Экс-председатель Верховного Совета Беларуси Станислав ШУШКЕВИЧ: «После 20-летней отсидки советскую власть мой отец любил совершенно безумно»

В нынешнем году беловежский «зубр», один из лидеров трех республик, которые подписали в 1991 году историческое соглашение и стали могильщиками Советского Союза, отметит 80-летие. К юбилею Станислав Шушкевич подошел во всеоружии, то есть издал наконец-то на родном белорусском языке свою книгу «Моя жизнь, крушение и воскрешение СССР», где рассказывает, как он, доктор физико-математических наук, профессор, член-корреспондент Национальной академии наук, лауреат Государственной премии Белоруссии, оказался в политике и что из этого вышло. В отличие от большинства авторов подобных мемуаров Ста­ни­слав Станиславович не только сам, без помощи литераторов, оба варианта: русский и дополненный белорусский — написал, но и собственноручно 470-страничный текст набрал, а когда власти прозрачно намекнули, что для белорусского из­дательства, рискнувшего выпустить воспоминания в свет, эта книга станет последней, уже засучил рукава... К счастью, осваивать в ХХI столетии книгопечатание по средневековым рецептам Франциска Скорины бывалому физику-экспериментатору не пришлось — детище его, пусть и скромным тиражом в тысячу экземпляров, увидело свет в Вильнюсе.

Жизнь опального политика, открыто критикующего президента Лукашенко, комфортной не назовешь: ему назначили мизерную пенсию, объявили невыездным, любимой внучке — победительнице множества международных олимпиад — удалось стать студенткой Белорусского университета во многом благодаря тому, что она носит другую фамилию, тем не менее сегодня жалеет Шушкевич лишь о том, что в советское время не был диссидентом, а о политике говорил разве что на кухне.

Перевернул его жизнь Чернобыль — о страшной аварии, которая там произошла, ученый узнал задолго до официальных заявлений: по показаниям приборов, которые зашкаливало. Помчавшись в Академию наук, он сформировал группу из шести человек и всем желающим позволил проверять степень своего заражения в университетской лаборатории, а когда первый секретарь Минского горкома КПСС вызвал его и потребовал прекратить замеры и контроль за радиационным фоном, Станислав Станиславович отрезал: «Политической работе вы еще учить меня можете, а уж просвещать в области ядерной физики буду вас я, потому что вы в этом деле — неук». Потом, кстати, вместо того партийного функционера он стал народным депутатом СССР.

Затем была Москва, либеральная Межрегиональная группа, знакомство с Андреем Дмитриевичем Сахаровым... Сравнивать их вклад в науку, в развитие общественной мысли не будем, признаем лишь очевидное: присутствие в публичной политике таких людей систему координат создавало, в которой правда была только правдой, а ложь — только ложью. Два эти физика служили для растерянного общества примером и нравственным ориентиром, но их демократические взгляды слишком уж опережали время, а большинство, которое по определению консервативно и косно, этого не прощает. Одного на съезде народных депутатов в 1989-м в лицо называли иудой и ренегатом, захлопывали и затопывали, второго, преподнесшего Беларуси на блюдечке с голубой каемочкой независимость и снявшего с нее жуткий «пояс шахида» в виде ядерного оружия, в 1994-м с должности председателя Верховного Совета республики сместили. Основанием стал доклад Александра Лукашенко, который по итогам расследования возглавляемой им депутатской комиссии обвинил Шушкевича в краже ящика гвоздей, якобы использованных для строительства дачи, и это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Недавно Станислав Станиславович назвал Беловежское соглашение «великим подвигом великих людей», однако судя по тому, что на президентских выборах 1994 года он набрал лишь 10 процентов голосов и во второй тур не прошел, далеко не все его соотечественники это мнение разделяли (и разделяют сегодня). Что ж, история все по местам расставит и от ее суда ни государственный агитпроп, промывающий смирному народу мозги, не защитит, ни две тысячи бодигардов, которыми нынешний нерукопожатный белорусский президент себя окружил (кстати, у первого главы независимой Беларуси охрана всего девять человек составляла).

В марте 2012-го Фонд памяти жертв коммунизма наградил Станислава Шушкевича медалью Свободы Трумэна-Рейгана, а после ее вручения тот признался, что счастлив оказаться в одной компании с ранее удостоенными этой медали Иоанном Павлом II, Витаутасом Ландсбергисом и Еленой Боннэр — вдовой академика Сахарова, до последнего вздоха продолжавшей его дело. Так сама жизнь закольцевала историю двух физиков, которые променяли науку на политику и, что бы кто ни говорил, сумели перевернуть мир.

«КАК ТОЛЬКО НЕ НАЗЫВАЛИ МЕНЯ ПО РАДИО: ЧУЧКЕВИЧ, ШУЧКЕВИЧ, ЖУКЕВИЧ... И Я ПОДУМАЛ: ПОХОЖЕ, ЧТО-ТО СТОЯЩЕЕ МЫ СВАРГАНИЛИ»

— Станислав Станиславович, для меня и, уверен, для большинства читателей вы, как ни странно это звучит, один из отцов украинской независимости, ведь без подписанного вами, Борисом Ельциным и Леонидом Кравчуком Беловежского соглашения независимой Украины как государства не было бы: вы со мною согласны?

— Ну, я, в общем-то, не вправе такими достижениями себя наделять — здесь две поправки необходимы. Во-первых, это соглашение шестью лицами было подписано...

— ...ну да, еще и премьерами трех республик...

Станислав Шушкевич родился в Минске 15 декабря 1934 года в семье учителей. Когда отца арестовали, Стасику было два года

— ...совершенно верно, а вот под заявлением о том, что такой документ уже существует, и где краткое содержание его излагается, подписи трех человек, которых вы назвали, стоят.

Знаете, величие этого соглашения до меня значительно позднее дошло — все-таки по изначальной специальности я физик-экспериментатор, а у нас принцип такой: лозунгов поменьше, а дела побольше, иными словами, клепать надо, чтобы это в металле было и заработало, и я что было сил клепал...

— И заработало?

— Потом — да, но осознал это, когда с той встречи в Беловежской Пуще к себе в Верховный Совет ехал, который тогда возглавлял. Мысль мелькнула: а не заартачатся ли сейчас коммунисты с ратификацией? Я отчет себе отдавал: если соглашение они не ратифицируют, на моей политической карьере надо ставить крест, и начал даже слегка побаиваться, но, к счастью, в дороге уснул.

До того я никогда на 117-м ЗИЛе не ездил — «Волгой» обходился служебной, вот и решил не самолетом лететь в Минск, а на этом «членовозе» прокатиться, который в Пущу для приема высоких гостей пригнали и теперь возвращали назад, и когда в автомобиле — там очень хороший приемник был — послушал, что международные радиостанции передают, кое-что понимать начал. Поверите ли, все только эту новость и обсуждали, а самое интересное, что фамилии Ельцина и Кравчука без искажений звучали, а меня как только не называли: Чучкевич, Шучкевич, Жукевич... Столько вариантов прочтения и написания в разных транскрипциях было, и я подумал: похоже, что-то стоящее мы сварганили...

— Насколько я знаю, ваш отец Станислав Петрович был репрессирован...

— Его в конце 1936 года забрали — как раз два года мне исполнялось (я декабрьский, 34-го). Полвека спустя личное дело его, из архива НКВД извлеченное, удалось увидеть: более того, я настоятельно попросил содержимое папки показать журналистам — это мое категорическое было желание. Тогда разговоры ходили, будто все арестованные «закладные» писали — то есть на других доносы, а подтвердить или опровергнуть это можно было, лишь ознакомившись с делом, где все хранились: и на кого писали, и что, но мой отец — в этом все смогли убедиться — никого не оговорил, никаких показаний против своих коллег не дал. В тюрьму он по надуманному обвинению был брошен — тогда же везде контрреволюция мерещилась, заговоры.

— Его в шпионаже небось обвинили?

— Нет, в том, что на поводу у польской «Дефензивы» (контрразведки и тайной полиции. — Д. Г.), а также немецкой разведки шел и своими действиями им пособничал. Если бы в вину шпионаж вменили, на 25 лет осудили бы, а так дали 10.

— Он в результате выжил?

— В 48-м возвратился. Жить в Минске ему не разрешили, и отец в деревню Даниловичи учительствовать уехал, но через три месяца снова схватили его и сослали. Окончательно уже в 56-м он вернулся.

— Сколько же в общей сложности отсидел?

— С 36-го по 56-й с паузой в три месяца. На поселении в Сибири был, в экспедиции геолого-географической на реке Кия — это в Кемеровской области — работал...

Оттуда потом в маленький домик, где жил, — у отца к тому времени другая семья была, но гостил я там часто — постоянно друзья-геологи приезжали. Глядя, как весело и непринужденно все общались, я чувствовал, что они очень друг другу близки, притом пили гости крепко — как говорится, по-сибирски, а отец, если 40 граммов «гарэлки», а тем более 50 выпивал, только песни с ними пел. Меня удивляло, что с сибиряками по-белорусски он говорил, но те прекрасно его понимали: от них я узнал, что и в Сибири так же отец разговаривал.

— То, что советская власть с ним сделала, ей Станислав Петрович простил?

— Что вы! — после 20-летнего срока любил ее совершенно безумно...

Родители: Елена Людгеровна Романовская и Станислав Петрович Шушкевич. «В тюрьму отец по надуманному обвинению был брошен и сидел с 36-го по 56-й с паузой в три месяца. Мама все время на работе пропадала, на несколько ставок устроилась. Всю свою жизнь положила на то, чтобы нас с сестрой вырастить»

— Еще крепче?

— Вообще-то, он беспартийным был, но в 1964 году вступил в партию и меня убеждал: «Слушай, пора тебе стать коммунистом». — «Папа, — отвечал я, — ты извини, но меня не тянет, и пока мне это не нужно: работы и так хватает», а он: «Надо вступить! Ты должен! Как можно в стороне оставаться?». Все время компартию восхвалял, власть, стихи даже им посвящал: я книжку вам подарил — некоторые можете там найти (в общем, Великий Октябрь — это для него было все).

Может, в мышлении отец и не очень аналитичен был, в нем эмоции преобладали — все-таки детский поэт (к моему рождению уже детскую книжку «Звярыны баль», то есть «Звериное веселье» издал), и он не то что простил, но свою судьбу принял как данность. Правда, судью, который дал ему срок, разыскал — встретил его после работы и сказал: «Увольняйся, потому что я тебе такую кузькину мать покажу! Ты меня осудил совершенно неправильно — никаких оснований не было». Тот, видимо, одним из мелких винтиков системы был и ничего возразить не мог — сразу заявление «по собственному желанию» подал и исчез.

— Поразительно!

— Да, представляете? Отец многое чисто эмоционально воспринимал и очень дружелюбным был человеком, но где-то к концу 80-х — перестройка, гласность! — вдруг задумался... Особенно на него авария на Чернобыльской атомной повлияла, он очень до сути хотел докопаться. Многие писатели, поэты возмущались: это черт знает что, порождение власти советской, а папа Чернобыль с советской властью совершенно не связывал. Только когда я ему объяснил, как бездарно Горбачев в мае 86-го года выступил, как все отрицал, он колебаться начал, и года за два до смерти — его в 1991-м не стало — сказал: «Да, это порочная утопия». Фактически мысль Бердяева повторил, что коммунизм — замечательная утопия, но нереализуемая...

— Слишком много ради «великой цели» людей положили...

— (Грустно). Отец к тому времени уже знал, сколько жертв на ее алтарь принесли, — вся Сибирь костями была устлана, уйму заключенных на всякие бесполезные проекты, такие, как строительство Беломорканала, бросали...

«УВЫ, ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ НЕ ЦЕНИЛА И ПОГИБШИМИ ЕДВА ЛИ НЕ КАЖДЫЙ МЕТР ЗЕМЛИ УСТИЛАЛА»

— Великая Отечественная по Белоруссии, как ни по одной другой республике бывшего СССР, прошлась, а как 22 июня 1941 года вы встретили, помните?

— Да, абсолютно четко, но сначала небольшое отступление позвольте. Мне со многими на эту тему говорить приходилось, и часто я слышал, что великая Россия Бело­­рус­сию освободила, что благодаря ей мы счастливой жизнью живем. Наш предводитель сегодняшний — человек малограмотный, необразованный — тоже повторяет это охотно, а я просто попытался по существу разобраться.

Когда меня в 2012-м медалью Свободы Трумэна-Рейгана наградили за то, что вроде бы за демократию боролся и прочее, мемориал памяти участников Второй мировой войны в Вашингтоне мы посетили (этот город довольно прилично знаю, потому что работать там приходилось). У них там каждому штату свой раздел посвящен и указано, сколько его жителей погибло, так вот, всего Соединенные Штаты 420 тысяч военных из 132-миллионного населения потеряли, а Беларусь — два миллиона 200 тысяч из девяти миллионов...

— ...каждого четвертого...

— Из них каждый третий военным был, и хотя оценки есть разные — от каждого пятого до каждого третьего, то, что белорусских военнослужащих больше, чем американских, полегло, однозначно. Увы, жизни человеческие советская власть не ценила и погибшими едва ли не каждый метр земли устилала...

— «Бабы еще нарожают!»...

— Притом, что самое ужасное... В начале войны колоссальные потери еще можно внезапностью нападения объяснить, но когда Минск освободили, всех мужчин нашей Комаровки (так городская окраина, где я жил, называлась), тех, кого летом 41-го мобилизовать не успели, в Советскую Армию забрали, и большинство из этих 50-55-летних людей были сразу убиты — под польским городом Сувалки, на штурмах, когда какую-то задачу быстро выполнить надо было. По-жуковски, по-сталински такие вопросы решались...

Первый день войны — это фантастика! Понимаете, в чем дело: всю-всю неделю до воскресенья 22 июня бабушка обещала в парк Горького меня сводить и, если очень хорошо себя буду вести, мороженое купить...

С 1969 по 1986 год профессор Станислав Шушкевич был заведующим кафедрой ядерной физики Белорусского государственного университета имени Ленина. На кафедре с преподавателями

— Довоенное мороженое вкусным было?

— Ой, ну что вы! — но бабушка долго объясняла, что оно вредно: мол, если будешь быстро его есть, заболеешь, голос потеряешь и прочее... — и тут объявили, что гитлеровские войска на Советский Союз напали. Бабушке, маме, всей нашей Слепянской улице было на ту войну ровным счетом начхать...

— ...скоро ведь победим, правда?

— Еще бы! — «ведь от тайги до британских морей...

— ...Красная Армия всех сильней»...

— ...и мы с бабушкой идем как ни в чем не бывало в этот самый парк Горького, где я мороженое и билет на три выстрела из духового ружья получаю. Мне только шесть лет было, и в мишень в виде толстого буржуя с сигарой я не попал: очень расстроился, но купить мне еще билет бабушка отказалась. Короче говоря, это замечательный был поход, и лишь через пару дней, когда немцы бомбить Минск начали, зажигалок набросали и пожары пошли, я ощутил: что-то необычное происходит. От наступающих захватчиков наша семья уходить решила...

— Пешком? Женщины и дети?

— Ну да, а мы на окраине жили и двух коз и поросенка держали, потому что нужно было выживать.

Мать, как и отец, диплом преподавателя русского, белорусского и польского языков имела и тоже членом Союза писателей СССР была — за две недели до моего рождения членский билет получила, подписанный Горьким, который хранится в семье как реликвия. В радиокомитете работала, но когда отца арестовали, оттуда ее выгнали и никуда больше не брали. Она в НКВД пошла, к какому-то чину пробилась и потребовала (это мне все потом рассказано было): «Забирайте меня! Мне нечем старую мать и детей кормить — я не хочу смотреть, как они у меня на глазах умирают», и тот очень вежливо ответил: «Не делайте глупостей — отправляйтесь домой и приходите ко мне завтра», а на следующий день ей предложили место учительницы русского языка и литературы в 17-й школе Минска.

Мама все время на работе пропадала, на несколько ставок устроилась: в дневной школе и вечерней. Конечно, это ее выматывало — помню, как, когда возле колонки белье полоскала, она поскользнулась, упала и голову разбила: в общем, очень тяжело ей приходилось. Всю свою жизнь она положила на то, чтобы нас с сестрой вырастить, и поставить детей на ноги ей удалось.

«ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО ЗА ТРИ ГОДА ОККУПАЦИИ ЕВРЕЙСКОГОМАЛЬЧИШКУ НИКТО ИЗ МОИХ СОСЕДЕЙ НЕ ВЫДАЛ, ХОТЯ ЗА УКРЫВАТЕЛЬСТВО ЕВРЕЕВ РАССТРЕЛ ПОЛАГАЛСЯ»

— Где вы во время войны были?

На Камчатке, 70-е годы

— В оккупированном Минске... Двое суток мы по Борисовскому тракту шли на восток, захватив с собой все, что могли нести, бабушка вела на поводке козу. Ночевали на каком-то хуторе, а на второй день толпу беженцев увидели, которые двигались нам навстречу: они сказали, что впереди немецкий десант высадился и перерезал дорогу — ничего нам не оставалось, как повернуть обратно.

Когда вернулись, немцев в городе еще не было. Уходя, мы видели, как ветер гонит по нашей нечетной стороне улицы огонь, и думали, что придем на пожарище, — к счастью, до нашего маленького деревянного дома пожар не дошел, в нескольких десятках метров остановился. Это первая удача, но была и вторая: покидая дом, бабушка Франя распахнула настежь сарай и загородку с поросенком — с собой-то его взять было нельзя, однако, своего любимца в сарае не обнаружив, осерчала и по округе ходила, пока не нашла беглеца по голосу в полукилометре от Слепянки.

На следующее утро, 28 июня, немцы вошли в Минск, и, знаете, что меня возмущает? Мы часто о геноциде говорим, о Холокосте, а бытие советских людей, как я потом понял, с вопиющей политической неграмотностью сочеталось — я, например, видел, как еврейская семья немцев цветами приветствовала.

— Ну, те же, дескать, культурные, на похожем языке говорят...

— К этим людям — я даже фамилию их не хочу вспоминать — сразу накрепко прозвище «суки» приклеилось, и тут жители нашей Комаровки очень солидарны оказались, хотя не все однозначно там было. Не буду рассказывать, как к нам на Слепянку мой одноклассник Гарик Шифрин попал, — его мама-армянка утверждала, что муж ее тоже армянин, и он пропал без вести, однако вся улица знала, что отец Гарика еврей и, согласно вывешенному на всех столбах приказу, об этом нужно сообщить немецкому командованию. Я горжусь, что за три года никто из моих соседей мальчишку не выдал, хотя за укрывательство евреев расстрел полагался.

— Ну, белорусы в отличие от других евреев не выдавали...

— Они никого не выдавали, да я и сам духом этой советской солидарности был проникнут... Тем более что, как забрали отца, как от мамы, жены «врага народа», коллеги-журналисты, в том числе по соседству жившие, отвернулись, не очень-то знал — в подробности мать не вдавалась, и много подобных деталей до моего сознания не доходили.

— А что же с семьей той произошло, которая оккупантов цветами встречала?

— Потом всех евреев в одно место собрали и планомерно уничтожали... Они, наверное, сами поняли, как обожглись, когда увидели развешанный в середине июля на всех столбах приказ о том, что в гетто переселиться должны.

— Оно прямо в Минске располагалось?

— Да, только называлось иначе — «территорией концентрированного проживания евреев», ну а та семья после своего опрометчивого поступка отторгнута была, в изоляции оказалась (мы с их ребятами не дружили и прочее). Это вот то, что в памяти у меня осталось, а еще так называемые великие партизанские деяния запомнились, которые во время оккупации тоже по-разному воспринимались...

— Да, там вопросов немало...

— Пусть уж историки выясняют, кто каким партизаном был, как Армия Крайова сражалась, где заслуги поляков, а где белорусов, но в описании тех событий дыр очень много. Я о них знаю, заниматься этой темой мне приходилось немало — скажу только, что наши отношения с поляками проще, чем у украинцев. Дело в том, что у нас не было сил, которые бы чудовищные отдавали приказы: с белорусской стороны — поляков уничтожать, а с польской — белорусов, а в Украине этого всего хватало, но я отвлекся. Разобраться, где партизаны и где бандиты, было достаточно сложно, однако от акций и тех, и других страдали, в общем-то...

— ...мирные жители...

— Да! Допустим, в минском трамвае мина под первым вагоном (он только для немцев предназначался, а второй — для всех остальных) взрывается. Дым, чад, никто в итоге не пострадал, тем не менее по приказу коменданта здесь же 50 человек хватают и на виду у всех расстреливают — и остальные такого рода акции просто к массовому уничтожению горожан приводили...

— Вы в те годы много смертей видели?

— (Вздыхает). На мертвых насмотрелся изрядно — их несметное было количество: повешение вообще буквально у всех на глазах происходило, но я на это глядеть боялся, убегал. Страшно вспомнить, но расстрелянных военных у нас в парке Челюскинцев складывали штабелями: сначала поперек, а потом вдоль — прежде чем увезти. Их трупы я видел, а вот сам процесс расстрела — нет, только выстрелы слышал, причем мать требовала, чтобы носа туда не совал, а бабушка моя (она католичка, очень верующая была) считала, что такое обращение с покойными чудовищно.

«МАМА МНЕ ГОВОРИЛА: «НА ИСТОРИЧЕСКИЙ И ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТЫ НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ИДИ, ПОТОМУ ЧТО,КАК ОТЕЦ, ПЛОХО КОНЧИШЬ»

— Прошло время, вы почтенным ученым стали — профессором, доктором физико-математических наук, членом-корреспондентом Академии наук Белорус­сии, на протяжении многих лет кафедрой ядерной физики в Белорусском государственном университете заведовали... Эти детские впечатления вас преследовали, в снах иногда к вам воз­вращались?

— Возвращались, потому что нашей пропаганде абсолютно не соответствовали. Во-первых, советские идеологи пытались нас приучить к мысли, что хорошими только белорусские партизаны были, а остальные, польские или какие-то западные, — бандиты, во-вторых, наступающие советские войска в исключительно радужных красках нам рисовали, а я первый танк, который вошел в Минск, видел, и воспоминания об этом по сегодняшний день меня гложут.

Накануне, слыша, что обстрел усиливается, из дома мы ушли на пожарище — там погреба среди развалин остались.

— В смысле, землянки?

— Даже не землянки, а ямы, не прикрытые сверху, — мы щелями их называли, и вот когда мама и бабушка вздремнули, я из укрытия вылез и по дороге пошел. Гляжу: танк с красным знаменем навстречу, на нем командир, и хотя мотор ревет, командирский голосище шум перекрывает. Я осознал потом, что этот человек, видимо, пьян был: минчане его приветствуют, а он им кричит: «Сволочи! Гадам-оккупантам служили! Что вы тут?..». Ну как можно было людей упрекать — женщин, стариков и детей, которых армия не защитила, на произвол судьбы бросила? Мне потом свидетельства о таком поведении воинов-освободителей нигде не встречались, но я же это собственными ушами слышал — даже испугался сначала.

Потом уже все было нормально: у нас под кленами самоходная пушка на гусеницах остановилась, экипаж — их было семеро, — как я сейчас понимаю, чего-нибудь хмельного хотел, а откуда оно у нас? Голь между тем на выдумки хитра: солдатам хлеб выдавали (у нас только картошка была), который машинным маслом пах, — формы для выпечки, поскольку постного масла не было, чуть ли не солидолом смазывали. Ребята горбушки обрезать предпочитали и бабушке моей несли, которая какие-то старые технологии помнила: вместе с мамой она из подручного сырья (из хлебных корок, из патоки — сахара же не было!) бражку делала, и великое воинское веселье у экипажа самоходной пушки и их товарищей на нашей улице началось.

— Тяжко в военные и послевоенные годы вам приходилось? — все же разрушено было, голод свирепствовал...

— Честно говоря, не так тяжко, как страшно: дело в том, что во время оккупации я в деревню к деду довольно далеко, за 14 километров, ходил — сейчас в таком возрасте мальчишек в столь неблизкие путешествия не отпускают, но я надеялся, что как-то уж пронесет... Считалось, что живем мы лучше других: все-таки бабушка двух коз держала...

— ...уже хорошо...

— ...и время от времени поросенок у нее вырастал — для той поры фантастика! Вся Слепянская улица шелупайки картофельные приносила, которыми бабушка коз кормила, и молоко она по справедливости распределяла. «Тебе, Шура, — говорила соседке, у которой маленький ребенок был, — стакан», «Тебе, — отмеряла другой, — три четверти стакана», а кому-то из многодетных поллитровая баночка предназначалась — это и помогло детям окрестным выжить. Кстати, никакого образования бабушка не имела — за исключением того, что когда-то ей ксендз объяснил, и все-таки для меня лучше ее философа не было: настоящая белорусская женщина!

— Семья у вас абсолютно гуманитарная, и вдруг естественные науки вы выбираете и авторитетным ученым становитесь — скажите, а физика вам нравилась?

— Очень, но специализировался, вообще-то, по радиоэлектронике.

Школу я с серебряной медалью окончил — как положено по всем предметам учился. Еще в старших классах — вы простите меня, может, это хвастовством будет выглядеть! — начал поэзию и рифмоплетство различать, и моя учительница русского языка и литературы Мария Иосифовна Марцулянис очень во мне это ценила.

Когда я о каких-то стихах, о книгах высказывался, с мнением моим считалась, всячески мои гуманитарные увлечения поддерживала и предполагала, что у меня в этой области хорошие перспективы, а мама, зная, что с гуманитариями получается, и видя мою склонность во всем до сути докапываться, обезопасить меня старалась...

Она говорила мне так: «Что хочешь делай, но на исторический и филологический факультеты ни в коем случае не иди — держись от этих всех рассуждений и разговоров подальше, потому что, как отец, плохо кончишь».

«В ФИЗИКЕ Я РАЗБИРАЛСЯ ХОРОШО, ОСНОВАТЕЛЬНО»

Премьер-министр Украины Витольд Фокин, президент РФ Борис Ельцин, Президент Украины Леонид Кравчук и глава белорусского парламента Станислав Шушкевич после подписания исторического «Беловежского соглашения», Вискули, декабрь 1991 года

— Кем же вас мать видела?

— Очень хотела, чтобы сын был врачом, но медика из меня сделать было невозможно, поэтому радиоэлектронщиком решил стать. Увидел на входной двери телефонной станции объявление, что Московский институт связи на учебу приглашает (а там самая притягательная на тот момент специальность была: «телевидение»!), и собираться начал. Что-то поднакопил и махнул в Москву, но произошла любопытная вещь. Перед этим я посещал в Минске в Дни открытых дверей политехнический институт, педагогический, университет — у нас это обставлено было красиво, торжественно...

— Государство к таким акциям подходило серьезно...

— Не то слово, и вот в столичный институт приезжаю и на парадной двери табличку вижу, что в связи с ремонтом вход в приемную комиссию со двора. Долго по каким-то закоулкам петляю, по обшарпанному коридору высшего учебного заведения, о котором мечтал, иду, а там, простите, такая сортирная вонь стоит. Ну а с другой стороны, совершенно нормальная...

— ...привычная советская вонища...

— ...и пока до приемной комиссии я добрался, учиться там передумал: поступать в этот вуз и покидать ради него Минск...

— ...такой чистый и ухоженный...

— ...расхотелось. Вернулся в родной город, документы на физико-математический факультет БГУ отнес. Казалось бы, студенческий билет у меня в кармане — медалистов тогда без экзаменов зачисляли, но получить его оказалось очень сложно. Меня много раз переписывать автобиографию заставляли, но, к чему бы придраться, так и не нашли, — у мамы огромный опыт жены «врага народа» был и она предупредила меня, на чем могут поймать: либо на мелком несовпадении данных, либо на допущенных в спешке описках.

В конце концов муштровавший меня с бумагами кадровик сказал: «Фразу «отец с семьей не живет» как-то прояснить надо, расшифровать», а формулировку эту мне мать посоветовала, поэтому к вопросу я был готов и сразу ответил, что ничего добавить к написанному не могу: мол, ничего больше не знаю (потом, когда уже в политике оказался, мастера черного пиара преподнесли это так, будто Шушкевич от отца отказался).

С боем, все кабинеты пройдя — от секретаря приемной комиссии до ректора, я все-таки стал студентом, а надо сказать, что ректором университета тогда специалист по истории КПСС Иван Саввич Чимбург был — он запомнил, что вопреки его желанию меня на отделение физики приняли, и старался меня как-то уесть. Например, из списка участников широко разрекламированного мотопробега Минск — Киев вычеркнул, хотя я очень приличным мотоциклистом был — побеждал на ралли, призером отборочного мотокросса стал. Делал этот Чимбург и другие пакости...

— Видите, сколько лет прошло, а память подобные вещи хранит...

— Да, хотя он уже помер давно. Я просто патологически (сжимает кулаки) его ненавидел, потому что не за что было меня вычеркивать, — это же несправедливо! — но потом произошло чудо: во-первых, в 53-м году умер Сталин, а во-вторых, ректором настоящего ученого Константина Игнатьевича Лукашова назначили, и меня вдруг нормально оценивать начали. Я одним из лучших студентов уже стал, и вот едет в 54-м году делегация в Киев на празднование Воссоединения Украины с Россией...

— ...вы в ней...

— ...да, в состав включен: счастливый человек уже... и такой советский, что дальше некуда.

— Физика — это поэзия, музыка или нет?

— Понимаете, очень много здесь наносного. Кто-то придумал, что физики сухими должны быть и прагматичными...

— ...ну, между ними же и лириками серьезное соревнование в 60-е было...

— Небольшой исторический экскурс... Вот посмотрите, великие физики Ричард Фейнман и Роберт Оппенгеймер веселыми людьми были, и химики, по-моему, есть веселые, и геологи — кто угодно, но считается почему-то, что это прерогатива гуманитариев...

— Стереотипы...

— А знаете, чем физики от многих гуманитариев отличаются? — я это только сейчас понял, звание почетного доктора политологии в четырех университетах мира, включая Католический имени Иоанна Павла II в Польше, уже получив. Мне известно, что гуманитарные науки столь же сложны и серьезны, как и физика, математика, но в них было легче (особенно в советское время, когда общественные дисциплины зачастую говорильней подменялись) впечатление за счет хорошо подвешенного языка произвести. Ни одной четверки по общественным наукам у меня никогда не было — только отлично, а учил я их меньше других. Мог того или другого раздела учебника и не знать, но чутье выручало: я понимал, чего тот или иной преподаватель от меня хочет, а вот по физике четверку мог получить, хотя разбирался в этом предмете хорошо, основательно.

«К ЛИ ХАРВИ ОСВАЛЬДУ НАС С ТОВАРИЩЕМ ВДВОЕМ ПРИСТАВИЛИ, ЧТОБЫ Я, НЕ ДАЙ БОГ, С АМЕРИКАНЦЕМ НАЕДИНЕ НЕ ОСТАЛСЯ»

— 22 ноября 1963 года в американском Далласе на глазах у всех был убит президент США Джон Кеннеди. Смертельный выстрел произвел якобы Ли Харви Освальд, с которым вы были лично знакомы, а при каких обстоятельствах встретились?

— Прежде всего скажу: я абсолютно убежден, что Освальд...

— ...не убивал...

— ...не тот человек, который на такое способен, и я вам сейчас объясню, почему (это, кстати, всю жизнь после того, как известие о трагедии пришло, меня мучило). Окончив аспирантуру Института физики Академии наук Белоруссии, диссертацию к этому моменту я не защитил, и меня в тот же институт распределили, но, будучи аспирантом, я, простите, подхалтуривать мог: где-то физику в вузе читал, какие-то уроки в школе вел, где разные штуки радиоэлектронные мы конструировали, — короче, какие-то дополнительные деньги имел (это халтура была, но добросовестная). Здесь же я младшим научным сотрудником с зарплатой 820 рублей (старыми) стал, а это уже в отличие от прежней вольной жизни проходная, рабочий день от и до — разумеется, в глубокую впал тоску.

Ну а тут заведующий центральной лабораторией радиозавода ко мне приходит, у которого я практику проходил: «Чем занимаешься? Пошли к нам — мы приборы сейчас разрабатываем. Какой у тебя оклад?». Я руками развел: «820». — «Тю, — он в ответ, — над тобой твои однокашники смеяться будут: они уже 1100-1200 получают, а то и 1300. Мы тебе 1600 даем» — в общем, в два раза больше оклад предложили. «Еще, — продолжал соблазнять он, — у нас прогрессивка 40 процентов, а с твоим характером ее ты получишь». Оказалось, на новом месте мне предстоит разрабатывать то же, чем в институте я занимался, и я решился. «А-а-а, — подумал, — Бог с ним!».

Год с небольшим, в общем, на заводе отработал (потом меня опять в университет вытащили, но уже на приличный оклад), и там, между прочим, очень большой зуб на меня секретарь партбюро экспериментального цеха имел.

Этот товарищ Либезин в нарушители норм советской морали меня зачислил после того, как заключение и отзыв на рационализаторские предложения двух рабочих цеха, которые он мне принес, писать отказался. Нормальные отзывы я давал, но лишь в тех случаях, когда действительно какую-то мысль видел, — эти же ребята принципа работы схем, которые упростить предлагали, не понимали и предложения совершенно идиотские выдвигали. Либезину я сказал: «Могу написать одно: предложена глупость», а он: «Да как ты можешь? — это же рабочий класс, гегемон!». — «Тогда, — я отрезал, — к кому-то другому идите — не надо мне это дело навязывать», и конфликтная ситуация у нас возникла.

Вдруг Либезин приходит ко мне и с порога: «Все, никаких рацпредложений, никаких отзывов! Ты лучше других знаешь английский...» — хотя тут он загнул: язык знал я пассивно, как аспирант — английские статьи переводить нас научили, а вот разговаривать по сей день не умею. Мне, чтобы смысл фразы понять, именно текст нужно увидеть — это, как я понял, огромный советский дефект, во мне неисправимый.

«В общем, — шепнул Либезин, — у нас в цехе американец работает (а я его уже видел. — С. Ш.), так вот, ты должен его по русскому подтянуть. Это тебе, беспартийному, партийное поручение: дерзай, но не зарывайся, учти, что политику партии ты понимать должен». Против я ничего не имел, но опасения высказал, что могу не потянуть: с американцами, мол, никогда не встречался, да и с английским туговато, а он: «Мы помощника тебе даем». Короче, нас с Сашей Рубенчиком — мы еще по университету были знакомы — к Ли Харви Освальду вдвоем приставили, и понятно, для чего: чтобы я, не дай Бог, с американцем наедине не остался.

— Как же в Союзе он очутился?

— О чем-либо расспрашивать его нам было запрещено, секретарь парткома предупредил: «Никаких разговоров — кто он, откуда, почему в Минске оказался?». Все требования соблюдал я неукоснительно, к поручению как к приличной общественной работе отнесся, и действительно с Освальдом где-то в течение месяца занимался — в общей сложности у нас семь-восемь, максимум 10 занятий было.

— Хорошим он парнем был?

— В некоторых отношениях весьма симпатичным. Во-первых, всегда выстиран был и выглажен: наша одежда убогая, — а убогость ее я понимал! — допустим, ушанка плюшевая...

— ...ботинки какие-то жуткие...

— ...в общем, даже эта примитивная экипировка смотрелась на нем аккуратно. Он, видимо, сам умел в порядке ее поддерживать, и его элегантному внешнему виду я просто завидовал, а во-вторых, Освальд очень спокойным и уравновешенным был человеком — насколько я мог это оценить. О себе он не распространялся, а темы наших занятий к откровенности не располагали: завод, цех, кино, улица... Для американца, который недавно в Союз приехал, у него терпимый был русский, и мы с ним немножко спрягали, склоняли, чтобы грамматику усовершенствовать (больше всего я боялся, что этому парню, слесарем к нам зачисленному, детали по моему заказу изготовлять поручат — как пить дать испортит!

«АВТОРЫ НЕКОТОРЫХ СТАТЕЙ УТВЕРЖДАЛИ, ЧТО МНЕ ПОРУЧИЛИ ОСВАЛЬДА К ВЫПОЛНЕНИЮ ЛЮБОГО ЗАДАНИЯ КГБ ПОДГОТОВИТЬ»

— Что же вы почувствовали, узнав из советской печати, каких этот парень дел натворил?

— Когда сообщение о том, что Кеннеди он убил, услышал, подумал: «Не может быть! — это какая-то путаница». Я уже не на радиозаводе работал, но как кого-то оттуда встречал, они мне: «О, привет!», а шутников там было вот столько (показывает: по горло) — среди радиоэлектронщиков их концентрация всегда очень высока. «Как, ты еще на свободе? — удивлялись. — Либезина уже взяли, того-то тоже, а ты еще ходишь... Странно!». Потом мои недоброжелатели слух запустили, что я вообще стукач и меня специально из Академии наук на радиозавод перевели, чтобы к Освальду приставить, — появились даже статьи, авторы которых утверждали, что мне поручили его к выполнению любого задания КГБ подготовить.

С Дмитрием Гордоном. «По изначальной специальности я физик-экспериментатор, а у нас принцип такой: лозунгов поменьше, а дела побольше, иными словами, клепать надо, чтобы это в металле было и заработало, и я что было сил клепал...»

— То есть вы и направили его американского президента убить?

— Да, все так и было. Со своей стороны, уже начав в Штатах бывать, отработав четыре месяца в Центре Вудро Вильсона приглашенным исследователем (Шушкевича спешно туда пригласили, поскольку опасались, что он разделит судьбу бесследно пропавших белорусских политических деятелей. — Д. Г.), я решил: съезжу-ка в Даллас и посмотрю, что там да как. Организовать это было не сложно: жена очень любит машину водить, а у меня возможность была, когда приглашение прочитать в Америке лекции получил, с собой ее взять, а потом еще на три-четыре лишних дня там остаться. Жилье, как правило, у нас бесплатное, потому что туда много моих одноклассников и друзей переехало — зачастую они уезжают куда-то, а мне говорят: вот тебе ключи от квартиры — пожалуйста, неделю живи.

Короче, у нас с Ириной уже традиция — арендовать автомобиль и по интересным местам проехать: мы заранее маршрут прорабатываем, и вот позвали меня лекции в Винфилд читать, где Центр белорусских исследований находится, — это небольшой городок в 30 милях от Уичито, самого большого города Канзаса, и там довольно смешная история произошла. Я Эндрю Шеппарда — проректора Юго-западного колледжа — спрашиваю: «Слушай, Эндрю, а у вас здесь автомобиль арендовать можно?». Прямо он мне не сказал: «Дурак ты!», но смысл примерно такой был: «Если шефу своего колледжа (а это знаменитое учебное заведение. — С. Ш.) я заикнусь, что ты собираешься сделать, он посчитает, что я дурак». Мне, словом, для поездки «форд» этого колледжа дают (притом мощный, с объемом двигателя 2,7 — не то что скромная «тойота» с двигателем 1,8, которую раньше не без удовольствия арендовал), и мы чешем в Даллас.

По дороге в Оклахома-Сити завернули, где теракт был, на тот момент самый известный (11 сентября уже потом случилось), — короче, приезжаем на место, я все осмотрел... Там, я замечу, есть добровольные, что ли, гиды: пять долларов ему дашь — он расскажет тебе и покажет все, что где было. Походили мы по музеям, на шестой этаж гостиницы поднялись, в здании школьной библиотеки расположенной, — оттуда хорошо видно место, где Кеннеди убили...

Я к тому времени уже знал, что такое секьюрити, обеспечение безопасности, поэтому понял: это покушение задумали профессионалы. Президентский кортеж двигался по дороге, которая в том месте раздваивается и, сделав зигзаг в форме сердца, сходится снова. В двух точках — это как физик я говорю — автомобили фактически неподвижны, а потом медленно разгоняются, а там три шестиэтажных дома стоят, и ни посадить на них наблюдателя, ни форточки закрыть — это вообще нелепость. Нет, Ли Харви Освальд там оказался, выстрелил и все такое, однако после изучения аудиозаписи с установленной на мотоцикле сопровождения радиостанции эксперты утверждают, что был и второй снайпер. Кроме того, чтобы до­стичь цели, пуля Освальда должна была двигаться по такой изломанной траектории, что местные остроумцы тут же окрестили ее магической…

— Освальда потому и чуть ли не на следующий день застрелили...

— Может, сделавший это владелец ночного клуба Джек Руби (выйдя из толпы, он выпустил Освальду пулю в живот) действовал искренне, но его, разумеется, подбили, и никто почему-то об истории Далласа не говорит, а ведь это мафиозный центр, где до 40-х годов включительно католиков убивали (их было меньше, чем протестантов, и они составляли преследуемое меньшинство), и когда первый негр-полицейский там появился, его тоже прикончили. Тем не менее комиссия председателя Верховного суда США Эрла Уоррена 10 месяцев над расследованием обстоятельств убийства президента работает и приходит к выводу, что действовал одиночка. По официальной статистике, 70 процентов жителей Соединенных Штатов этому до сих пор не верят, и поверить в такую версию невозможно, так что подготовку этого преступления века мне не приписывайте.

Джон Кеннеди, кстати, один из самых уважаемых мною президентов Соединенных Штатов: это ведь в его инаугурационной речи прозвучали широко цитируемые сегодня слова: «Не спрашивай, что твоя страна сделала для тебя, — спрашивай, что ты для своей страны можешь сделать» — ловко ведь сказано! Я вообще немало поучительных моментов, связанных с ним, находил...

— С Никитой Сергеевичем Хрущевым, что интересно, прекрасные отношения у него были...

— А вот Хрущев самым уважаемым мною руководителем Советского Союза отнюдь не является, потому что он, простите меня за прямоту, грубиян и хам.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter