Рада ЩЕРБИЦКАЯ: «Уходя на работу, Володя меня целовал, я его Вовонькой называла... У нас была замечательная семья, мы до последнего дня друг друга любили...»

«ВОЛОДЯ НЕ ПРО­ИЗВЕЛ НА МЕНЯ КАКОГО-ТО ОСОБЕННОГО ВПЕ­ЧАТЛЕНИЯ, ОДНАКО СО ВРЕМЕНЕМ Я ВЛЮБИЛАСЬ»

— Рада Гавриловна, в браке с Владимиром Васильевичем вы прожили около 50 лет, 25 из которых он занимал в Украине высшие государственные пос­ты — был председателем Совета Министров и первым секретарем ЦК Коммунистической партии. Как вы познакомились?

— Это произошло в Тбилиси в 1944 году: еще шла война, и танковая бригада, в которой Володя служил, прибыла в столицу Грузии для пополнения. Мы жили тогда на

Щербицкие с сыном Валерием

самой окраине — это сейчас там уже огромный, разросшийся город, а тогда стояли лишь три дома специалистов и школа. Неподалеку расположились танкисты, и командование обратилось к местным жителям с просьбой: если кто-то имеет возможность, разместить офицеров у себя. Ну а поскольку квартиры были довольно-таки большие, двое ребят — Павел и Яша — остановились у нас. Яша Рубанов, по специальности врач, и начал рассказывать мне о своем друге Володе Щербицком, да с таким восторгом... Мне даже показалось, по-человечески он в него был влюблен...

В школе между тем развернули госпиталь, и в один из дней лежавший там тяжелораненый танкист Саноев скончался. Этого парня хоронили сотни людей, была масса цветов, и когда гроб несли мимо нашего дома, мы с подружкой вышли на балкон первого этажа посмотреть.

Так мы с Володей друг друга приметили. Он среди всех выделялся — высокий, статный, широкоплечий, ему очень шла форма. Потом я была разочарована новой формой с брюками навыпуск, а тогда меня восхищали его портупея, галифе, сапоги — в общем, красивый был человек. Что интересно, когда мы познакомились, Володя не про­извел на меня какого-то особенного впе­чатления, однако со временем я... влюбилась.

Бригада тем временем пополнилась и ушла, а Володе предписали продолжать службу в Закавказском военном округе. До самого окончания войны он уже оставался в Тбилиси, и конечно же, мы встречались. На гору Мтацминда ходил фуникулер, но туда и пешая вела тропа, и очень часто, когда у Володи была увольнительная, мы отправлялись наверх пешком. Помню, проходили как-то мимо могилы Грибоедова (она в гроте находится) и увидели надпись, сделанную на памятнике его любимой Ниной Чавчавадзе: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?».

Короче говоря, продолжалось это знакомство, продолжались его увольнительные, а я жила далеко, и нужно было меня провожать. Он, бедный, бежал потом в часть, опаздывал, получал выговоры и нагоняи... Так тянулось до 45-го, когда я уже окончила Тбилисский университет и меня распределили на работу далеко от Тбилиси — в военный городок летчиков. Вскоре мы поженились.

— Рада Гавриловна, а вот сейчас как вы считаете, это была любовь? Осоз­нанное, глубокое чувство?

— Очень глубокое и взаимное. Вообще-то, Володя был сдержанным человеком, но я всеми фибрами души его любовь ощущала.

— Он вам часто в любви признавался?

— Часто (голос дрожит), в течение всей жизни.

— Интересно, а как это происходило? Просто говорил: «Я тебя люблю» — или брал за руку, многозначительно смотрел в глаза?

— «Я тебя люблю» было уже позже, а когда встречались, трогательно держались за руки и смотрели с вершины Мтацминды на россыпи огоньков, расцвечивающих тбилисские улочки и дворы. Мы твердо знали, что друг друга любим.

— Владимир Васильевич нежным был, когда вы оставались наедине?

— Внешне он был несколько суров, сдержан, но в проявлении чувств становился очень мягким, и не только по отношению ко мне. Он и детей очень любил, внуков, переживал, когда, например, происходили какие-то аварии на шахтах и приходилось людей хоронить. Домой после этого приезжал совершенно черным, было его жалко. Сказать, что он был пылкой натурой, нельзя, но что очень глубокой — точно.

«ОН НЕ ЛЮБИЛ ПОКАЗУХУ, БЫЛ ОЧЕНЬ СКРОМНЫМ И МЕНЯ ТОЖЕ ВОСПИТЫВАЛ»

— Все, кто Владимира Щер­бицкого знали, уверяют, что он был человеком редкого обаяния. Как это проявлялось в повседневной жизни?

— Действительно, в нем было море обаяния — прежде всего настоящего такого, мужского. Он был красивым — глаза, улыбка, и вся его семья такая была — отец, мать, братья.

Володя людей уважал, иногда даже в них влюблялся. Вот, например, с Борисом Евгеньевичем Патоном их чисто деловые связывали отношения, но при этом они очень душевно общались, доверяли друг другу, хотя встречались нечасто.

— По слухам, Владимир Васильевич был человеком скромным, даже аскетичным в быту, и мама Татьяна Ивановна воспитала его таким образом, что даже в бытность первым секретарем ЦК он ходил по квартире и выключал везде свет, а еще запирал на ночь входную дверь...

— Ну, насчет входной двери я что-то такого не помню (чаще всего у нас вообще были двери открыты), а в отношении света абсолютно точно. «Лампочка горит, — говорил он, — шахтер работает». Володя не любил показуху, просто терпеть этого не мог.

Да, был очень скромным и постоянно подчеркивал, что жить нужно только так. Меня тоже воспитывал... Как женщина, я, разумеется, хотела что-то этакое на себя надеть, какую-то бижутерию... Помню, еще в Днепропетровске были у меня дешевые клипсы. Он несколько раз просил: «Не носи их, пожалуйста, ну не носи», а мне так хотелось... Закончилось это тем, что однаж­ды он их сорвал и выбросил прямо на клумбу.

— Вы, очевидно, заплакали?

— Да нет — когда Володя уехал, быстренько свои клипсы нашла и спрятала. Он понимал, что все вокруг смотрят, как живет первый секретарь сначала обкома, а затем и ЦК, что себе позволяет его семья.

У Владимира Васильевича было очень хорошее чувство вкуса и меры, он всегда одевался с иголочки сам и не любил, когда сотрудники выглядели неаккуратно. По нему равнялись, и даже когда он был в США, конгрессмен О’Нил задал вопрос: «Где шьют вам костюмы — в Париже?».

Кос­тюмы и впрямь сидели на нем замечательно, у него была хорошая фигура — плечи, спина. С возрастом он, правда, немножко ссутулился, сгорбился, а вообще был очень статным. Ну а еще у него были красивые волосы, причем белеть они начали слишком рано. Когда мы познакомились, у него уже были седые виски, но седина благородная (у отца его, между прочим, тоже, только у того волнистые были волосы, а у Володи беспорядочно лежали).

— Знаю, что у Владимира Васильевича был «порок» — слишком много курил. Сколько за день выкуривал?

— Дома — минимум две пачки, а на работе... Зачем далеко ходить — какую фотографию ни возьмете, он везде с сигаретой, и, к великому моему сожалению, бороться с этим было невозможно. Даже когда ему стало плохо и его увозили в больницу, из которой он уже не вернулся, Олечку, дочь, попросил: «Два блока сигарет, пожалуйста, положи». Я: «Володя, мы же к тебе завтра приедем, все привезем», но завтра для него уже не наступило.

— Какие он сигареты предпочитал?

— «Винстон», «Пэлл Мэлл», потом «Маль­­боро». В нашей семье, так получилось, курили все — мои мама и папа, муж, дети, внуки... Я оказалась единственной женщиной, которая только пепельницу приносила, но противостоять этому тотальному курению было невозможно.

— Что Владимир Васильевич любил есть?

— У нас в доме еда была абсолютно обычной — борщи, котлеты... Татьяна Ива­новна, Володина мама, прекрасно варила борщ, хотя Володя, возвращаясь иногда из поездок по колхозам, ей говорил: «А знаешь, я пробовал борщ вкуснее, чем твой». Она страшно на него обижалась.

Володя ел очень мало и практически все, только каши, помню, терпеть не мог. Хотя желудок у него был не в порядке, под ложечкой часто болело, он принимал много лекарств. Лечащих врачей имел не­сколько, и тот выпишет что-то от одного, тот — от другого... Володя рано утром соберет всю эту жменю таблеток, проглотит и идет на работу.

— Говорят, он совсем не пил, — это правда?

— Разве что на праздники себе позволял, но пьяным я его никогда не видела.

«СЛОВО «ТРУДОГОЛИК»  СУЩНОСТЬ ВЛАДИМИРА ВАСИЛЬЕВИЧА  ПЕРЕДАЕТ В ПОЛНОЙ МЕРЕ»

Дмитрий Гордон, дочь Владимира Щербицкого Ольга, Рада Гавриловна и друг семьи Щербицких Борис Воскресенский, 2008 год

— Характер у Владимира Васильевича был, знаю, вспыльчивый...

— Да, мог быстро вспылить, но так же быстро и отходил. Вместе с тем совершенно не переносил сквернословия и хамства, чем в то время грешили многие. Тогда ведь партийные руководители густо пересыпали речь нецензурными выражениями, но с приходом Владимира Васильевича это стало сходить на нет.

Ежедневно члены Политбюро вместе обедали и за столом решали текущие вопросы, а среди них были и дамы. Я как-то спросила Володю: «Что ты сегодня ел?». — «Не помню», — ответил он, потому что все это мимоходом, быстро-быстро: глав­ное — дело.

Слово «трудоголик» я не очень люблю, но сущность Владимира Васильевича оно передает в полной мере. Невзирая на то что он обожал семью, жил все-таки работой. Конечно, семья уходила на второй план, и многое упущено, поскольку дома общения как такового было немного, хотя он страшно любил детей и внуков, особенно маленькую Радусю.

— В своих мемуарах бывший помощник Владимира Васильевича Владимир Врублевский написал: «В отличие от Брежнева, большого любителя женщин, Щербицкий был пуританином, поэтому при рассмотрении дел по аморалке иногда перегибал палку»...

— Ну, назовем это пуританством... Да, он действительно не признавал, не хотел понимать и не прощал, если кто-то из работников что-то такое себе позволил, потому что сам был абсолютно чистый, честный до мозга костей человек. Как-то в газете, уже после его смерти, я читала интервью Роговцевой под заголовком «Была ли я любовницей Щербицкого?». В нем, правда, она утверждала, что нет, ничего подобного, но ему тем не менее связь с Адой приписывали.

— Но до вас какие-то слухи о его романах доходили?

— Нет, совершенно, потому что не было оснований.

— Вы ему верили?

— Безоговорочно! Вот бывают такие однолюбы — ничего не поделаешь, и потом эта его занятость... Что вы — какие романы: это было вообще немыслимо.

«ПОЛОЖИТЬ ПАРТБИЛЕТ НА СТОЛ ДЛЯ НЕГО БЫЛО РАВНОСИЛЬНО СМЕРТИ»

— Я где-то читал, что Щербицкий, оказывается, играл на трубе и... мандолине...

— Ну опять-таки это детство. Сперва бы­ла мандолина — у нас даже есть фотографии, где он, семи-восьмиклассник, играет на ней в школьном струнном оркестре. Когда появилась труба, сказать не могу, но она до сих пор хранится у нас в семье.

Однажды в Тбилиси, когда Володя за мной ухаживал, пригласил в Дом Красной Армии. Там были танцы, играл оркестр... Танцевать я любила, а Володя вообще не умел. Кто-то меня пригласил, закружил в вальсе, а когда вернул на место, Володи рядом не оказалось. Вдруг в оркестре трубач заиграл «Чардаш» Монти — смотрю, а это Володя. Я даже глазам своим не поверила.

— Люди, работавшие со Щербицким, говорили мне, что его жизнь разделилась на два этапа: до и после Чернобыля. По их словам, от свалившегося на него горя он стал черным, ходил как туча, у него даже изменилось лицо...

— Это был страшный момент, переломный... Владимира Васильевича Чернобыль просто сломал — он стал для него Голгофой. Вначале никто ведь не представлял, что произошло, но до сих пор Щербицкого без конца упрекают в том, что провел в Киеве первомайскую демонстрацию. Во-первых, она длилась меньше часа — не так, как обычно, а во-вторых...

Валентина Семеновна Шевченко рассказывала мне, что обычно члены Политбюро собирались у центральной трибуны за полчаса, а тут время идет, а Владимира Васильевича все нет. Они уже начали волноваться, как вдруг за 10 минут до начала подъехала машина, вышел мрачный Владимир Васильевич, и даже, призналась Шевченко, она услышала от него какое-то слово такое... Ну, в общем, выругался он по-настоящему и велел проводить демонстрацию, не то с партбилетом ему придется расстаться.

— Бывший мэр Киева Валентин Згурский вспоминал: «Щербицкий подъехал за 10 минут до начала и разразился в адрес Горбачева тирадой: «Он сволочь, я ему говорю, что нельзя выводить на Крещатик людей, а он: «Я тебя из партии, из Украины выгоню, я тебя сгною, попробуй только проявить панику»...

— Это слова очевидца... Я-то такого не слышала, но тоже на демонстрации была. И дети, и внук... Понимаете, положить партбилет на стол для Владимира Васильевича было равносильно, ну, я не знаю, смерти. Это потом уже по телевизору я смотрела, как руководитель театра «Ленком» Марк Захаров сжигал свой партбилет в пепельнице.

— Режиссер...

— Для него это было игрой на публику, а Володя даже в мыслях такого не допускал.

...В те дни одна ночь была особенно страшной: домой он пришел совсем поздно и, не раздеваясь (обычно переодевался), сразу пошел к телефону. За столом просидел до утра — рука постоянно лежала на трубке.

— В его-то возрасте...

— Речь тогда шла об эвакуации Киева, а вы представляете себе, что бы тут началось? Нет, представить такое нельзя, поэтому после Чернобыля он действительно стал совершенно другим человеком. Сразу же попросился в отставку, но Горбачев сказал: «Давай подождем до осени — соберем урожай, а там будет видно».

«НАСТУПИЛА ЗВЕНЯЩАЯ ТИШИНА, ТЕЛЕФОНЫ КАК-ТО ВРАЗ ЗАМОЛЧАЛИ, А ВОЛОДЯ СИДИТ И КУРИТ — КУРИТ, КУРИТ, КУРИТ...»

— Я вспоминаю 89-й год, многотысячные демонстрации в Киеве под руховскими знаменами и впервые огромные транспаранты: «Щербицького геть!». Как Владимир Васильевич — человек старой закваски и закалки — смотрел на это по телевизору, что он при этом чувствовал?

— (Горько). А он свои чувства скрывал, не показывал. Приходили газеты, в них были карикатуры, одна мне запомнилась: очень такой дряхлый лев лежит и дремлет. Один глаз у него открыт, а рядом Моська, шавка...

Он в этом отношении очень сдержанный был человек. Зная, что мне это больно, просил: «Не обращай внимания», а сам, конечно, страшно переживал. Ну никак не заслужил Володя такого к себе отношения!

Я поначалу была здесь, а потом уехала к Олечке в Софию, и мне рассказывали (это, кстати, есть у Патона в воспоминаниях), что по Крещатику шла целая (шествием это назвать трудно) толпа и несла чучело Владимира Васильевича, обмотанное веревкой. Что-то еще там было написано, а закончилось это глумление тем, что они сбро­сили чучело в Днепр. Прошло не­сколько лет, у Верховной Рады стоял открытый грузовик, и Яворивский с него говорил: «Если бы сейчас Щербицкий увидел, что мы натворили, он трижды бы перевернулся в гробу».

— Владимир Васильевич понимал, что почва уходит у него из-под ног, что происходит полное крушение идеалов, которым он посвятил всю свою жизнь, да что там — страна рушится? Он говорил с вами об этом, делился переживаниями?

— Все это, повторяю, держал внутри, но терзал себя невообразимо. И больно ему было, и обидно... Сломлен был окончательно, начал болеть, палочку взял (хотя старался от меня это скрыть)... (Горько). Это уже был не тот Володя...

Помню, сидим мы с ним за столом друг напротив друга, я гляжу на него, и вдруг он спрашивает: «А что это ты так на меня смотришь?». Я: «Да нет, Володя, ничего, просто так», а у самой, видимо, такое выражение лица было... Я просто чувствовала, что он уходит, уходит от всего этого... (Тяжело вздыхает).

Он этого не заслужил, но так получилось... Чернобыль, этот кошмар... Как он сопротивлялся, чтобы строили под Киевом станцию — спорил, доказывал, а Александров, президент Академии наук СССР, говорил: «Да Боже мой, вся Франция в этих атомных станциях, а чтобы вы не волновались, я детей и внуков своих готов привезти, чтобы они у реактора ночевали». Пере­убедить такого признанного во всем мире ученого Володе не удалось, да и все решала Москва.

— Хм, а когда Чернобыль рванул, что Александров сказал? Растерялся?

— Да ничего не сказал — в том-то и дело. Несколько дней они заседали (он, Велихов), а потом буквально пять строчек заключения дали: «Опасности нет, город эвакуировать не надо».

...Мы же ничего не представляли — на дачу поехали. Радуся была маленькая, бегала по траве... Это было 1 мая, а 2-го вернулись в Киев, и начались разговоры о радиации. Мы совершено не знали, что делать... Слышали: «Надо под душ». Шли под душ, а от волос искры отскакивали.

— Я представляю: каждый день много лет Владимир Васильевич ходил на работу (и какую), а тут добровольный уход на пенсию, он не у дел... Как он это переживал, чем занимался?

— Курил...

— Звонил в эти дни куда-нибудь, с кем-то общался?

— Сидел у себя в кабинете, набирал номер Ивашко, тот к нему тоже первое время обращался частенько, а потом наступила звенящая тишина. Телефоны как-то враз замолчали, а Володя сидит и курит — курит, курит, курит... (Вздыхает). Вот так-то...

— После ухода с поста Щербицкий прожил пять месяцев и не дожил всего лишь один день до своего 72-го дня рождения. Владимир Врублевский написал в воспоминаниях: «Щербицкий умер не от болезни или от старости — он вынес себе приговор сам»...

— Со мной Володя таким не делился, но чувствовалось: жить он не хочет. Невзирая на то что так любил детей и меня... (Открывает ящик стола и достает оттуда конверт со сложенным вчетверо листком). Вот его так называемое завещание. (Читает):

«На всякий случай.

Дорогая Радуся!

1. Это все наши многолетние сбережения — 55-60 тыс. руб. в сейфе, которыми ты должна разумно распорядиться (мама, ты, Вовочка, дети).

2. Ордена, медали, грамоты, военный ремень, полевую сумку и военную фуражку прошу сохранить как семейные реликвии... В остальном разберись, пожалуйста, сама. Друзья помогут. Целую тебя, моя дорогая, крепко, крепко. В. Щербицкий».

— Когда он это написал?

— Задолго до своей кончины, на всякий случай.

«ТО, ЧТО ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ, КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТРИЦАЮ»

— Одно время упорно муссировались слухи, что Владимир Васильевич застрелился...

— Категорически отрицаю — этого не было и быть не могло (хотя, действительно, оружия у нас было сколько угодно). Нет, просто он совершенно потух, и сопротивляться болезням организм уже больше не мог. Слег с воспалением легких и быстро сгорел — практически за сутки, вдобавок «скорая» не могла почему-то найти подъезд.

— Что?

— Несколько часов плутала. Была ужасная вьюга, мы много раз звонили на станцию, нам говорили: «Да, выехали», а что искать? Жили еще на Шелковичной (тогда Карла Либкнехта): вы знаете этот дом, главный вход, а с другой стороны — черный вход и подъезд... Короче, «скорая» якобы заблудилась...

Честно говоря, у меня даже мысли не было, что завтра вечером Володи уже не будет. Два раза сердце его останавливалось, его запускали, а на третий уже не смогли. В 20.40 (плачет) позвонил начальник Четвертого управления Терновой и сказал, что Владимира Васильевича больше нет.

— Мама, Татьяна Ивановна, его, получается, пережила?

— Долгое время она плохо себя чувст­вовала, лежала в больнице, и мы поехали с Володей в Днепропетровск как бы проститься, зная, что мама уходит. Было это за несколько месяцев до его кончины, а получилось, что сын ушел раньше. Ей, правда, об этом не сказали. Представьте: нужно было отмечать 40 дней по Володе, а мы хоронили Татьяну Ивановну.

— Сегодня многие президенты постсоветских стран обеспечили жизнь не только свою, но и последующих поколений. Что после руководителя Советской Украины осталось?

— Эта квартира.

— Задам вам не очень приятный, может, вопрос, но вы уж не обессудьте. Первый Президент независимой Украины Леонид Макарович Кравчук работал под руководством Владимира Васильевича заведующим отделом идеологии ЦК, второй Президент Леонид Данилович Кучма был при Щербицком членом ЦК, директором крупнейшего в СССР оборонного завода «Южмаш» (опять-таки днепропетровского). В силах этих двух Президентов было все, и на их месте я обеспечил бы семью Щербицкого всем необходимым — говорю это совершенно искренне. Как вы думаете, почему ни один, ни другой этого не сделали?

— (Мягко). Дмитрий Ильич, спросите у них. Не сделали — ни один, ни другой...

— Может, они звонили вам, спрашивали, чем нужно помочь? Может, интересовались, не бедствуете ли, может, машина нужна или деньги?

— Ни одного звонка за все это время ни от Кравчука, ни от Кучмы не было. «Друзья помогут», — не раз говорил Володя, а друзей оказалось не так много.

— Рада Гавриловна, в одном из своих интервью вы сказали: «Не было дня, чтобы, уходя на работу, Володя меня не поцеловал». Грустите ли вы за ним до сих пор, часто ли его вспоминаете?

— Конечно, часто и только по-хорошему. Да, целовал, я его Вовонькой называла... (Плачет). У нас была замечательная семья, мы до последнего дня друг друга любили...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter