москву в Шахматную федерацию, чтобы показать (грозит кулаком): вот мы какие сильные и можем сделать с тобой что захотим, — и, чтобы отсрочить расправу, я по примеру Петросяна решил в больницу Военно-медицинской академии с обострением язвы желудка лечь — естественно, у меня ничего не нашли, поэтому все равно пришлось ехать в Москву, но эта история имела продолжение.

В той же клинике лечился мой сын Игорь, у которого действительно была язва, и вот, когда через родственников я прислал жене Белле и сыну вызов в Израиль, в разрешении на выезд им отказали, но, оформляя эмиграционные документы, Игорь по настоянию ОВИРа вынужден был оставить институт и выйти из комсомола (такой уж тогда был порядок). Военкомат тут же потребовал, чтобы он отслужил в армии, сын, стремясь доказать, что он для военной службы не годен, запросил из академии рентгеновские снимки своего желудка, и оттуда послали в соответствующие инстанции пленки, но не его, а мои, показывающие отсутствие болезни. Сделали это, как вы понимаете, не без умысла, — очень услужливыми оказались врачи, но что вы хотите — вся страна такою была...

---

---

— В итоге ваш сын перед матчем в Мерано был арестован, осужден на два с половиной года за уклонение от призыва и отсидел этот срок от звонка до звонка...

— Да, и вот вам еще история. После того как я за границей остался, у семьи финансовые трудности начались, а у нас был королевский пудель Утан с хорошей родословной, его потомство стоило дорого... Короче, жена нашла покупателя, тот заплатил и взял щенка, однако через неделю принес собаку обратно: «Верните деньги — никаких отношений с врагом народа мы не хотим!». Спрашивается, кого они врагом народа считали — меня или моего Утана с его щенком? (смеется) — ну разве не умилительно?

— Помню, глушимая тогда изо всех сил радиостанция «Голос Америки» едва ли не каждый день сообщала, что происходит с семьей Виктора Корчного в Советском Союзе, а что, интересно, вы чувствовали, зная, что ваши сын и жена остаются заложниками коммунистического режима и любой ваш поступок может рикошетом ударить по ним?

— Если честно, со мной бывшие соотечественники беседовали, которые сами бежали, и уверяли меня, что важна не семья, а то, как ты поступил. Что я чувствовал? Конечно, изо всех сил старался найти там людей, которые имели на советские власти влияние и могли помочь. Я видел таких и в Европе, и в США, причем самых понимающих, самых тонких знатоков советской политики и советского образа мышления (хотя такими были не все) нашел среди американцев, и, к моему большому удивлению, это их профессией было, а что касается остальных, они ничего ровным счетом не понимали. Им невдомек было, как жизнь в Советском Союзе устроена...

— Брежневу вы писали?

— Нет, но уже закончив книгу «Антишахматы», отправил письмо Карпову — в нем речь шла о том, что, если он поможет моей семье выехать, издавать эту книгу, в которой достаточно антисоветского материала (выдержки прилагались), я не буду, а копию этого письма я послал (Брежнева на этом свете уже не было) Черненко с уведомлением о вручении и знаю, что в Кремле его получили. Да, там подпись есть, а позднее даже какие-то отзвуки появились — Карпову советовали на мои «домыслы» и «клеветнические измышления» внимания не обращать. Хочу сказать, что когда Советский Союз уже распался, я выкупил какие-то бумаги — листов 70...

— ...из секретного архива КГБ?

— А также из Управления делами ЦК партии, в том числе за подписью самого Андропова.

— Слышал, что приобрели вы их всего за 200 долларов...

— Это правда — такая покупка была доступна и небогатым людям, так вот, в одном из документов речь шла о том, что я это письмо послал... Там много чего было — например (бурной реакции это почему-то не вызвало, хотя копию я послал и в Голландию), стенограмма, где обсуждалось поведение Макса Эйве. Президент ФИДЕ отчаянно за меня боролся, не позволял выбросить из борьбы за звание чемпиона мира и советских спецслужбистов во многих случаях побеждал — как видно из материалов, они собирались снять доктора Эйве с поста, заменив более сговорчивым...

Из книги Браны Црнчевича «Эмигрант и игра».

«Нетерпимость Виктора к Анатолию растет изо дня в день — ему кажется, что Анатолий не только держит корону Игры, которая ему не принадлежит, но и решает судьбу семьи Корчного. Он думает, что Анатолий мог влиять на дипломатию Игры, которая, в свою очередь, могла бы влиять на дипломатию державы, и его супругу Изабеллу и сына Игоря отпустили бы или выдворили из СССР. Виктор Львович верит, что было бы достаточно, если бы Анатолий сообщил кому-нибудь из «сильных» дипломатии Игры, что семья Корчного его нервирует, мешает ему в подготовке к матчу, — и Виктор, Изабелла и Игорь были бы вместе, как некогда, он думает, что Виктор Давыдович Батуринский, который руководит Анатолием и служит ему (в некоторых вопросах он слуга Анатолия, в других — господин), вместе с Анатолием держат ключи судьбы Изабеллы и Игоря, и поэтому с нескрываемой ненавистью называет их тюремщиками своей семьи.

Эмигранта волнуют вести, которые по тем или иным каналам доходят к нему из Ленинграда. Изабелла встревожена, Игорю не разрешают выехать в Израиль, и он скрывается где-то в подземелье, отказываясь в знак протеста служить в армии. Из Кельна и Цюриха, из Лондона и Тель-Авива, из Белграда и Пасадены, где бы он ни находился, Виктор Львович пишет и звонит тем, кто, он верит, может повлиять на судьбу его семьи, и горькими и опасными вызовами, заявлениями для печати пытается вынудить для своих какое-нибудь улучшение. Уезжая на Филиппины, в Цюрихском аэропорту он читает «Открытое письмо Леониду Брежневу» — это же делает и на первой пресс-конференции в Маниле. Его самый преданный секундант Стин отнесет это письмо и в советское посольство в Маниле, однако оно вернется оттуда безо всякого ответа.

Виктор Львович распространяет свои вызовы и на спутников Анатолия Карпова. Взбешенный тем, что экс-чемпион мира Михаил Таль, заслонившись аккредитацией журналиста, согласился тайно помогать Карпову, он размахивает на пресс-конференции статьей Таля и открыто называет его клеветником, требуя, чтобы тот подтвердил или отрекся от своего заявления о том, что он, Виктор Корчной, в белградском матче претендентов, играя с Борисом Спасским, вызывал скандалы, в то время, когда все знают, что это делал Спасский.

Все действия Эмигранта остаются без ответа, но разве забыл он превосходство дипломатии Игры, которая отвечает на вызовы когда хочет, если хочет и тем путем, который изберет».

«В АЭРОПОРТУ КЕННЕДИ МНЕ СООБЩИЛИ, ЧТО ОСВОБОЖДЕНИЕ МОЕЙ СЕМЬИ СОСТОЯЛОСЬ НЕ БЕЗ УЧАСТИЯ МАФИИ, И ПОТРЕБОВАЛИ СЕРЬЕЗНЫЕ ДЕНЬГИ — 40 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ»

— Вы действительно ради того, чтобы семья смогла к вам приехать, обращались за помощью к американской мафии?

— Мафия это была не американская, а как раз русская: кое-какие знакомые, связанные с криминальным миром, у меня имелись — они и посоветовали попробовать. Встреча состоялась в одном из ресторанов в центре Нью-Йорка: крестный отец прибыл в сопровождении телохранителя и оказался примерно одного возраста со мной, одинакового телосложения, сто­про­центно русский, бесспорно, хорошо образованный. Мы довольно дружелюбно беседовали, я рассказал о своих проблемах, спросил, чем бы они могли помочь, предложил деньги. Он ответил, что дело политическое, поэтому им вряд ли по силам, и деньги пока ни к чему. Расстались мы по-хорошему — об этом человеке, как потом я узнал, легенды, как о Робин Гуде, ходили...

Мою семью через три с лишним месяца освободили, и я сразу через знакомых мафию запросил — должен ли им что-нибудь? Мне ответили: ничего — отношения к этому они не имеют, а два года спустя, когда прилетел в Нью-Йорк, в аэропорту Кеннеди меня дожидались двое. Они сообщили, что освобождение моей семьи состоялось не без участия мафии, и потребовали с меня серьезные деньги — по-моему, 40 тысяч долларов. Естественно, такой суммы у меня не было, и я предложил им чек на восемь тысяч — больше банк все равно бы не оплатил. От чека они отказались, но обшарили меня с ног до головы и забрали все наличные — 1026 долларов: обобрали прямо до нитки! Признаться, эта история немного меня удивила, но, как выяснилось, к тому времени крестного отца, с которым тогда общался, уже не было — его убили, и на смену ему пришел какой-то другой главарь.

Ну и еще один гонец приезжал ко мне в Швейцарию через год — я предложил ему выписать чек на шесть тысяч, но он покачал головой: слишком мало. На том все и закончилось — возможно, опять крестный отец сменился...

---

---

— Все у них, как у людей...

— Вот так (улыбается) было — все, что мог, сделал.

— Я, Виктор Львович, задам вам очень простой и одновременно очень сложный вопрос: скажите, пожалуйста, Анатолий Карпов — великий шахматист?

— Великими я бы назвал только Фишера и Каспарова, потому что все, чего Карпов добился, сделано с чьей-то помощью. И использованные им теоретические разработки принадлежали кому-то, и играл он со множеством советчиков, тогда как его личный вклад очень скуден. Вы задали вопрос, на который мне труднее всего ответить, потому что он сердце мое задевает, а сердце я защищать склонен, поэтому должен бы так ответить: ни в коем случае! — но говорю иначе: он быть ве­ликим не заслужил.

— Михаил Ботвинник сказал в 1983 году: «Карпов сумел аккумулировать вокруг себя всю шахматную элиту страны, но сам он бесплоден, как стерилизованная самка» — вы с этим согласны?

— Да, безус­лов­но. Потом против этой фразы ни много ни мало сам Горбачев выступил и да­же запретил Ботвиннику ездить, но я примерно то же самое думаю. Карпов сумел многое из того, на что люди смотрят, пожимая плечами, на пользу себе обратить.

«ПРЕТЕНДЕНТ — ТАКИ ДА!»

— Я был подростком и хорошо помню, как, ког­да вы играли с ним матчи на первенство мира, вся бо­льшая советская страна жила буква­ль­но от партии к партии. Для большинства ваш соперник олицетворял великую родину, тогда как Корчного обывате­ли считали отщепенцем, мерзавцем, пре­дателем (только небольшая горстка ин­теллигенции болела за вас), а официальные средства массовой информации упоминать вашу фамилию избегали и называли...

— ...(Вместе) Претендент — таки да!

— Я даже процитирую строки, авторство которых приписывают Владимиру Высоцкому:

И вот сидят они: один —

герой народа,

Что пьет кефир в критический

момент,

Другой — злодей без имени и рода

С презрительною кличкой

Претендент...

— Я только собирался вам это исполнить — вы меня опередили, а если это и впрямь написал Высоцкий, вряд ли он симпатизировал тому, кто «пьет кефир в критический момент»: в устах человека, предпочитающего куда более крепкие напитки, такая характеристика звучала оскорбительно (смеется): ведь не горiлка — кефир!

Из книги Браны Црнчевича «Эмигрант и игра».

«Его не ослепили, хотя он и сам человек с юмором, английские метафоры о плоде манго и маринованных яйцах куропатки — Корчной и тогда верил, как и сегодня верит, что лицо, включенное в свиту Карпова в качестве личного повара, — какой-нибудь крупный специалист по допинг-питанию, ибо до Анатолия ни один чемпион мира личного повара не имел.

«Никогда ни один чемпион мира не был так избалован, как этот», — говорил Виктор Львович и искал в этом какой-то смысл.

Уже в первых встречах с Анатолием на Филиппинах Виктор с необычной точностью отметил все перемены в противнике, отметил в своем чувствительном эмигрантском мозгу, как Анатолий при­чесывается и как современно, по-европейски, оде­вается, но бо­ль­ше всего удивили его ногти Анатолия.

«Они делают ему маникюр», — сказал он изумленно.

Англичане не поняли, в чем дело.

«Это первый парень из Златоуста, который от Советов получил маникюр», — объяснил им Виктор Львович.

Англичане опять не поняли.

По вниманию, которым осыпан Анатолий, Виктор Львович высчитывал степень не­нависти, которую сейчас к нему, эмигран­ту, питает его бывшая школа Игры. Он знал, что Анатолий получит все, и все-таки был изумлен и числом, и видом привилегий, которые Анатолию даны. Ни немка (Петра Лееверик — будущая жена Кор­ч­но­го. — Д. Г.), ни английское сопровождение Виктора Львовича не поняли этого страшного размера привилегий — от космонавта Севастьянова (вселенной) до земного маникюра Анатолиевых ногтей.

Виктор Львович не раз перечислял свиту Карпова, знал, кто они все и почему здесь находятся, — он чувствовал, что бывшее отечество дает ему знать, что оно здесь, целое, неделимое, и оно — против него! Его нервировало, что и Таль среди них, что один из экс-чемпионов мира (который и сейчас претендент на звание чемпиона) помогает теперешнему королю Игры, он волновался из-за Батуринского, кото­рый будет мучить его юридическими улов­ками и который у него уже отнял Швей­царию, с иронией говорил о карповских телохранителях и массажистах, переводчиках и врачах, и все-таки ничто так не заставляло его задумываться, как этот маникюр.

До сих пор ему маникюра не делали.

Никому не делали.

Что Эмигрант видел в ухоженных, по­блескивающих ногтях Анатолия? Посетили ли его бессонницу старые, ленинградские, заботы? Может, за этими первыми наманикюренными ногтями одного из советских гроссмейстеров он видел дальнейшую судьбу Игоря и Изабеллы? Или к нему вернулись кошмарные ночи из московского матча с Анатолием, когда он был твердо уверен, что Карпова поддерживают все, а его никто.

Может, сейчас Анатолию дали все, от космоса до наманикюренных ногтей, уверенные, что этим они ему больше всего помогут, что именно этими поблескивающими ногтями он раздавит Эмигранта, как какую-то вредную букашку, и завершит эту, до сих пор победоносную, эмигрантскую историю?

Англичане пожимали пле­чами, пока Виктор Льво­вич объяснял им смысл это­го маникюра.

«Они дети, — сказал он, — они не знают, что в первой стране социализма значит получить маникюр!».

Он чувствовал, что Анатолию дали все, лишь бы он принес его содранную шкуру и распростер ее, еще свежую, перед ногами дипломатии Игры, как некогда татары бросали в ноги хану головы прославленных и ненавистных врагов.

---

---

Революция, — объяснял Виктор Львович, — маникюр съела. Нигде нет ни маникюра, ни дворян, ни помещиков, ни Чехова, ни вишневого сада — там в моде грубые, мужские, рабочие руки, человек с наманикюренными ногтями считается странным, немужественным.

Его мучило: почему именно Анатолий получил эту необычную привилегию? Этот маникюр, который в таком контрасте с надежным комсомольским воспитанием Анатолия. Это первый член ЦК комсомола, который делает маникюр, первый наманикюренный гроссмейстер СССР, первый парень из Златоуста, который успел обратить внимание на свои ногти.

Это поблескивание Анатолиевых ногтей уверяло Эмигранта, что Анатолий опаснее, чем он думал, что, как ни один король Игры до него, он поднялся высоко в иерархии дипломатии Игры, он — личность. Эмигрант вспоминал, как в бывшем отечестве он действительно никогда не обращал внимания на ногти, подрезал их, когда вырастали, — и все! Мужчины там бреются, стригутся, подрезают ногти, но особого значения этому не придают — детали не важны.

Лишь Петра обратила его внимание на то, что и за ногтями надо ухаживать, а этот дьявольский парень знает об этом и там.

Виктор Львович думает об Анатолии с каким-то острым, завистливым уважением. Превзошел их Толя, превзошел всех, даже немилосердную дипломатию Игры тоже.

Петросян был твердым и суровым королем Игры. Эмигрант вспоминает все тиграновские уловки, его армянскую хитрость и ум — это человек, по отношению к которому Виктор действительно был нетерпим. Тигран всегда старался умалить славу своих соперников, умел нарушить договор о разделе очков между советскими гроссмейстерами на каком-нибудь важном турнире за границей (убеждал других, чтобы с ним, Виктором, они играли, вопреки договору, на целое очко) и так домогался первого места и славы, которая его сопровождает. Он редактировал официальный журнал Игры «64» и действительно был силен, а могущественный Анатолий забрал у него все: и последнюю крошку влияния в дипломатии Игры, и личного биографа Александра Рошаля, и журнал «64» — все, до последнего!».

«Я УЖЕ СОБИРАЛСЯ СДАВАТЬ МАТЧ, КАК ВДРУГ В ДВЕРЬ ДВА АМЕРИКАНСКИХ ЙОГА СТУЧАТ: «МЫ ПРИШЛИ ВАМ ПОМОЧЬ». СТОИЛО ИМ ПОЯВИТЬСЯ В ЗАЛЕ И УСЕСТЬСЯ В ПОЗЕ ЛОТОСА, Я БЕЗНАДЕЖНУЮ ПАРТИЮ СПАС»

— В Багио при счете 5:2 в пользу Карпова, когда, казалось бы, вам уже пора было выбрасывать белый флаг, вы вдруг стремительно выигрываете три партии подряд, сравниваете счет, и все замирают, потому что набранный вами темп и натиск дают надежду, что победа будет за вами. Почему вы соперника не дожали?

— Я вам успел уже рассказать, что по этому поводу говорил Таль, — может, забыли?

— Допустим, но вы, Виктор Львович, этого же не знали...

— Таль утверждал, что, если бы я выиграл, меня бы уже давным-давно в живых не было.

---

---

— Я понимаю, но вы же, не сомневаюсь, о победе мечтали?

— Если не выиграл, то не нарочно — так получилось... Выходит, Господь Бог управлял мной таким образом, чтобы еще два-три десятка лет радовал любителей шахмат своим мастерством.

— Гарри Каспаров говорил мне, что во время его многолетнего противостояния с Карповым в ход поединков вмешивались приглашенные соперником парапсихологи и гипнотизеры — в частности, прозвучала фамилия доктора медицинских наук Владимира Петровича Зухаря. Во время ваших матчей с Карповым в Багио и Мерано люди со сверхвозможностями против вас работали?

— Каспаров очень тонко поставил вопрос и еще тоньше дал на него ответ, поскольку на него тоже люди работали...

— Тофик Дадашев, да?

— Браво! — и не он один. К сотрудничеству привлекали специалистов, в том числе из других стран, а история с Зухарем — начало попыток советских властей использовать парапсихологию в нужных целях. В научно-исследовательском институте, где Зухарь работал, где-то в Дубне, в коридоре висел лозунг: «Поможем Карпову остаться чемпионом мира!» — это тоже было.

— Вы ощущали, что Зухарь как-то на вас воздействует?

— Во-первых, он всегда перед началом партии настраивал Карпова как гипнотизер — это понятно, а потом старался так расположиться, чтобы я его видел. Он не подходил ко мне, ничего не говорил, но всегда...

---

---

— ...сидел в зале...

— ...причем на одном месте и неотрывно смотрел в мою сторону. Это, впрочем, было не Бог весть что, а потом, на 19-й и 20-й партиях, появились два йога. Это были американцы, которые узнали о моих проб­лемах, — я уже собирался сдавать матч, как вдруг они в дверь стучат: «Мы пришли вам помочь» — кстати, безвозмездно. Я удивился: ну, как помочь? — а они сразу взялись за дело, и в группе поддержки Карпова это почувствовали... Стоило этим йогам появиться в зале и усесться в позе лотоса, как Зухарь (он, по-видимому, их ученик) закрыл платком лицо и вскоре ушел, а я какую-то безнадежную партию спас.

Удивительные происходили вещи, а ведь мои добровольные помощники ничего в шахматах не понимали. Помню, у меня позиция была абсолютно проигранная, и один из них спрашивает у одного из членов моей команды: «Ну как он?». Тот вздохнул: «Не выдержит. Проиграл», а йог ему: «Сделает ничью» — и я таки сделал ничью, как было велено. Подумать только — что это (смеется)?

---

---

Из книги Браны Црнче­вича «Эмигрант и игра».

«Усталые глаза Виктора Львовича, и рука, и душа...

Лагерница (отсидевшая 10 лет в советс­ких лагерях Петра Лееверик. — Д. Г.) дает Эмигранту кусок хлеба, помазанный икрой, и своим напряженным взглядом поднимает его безвольную руку к безвольным устам. 17 раз вставал Эмигрант из своего заграничного гроба и играл в шахматы с Анатолием Карповым, то есть с отечеством. Сейчас, в решающих партиях, 4:1 в пользу Анатолия и отечества, и журналисты здесь, в роскошном отеле «Манила», крутятся около стола Виктора Львовича, чтобы хотя бы тайком снять его отчаяние за завтраком. Хотят перехватить его взгляд, хотят видеть, какой он уже мертвый!

«Как только мы прибыли в Манилу, и Петра, и я почувствовали, что будет плохо. Мы были приглашены на званый ужин, нас должны были принять в восемь вечера, и вдруг мы заметили, что нас возят вокруг. Мы начали узнавать улицы, мы уже ехали и по этой улице, и по той, и по той, видели этот отель, и этот, и этот... На ужин мы прибыли с опозданием в 50 минут и поняли, что он, Малыш, был позван первым. Петра сказала, что, как опытная Лагерница, она почувствовала в этом доме запах их душ. Я не такой чувствительный, как Петра, но еще хорошо вижу! — на столах были остатки еды, грязные тарелки и бокалы. Я понял, что нас возили вокруг, пока более важные гости не уедут, понял, что рассказы Кампоманеса об одинаковых условиях — чепуха. О, знаю я этот сорт равенства: я равен Малышу, но он не равен мне, и так нас возили вокруг, и еще нас возят вокруг, и никогда я из этого круга не выйду», — завершает свой монолог Эмигрант.

Лагерница внимательно слушала Виктора Львовича и подтвердила, что почувствовала в этом доме запах их душ.

«И тогда я, — признается Виктор Львович, — ощутил какое-то удивительное равнодушие: удивляюсь своему равнодушию и боюсь его».

«Завтра мы посетим профессора Булатао, — говорит Лагерница с каким-то странным блеском в глазах, — хочешь с нами к профессору Булатао?» — спрашивает она меня.

Говорю, что хочу.

Священник ордена иезуитов и профессор на кафедре психологии Манильского университета доктор Хеймо Булатао вмешан в историю Игры благодаря Кампоманесу. Частые жалобы Виктора Львовича на парапсихологическое влияние доктора Зухаря заставили Кампоманеса раздобыть компетентное мнение о возможностях воздействия Зухаря на Виктора Корчного.

Лагерница, как член Жюри, знала ответы, которые на вопросы Кампоманеса дал доктор Булатао, и считала, что дополнительный разговор с манильским профессором и священником может быть Виктору Львовичу полезен.

Панталоны, скрывавшие явно выпуклые худые колени, красивые длинные, все время скрещенные, руки, честный и ясный взгляд и улыбка понимания — все, что вижу, свидетельствует о том, что профессор Булатао имеет серьезные намерения помирить небо и землю. Он слушает нервную исповедь Виктора Львовича, прерываемую частыми вставками госпожи Лееверик, которая боится, что что-нибудь существенное тот пропустит, и кивает головой, как человек, который все это понимает.

---

---

«Понимаю, — говорит профессор Булатао, — самое важное, чтобы вы успокоились, а этому можно научиться».

«Да, — говорит он озабоченной Лагернице, — я помогу вам успокоиться».

Виктора Львовича этот разговор необычно успокоил.

Удивительная эта сцена: священник открыл в душе Виктора Львовича злых духов, профессор заметил эмоциональную встревоженность, и теперь, одновременно, священник изгоняет злых духов из души Виктора Львовича, а врач говорит ему, чтобы он успокоился. Священник верит, что злые духи существуют, врач считает, что их нет, а я чувс­т­вую: и то, и другое верно, и есть они, и нет, мы существуем и не существуем одновременно, подобно тому как, живя, умираем.

Профессор Булатао назначил Эмигранту новый сеанс, проводил нас до ворот и помахал обеими руками: рукой священника и рукой врача — земля и небо в одном человеке.

Лагерница сияла, как червонец, — она нашла, наконец, Виктору Львовичу хорошего чародея, которому можно верить. Профессор Булатао дал Эмигранту самый лучший совет — сказал ему, чтобы он успокоился. Это говорили ему и другие, но ни­кто, как профессор Булатао, не обещал, что научит его, как это спокойствие получить и сохранить.

Уже из-за этого стоило приехать в Манилу».

«ВЫ СПРАШИВАЕТЕ, ПОЧЕМУ Я НЕ ВЫИГРАЛ У КАРПОВА. ЛЕГЧЕ ВСЕГО СКАЗАТЬ: БРЕЖНЕВ НЕ ПОЗВОЛИЛ»

— У шахматистов психика вообще очень подвижная — правда?

— Возможно, это их недостаток, а возможно, те из коллег, кто умеет своей психикой управлять, имеют колоссальное преимущество.

— Вы впечатлительным были?

— Это вы сами должны сказать — вот мы уже целый час общаемся: я впечатлительный (смеется)?

— На месте Карпова я бы, наверное, ваших секундантов, советчиков и соратников попытался бы подкупить — прибегал ли кто-нибудь из гроссмейстеров к таким неблаговидным методам?

— А вот как раз Карпов в матчах с Каспаровым это делал. Предложил 100 тысяч (не знаю, в какой валюте, поэтому говорю рублей), а также московскую прописку его помощнику Иосифу Дорфману за предательс­т­во Каспарова (и 200 тысяч посулил якобы Михаилу Гуревичу, который входил в ко­манду соперника), а потом установлено бы­ло, что Евгений Владимиров, тренер Гар­ри, тоже работал на Карпова...

— ...и Рафаэля Ваганяна, говорят, он подкупить пытался...

— Ну что с этим делать? И главное, Карпов за это не извинялся никогда — ни-ког-да!

— Прошло много лет, но вы все равно, я думаю, постоянно задаете себе вопрос: почему, сидя в трех матчах претендентов напротив Карпова, вы так и не смогли хотя бы один выиграть? Как думаете, почему не сложилось?

— Потому что мощнейшим оружием в каждом из тех матчей был Советский Союз — тогда он еще был силен, и ни на минуту, пока я играл, не ослабил давление. Что еще можно добавить? Вы спрашиваете, почему я не выиграл. Легче всего сказать: Брежнев не позволил, но тогда вспоминаешь, как Каспаров играл. Ему очень тяжело пришлось, но первый матч, который на рекордные 159 дней затянулся и решением ФИДЕ был прерван, Гарри выдержал и потом все-таки выиграл и стал чемпионом.

— Перестройка, поддержка Гейдара Алиева — ситуация там немножко другая...

— Хорошо, Алиева вспоминать не будем.

— Было еще покровительство Алек­сандра Яковлева...

— Нет, дело не в этом: у юного Каспарова была энергия, которой не хватало мне, поскольку я на 20 лет старше Карпова и на 32 — Каспарова. Трудно энергию мне удерживать — это главная причина, но в себе, в своем характере я также другие отыскал недостатки, преодолеть и исправить которые так и не смог. Они-то и не позволили мне важнейшие матчи выиграть и стать чемпионом мира — например, у меня плохой, неряшливый почерк. Из-за этого в самом начале моего шахматного пути около 600 партий, которые я так записал, что никто их не мог разобрать, пропало — 600 партий! (Вздыхает). Вон Михаил Таль вроде неряшливый в жизни был, а партии свои на двух бланках писал. Елки-палки! — чемпионом всего-то один год проходил, а так вот умел.

Еще один недостаток вспомнил... Вот я был никто — начинающий, если не ошибаюсь, кандидат в мастера, и ведущий питерский шахматист Александр Толуш сказал: «Дайте Корчного мне — я из него сделаю мастера». «Сам стану», — ответил я, и дейст­вительно, через некоторое время им стал, но потом посмотрел, как изменился в лучшую сторону стиль Спасского, когда его взял Толуш.

— Более того, Борис Васильевич титул чемпиона мира завоевал...

— И это то, что я потерял, на чем темп утратил. И еще одна такая же, по сути, история. 60-й год, я — чемпион СССР, и во время матча Москва — Ленинград на первой доске обыгрываю Ботвинника со счетом 1,5:0,5. Он уже не чемпион мира, поскольку в тот момент уступил Талю, но как раз ему предстоит матч-реванш, и через своих людей он предлагает мне поработать в его лагере, помочь к матчу с Талем готовиться. Между тем и Таль через своих помощников приглашает меня присоединиться к его лагерю. «Как это так? — думаю. — Я сам собираюсь за звание чемпиона мира бороться — зачем же подсматривать, как играют они?» — и отказал обоим, а в наши дни Владимир Крамник поработал с Каспаровым, посмотрел: неплохо, и когда получил возможность, Каспарова обыграл. Такие вот люди! — а мне этой готовности какими-то принципами пожертвовать не хватило.

— Чувство досады из-за того, что чемпионом мира так и не стали, испытываете?

— По-видимому, я выступаю так из-за того, что у меня есть неприятный осадок, но мне не хватило каких-то душевных качеств.

Из книги Браны Црнчевича «Эмигрант и игра».

«Для отечества Виктор Львович Корчной мертв, но шахматы ведь спорт... В спорт не надо было бы политику вмешивать, поэтому Виктор Львович, с одной стороны, мертв, а с другой — жив. Отечество, если не хочет предоставить ему место чемпиона мира по шахматам, вынуждено играть в шахматы с ним, презренным, совсем мертвым эмигрантом и совсем живым спортсменом. Так Эмигрант встает перед бывшими земляками из своего большого заграничного гроба (не всегда — только по вторникам, четвергам и субботам и в дни, когда продолжается отложенная партия) и садится за стол с Анатолием, который является отечеством, — Виктор Львович, мертвый, играет в шахматы со своей бывшей страной. Провожаемый презрительными взглядами бывших своих земляков Эмигрант возвращается в свой огромный заграничный гроб, в котором он для отечества мертв, а для себя еще жив.

Итак, Виктор Львович Корчной одновременно и есть, и его нет, что смущает и его, и Анатолия. И Анатолию нелегко играть в шахматы с человеком, которого то нет, то он есть, — Анатолию трудно играть с вампиром, который хочет победить и его, самого живого, и отечество.

Эмигрант бросает взгляд на своих бывших земляков и в их глазах видит, что он мертв, но бросает взгляд на Лагерницу и в ее глазах, которые только из-за него так блестят, видит, что жив, что он самый живой!».

«В БАГИО ПРИ СЧЕТЕ 5:5 КАРПОВ В ТЯЖЕЛЕЙШЕМ МОРАЛЬНОМ СОСТОЯНИИ ПРЕБЫВАЛ И ПОРУЧИЛ СВОЕМУ ЧЕЛОВЕКУ КУПИТЬ НА СВОИ ДЕНЬГИ ВИЛЛУ В АМЕРИКЕ. ЗА 180 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ОНА БЫЛА ПРИОБРЕТЕНА...»

— По мотивам вашего драматичного матча с Карповым в Багио мужская половина группы «АВВА» (на тот момент самой популярной в мире) написала мюзикл «Шахматы» — вообще, тогда это противостояние было у всех на слуху, но, знаете, Анатолий Карпов признался мне в интервью, что именно он дал по­ручительство на ваш выезд для учас­тия в международном турнире, которое никто не хотел под­писывать (что ин­тересно, вы не вер­нулись в СССР во время второй по­ез­д­ки в Гол­лан­дию, ког­­да по­ру­чи­те­­ль­с­т­во уже не дей­с­­т­во­ва­ло). Вы же, я знаю, дружили, общались семьями, и вот что дословно сказал мне Карпов: «Мы знакомы давно — еще с сеанса одновременной игры в Челябинске, куда Корчной приезжал на гастроли и где я, тогда школьник, сыграл с ним вничью. В начале карьеры Виктор Львович меня здорово выручил... В 60-х годах мой тренер Семен Абрамович Фурман помогал Корчному готовиться к претендентским матчам, и хотя потом по разным причинам они разошлись, жены их до последних дней жизни Беллы Корчной были близкими подругами.

Собственно, благодаря Белле я перевелся с мехмата Московского университета на экономический факультет Ленинградского университета. Узнав о моих проблемах, она подключила мужа, а тот обратился к приятелю Сергею Борисовичу Лаврову — замечательнейшему человеку, который в то время был секретарем парткома ЛГУ». Также Кар­пов ходатайствовал перед советским руководством, чтобы вашу семью отпустили на Запад, и именно благодаря ему ваши жена и сын перебрались в Швейцарию. По слухам, Карпов поступил так потому, что сам хотел эмигрировать из СССР...

— Нет, и тут вообще много чего наворочено. Карпов действительно обратился перед каким-то важным соревнованием к руководству страны с просьбой мою семью отпустить, а ему показали шиш, сказали, чтоб сам играл, — такое действительно было, а насчет того, собирался ли Карпов эмигрировать... Мне только известно, что при счете 5:5 в Багио он в тяжелейшем моральном состоянии пребывал и поручил своему человеку, немцу по национальности, купить на свои деньги виллу в Америке. За 180 тысяч долларов она была приобретена, другое дело, что решающую партию Карпову удалось выиграть и оставаться за границей уже не пришлось, но, когда он вернулся и получил орден, стоило бы вспомнить о штатовской вилле — купленной, да так и не востребованной.

---

---

— Вы знали, что, вручая ему орден, Брежнев сказал: «Взял корону — держи!»?

— Молодец Брежнев!

— Карпов в беседе со мной уверял, что сегодня у вас нормальные человеческие отношения, — это правда?

— Нет, это не может быть правдой. Я не понимаю, о чем он говорит, — вероятно, на другом языке изъясняется, мысли у него вертятся по-другому. Мне было хорошо с Борисом Спасским общаться: мы с ним когда-то жили в одном городе и понимаем друг друга, хотя спорить можем непримиримо. Например, по убеждениям он монархист — то есть считает, что России царь нужен: я взгляды его не разделяю, предс­тав­ляю, как говорит он, как думает, и спо­со­бен ему отвечать, а с Карповым (пожима­ет плечами) человеческого разговора у нас быть не может — мы слишком разные. Мо­жет, потому, что к разным принадлежим по­колениям...

— На турнирах сегодня вы с ним общаетесь?

— Язык у нас дипломатический — это значит, парой слов обменяться можем. Даже играли как-то в одной команде на клубном первенстве мира, но говорить о чем-то еще — нет, исключено.

— Руку при встрече друг другу жмете?

— Да.

— Интересуетесь, как дела, впечатлениями о погоде обмениваетесь?

— Ни в коем случае!

— Мне рассказывали, что в шахматных кругах у Карпова было прозвище Гаденыш...

— Да, это правда — с дет­ских лет ровесники приметили кое-что и назвали его правильно (смеется).

— Обида на более удачливого соперника у вас осталась?

— Нет, я крещен в католичестве, и держать 30 лет камень за пазухой мне не подобает — это не по-хрис­тиански.

— Сейчас вы бы еще с ним сыграли?

— Исключено. Кстати, это очень коммерчески выгодный и актуальный вопрос, потому что в разных регионах мира говорят: вот бы встречу Корчной — Карпов устроить, но я отказываюсь.

— Почему?

— Во-первых, у меня ощущение, что он с тех пор как-то настроился на меня и читает мои мысли — понимаю, что вам это слышать странно, но я пока довольно серьезные говорил вещи?

— Ну да...

— И вдруг меня переклинило?

— Да...

— Нет! (Смеется). Во время второго, последнего моего матча с Карповым в итальянском Мерано — если помните, он в мюзикле вспоминается — происходило что-то невероятное: засилье советских по всем пунктам абсолютно. Карпов выиграл у меня 6:2, а чуть ли не на следующий год руководитель моей группы швейцарский адвокат Албан Бродбек стал его ответственным представителем — юридическим и финансовым — в Западной Европе, а затем и возглавил команду Карпова. Это невозможно! — меня окружали со всех сторон. С тех пор и пошло, а теперь, как хотите, — читает Карпов мои мысли или нет, но я сказал: больше с ним не играю.

— Во время матчей с Карповым Комитета госбезопасности вы боялись?

— Хм, а кто же его не боялся? Разве на вас тогда страх КГБ не наводил?

— Маленький был и об этом как-то не думал...

— Ну хорошо: вроде бы у нас какая-то команда была, которая от всяческих неприятностей защищала, правда, потом кто-то из них мою Библию на русском языке ук­рал, но все равно этим специалистам мы до­веряли, поэтому не очень-то опасались, а вообще, боязнь КГБ была всеобщей.

— Говорят, на вас до сих пор КГБ страх наводит, — это так?

— Спросите у тех, кто говорит: мне слож­но на этот вопрос отвечать.

«ОТ ЭПИТЕТА «ВЕЛИКИЙ» Я ОТБИВАЮСЬ»

— Советский гроссмейстер Марк Тай­манов (во-первых, он как пианист искусный известен, а во-вторых, своим проигрышем Фишеру со счетом 0:6 в четвертьфинальном матче претендентов, за который нещадно советской прессой был бит) писал: «Виктор Корчной искрометным талантом не отличался, а всего добивался кропотливой и напряженной работой» — он прав?

— Да, я с ним согласен — более того, как-то, когда у меня свободное время выдалось, просматривал свои старые партии, сыгранные, когда только поднимался, — например, в 1947 году (я тогда стал чемпионом СССР среди юношей)... «Боже мой! — подумал, — я бы этого парня в шахматный клуб не пустил».

— Какие черты характера позволили вам стать великим шахматистом современности?

— Очень сильные слова вы говорите, но от эпитета «великий» я отбиваюсь.

— Ну а разве можно гроссмейстера, который фактически трижды в финальных матчах претендентов на звание чемпиона мира участвовал, не считать великим? Извините...

— Ну, ладно, неважно. Какие черты характера? По-видимому, колоссальная любовь к шахматам и на этой почве такая же работоспособность, идущая от желания свой талант развивать.

— Шахматным гением себя вы считаете?

— Нет.

— Твердо это говорите?

— Ну, раз уж я отказался от слова «великий», то от слова «гений» — тем более.

— Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский — кто из этих советских чемпионов мира до Карпова был самым гениальным, великим, талантливым — как угодно?

— О каждом из них можно сказать: он умел то, что не удавалось другим.

— И все же кто, по-вашему, из этой великолепной пятерки самый-самый, кто номер один?

— Я бы назвал Петросяна и Спасского.

— Все-таки Петросяна? При таких отношениях с ним? По-моему, вы не злой человек...

— Знаете, я вдруг открыл для себя, что Тигран Петросян, который выгонял меня изо всех сил из Советского Союза, когда достиг своей цели, не смог этого пережить. По национальности он армянин...

— ...и ваша первая жена тоже армянка...

— ...но родился в Тбилиси (что-то уже ненормальное), потом переехал в Армению, но не задержался и там. Чтобы стать большим шахматистом, надо было жить в Москве, и Петросян перебрался туда, не­смотря на то, что знал только грузинский и армянский... Потом развил в себе талант, научился прекрасно говорить по-русски и вроде бы по-английски объяснялся неплохо.

Видимо, так было нужно... Когда я за границей остался, Бог так распорядился, что по жеребьевке первый матч мне выпало играть с Петросяном. Он приехал во все­оружии: с ним Геллер, Авербах, Зайцев, жена, а у меня кто? Никого я вокруг не знал, но в какой-то момент случилось что-то невероятное — соперник легко у меня выигрывал, и вдруг два удивительно слабых хода, и... он проиграл партию. Отыграться ему я не дал и в матче том победил, а через три года та же ситуация, и снова Петросян играл со мной — Богу так было угодно. На этот раз, правда, у него было меньше сопровождающих...

---

---

— ...но опять он проиграл...

— Сейчас, сейчас... Матч проходил в Австрии, главным судьей был Гарри Голомбек — английский мастер и большой мой болельщик. Он считал, что в шести партиях позиция у меня была безнадежная, но в итоге я две выиграл и свел остальные вничью. Боже мой! — Петросян настолько меня превосходил, но играть со мною уже не мог, и, естественно, когда я все это просчитал и прочувствовал, решил: он был большой шахматист (смеется).

В 1984 году, перед самой смертью, на международном турнире в Таллинне Петросян подошел к журналисту Александру Геллеру из Ленинграда и через него передал извинения за все зло, которое в жизни мне причинил. Именно поэтому я согласился сыграть на турнире памяти Петросяна в 2004 году, куда меня приглашал Каспаров, но в последний момент любимый сын Петросяна Вартан участвовать мне запретил.

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter