Российский тележурналист, автор проекта «Намедни» Леонид ПАРФЕНОВ: «Вот страна Россия, ты русский, 2017 год, профессия — тележурналист, что в этих условиях можно делать? Я просто меж струек дождя пробежал и сухим вышел»

(Продолжение. Начало в № 42)

«Не дождались сибирячки трудного счастья, а легкого тем более»

— Сделав такой цикл о советской и российской истории, суть Советского Союза и России вы для себя уяснили?

— Понимаете, тут много намешано. Хотелось, чтобы какого-то исторического приговора в этом не было...

— ...а получается...

— Его история вынесла, и в этом смысле она, как в таких случаях говорят, оказалась антисоветской. Все-таки «Намедни» — эта мозаика, где много всякого дробного. Очевидно, что расстрел в Новочеркасске должен быть все-таки побольше представлен, пообстоятельнее, чем туфли-шпильки, — это ясно, так что есть там вопрос пропорций, потому что нужно тип взаимоотношений власти с обществом, с народом объяснить и до какой степени он за минувший век изменился или не изменился. Так вот: все-таки на прямой бунт власть и в 60-е годы...

— ...отвечала жестко...

— ...пулей. Да, разговорчики в строю допустимы, но ежели вы прямо нас свергнуть пытаетесь, горком партии — всего-навсего! — Новочеркасска захватив, то, в общем, ничего другого не ждите...

— Но вывод о Советском Союзе и Рос­сии вы какой сделали? Можете в двух словах сформулировать? Или даже одним...

— Это строй, который был создан на лжи и насилии, — вот и все! Дальше огромное количество подробностей есть, но они вторичны, это все равно что сказать: вот сборная ГДР в командном зачете на Олимпиадах (сейчас мы не знаем, что там с допингом было, да это и не имеет значения) всегда больше медалей, чем ФРГ, собирала, и что, Германии не объединяться? То есть можно проностальгировать: «Ведь было же что-то хорошее... Посмотрите: ГДР ФРГ обгоняла». Вообще, упор на спортивные победы — это сущностная черта хонеккеровского режима, там традиционно ставку на спорт делали, и в общем зачете гэдээровская команда часто третье место занимала. Скажем, на первом-втором СССР — США чередовались, а на третьем — ГДР.

— Да и Болгария рядом была...

— Ну, это как-то спорно, сомнительно... Когда Московскую Олимпиаду Запад бойкотировал, то первым в медальном зачете был СССР, второй — ГДР и третьей — Болгария, в связи с чем мне в Софии — туда я как раз при­ехал, это в 80-м моя первая заграница была — свежий анекдот рассказали: мол, сборная СССР на Олимпиаде в Москве первое и третье место заняла — болгары очень самокритичны были.

Это если о сущностных вещах говорить, но нельзя отбросить и то, что это молодость наших родителей была, что по радио песню Пахмутовой «Навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре!» пели. Помните, как там дальше? «Верят девочки в трудное счастье...» — и они действительно верили, поэтому есть еще такая подробность, как живые люди.

— «Ведь не зря звезды под ноги...

---

---

— ...падают, падают, и любуется ими тайга... Будут новые плыть пароходы, будут годы друг друга сменять, но всегда две девчонки, девчонки на палубе будут вальс под баян танцевать». Да, не плывут пароходы, не танцуют сибирячки — не дождались они трудного счастья, а легкого тем более...

— Ничего из того, о чем мечтали...

— Ну, чего-то все-таки дождались: в луч­шем случае квартиры двухкомнатной.

«Немец и русский — это инь и ян, и им не расстаться»

— Какой год у этой огромной страны был, на ваш взгляд, лучшим?

— Понимаете, какая штука... Мы ведь об этом в 2017-м говорим, зная, чем все кончилось, поэтому называть из сегодняшнего времени какой-то год лучшим неправильно. Наверное, можно сказать: это тот, когда люди в последний раз в революцию, в социализм поверили, но они тоже обманывались... Удивительна скорость, с которой восприятие собственной истории изменялось, — это у меня для русских грузин прибережено...

— А вы фильм о русских грузинах будете делать?

— По моему определению представители трех национальностей были вместе с русскими на разных этапах фактически второй титульной нацией в России — в городах прежде всего, в столицах, в элитах.

— Евреи, грузины...

— ...и немцы — со времен Петра до 1914 года до половины губернаторского корпуса, Академии наук, Кабинета министров они составляли.

— Об этом мало кто говорит, правда?

— Ну почему? Никого не удивляло то, что Софья Андреевна Берс — супруга Толс­того, а Ольга Леонардовна Книппер — суп­руга Чехова, это было нормально, да и Марию Александровну Бланк никто за какую-то якобы еврейку, вилами по воде писаную, не держал: конечно, это были немки. Целый роман «Обломов» посвящен тому, что не­мец и русский — это инь и ян, и им не расстаться, не может немец отстроить себя по жизни без русского, а русский...

— ...без немца...

— ... и вот поэтому... Да, я про расставание с последней иллюзией говорил, про скорость, с которой это происходило, так вот, автор песни «...и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной»...

— ...Булат Окуд­жава...

---

---

— ...спустя буквально 10 лет написал «Ваше благородие, госпожа удача». Вдруг оказалось, что «за державу обидно», что георгиевский кавалер, который это говорит, — образец русского человека, то есть белые ко времени выхода фильма «Белое солнце пустыни» хорошими стали — тавтология такая неожиданная! Интересно, закладывали кинематографисты этот смысл, название придумывая?

— Действительно, интересно: «белое солнце»...

— И я вдруг об этом задумался... Нет, понятно, что оно действительно, когда палящее, бесцветным становится.

— Вам бы цензором работать...

— Ну, просто музыка, как говорится, навеяла. У меня этот феномен «хорошие белые» есть, когда в один год — никакой ре­пертком не уследил! — фильм «Адъю­тант его превосходительства» вышел, в «Новых приключениях неуловимых» белый офицер «Здравствуй, русское поле» поет, в «Белом солнце» — «Ваше благородие, госпожа удача» и даже еще что-то было. Все в 68-69-м году вдруг разом — куда какой-то там чиновник глядел, который сценарный главк Госкино возглавлял? Как на всех студиях вдруг разом такую оду портупеям наснимали?

— А потом, в 70-м, еще «Бег» был...

— Да, почти тогда же, очень сочувственно. Какой там генерал Чарнота роскошный!

«Музыка Яна Френкеля, стихи Инны Гофф, поет Иосиф Кобзон — «Русское поле»

— Вы сейчас документальный фильм «Русские евреи» сняли. Не хочу никому свою точку зрения навязывать, но смотрится на одном дыхании, и, как всегда у вас, добротно, качественно, хорошо, с душой сделано. Вы абсолютно русский человек с российского севера, и вдруг «Русские евреи» — с чего это вдруг?

— Обращаю ваше внимание, что слово «русские» в названии стоит впереди, и точно так же я про «русских немцев» и «русских грузин» говорю. Это — про широту русской цивилизации, про то, как приходить в нее можно откуда угодно, и если она своим тебя признает, происхождение никакого значения не имеет, и как русский я могу совершенно спокойно, не встретив ничьих возражений, утверждать с экрана, что Исаак Ильич Левитан гораздо более проникновенный, тонкий и внутренне русский пейзажист с этой чуть-чуть щемящей тоской в чувстве родины, чем Иван Иванович Шишкин, у которого русская природа как во фрунт построена. «Корабельная роща»...

— ...«Сосновый бор», «Хвойный лес»...

— Зашибись! — прямо кубометрами заготовлять хочется. Ну и так далее, и нет другого голоса родины, кроме как...

— ...Юрий Борисович Левитан...

— Да, урожденный Юдка Беркович. Беркович — это отчество, не фамилия...

— ...если кто не понимает...

— Так к парадоксальным умозаключениям можно прийти, поэтому давайте решим: «Катюша» — еврейская песня или Матвей Исаакович Блантер — русский композитор?

— Ну и то же «Русское поле» тоже не совсем русское...

— Ну, это же знаменитая хохма: музыка Яна Френкеля, стихи Инны Гофф, поет Иосиф Кобзон — «Русское поле».

— Сделав фильм «Русские евреи», вы для себя на вопрос: почему евреев так во всем мире не любят? — ответили?

— Этого вопроса я перед собой, признаться, не ставил. Много кого не любят...

— Ну, так, как евреев...

— Евреи про это спрашивать склонны, а вы в курсе, как американцев не любят? А у русских, знаете, какая хреновая в мире репутация? Кто их любит-то? Ну вот так инс­тинктивно, ни за что просто... Таких по пальцам одной руки можно пересчитать: грузины в массе своей...

— ...болгары...

— ...и сербы, причем болгары уже не очень — все, на этом список заканчивается.

— Да и грузины не все теперь любят...

— Там разное может быть отношение, но, в принципе, симпатия и понимание инс­тинктивно разлиты, умение, способность присутствует, даже если какие-то обиды, связанные с политикой или еще с чем-то, есть, все-таки их отделить. Французов мало кто любит, немцев побаиваются и уважают, но и к ним, в общем, отношение тоже хреновое, а уж как англичан за их гордыню на дух не переносят, а уж как англичане той же монетой отвечают! Это распространенное явление, люди предрассудками, пре­д­у­­беждениями живут, да и трудно, в принципе, чужого любить — он же совсем другой. Че у него все, как говорится, не по-русски сделано? И у других народов такие выражения есть.

---

---

— В ваших проектах мне нравится то, что они зачастую на высокие телевизионные рейтинги не рассчитаны, все, что вы делаете, нацелено на просветительство, на то, чтобы люди больше узнали...

— Это плохо — я-то стараюсь все-таки, чтобы было интересно и в этом смысле рейтингово, и хотя понятно, что не рейтинговое, увы, все усилия мои направлены на то, чтобы смотрелось это занятно. Конечно, я понимаю: при нынешнем низком спросе на журналистику в целом на нашем постсоветском пространстве везде (может, кроме Балтии) некоторое усилие, преодоление какого-то барьера необходимо, чтобы смотреть начать, — даже если потом это захватит и интересным окажется. К сожалению, этого первичного порога абсолютное большинство, как правило, преодолеть не может.

«Долгая память хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу»

— Сегодня на российских телеэкранах вас очень мало...

— Меня там вообще нет.

— Ну, иногда все-таки показывают...

— Ну хорошо, пусть очень мало.

— Почему такой профессионал высшей пробы не востребован?

— Публичные скандалы были — мне их перечислять не хочется...

— То есть из-за скандалов?

— А также из-за моего нежелания работать по тем правилам, которые устанавливаются. У нас огосударствление федеральных каналов произошло (никакой тайны в этом нет — никто с этим спорить не будет), и возможности в этих условиях работать я для себя не вижу. Ну а где бы я в текущем эфире вы­хо­дить смог бы? Да, у меня фильмы про историю и культуру есть, которые для обычной вещательной сетки тоже не совсем в формате... Ну ничего, это все-таки выходить может, по счастью, есть у меня и такая ипостась, и этакая — вот по этой своей второй «лицензии на вещание» я что-то делать могу.

— Вам, человеку, познавшему такую оглушительную телевизионную славу, которого каждая собака в лицо знала...

— (Перебивает). ...я этого не слышал, меня ничто не глушило.

— А это я рассказываю...

— Ну да, да!

— Сегодня, когда на телеэкране вас практически нет, дискомфорт из-за это­го вы испытываете, вам это неприятно?

— Нет, да и штатным сотрудником я уже никогда не буду, в офис какой-то не пойду — это невозможно. Именно сейчас я работаю больше всего и интереснее всего, мне мое теперешнее состояние нравится, особенно по нынешним-то временам, при той конъюнктуре и тех возможностях, которые есть... Вот страна Россия, ты русский, 2017 год, профессия — тележурналист, что в этих условиях можно делать? Я просто, если так-то посмотреть, меж струек дождя пробежал и сухим вышел. Никакого мстительного чувства у меня нет, ничего, и потом, не знаю, почему, но меня все время в рекламе сниматься продолжают звать, меня это даже как-то занимает. Мне говорят: «Давайте за хорошие деньги так-то и так-то снимитесь»...

— ...лицу доверяют...

— ...а я же не буду отвечать: «Так меня же на экране нет!». В результате бывали случаи... Некоторые каналы особенно возмущало то, что деньги за рекламу заплОчены и надо ролик крутить, а там эта рожа, которую они у себя в эфире ни в каком виде ни единой секунды не хотели бы видеть. Я им о себе с регулярностью, да еще и в прайм-тайм, напоминал.

— С Альфредом Кохом, Евгением Киселевым и Виктором Шендеровичем мы неоднократно обсуждали, что же с НТВ случилось...

— О Господи, Боже мой!

— Мнения совершенно разные, полярно противоположные, прямо до крика: «А он врет!»...

— Я даже знаю, кто именно из этих троих кричал особенно громко.

— Что же тогда, в начале 2000-х, с НТВ случилось?

---

---

— Олигархический период закончился, но при этом не начался такой, когда государство единственным олигархом стало, и еще три года мы поработали. По-моему, у нас занятная еженедельная программа «На­медни» была.

— Прекрасная!

— Повеселее, посовременнее и поострее даже, как мне кажется, чем «Итоги», которые к концу своего существования силь­но забронзовели. Думаю, что теперь уже и Евгений Алексеевич Киселев (копирует го­лос Киселева) это сознает, но вообще, сей­час те события перебирать... Какая-то цитата на языке вертится — не очень эфирная, но исчерпывающая. Это Гребенщиков, что меня от ответственности освобождает: «Долгая память хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу. Такой вакханалии воспоминаний не пожелать и врагу».

— Тем не менее некоторые ваши быв­­шие коллеги очень расстраиваются, вспоминая, что после разгрома НТВ вы решились этот канал как генеральный продюсер возглавить...

— Нет, в руководстве я тогда не был, никакой должности не занимал. С тех пор уже никогда... — cо всеми должностями еще в достославные гусинские времена было покончено.

— То есть вы после этого к руководству НТВ отношения не имели...

— Нет, это было отдельное, вообще мое условие: я программу «Намедни» веду.

— Только...

— Меня в какие-то коллективные правления, дирекции, еще куда-то вводили, но я упрямо твердил, что ни единой должнос­ти не приму, ничего на моей визитке не будет написано: вот какой есть, такой и есть. Борис Йордан (на тот момент гендиректор компаний НТВ и «Газпром-Медиа». — Д. Г.) над этой моей непреклонностью издевался (с акцентом): «Ну вот он идет, этот начальник департамента свежего воздуха». Типа, озоном таким приходит, чего-то тут наговаривает, какие-то идеи вбрасывает и уходит, ни за что, кроме своих эфиров, не отвечая.

— Сегодня с Кохом, Киселевым, Шен­­деровичем вы общаетесь?

— С Альфредом Рейнгольдовичем — да, с Киселевым... Он в Киеве, я в Москве, да и друзьями мы никогда не были...

— И с Шендеровичем нет?

— На каких-то тусовках видимся.

— И все нормально, спокойно?

— Я не думаю о том, что если увижусь, то... Проблемы такой не стоит, а с Альфредом мы давно друзья, и нас множество общих друзей и всякое произошедшее в жизни связывает. Начать даже с того, что в Меж­вузовском студенческом городке в Ленинграде на Новоизмайловском проспекте я в корпусе 1 жил, а он и его жена Марина — в 11-м.

«Что вы воруете с убытков — воруйте с прибылей!»

— Сейчас по Украине вы ездите — что вас у нас впечатляет и поражает?

— Ну, может, большая заостренность ка­ких-то российских проблем — здесь, во всяком случае, еще острее, чем в России, жуткий контраст между богатством и бедностью виден... Не знаю, как это по коэффициентам известного рейтинга, отражающего расслоение населения по доходам, чувствуется, но разрыв между самыми бедными и самыми богатыми у вас особенно в глаза бросается. Наверное, оттого что все как-то поменьше, поближе и одно уж как-то особенно кричаще с другим соседствует. Ну и в принципе — поражает же всегда неприятное! — тот тип коррупции удручает, который еще омерзительнее, чем в России, потому что российская коррупция при каком-то относительном благополучии про­цветает (хотя бы по сравнению с ук­ра­инской), а украинская — среди почти нищеты, и тырить в такой ситуации из госбюджета — это уж совсем никуда! Мне казалось, что после такого количества насильственных смен власти и глубочайших кризисов элита должна одуматься, быть ответственной...

— ...и очищение должно наступить...

— ...и люди с элиты должны требовать и понимать: «Алле, ведь каждый из нас на тот золотой батон скинулся. Это же нас, лохов, развели — за кого эти пшонки со своими всеми арабскими спальнями нас держали?».

— Не завидуйте!

— Как это у Жванецкого? «Что вы воруете с убытков — воруйте с прибылей». Вот в России, по крайней мере, с прибылей воруют.

Я никогда не забуду, как в Киеве напротив памятника Богдану Хмельницкому лет, наверное, еще 12 или 15 назад бутик Brioni появился. В Москве его не было — боже мой! Вот не стесняясь...

— Он до сих пор есть...

---

---

— Ну, больше меня этим поразить нельзя, но я хорошо это событие помню, а потом узнал, что большинство покупателей просто над этим бутиком живут. Мне достоверно указывали: вот окно Азарова, вот еще чье-то...

— А это чтоб далеко не ходить...

— Ну да, но, думаю, они все равно шофера на лифте спуститься посылали — это уже то барство, когда самому до Brioni дойти лень.

«Если у вас свой курс, нужно без оглядки на Москву ему следовать и не спрашивать: а как вы к этому относитесь, а как вы? Похрен должно быть»

— В конце 2014 года в программе «Есть идея» на «Дожде» вы сказали...

— (Перебивает). Господи, какой страх! Вот это самое ужасное — я теперь бояться буду что-то не то брякнуть и думать, что в Киеве есть Гордон, которому все потом станет известно...

— Так вот, вы там сказали: «Началась какая-то новая эпоха «Крымнаш» с переходом в «Намкрыш»...

— Так прямо и сказал? Нормальный каламбурчик.

— Что вы о российско-украинской сегодняшней ситуации думаете?

— Ничего не думаю и вообще всегда удивляюсь тому, как об этом здесь все спрашивают. И всякому россиянину, видимо, этот вопрос задают.

— И друг другу...

— Мне это как-то странно, потому что уже решено, что у нас самостоятельный курс, что мы сами с усами и никогда больше... Если решение принято, нужно без огляд­ки на Москву ему следовать и не спрашивать: а как вы к этому относитесь, а как вы? Похрен должно быть, как кто относится, — у нас тут свой путь, и мы на вас не оглядываемся...

— И было бы похрен, если бы наши братья не пришли, кое-что у нас не отняли и заодно 10 тысяч человек не убили — вот в чем проблема-то...

— Согласен, и про это тоже много сказано... Когда раскол Германии был, ФРГ для немцев образцом становилась, не обращая внимания на то, кто и что скажет, — не назло ГДР немецкое экономическое чудо случилось! Вот и вы такое благоденствие установите, чтобы Киеву, Харькову, Одессе и Львову не только Донецк с Луганском позавидовали бы, но даже Москва с Петербургом — не для того, чтобы они позавидовали, но просто чтобы благоденст­вие такое у вас наступило. Гамбург и Мюнхен ведь не думали о том, что им Дрезден и Лейпциг завидуют, а на деле так получалось.

Понимаете, можно, конечно, чуть что повторять: у нас война, — дескать, она все спишет — но только делу это не поможет. Я в Одессе как-то разозлился и спросил: «Слушайте, это сепаратисты все балконы-то в городе пообрушивали? Я их и 15 лет назад такими же помню — у вас под карнизами ходить нельзя, вы город утрачиваете. Строите у моря бандуры, снося историческую застройку, — кто вам прекратить это мешает? У вас по тротуарам ходить нельзя». Вот в Москве — как к московской плитке ни относись, можно идти и sms-ку набирать, не боясь споткнуться, а в Одессе нужно строго под ноги смотреть — да и в Киеве тоже...

— В Одессе и в Киеве надо по сторонам смотреть — зачем sms-ки?

— Ну, вдруг срочно ответить надо: бывает такое — особенно в отъезде, когда что-то там узнаешь. По привычке, когда по тротуару идешь и видишь, что впереди ни прохожих, ни дерева, к телефону потянешься и себя одергиваешь: нет, строго под ноги...

«Киселева и Соловьева оценить я не могу, поскольку их не вижу, да и потом ведь класс пропагандиста эффективностью пропаганды определяется, а эта история не закончена»

— Что, интересно, вы думаете о роли российских федера­ль­ных пропагандистских каналов в разжигании взаимной российско-украинской ненавис­­ти?

— А я ведь их не смотрю...

— Счастливый вы человек...

— Просто не могу, у меня ни один телевизор в доме очень давно не работает.

— Вообще?

— Да, а их столько с былых времен осталось. Все они уже морально устаревшие, и никуда сбагрить их не могу, а просто так выкинуть как-то странно. Когда-то они через «НТВ-Плюс» были заведены, и теперь технически включить их невозможно — даже не представляю, как к эфиру подключиться, потому что, разумеется, провайдеру уже 100 лет не платили, и я не знаю, так ли это по-прежнему работает. Что-то я вижу, только когда в YouTube оно появляется.

...Понимаете, разжигать вам меня не­трудно, я сам бы разжигаться рад, но нельзя разжечь то, чего нет... Вот ничего не могу сказать, а с другой стороны, какая-то кампания из-за переноса Бронзового солдата в Таллинне была — это хоть как-то блистательный по меркам бывшего СССР буржуазный строй Эстонии поколебало? А уж какие антигрузинские кампании были и каким валом? И война была, и в 30 километрах от Тбилиси танки стояли, но...

— Нет, я о другом. Я внимательно практически все ведущие российские телеканалы смотрю, и каждый день в прайм-тайм тема Украины там в полный рост. Киселев, Соловьев, Бабаян: тра-та-та, тра-та-та — как из автоматов... Чуть раньше еще Толстой такой был (сейчас он вице-спикер Госдумы) — с очень плохими зубами...

— Это вы особенно мстительно сейчас сказали.

— Ну просто нехорошо на экране с та­кими зубами появляться — некрасиво, неэстетично: надо бы подлечить их и потом уж в эфир выходить. Эти ребята жуткие сообща такой поток злобы на не­окрепшие мозги россиян обрушивают, что те Украину ненавидят, — правильно ли это?

— Я какой-то ненависти не чувствую, и вообще, с жизнью эти представления мало соотносятся. Понимаете, то, что там вещают, — одна история, а какой это оказывает эффект — другая.

— В Череповце нормально это проходит?

— Никто там никогда мне не говорит, что надо от Украины подальше держаться, я регулярно сюда летаю, и хотя теперь это сложно, но я и в Грузию сложно летал — ничего страшного. Можно через Минск с пересадкой, и ни от кого я не слышал: «Ух! Куда ты? Ой, что с тобой будет?» — даже когда «Русских евреев» мы в Хмельницкой области и во Львове снимали. Это в Киеве меня спрашивали: «И как вы оттуда живыми-то вышли? И вы что, по-русски там разговаривали?». Я: «Послушайте, вы чего-то путаете» — я там ни разу ни с кем не по­вздорил». Ну да, очень часто по-украински мне отвечали — там в сервисе молодые ребята, и я понимаю, что искренне по-русски говорить они не могут. Понятно: они его не знают, не слышат — везде все на мове.

— Как в Грузии. Молодежь по-грузински говорит, по-английски...

— Да, по-английски может объясниться, а по-русски нет — уже такой момент подходит, когда это нормой становится, но никаких трений никогда не было. У нас в гостинице какой-то как бы приставленный к нам Назарий был, и, поскольку мы возвращались всегда поздно, он мне звонил... Я ему сказал: «Говорите по-украински, я все понимаю. Отвечу по-русски, но раздельно и просто». Он каждый раз из-за одного переживал: двi чи три пляшки нам лучше оставить, потому что бар уже закрывается, а мы голодные при­едем, и нам что-то выпить-закусить нужно. Все, никаких других проблем, а то, что пляшка — это бутылка, я уж как-нибудь соображу.

— Киселев (я имею в виду Дмитрия), Соловьев — они, на ваш взгляд, выдающиеся пропагандисты, мастера своего дела?

— Вы знаете, я действительно не могу в полной мере этого оценить, поскольку их не вижу, да и потом ведь класс пропагандиста эффективностью пропаганды определяется, а эта история не закончена...

— ...и неизвестно, когда закончится...

— И чем, и как это будет выглядеть. Ну, выпал людям шанс — это бизнес такой...

— Ничего личного...

— Да. Не думаю, что кто-нибудь из коллег всерьез полагает, что планету ядерный пепел накроет и прочее. Я хорошо этих пуб­лицистов ленинской школы знал — советских международников: счастье их на треклятом загнивающем Западе находиться...

— ...невообразимым было...

— Да, да! — и все ужасы из их рассказов сильно превосходило. Как это? «Антинародный курс правящего кабинета тори...», «Текут мутные воды Рейна...».

— Я просто вопрос себе задаю: как можно было после такой блестящей, раскрепощенной, светлой журналистики конца 80-х — середины 90-х в такой затхлый кошмар скатиться? Кстати, по 90-м, по тому времени в журналистике вы ностальгию испытываете?

---

---

— Ну, безусловно, чем-то, там сделанным, я доволен — циклом «Намедни» или музыкальными фильмами «Старые песни о главном»...

Постсоветскую российскую журналис­тику создавая, мы задавались вопросом: как Новый год по-новому встретить? Как историю вспомнить? Не так, как в «Нашей биографии» или «Летописи полувека», где главным событием 1931 года оказывалось вступление Леонида Ильича Брежнева в Коммунистическую партию, а попытаться течение времени по-новому показать, но никакой ностальгии по поводу 90-х у меня нет.

— Вы сегодня свободный человек?

— Об этом должен кто-то другой говорить, да и приличного ответа на этот вопрос не бывает. Сказать, что ты раб? Ну зачем же на себя самого наговаривать? Сказать, что свободен? Это гордыня какая-то. Тут все вправе только спросить тебя о твоей свободе, а ты отвечаешь: «Я свободен! Словно птица в небесах!».

— В условиях современной России журналист свободным быть может?

— Я не знаю, остается ли у вас время, если вы аж все российские федеральные телеканалы смотрите, но «Ведомости» почитайте, интернет-издания Meduza или Re­pub­liс...

— Я читаю, да...

— Это хорошо сделано. Обратите внимание на расследования «Ведомостей» и то, в каком виде их преподносят, — там очень добротные публикации бывают, включая последние, совсем веселые, которые «Часовые родины» назывались и были посвящены стоимости часов у разных государственных, политических и общественных деятелей. Огромное экспертное сообщество было привлечено, и в результате удалось, например, длиннофокусником часы из коллекции депутата Госдумы Владимира Иосифовича Ресина снять и по каталогу выяснить, что ровно один миллион швей­царских франков они стоят. Чтоб ему хорошо на счастливые свои часы смотрелось!

— Даже на патриарха Кирилла в этом плане замахнулись...

— Вот очень хорошая журналистика — ее, правда, мало, ну и надо признать, что она совершенно не востребована. Для 140-миллионной страны 50 тысяч подписчиков Republic и какой-то там тираж «Ведомостей» (75 тысяч они пишут) — это смешно. В абсолютных цифрах их тиражи ниже, чем в Польше, но у вас то же самое. Сколько украинский «КоммерсантЪ» подписчиков собирал? Меньше 15 тысяч. Между прочим, единственная отформатированная газета была.

— В эпоху наступления интернета газетам конец — мы это понимаем...

— О’кей, хорошо, но это была журналис­тика, где есть лид, где другая точка зрения присутствует, где информация собрана: ты ее читаешь и понимаешь, что это не чушь собачья. Сколь­ко раз бывало, что на Крещатике на всякий пожарный всю прессу возьмешь — поглядеть! — и с ужасом обнаруживаешь, что только «Коммерсант» на газету похож, при этом тираж у него самый маленький, а самый большой у... У того же, у чего и в России, — у какой-то желтизны, сборника сканвордов и анекдотов «Тещин язык». Это действительное название российского СМИ — «Тещин язык».

«Я занимаюсь тем, чем хочу, и уже давно: это очень большая роскошь на самом деле, тем более по российским временам и условиям»

— Вы с вашим именем и профессионализмом могли бы на российских каналах самое высокое положение занимать, тем не менее не занимаете — это что, нежелание прогибаться?

— Какое такое положение, во-первых? — даже при самых благоприятных условиях карьеры у журналиста нет. Вместо меня месить в Бродах грязь для того, чтобы объяснить, что Бродские этим бродом в русскую жизнь вышли, я никакого заместителя послать не могу, завотделом стендапов, который за меня ездит, нет.

Какое положение можно занять? Я никогда в этом-то смысле карьеры не делал, и при чем тут прогибаться — не прогибаться? Я занимаюсь тем, чем хочу заниматься, и уже давно: это очень большая роскошь на самом деле, тем более по российским временам и условиям. Мне трудно уже себе представить, чтобы я делал то, что мне не важно, не интересно, что меня не занимает, да я и не смог бы отбывать номер, потому что для всякого проекта мне внутренняя горячность нужна, желание поделиться. Тогда я могу придумывать, как поделиться, в каком виде это должно быть, и что я по этому поводу чувствую, тогда до людей по ту сторону экрана чего-то могу донести, а если у меня самого драйва нет, если на постылую работу на девять прихожу и в шесть у вахтерши тети Глаши ключик внизу вешаю, то ничего у меня не получится, опять эти вот новости про тракторы сделаю.

— Гадости...

— Нет, старости — не новости, а старос­ти...

— В 2010 году, выступая на церемонии вручения премии имени Владислава Листьева, вы раскритиковали (это сенсацией стало!) ограничение свободы слова на российском телевидении и коллег своих, этому потворствующих...

— Как это? Кто такое изложение дает?

— Я, ведь, по сути, журналист Парфенов рассказал российским теленачальникам все, что о ситуации в профессии и о цензуре на телевидении думает. Вы к этому выступлению готовились? Хотели это сказать или все получилось спон­танно?

— Ну, я же с листочка читал — боялся, что если без него буду, что-нибудь лишнее намелю.

— Смелость для этого нужна была?

— Нет — я просто понимал, что не могу выйти и банально сказать, что благодарен тем-сем, трам-там-там, спасибо!

— То есть ситуация вас прижала?

— Нет, просто церемония выступление одного лауреата предполагала, понимаете? Будь это ТЭФИ, где 30 призов (не знаю даже, существует ли она теперь), была бы другая история — команду благодаришь, и все, а тут один человек предполагался, который некий спич о сегодняшнем состоянии российской тележурналистики должен произнести, и что сказать? Что главной ее проблемой грядущее наступление эпохи широкополосного интернета я полагаю? Таки нет, я не это существенной проблемой считаю, и я хотел просто вещи своими именами назвать. У нас огосударствление тех самых массовых СМИ произошло, которые в каждый дом приходят, но такая ситуация где угодно.

То, что из украинских те­леканалов я видел, — это немного. Не всегда и не совсем точно об интонации и так далее могу судить, а только тогда, ког­да по-русски вещают (все-таки, когда ук­ра­инская речь звучит, нюансы уходят), но очень часто совершенно очевидную интонационную поддержку власти я слышу, абсолютно провластный крен — в общем, пиар-обслуживание власть предержащих. Не­кая встроенность несомненна, ну а рань­ше, при Кучме, это вообще зашкаливало...

— Вы, когда свою речь произносили, на мимику первых лиц российских теле­визионных каналов внимание обратили?

— Вы знаете, я чуть близорукий, да и на них, если честно, и не смотрел, но в курсе, что в монтаже это смотрится выразительно...

— Ваш спич просто шок вызвал...

— О’кей. Ну что я должен на это ответить? Может, и шок... Тогда я и сказал про новости и про старости, но с этими мыслями все время живу, потому что давно так считаю. Сколько можно ритуальное повторение того, что принято в таких случаях говорить, слушать? Поймите, у вас ведь это тоже так, здесь президент страны все-таки для генерального директора Национального телеканала начальник.

— Для Национального — да, но для остальных — нет. Каналы разным олигархам принадлежат, у них свои интересы, и критики президента хватает...

— Я же и сказал — Национального телеканала, так ведь и его не должно быть.

— Ну, он и так один...

— Да ни одного не нужно! Зачем власти Национальный телеканал? В наших условиях — уж в ваших-то точно! — парламентский комитет по телевещанию необходим, который каким-то надорганом является и следит, чтобы действующая власть одеяло на себя не тянула, чтобы пропорционально разные точки зрения были представлены... Эти деньги не исполнительной власти — коль скоро они бюджетной строкой прописаны, логично, чтобы отдачу от них парламентский комитет контролировал.

— У нас на центральных телеканалах совершенно разные мнения можно услышать: любой политик и не только может сказать, что президент негодяй, премьер-министр — негодяй в квадрате, а министр внутренних дел — в кубе...

— Я знаю... Я был здесь в тот день, когда президент Виктор Ющенко премьера Юлию Тимошенко в отставку отправил, — это было впечатляюще. Не помню, она сама рассказывала или кто-то еще — в общем, Юлия Владимировна, если не ошибаюсь, на канал «1+1» позвонила, но там пустить ее сразу в эфир не были готовы, и тогда она просто на «Интер» поехала, где ей сию же секунду студию предоставили...

— Свобода?

— В этом смысле — да, но она, к сожалению, все равно у людей, скорее, разочаровывающее впечатление оставляет, это еще одно свидетельство той чехарды, которая после первого Майдана была. Никто же не назовет, я думаю, правление Ющенко триумфально успешным — то-то он на второй срок пойти не сумел. Вернее, пошел...

— ...но пять с половиной процентов голосов набрал...

— Результат для действующей власти был оглушительно неуспешным. Понимаете, на это ведь тоже смотрят, и это тоже как аргумент используется: ну вот у них свобода, у них все можно — и что? Стали ли они в результате жить лучше? — и как-то с доводами плоховато: да, типа, стали. Конечно, для опроса надо выбирать тех, кто лучше жить не стал, потому что можно привести кого-то...

— Стали, но не все — кое-кто...

— Вот именно.

«Сколько веревочке ни виться, за все расплачиваться придется, рано или поздно. Мы все по-прежнему позади плетемся, в ХХI век не вписываемся. Вот сядешь в автомобиль Tesla и думаешь: «Welcome to America!»

— «Журналистики в России, — сказали вы, — нет, потому что обществу она без надобности», а демократия России, на ваш взгляд, нужна?

— В конце концов, да, нужна. Согласи­тесь, сколько веревочке ни виться, за все рас­плачиваться придется — и нам, и вам, и всем, рано или поздно, ведь и мы, и вы в каком-то промежуточном периоде находимся. Думаю, что и у вас есть ощущение, ожидание, что вы на новую, настоящую дорогу выйдете и действительно цивилизацию обретете, где государственные институты работают, где смена власти сменой режима не является, где разные силы к власти приходят, но государство в целом каким-то курсом идет, и когда на эту дорогу выйдем, конечно, надо будет со всеми буераками разбираться, которые сами себе на предыдущем пути нагородили. Тогда и про ответственность власти перед народом вспомнить придется, и про ответст­вен­ность народа, который не раз в четыре или в шесть лет выбирает, а за свою свободу каждый день борется. То есть власть конт­ролирует, требует с нее и новых золотых батонов и новых спален про­курора Пшон­ки или любого другого, какую бы фамилию он ни носил, из какой бы то ни было каши, не допускает.

— Вы заявили, что нынешняя ситуация в России «отставанием навсегда» называется...

— Нет, это риск отставания, скажем так. Мы все по-прежнему позади плетемся — а что, Беларусь не отстает? Или Украина? В ХХI век мы не вписываемся и разрыв с ми­ровыми лидерами накапливаем, накапливаем. Вот сядешь в автомобиль Tesla...

— ...и понимаешь: приехали...

— И думаешь: «Welcome to America!».

— В России много о «русском мире» сейчас говорят — что это, на ваш взгляд, такое? Как русского спрашиваю...

— Я не знаю, какой в это смысл вкладывают. Понятно, что такое «русский мир» применительно опять-таки к русским немцам, русским грузинам и русским евреям, — это зона существования русской традиции, русского языка, русской культурной среды, это потребность так или иначе свою судьбу с судьбой этого пространства связать. Как все перечисленное для какого-то влияния в ближнем зарубежье используют — следующий вопрос, но, конечно же, «рус­ский мир» существует. Он в Риге, например, есть, когда-то в Хельсинки был...

— Накануне выборов 2012 года Борис Березовский заявил, что хотел бы видеть президентом России Леню Парфенова...

— Видите, он насколько несерьезно это изрек, что потенциального президента Леней (даже не Леонидом) назвал, а отчест­ва моего, думаю, не знал никогда.

— До вас информация о его словах до­шла?

— Ну уж, господи! — кто только не посмеялся. Что я могу сказать? Соавтор операции «Преемник» по приведению Владимира Путина к власти, а также соотец партии «Единство» (ныне «Единая Россия») из Лондона продолжал бдительно следить за кадровым резервом российской политической сцены.

— Вам это польстило?

— Господь с вами — как это польстить может?

— Я просто за вас испугался — как бы чего не случилось...

— Нет, конечно, пугаться нечего. Ну прос­то... Вы ерническую интонацию, с которой это сказано было, помните?

«На «Выжившем», пока меня из зала не выгнали, я все продолжал объяснять, в чем это подвиг Маресьева повторяет»

— Ваша супруга Елена Чекалова действительно огромное про­фессиональное воздействие на вас оказала, как не­которые ваши коллеги мне говорили?

— Ой, я не знаю — это ее надо спросить, оказывала ли...

— Но в работе она много вам помогает?

— Нет. Дом и работа — это разные вещи, то есть я, конечно, всегда все показываю, но никогда никто не видит фильм до того, как он сделан. Никаких таких — как это сформулировать? — советов по делу: я предпочитаю до всего доходить самостоятельно и в одиночестве, а потом, когда работа готова, могу ее предложить кому-нибудь посмотреть.

— Ваши сын и дочь очень хорошее образование получили, за границей университеты окончили, а чем они сейчас занимаются?

---

---

— Они в России, у обоих свое дело. Сын всяким-разным продюсированием занимается — одно время даже русский рэп продюсировал.

— Ух ты!

— Да, а сейчас больше спортом занят, но только как продюсер — сам он не в очень хорошей спортивной форме, увы, находится. Дочка рестораном управляет: вот такие они очень москвичи — нигде больше жить постоянно не могут.

— Вы прекрасно выглядите, в отличной форме, а молодым себя ощущаете? Снаружи понятно, а внутри? У вас ведь сумма накопленных впечатлений огромная...

— Не знаю, об этом судить сложно. Понимаете, вся съемочная группа гораздо моложе меня, и, наверное, это как-то влияет. С режиссером-постановщиком, с которым столько лет мы работаем, у нас 20 лет разницы, но мне недавно об этом напомнили — так-то я про такие вещи не думаю. Наверное, прежде всего от них — и это правильно — какая-то мода, какие-то новые тренды идут, а вообще, они за экран ответственны — на самом деле, я об этом не очень задумываюсь.

Знаете, интервью давать мне очень трудно. Когда политический деятель это делает, понятно: он свою позицию хочет обозначить, у него какие-то соображения есть, цели, задачи, а зачем мне интервью, особенно такое — за всю сознательную жизнь, я не знаю — вот какими-то байками от ваших вопросов и отбояриваюсь. Поскольку к самоанализу я совсем не склонен, когда о чем-то меня спросите — тут и задумаюсь, а поскольку думать вслух начинаю, ответы мои, уве­рен, длинноваты. Ну, порежете...

— Что вы сейчас читаете и какое кино смотрите?

— Ой, мало читаю.

— А некогда, правда?

— Если за какую-то книгу и берусь, то это нон-фикшн, бесконечная всякая документалистика, потому что по работе надо, а так... Ну конечно, когда все говорят: «Щегол», «Щегол» (роман американской писательницы Донны Тартт. — Д. Г.) или «Зеленый шатер», «Зеленый шатер» (роман Люд­милы Улицкой. — Д. Г.) — поневоле прочитаешь: чтобы просто в курсе быть, а собственно беллетристику... Меня сколько раз в разные литературные жюри пригласить пытались, и я каждый раз говорил, что осилить шорт-лист не могу — ну нет теперь привычки такой...

И фильмы тоже редко смотрю. Возле нас очень удобный кинотеатр «Ролан» есть, но если какую-то картину там пропущу, потом ее нигде не увижу. Господи, как назывался фильм про француза, который немца убил и в его семью приехал?

— «Франц» Франсуа Озона...

— Да, это последнее, что впечатлило, а вообще, ходишь на то, что таким самокино является, то есть только в кинематографе может быть и нигде больше. Меня такой фильм интересует, не текущий репертуар — я ни на одном блокбастере не могу высидеть. Я вот на «Выжившем» оказался и, пока меня компания из зала не выгнала, все продолжал объяснять, в чем это под­виг Маресьева повторяет, а в чем не повторяет.

— «Старые песни о главном» вы придумали?

— Название — точно я.

— Отличный проект...

— Это совместное было творение. Мы с Эрнстом про Пугачеву фильм делали, вмес­те с ней на гастроли поехали, услышали там, как «На тот большак, на перекресток» публика принимает, и тогда разговор возник о том, что к старым песням нужно вернуться, но новые аранжировки должны быть и прочее, прочее... Мой вклад теоретический был: как сейчас помню, я картину Герасимова «Колхозный праздник» принес, где всякие-разные персонажи стоят, и сразу стало понятно, какие могут быть выходные арии — песни. Вот какой-то пацан, который, видать, за девчонками ухлестывает, но работает не очень, поет: «Или я в масштабах ваших недостаточно красив?» — это Газманов будет. Вот девки-трещотки — сельские сплетницы, разведенки в сель­по работают...

— ...Долина и Отиева...

— ...«Хорошие девчата, заветные подруги» поют. Вот парень из армии вернулся, и девушка его не дождалась — «На крылечке твоем», а эта деревенская красавица теперь о своем пастухе жалеет — «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня». Так мы персонажей по архетипам раскладывали, и все было ясно. Там, на картине «Колхозный праздник», велосипедист спиной стоит — такой мощный. Дело 22 года назад было, и Пугачева спросила: «А это кто будет?». — «Конечно, Пресняков», — ответили мы, понимая, что вся семья тогдашняя должна быть трудоустроена. Он «Из далека долго течет река Волга» во вторых «Старых песнях...» пел, а что в первых, уже не помню — в общем, было понятно, что проект интересный.

«Почему я Вакарчука с Высоцким сравнил? Потому что мне так кажется»

— Когда-то русским роком вы увлекались...

— Я им как журналистикой увлекался — то было время (я как раз университет оканчивал и первые годы после окончания), ког­да рок больше, чем музыкой, был.

— Ну да, в 80-х он музыкальный ланд­шафт страны изменил...

— Понимаете, это для моего поколения даже не музыка была, а вообще правда, это была жизнь, это был жизненный нерв, и не только в тех случаях, когда прямо и декларативно заявляли: «Перемен требуют наши сердца!» — по мироощущению, по желанию это своими словами выразить. Ну и потом ведь до 80-го года толком по-русски не пели — во всяком случае, так, чтобы массовая аудитория это признавала. Переломным моментом стал рок-фестиваль «Тбилиси-80», на котором я был и который тоже очень сильно на меня повлиял, хотя «Машина времени», предположим, не шиб­ко мне нравилась, я «Аквариум» предпочитал, Майка Науменко: «Лето, сегодня сейшн в Ленсовета», — и еще что-нибудь в этом духе. Тогда это для меня... Ну, в фильме «Асса» очень точно то странное состояние показано, когда это даже не образ жизни, а форма умонастроения, мировоззрения...

— Сегодня вы русский рок слушаете?

— Нет.

— Вообще?

— Очень редко, опять-таки по-журналистски, и действительно, там хорошо бывает, классные тексты, например, у рэпера Басты. Это то, чем был рок когда-то, вернее, там элементы рока присутствуют, а тогда он был именно способом освоения действительности. Послушайте, какая чудесная рифма: «Впятером — где-то под Питером» или: «Вокруг шум. Пусть так. Не ки­пешуй. Все ништяк!». Это старая вещь, но принципиальная и по качеству клипа очень убедительная.

— Вам только что Святослав Вакарчук звонил, а вы ведь в свое время с Вы­соцким его сравнивали. Почему?

---

---

— Потому что мне так кажется. Я по резонансу, который его песни имеют, сужу — так народ правду про себя понимает.

— Согласен...

— Значит, я правильно все понял, не­смотря на то что это очень украинское творчество и очень украинский месседж. Ну и «Мить» — я правильно произнес?..

— Да, мгновение...

— (С акцентом): «I як снiг неймовiрно блищить» — это первый случай, когда так слышно, что Вакарчук картавит. Это часто бывает — я знаю людей, которые тоже, ког­да поют, не картавят, во всяком случае, это не слышно, а вот в «Митi», ну и, конечно, когда он пел «У Черного моря», — по другим причинам, для одесситов — характерное «р» он не убирал.

Его хиты «Вiдпусти» и «Я не здамся без бою» не в связи с последними событиями написаны, и это тоже, кстати, очень важный показатель — когда вещи, не посвященые, скажем так, общественно-политической проблематике, вдруг выстреливают. Значит, людям это нужно, они слышат и ключевые слова берут, явно по-другому их применяя, и тем самым расширяют смысл месседжа до того, что им необходимо. Мне как человеку, который с пониманием аудитории связан, с тем, как массовое произведение на эти самые массы впечатление производит, это очевидно, мне ясно, что люди тут больше считывают, — ровно так, как мы считывали в Высоцком. «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!» — это формально, чего уж там, какая-то пародия на цыганщину, а мы из этого понимали, что...

— ...все не так...

— И «ни церковь, ни кабак — ничего не свято!». Это нам было нужно, потому что запрос на тот тип саунда возник, на внутренний драйв, который там есть, на нерв, который пойман, ведь важно не только, что сказать, — нужно это на современном языке сделать, в ритм попасть, в тон (тон — на­конец, я это слово нашел!), в резонанс со временем. Причем всеми составляющими — словами, интонацией, подачей и этим самым тоном.

— В завершение, коль скоро о Вакарчуке речь зашла, хочу попросить вас что-нибудь из Вакарчука напеть...

— Я только звукоподражательно могу украинский язык воспроизводить, и в тех случаях, когда цитаты приводил, скажем, в фильме «Птица-Гоголь», за коморой всег­да консультант стоял, который говорил: «Дубль опять запороли».

Менi нудно в хатi жить.
Ой, вези ж мене iз дому...

А он: «Все не то, не так»...

Де багацько грому, грому,
Де гопцюють все дiвки,
Де гуляють парубки!

Ну я и сейчас наверняка не так, как надо, произношу, потому что — ну чего отпираться! — механическое было запоминание, но все это я говорю, оттягивая ужас экзамена. Конечно, я должен, обязан теперь Вакарчука напеть. (Поет).

Я вважав би, що ти —
бiлий день без дощу,
Але сльози на твому обличчi...

Хотя мне больше это нравится. (Поет).

Я вважав би, що ти —
тиха нiч без зiрок,
Але сяють твої яснi очi...

У меня даже, думаю, от волнения губы дрожат, поэтому все, больше не просите.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter