Экс-вице-премьер России Альфред КОХ: «Больше нет той русской души, о которой Достоевский писал. Выморозилась душа у людей. Москва слезам не верит»

Который день не отпускает фотография людоедов во время голода 1921 года в России... Все мы видели «Прогулки по Венеции» с Иосифом Бродским. Там он говорит важные вещи о русском народе. И произносит ключевую (во всяком случае, для меня) фразу: «В XX веке русских выставили на экзистенциальный холод...».

Что это: «Экзистенциальный холод»? Как его описать, как его осмыслить? Может ли он пройти для нации безнаказанно, бесследно? В чем выражаются последствия пребывания на нем?

Читаем Солженицына, Шаламова... А я для себя прибавляю воспоминания бабушки о голоде 1932-1933 года в Казахстане, об эпи­демии тифа, в которой умер ее се­ми­летний сын, рассказы тетки и дяди о де­пор­тации немцев и опять же голоде 1941-1947 годов и т. д. Плюс война. Трупы, тру­пы, тру­пы... Смерть ходит рядом... Нужда, стойкая, бес­просветная. Вранье. Бес­ко­неч­ное вра­нье властей... Полное, абсолютное бесправие. Молчи в тряпочку и работай как ло­шадь. Голод, такой жуткий, что ни о чем больше думать не можешь, кроме как о еде...

Соседка моя по коммунальной квартире в Питере. Блокадница Евдокия Ивановна... Уж померла, наверное... Когда началась блокада, у нее на руках была дочь, шесть месяцев. Сначала кончилось молоко в груди. Тогда она резала лезвием сосок и по­ила ее кровью. Потом кровь перестала течь. Потом дочка умерла. Прямо на руках. Уснула и не проснулась. Было ли в ней к моменту смерти полтора кг? Или меньше? Поди узнай...

Экзистенциальный холод... Как это? Рвут­ся связи, умирает признательность, благодарность, кровное род­ство теряет смыл, уходит все человеческое... Каждый сам по себе. Замерзает. Уми­ра­ет. Пре­вра­щается в еду. Тебя съедают... По­том умирают те, кто тебя съел. Потом едят их... Потом всех несут на Пискаревку.

Тут где-то в сети прочитал, что какой-то польский не то писатель, не то сценарист писал, что у русских бессмысленно искать сочувствия. Мол, он как-то начал жаловаться Ахматовой, что вот-де его в Польше не печатают, не дают ставить его пьес, не пропускают сценарии на киностудии... А Ах­ма­това ему ответила: «У тебя жену расстреляли? Нет! Сына в лагере 20 лет держали? Нет! Ты боишься, что тебя могут посадить в лагерь, расстрелять? Опять нет! Так чего ты тут ноешь? У тебя прекрасная жизнь!».

Вот он — экзистенциальный холод... В Библии описано про него много важного, про этот холод. Когда человек оказывается на таком холоде, он ведет себя, мягко вы­ражаясь, нестандартно. Праотец Авраам на­зывает свою жену Сарру сестрой. И дает насладиться ею фараону. Иначе смерть. Праведный Лот занимается кровосмесительной любовью. Иаков обманывает Иса­ва. Братья продают Иосифа в рабство...

В математике есть подраздел о математике бесконечно малых и бесконечно больших величин. Там, в этих областях математики, совсем другие законы сложения, вы­читания, закономерности ведут себя ина­че, они другие. В физике тоже известно, что время и пространство на околосветовых скоростях ведут себя по-другому. В макро- и микромире галактик и микрочас­тиц тоже все законы меняются...

Так и в морали, наверное, при запредельных, экстремальных нагрузках она меняется, приобретает другие формы. У Шаламова есть об этом: умри сегодня, а я — завтра... У Джека Лондона в «Любви к жизни»... У Ремарка... Это и есть настоящий релятивизм морали. Как в физике, так и в обществе...

Что теряет и что приобретает нация пос­ле пребывания на экзистенциальном холоде? Эмпирически ясно, что она приобретает совершенно фантастическую адаптивность и живучесть, но утрачивает способность к сочувствию. К милосердию.

Достаточно посмотреть, как реагировали россияне на Беслан и Норд-Ост. На чеченские войны. На трупы русских... На трупы чеченцев... Да и на Афган... После Беслана в Риме на улицы вышли сотни тысяч людей. А в Москве — никого... А россияне никак не прореагировали. Просто тупо смотрели в телевизор. И переключали. И до этого, то же самое: вон на площадке стоит крышка гроба. Это у соседей цинковый гроб из Афгана пришел. Все. Сходили на поминки. Выпили. Поплакали. Забыли. Точка.

Это кто? Муж. Где убит? На Украине. Значит, так: хочешь получать пенсию за него, скажи, что помер от пневмонии в во­инской части в Бурятии. Хорошо? Хорошо. Помер в воинской части в Бурятии. Мне какая разница?

Скажите, где ваш муж? Помер от пневмонии в Бурятии. Зачем вы врете?! Он у вас погиб на войне с Украиной! Нет. Он умер в Бурятии. Послушайте! Если вы скажете правду и другие, такие же, как вы, скажут правду, может быть, нам удастся остановить войну и поток гробов прекратится! Ну же! Скажите, как есть на самом деле.

Как было на самом деле, хотите? Вот вам правда: он. Умер. От. Пневмонии. В. Бурятии. В. Воинской. Части. Зачем вы врете? Мне плевать на всех. Мне плевать на поток гробов к другим. Мне платят пенсию за него. Больше, чем я получала от него, когда он был жив. От него, алкаша, от мертвого толку больше, чем от живого было... Идите на х...й, правдоискатели. А то я щас кого надо позову...

А вы хотите, чтобы в России возмутились трупам в Алеппо... Нет у них такого места, которое бы болело от чужой боли. Выболело все. Остался рубец. У народа умерла душа. Больше нет той русской души, о которой Достоевский писал, что она всемирная. Выморозилась душа у людей. Вот что принес русским XX век... Москва слезам не верит. Жалеть нынче немодно... Эй, слюнтявку не распускай. А то по сопатке схлопочешь, не ровен час...

Что же делать? Что нам остается? Остается известно что: надежда. И вера с любовью. На что нам надеяться? На повторение чуда Хануки: на то, что Бог пожалеет нас и масла, которого должно было хватить на огонь в меноре в течениe одного дня, хватит на восемь... Как братья Маккавеи искали в развалинах Храма хоть один кувшин священного масла, так и нам надо искать в развалинах своей души крупицы милосердия и жалости.

Вот я иногда по себе сужу: сообщают мне какую-то страшную весть про чужую боль. А у меня ничего внутри не болит. Мертво. И первая мысль: зачем он мне это сказал... А потом другая: а ведь мне должно быть жалко! Вот сейчас, сию минуту, мне не жалко. Нисколько. Это мне так досталось от русского XX века. Но что осталось от предков? От десятков предыдущих поколений? Осталось знание, что мне должно быть жалко! Я точно знаю, что в такой ситуации я должен испытывать сочувствие. Да, я сейчас его не испытываю. Потому что... Да, в общем, понятно почему. Но (вот он, слабенький огонек!) я знаю, что мне нужно его испытать! Я должен себя вести, как будто я его испытываю!

И вы знаете, я на собственном опыте убедился: начинаешь помогать, вести себя как надо — и сочувствие приходит... Само приходит. Вместе с жалостью и милосердием. Приходит и любовь, и вера... Вера...

Только не нужно бояться показаться слабым. Я знаю — бабы не любят слезливых мужиков. Но зато Бог любит. Вот и выбирайте. Как там Данила Багров спрашивал: «В чем сила, брат?». Сила в слабости. Всех победил, занес меч, чтобы отсечь голову... И пожалел. Слабый? Нет, сильный.