Никита МИХАЛКОВ: «Многие мои коллеги по сути своей — гиены, шакалы, которые сбиваются в стаи, чтобы большого зверя догнать и растерзать. Не дай Бог оказаться среди них в одиночку — эти ничтожные, маленькие, злые, истеричные людишки моментально трусливо глохнут, когда страшно, но совершенно распоясываются, когда можно устроить гон. Бесы одолевают...»

«Мы, славяне, законов не любим, терпеть их не можем»

— Вы глубоко верующий, православный христианин...

— Да, хотя Библию так до конца и не дочитал. Вера — это же как душа: или она есть, или нет... Недавно я был на фестивале военно-патриотического фильма имени Сергея Бондарчука в Волоколамске, и меня там спросили: «Вы не хотите снять православное кино?». — «Это какое? — я удивился. — Чтобы в кадре были церкви, монахи?». Я не знаю, как помогает мне вера, — знаю только, что без нее нельзя...

— Скажите, а у вас не вызывает отторжения постоянное мелькание на телевизионных экранах чересчур сытых, надутых священников, за многими из которых, как выясняется, тяжелейшие мирские грехи? Вам не кажется, что церковь превратилась в нечто неинтимное, построенное на огромных деньгах и совершенно нецерковных поступках?

— Хм, а вы помните время, когда она в Советском Союзе была интимной? Просто о ней не было слышно и церковных иерархов по телевизору не показывали. По-вашему, те годы лучше? Сами же говорите, что это была за страна...

— Нет, я лишь считаю, что церковь должна быть отделена от государства и заниматься своими вопросами тихонько, без лишнего шума...

— Дело все в том, что вернуться к тому состоянию, в котором церковь была до того, как государство стало ее топить и в асфальт закатывать, тихонько не получается.

— Но разве вам эти лоснящиеся от жира забронзовевшие иерархи нравятся?

— Это, по-моему, вы где-то их высмотрели, а я вижу людей, которым либо доверяю, либо не доверяю, — вот и все! Среди священников достаточно тех, кому можно верить, и таких, кому верить не стоит, а навешивать ярлыки типа «лоснящийся иерарх», за которым огромное количество всяких грехов, — это и есть тот самый большевизм, против которого вы выступаете. Русская православная церковь в катакомбном виде выдержала все, что уготовила ей советская власть, закапывавшая заживо батюшек, сжигавшая храмы и устраивавшая там сумасшедшие дома и колонии, отбиравшая имущество и расстреливавшая целые приходы. Государству еще долго придется это отмаливать.

«Русские офицеры бывшими не бывают...». В своей картине «Двенадцать» Никита Сергеич сыграл главного присяжного — человека с честными голубыми глазами, самого сильного, самого мудрого и самого справедливого, на которых и держится этот грешный мир

Православная вера давала русскому человеку ощущение нравственности и закона, а мы, славяне, законов не любим, терпеть их не можем. Знаете, почему? Очень скучно по ним жить, тоска! Ну, день, два, ну, месяц, а дальше: «Ой, не могу уже так!». Об этом, кстати, мы говорим и в картине «Двенадцать». Настоящая демократия в России была только в церкви (больше нигде ее не было и, боюсь, не будет), потому что перед алтарем, перед законами, не человеком писанными, а Богом, и император, и школьник, и доктор, и продавец абсолютно равны.

— Когда началась перестройка, у вас, как у человека, по всей видимости, нравственного, не вызывало отвращения то, что бывшие секретари ЦК и обкомов, а ныне президенты и премьер-министры независимых стран дружно пошли в церкви и начали там неумело креститься?

— Ну, не случайно же их называли в народе подсвечниками. Как говорится, «еще согрето сердце партбилетом», а уже в церкви — ну так и что? Это меняет мое отношение не к вере или к церкви, а к конкретному деятелю. Тут вот действительно дело интимное, индивидуальное: если он идет в храм, чтобы его по телевизору показали, — это одно, а если строит церквушку там, где живет, чтобы возобновить в этом месте приход, — это другое. Дело вкуса, а вот тот, кто всю жизнь состоял в партии, а потом перед телекамерами порвал партбилет и сжег, вызывает у меня отвращение... Такие люди тоже существуют, причем успешно, а вообще, и то, и другое безнравственно.

В то же время Ельцин, считаю, совершил очень мощный поступок, когда положил свой партбилет — просто положил, не сжег. В этом есть искренность и абсолютная честность — те же качества, что и в образе человека, которого я играю в картине «Двенадцать». Он чекист, военный разведчик, который служил партии и правительству, воевал, исполнял то, что предписывалось ему присягой. Для меня возможность защищать кого-то, понимая, что ничего мне за это не будет, вещь малодостойная, а вот когда ты идешь наобум, не зная, что будет дальше, — это мое!

«Если бы Ленин увидел, что наделано от его имени, думаю, сам попросился бы из Мавзолея»

— Возвращаясь к царям... Помню, в свое время вы ратовали за вынос тела Ленина из Мавзолея: как сегодня, по прошествии стольких лет, в течение которых многое можно было осмыслить, прочитать и узнать, относитесь к Ленину? По-прежнему ли считаете, что держать в Мавзолее и выставлять на всеобщее обозрение мумию не по-людски?

— Просто это против всех христианских правил и православия как такового: душа должна свободно отлететь, а тело — быть предано земле. Ленина я считаю одной из самых трагических и несчастных фигур в мире — достаточно просто посмотреть его последние фотографии, на которых он предстает растением...

На телепроекте «Имя Россия», где определялись наши величайшие соотечественники, отстаивавший Владимира Ильича Зюганов привел как положительный пример то, что за короткое время в зависимости от ситуации Ленин четырежды менял программу: мол, как он был гибок! Простите, но это же катастрофа, когда в огромной стране человеку приходится четыре раза менять курс...

«Я был единственным, кто заступился за Сергея Федоровича Бондарчука, когда его стали топтать только за то, что он Герой Соцтруда и был вхож в ЦК»

— ...и метаться. То красный террор...

— ...то продразверстка и продналог, то нэп есть, а то уже нет, то нужна интеллигенция, то ни к чему — отправить ее подальше... Это же очень трагичная вещь, и думаю, в какие-то моменты осознание содеянного могло для него быть страшнее любой пытки.

— Он великим был человеком, как вы считаете?

— Однозначно!

— И Сталин?

— Конечно. Другой разговор, с каким знаком... А вот скажите, Нерон — великий?

— Двух мнений, по-моему, быть не может...

— Вот видите... Ленин был невероятной реакции и деятельности стратег, который реально, вот в эту секунду творил историю. Власть упала — он ее подобрал. Кто-то чесался бы, колебался, а он сориентировался мгновенно. Что надо народу? Долой войну! Землю крестьянам, фабрики рабочим! Посулил все! Почему проиграли белые? Они не могли обещать то, чего не в состоянии были дать, эти люди были сделаны из другого теста...

— Совесть не позволяла?

— Вот именно, а тут — хап все! «Пошли на мировую, потом разберемся», потом: «Сдайте оружие — мы вас простим». Когда белые офицеры, привыкшие держать слово, разоружились и признались, что воевали с красными, их посадили в баржи и затопили в Черном море. Вы представляете, кем в этом смысле Ленин со всей своей бандой был? Конечно, как реальная личность он не имеет никакого отношения к тому идолу, которого из него сотворили соратники, и если бы Ленин потом увидел, что наделано от его имени и кто пришел к власти, вот просто посмотрел бы на всех подряд: Маленковых, Хрущевых, Брежневых, — думаю, он сам попросился бы из Мавзолея.

— Почему же такие люди, один лучше другого, становились в России царями — вы этим вопросом не задавались? Может, с народом что-то не так?

— Во-первых, страшное искушение народ испытал и за это расплачивается до сих пор. Понимаете, порода была в почете среди лошадей, собак, кошек...

— ...а среди людей...

— ...вот-вот, а чтобы занять место на Мавзолее, нужно было доподлинно доказать собственную беспородность: тогда ты мог стать министром обороны или культуры. Делать на это ставку было ошибкой системной, векторной, а гимн партийный провозглашал: «Кто был никем, тот станет всем»...

— Какой смысл глубокий!

— Потрясающий, но, только чтобы стать всем, будучи никем, есть два пути: либо научиться у тех, кто был кем-то, либо их уничтожить...

В картине Филиппа Янковского «Статский советник» по книге Бориса Акунина основная идея была извращена — Эраста Фандорина (Олег Меньшиков) заставили присягнуть на верность государю по настоятельному требованию Михалкова, на студии которого это кино снималось и где Никита Сергеич сыграл весьма характерную роль вкрадчивого негодяя

— Второе проще...

— Ну вот и все!

— В нынешней России эта ошибка исправляется?

— Конечно, и уже сделан огромный шаг вперед, но это не значит, что все получилось. Все равно дети комсомольских вождей того времени процветают и, кстати, являются основой коррупции... По этому поводу у меня нет никаких иллюзий, а с другой стороны, все-таки налицо эволюция, понимаете? Я вообще считаю, что для России в противовес вооруженной революции важна вооруженная эволюция...

— Какая?

— Ну, в смысле, защищенная. Первым-то революционером был Петр I, который решил одним махом такую страну, как Россия, превратить в европейскую. Одних отправил учиться в Голландию, другим объяснил, почему по утрам горький кофе следует пить, а не водку, третьих заставил брить бороды, когда, холодно... Потом появилась Табель о рангах, благодаря которой стали уважать не того, кто сидит в кресле, а само кресло, и милиционеры впоследствии отдавали честь «членовозу», даже если там везли арбузы, а не сидел высокий чин. Это было очень серьезное искривление, и прав Волошин, который писал, что Петр Великий был первым большевиком. Великий человек? Да. А что наделал?!

— Как человек глубоко русский, вы знаете, какой должна быть российская национальная идея?

— Не знаю, и это уже, так сказать, набило оскомину: все ищут национальную идею. Для меня она состоит в преемственности, просвещенном консерватизме и вооруженной, повторюсь, эволюции...

«Рудинштейн не любит меня, а я не очень жалую его, но не потому, что он еврей, а потому, что жулик»

— Никита Сергеевич, еще один неудобный вопрос. Говорят, вы евреев не любите — это так?

— (Недоуменно разводит руками). Вопрос замечательный!

— Мне это Марк Рудинштейн поведал и еще несколько человек...

— Рудинштейн не любит меня, а я не очень жалую его, но не потому, что он еврей, а потому, что жулик. Этот деятель должен был отдать мне денежный приз за какой-то из его фестивалей — уже не помню, какой, и не отдал, но дело не в этом, я не потому отношусь к нему достаточно иронично. Знаете, для меня русский — любой, кто любит и чувствует мою страну, кто знает ее и хочет быть вместе с ней и в горе, и в радости. Любой! Вот Левитан — еврей?

— Как посмотреть...

— Да вот так, как вы меня про евреев спрашиваете.

В «Жмурках» Алексея Балабанова Никита Сергеич сам придумал себе гротескного бандита — «играть супермена-мафиози мне скучно». 2005 год

— На холсты бросишь взгляд — русский...

— Вот и ответ на ваш вопрос. Глупо пытаться доказывать, как некоторые, что у меня куча друзей-евреев, — это идиотизм полный! Для меня такого понятия нет вообще, как и внутреннего отторжения, свойственного антисемитам. Это же существует, и не зря в России поговорочка такая гуляет: «Нос горбат, живет Арбат, много зарабат» — это же из народа идет. Но и ругать евреев за то, что они умнее, глупо — лучше самому учиться.

Понимаете, разрушать мечеть вместо того, чтобы рядом построить храм, нелепо. Меня созидание интересует, а не возможность занять чье-либо место, и если человека берут на работу потому лишь, что он еврей, или не берут по той же причине, это одинаково глупо и пошло. Все-таки если он может выполнять поставленные задачи, работать на дело, которым занимается, и на страну, нет разницы, какой он национальности.

Проблема в том, что это для определенной категории людей как раз самое удобное оправдание. Вот, допустим, вы говорили, что меня многие ненавидят. Почему? Да потому, что я, Михалков, якобы не люблю евреев, а доказательств никаких нет. Если я дал по морде хаму, а тот оказался евреем, это не значит, что мне евреи не нравятся, — я терпеть не могу хамов, и тут ничего не поделаешь. С тем же успехом могу дать и киргизу, и русскому, но кое-кто сразу же под свою ненависть некую базу подводит: «А-а-а! Ну понятно...». Посмотрите картину «Двенадцать» и поймете, люблю я евреев или нет.

— В 86-м году в Москве состоялся знаменитый перестроечный V съезд кинематографистов СССР, на котором разразились жуткие скандалы. Это разрушительный съезд был, по-вашему?

— Да, безусловно.

— Много вреда принес он кинематографу?

— Очень, и хотя в заслугу ему ставят снятие с полок опальных фильмов, их, думаю, и так бы оттуда вынули, а вот разрушенную этим съездом стройную систему кинематографа (я не имею в виду цензуру) мы до сих пор не можем собрать.

— Что же это было — бунт серости и бездарности, которая дождалась, наконец, своего времени?

— Безусловно, хотя энергии этих людей поддались совсем небездарные, которые просто были неискушены. Сейчас ряд коллег сожалеет: «Вот так попал!».

— Растоптали Сергея Бондарчука... Кого еще?

В «Утомленных солнцем-2» Никита Михалков воспевает русский дух, которым и без того сильно пахнет в его последних фильмах

— Да многих — они же сменили власть. Топтать Бондарчука только потому, что он Герой Соцтруда, был вхож в ЦК и ему позволяли снимать большие картины, — это как раз бунт мышей, которым разрешили кусать кота: дескать, за смелость такую им ничего не будет. Сергея Федоровича же не за то гнобили, что он создает подлые фильмы и не дает работать другим, отнимает у них деньги...

— ...а за то, что успешен...

— Я тогда был единственным, кто за него заступился.

— Пошли против течения, между прочим...

— Мало того, меня отлучили от Союза лет на 15, но я это время считаю в моей жизни счастливейшим, потому что снял ряд картин и получил «Оскар», Гран-при в Каннах... У меня о Союзе и мысли не было — это они интриговали и кучковались...

— Мыши?

— Их можно называть и мыша ми, но по сути это гиены, шакалы, которые сбиваются в стаи, чтобы большого зверя догнать и растерзать. Не дай Бог оказаться против них в одиночку — эти ничтожные, маленькие, злые, истеричные людишки моментально трусливо глохнут, когда страшно, но совершенно распоясываются, когда можно устроить гон. У Достоевского есть такие строки: «Когда бесы одолевают, есть возможность — это сладостное чувство! — укусить большого и сильного, который даже не понимает, за что же его кусают. А за что?».

Это желание маленького не подняться до уровня большого, а стащить того с пьедестала, чтобы и он стал карликом, — очень страшная и жестокая сила: она лжива, криклива... Посмотрите, что пишут в интернете о людях, которые наверху: как можно их так оскорблять? Помню, на стадионе один человек допил пиво и бутылкой с размаху запустил вниз. Оттуда: «Ай!», там уже кто-то в крови, а он сделал такое лицо, будто совсем ни при чем... Это вот возвышение на мерзости страшно, и очень трудно удержаться, чтобы не бросить ему вызов. В моем выступлении в защиту Бондарчука не было никакого геройства, но я счастлив, что Господь сподобил меня сделать это интуитивно.

«Если играть, то характерного идиота в малиновом пиджаке с таким же балбесом-сыном»

— Есть, Никита Сергеевич, две категории фильмов: одни любит народ, а от других в восторге эстеты. Скажите, как вы относитесь к лентам Тарковского и что об этом режиссере думаете?

— Оценивать его абстрактно мне трудно — мы были близки. Он жил у нас дома, рос, мужал, дружил с моим братом — все на моих глазах происходило! Я бегал им за водкой, стоял на атасе и чего только не делал, поэтому узнал Тарковского (и имя, и его самого) еще до того, как он снял свою первую картину «Иваново детство».

Конечно же, я считаю его великим режиссером, но понимаете, очень многие потом решили, что если снимать длинно, получится, как у Тарковского. Увы: выходит просто длинно и скучно — у него ведь энергия существует. Какие-то его фильмы можно любить больше, какие-то — меньше, но, скажем, «Зеркало» и «Андрей Рублев» — это золотой фонд... «Рублев» вообще картина великая!

Вторая супруга Никиты Михалкова Татьяна не только бывшая модель и мать его троих детей, но и крупная бизнесвумен. Михалкова является президентом Благотворительного фонда «Русский силуэт», который поддерживает российских дизайнеров

— Любопытно, а каких актеров вы сами предпочитаете, когда делаете режиссерский выбор? На что в первую очередь обращаете внимание?

— Все это очень индивидуально — однозначно невозможно ответить. Бывает, актер нужен на полминуты, иногда требуется только его лицо...

— Пьяницу в группу возьмете?

— Если буду понимать, что в тот период, когда он необходим, мне не придется вынимать его из вытрезвителя, возьму, а вообще — нет.

— А негодяя примете? Допустим, человек мерзкий, противный, антипатичный вам лично до глубины души, но типаж...

— Приму! Общаться, может, не будем, но то, что мне надо, он сделает.

— В нескольких ваших фильмах блестяще играл Олег Меньшиков. Как вы относитесь к его ролям в таких, по-моему, провальных картинах, как «Доктор Живаго» и особенно «Золотой теленок» Ульяны Шилкиной, — вы эти работы видели?

— Олегу режиссер нужен — вот в чем дело. Меньшиков — невероятно одарен: в своей весовой и возрастной категории, в своем имидже и амплуа он один из крупнейших актеров, по крайней мере, Европы, однако... Творцом Олег может быть только в своей стихии — в театре, но в кино он исполнитель и без того, кто его направляет, теряется.

— В очередной раз я восхитился вашим талантом, когда посмотрел фильм Балабанова «Жмурки». Не боязно было браться за роль пахана Михалыча, не опасались, что после этого поклонники как-то иначе будут вас воспринимать?

— А я и хотел этого: стереотипы надо ломать! Однажды, перебирая по необходимости картотеку «Мосфильма», я наткнулся на карточку одного актера, который сыграл Ленина, и на ней было написано: «В отрицательных ролях не снимать». Видите, для него все закончилось...

Стереотип для актера — очень опасная вещь, особенно когда он понимает, что играть выгодно то, за что его любят и что дает популярность. Естественно, после этого он боится отступить от штампа, приносящего и успех, и деньги...

— В роли пахана вы были органичны?

— Поначалу, когда мы с Алексеем Балабановым просто беседовали, он предложил мне другой рисунок — ему виделся мафиози жутко серьезный. Я сказал, что мне это совершенно неинтересно: если играть, то характерного идиота в малиновом пиджаке с таким же балбесом-сыном. Это как бы стеб над стебом, лента в стиле Тарантино, только сегодняшняя и про наше время. Я вообще считаю, что Балабанов, сняв «Брат» и «Брат-2», «Жмурками» тему закрыл, и мне было любопытно принимать в этом участие.

— Вы от себя многое там добавляли?

— Достаточно — я весь характер ему предложил со всеми его гранями. «Если тебе подходит такой человек, — сказал, — буду его играть, а если задача другая, изображать супермена-мафиози мне скучно: есть масса артистов, которые справятся с этим отлично»...

— Вам его картина «Груз-200» понравилась?

— К сожалению, я ее не видел. На диске Алексей просил не смотреть, а в кинотеатр я не попал — не успевал, поскольку снимал сам... Так она и прошла мимо. Посмотрю, но пока не знаю, когда.

— Сейчас вы заканчиваете «Утомленных солнцем-2» — почему там не снимается Ингеборга Дапкунайте?

— Не снимается по причине... (Пауза). К сожалению, она не избежала искушения и стала принимать участие в программе, по-моему, «Большой брат» — это какое-то реалити-шоу наподобие «Дома-2», а я считаю, что с кино такие вещи несовместимы. Понимаю, что там, наверное, платят большие деньги, что есть нужда и так далее, но профессии это наносит такой колоссальный урон, избавиться от которого совсем нелегко.

«Работа и друзья были для меня важнее, чем женщины»

— Слышал, что вы собираетесь снять фильм «Однажды в России» — этакую энциклопедию современной российской жизни типа «Однажды в Америке»...

— Что же, такие мысли действительно есть.

— И что это будет за лента?

— Пока не знаю. Есть только несколько разрозненных ощущений, но, в принципе, это «Крестный отец», правда, не столько пиф-паф, сколько внутренняя психологическая драма. Безвременье...

— Я представляю (вернее, даже не могу представить), как вас любили (и любят!) женщины — вы страдали от этого или вам их пылкое обожание нравилось?

От первого брака с Анастасией Вертинской у Никиты Сергеича есть сын Степан, с которым он регулярно общается, как и с бывшей женой, в которую когда-то был без памяти влюблен. «Спустя столько лет предъявлять претензии глупо...»

— Над этим я как-то никогда особенно не задумывался, хотя, конечно, отношения с женщиной — импульс огромный. Они заряжают энергией, впрыскивают в кровь абсолютно необходимый адреналин, но во главу угла я никогда это не ставил — работа и друзья были для меня важнее, чем женщины.

— Простите, это не кокетство?

— Дмитрий, я обещал отвечать искренне! Вы можете себе представить, что бы я мог в жизни успеть, если бы главным для меня был успех у женщин? Кстати, чем больше пытаешься им вскружить голову, тем меньше у тебя шансов, потому что абсолютно бессмысленно пытаться пробиться к женщине, если с самого начала между вами не возник ток. Вообще, отношения сильного и слабого пола — штука загадочная. Сколько раз были ситуации, когда сидим втроем, чудно разговариваем, и тут приходит четвертый. Он ничего такого не сделал, но о-па! — и все: чужая энергетика вошла и радушность атмосферы разрушила.

Нравится — не нравится... Это на таком расстоянии и столь тонком уровне происходит, что ты едва можешь понять, возможно ли что-то. Тут очень важно выдержать паузу, а если ты в ту же секунду начинаешь, что называется, бить копытом, половина женщин подумает: «А-а-а, похож на других» — и уйдет.

— Признайтесь, а вы уводили когда-нибудь у кого-нибудь даму сердца или, быть может, уводили у вас?

— У меня — случалось, а уводил ли я? (Пауза). Не знаю... Я никогда не нарушал того, что уже как-то сложилось, но иной раз какие-то женщины, которые были с кем-то, потом оказывались со мной.

— Вашей первой женой была Анастасия Вертинская — не просто очень красивая, но и безумно талантливая актриса. Это правда, что вы ее поклонников били?

— Ну (улыбается), я вообще много дрался.

— Характер такой заводной или поводы были?

— Ну, я же вам говорил, когда мы обсуждали еврейский вопрос, что бью по морде, а не по национальности.

— Киргизы под горячую руку попадались?

— И евреи тоже, и русские, — тут полный интернационал. Приходилось пускать в ход кулаки — так складывались обстоятельства. Я не могу сказать, что всегда был прав, — избави Бог! — но это тоже адреналин: что-то петушиное в мужчинах всегда заложено.

— Наверняка, вокруг вашей красавицы-жены, которая к тому же активно снималась, играла во МХАТе, вилось много самцов, которые хотели ее у вас отбить. Среди тех, кому вы давали по физиономии, известные личности были?

— Ну, нет... Понимаете, когда я уже женился, на том уровне, где люди достаточно известны и на виду, правила приличия соблюдались, а вот без тупых ресторанных домогательств не обходилось...

Своих детей от второго брака — Надю, Артема и Анну — папа активно снимает в своем же кино

— Вы ревновали ее?

— Думаю, ощущение было смешанное, потому что ревновал, если это можно назвать ревностью, не столько к конкретным соперникам, сколько к профессии. Мужчине довольно трудно переживать успешность жены.

— Даже мужчине успешному?

— Дело в том, что в то время до успехов мне было еще далеко. Когда познакомились, я еще только снимался в «Я шагаю по Москве», а у Насти уже были главные роли в «Алых парусах», в «Гамлете»... Конечно, она была намного более популярной, и это мешало, раздражало, вызывало очень несправедливое чувство.

— Вы с ней сейчас общаетесь?

— Ну а как же иначе — у нас внуки растут...

— И что же — нормально раскланиваетесь, целуетесь, что-либо обсуждаете?

— Совершенно спокойно.

— Все отшумело?

— Спустя столько лет предъявлять какие-то претензии глупо, бессмысленно. Тем более что есть сын, внуки, внучка...

— К тому времени, когда вы женились на манекенщице Московского дома моделей Татьяне Соловьевой, у вас сформировалось уже четкое представление о том, какая женщина вам нужна и по форме, и по содержанию?

— Да, абсолютно.

— И она полностью соответствовала вашему идеалу?

— Этого я бы не утверждал, но Татьяна настолько от окружающих отличалась, что была мне интересна.

«Чувственность не в расстегивании лифчика или залезании в штаны, а в управлении энергией, которая влияет на зрителя»

— Злые языки говорят, что у вас произошел недавно разрыв, причем очень серьезный...

— Да нет (смеется), это неправда.

— Рискну вам задать еще один неприятный вопрос и надеюсь, вы не полезете из-за него в драку. В интернете я прочитал недавно о вас гнуснейший слух: якобы секс-символ Советского Союза и России Никита Михалков придерживается нетрадиционной сексуальной ориентации. Что вы на это скажете?

— Вы знаете, я понял, что слыть таким невероятно выгодно, по крайней мере, при выяснении отношений с женщинами есть возможность сказать: «Интернет почитайте».

С ньюсмейкерской точки зрения мне грех жаловаться: 40 лет, даже больше (в 63-м, когда снимался в «Я шагаю по Москве», мне было 18, значит, 45 лет), я на виду...

Никита и Андрон с известным режиссером Романом Полански и актрисой Настасьей Кински

— ...и на каком виду!

— К тому же если про человека распространяют сплетни, это хорошо. Как замечательно сказал сценарист феллиниевского фильма «8 1/2»: «Говори плохо, говори хорошо, но говори про меня». Конечно, это вызывает недоумение, смех, иногда даже в лоб хочется дать...

— Найти бы того киргиза, который этот слух запустил...

— Да, но, с другой стороны, если это вызывает интерес, возбуждает людей, заставляет о тебе говорить, значит, ты своим существованием, работой и мыслями будоражишь сознание. Ложь это или правда — неважно: на самом деле, многие специально распускают слухи, только бы о них говорили, но чтобы умудриться выдержать 45 лет, надо быть гениальным пиарщиком, а я ничего для этого не делаю, просто Божьей милостью живу. Поступаю так, как считаю нужным, говорю, пишу и снимаю то, что нахожу необходимым, то есть веду себя в соответствии с моим представлением о жизни и моим ответом, так сказать, перед Богом. Хорошо, плохо, ошибаясь, но я живу, и замечательно, что это вызывает такую реакцию, а что касается «голубого» слуха... По-вашему, я так выгляжу?

— В том-то и дело, что нет...

— Видите, как сказал Чехов, «человек — это то, во что он верит».

— Актрисы, самые выдающиеся, талантливые и красивые, признавались мне, что без романа во время съемок с режиссером зачастую ну просто никак. У вас было много романов с актрисами?

— Знаете, это ведь очень опасная вещь.

— Чем?

— Дело в том, что работа над фильмом должна происходить в состоянии внутренней, так сказать, вибрации...

— ...это как?..

— ...когда ощущение нужности, терпкости, вот этот мускус между мужчиной и женщиной существует, но нельзя его удовлетворять, потому что тогда то, что родилось, пойдет не в профессию, в дело, а выльется, грубо говоря, в постели. Невозможно работать с актером, я уж не говорю с актрисой, если этот человек тебе неприятен...

«А напоследок я скажу...». Паратов (Михалков) и Карандышев (Мягков), «Жестокий романс», 1984 год

— И техника не спасает?

— Ну, смотря по ситуации. Если это, к примеру, старуха-процентщица...

— Нет, если любовь надо играть...

— Если существует женщина, которая должна изображать с партнером, другим актером, любовь, ты все равно должен давать ей мужскую энергию, подпитывая ее в кадре, поскольку обычно того, что актер делает, не хватает.

— И что, давать ей эту энергию получалось без постели, без секса?

— Самое главное, что именно без этого.

— Неужели у вас никогда ничего с актрисами не бывало?

— Нет, и тут я абсолютно тверд. У меня в этом смысле могло быть все, и тем не менее я очень рад, что (щелкнул языком)... Конечно, кого-то это обижало...

— Перед смертью покойная Нонна Викторовна Мордюкова говорила мне, что этот вот мускус возник у вас на съемках «Родни» — там между вами тоже могло что-то случиться или исключено?

— Могло, наверное...

— ...несмотря на разницу в возрасте?

— Абсолютно. Нонна была вне возраста — настоящая женщина...

— ...и теоретически?..

— Ну как вам сказать? Оно, это ощущение, должно было быть, я все равно обязан его инициировать...

— Ну хорошо, а когда актрисы сами проявляли инициативу (уверен, такое было!), неужели вы говорили: «Нет, только не это!» — и в замешательстве убегали?

— Понимаете, женщина должна быть ведомой, а если происходит наоборот — все, конец.

— Тем не менее бывают же разные характеры, темпераменты...

— Мне мужики в юбке не интересны (я говорю про себя, не про всех), и если мужчина пользует женщину, то есть если ему важно обладание ею, их отношения — продукт скоропортящийся. Я убежден абсолютно: тебе может быть с женщиной в кайф только в том случае, если ей хорошо первой.

— По-моему, это аксиома!

— Согласен, но, к сожалению, мы очень часто правильно теоретизируем и неправильно поступаем. Дело в том, что женщина, которая пытается поменяться с мужчиной местами: из ведомой стать ведущей, — мгновенно теряет для меня энергетику.

Мне же как раз вот это движение интересно, пульсация, а не окончательный результат, мне вопрос интереснее ответа, поэтому вся моя энергия направлена туда, где эротическое ощущение не имеет никакого отношения к пальпированию, к прикосновению. Чувственность может проявиться на расстоянии 200 метров и тысяча километров, в телефонном разговоре, однако важно понимать, что для этого необходимо совпадение амплитуд, которыми ты должен уметь руководить: больше-меньше, выше-ниже, а в результате — всплеск энергетики, температуры! Собственно, в этом и состоит режиссура, работа с актером, и, может, отчасти по этой причине обо мне ходят разные слухи.

Знаете, как замечательно Ольбрыхский сказал? «По сути я педераст — техника только не нравится». Как это расшифровать? Взаимоотношения между актерами, между актером и режиссером так или иначе носят характер чувственный, и эта чувственность не в раздувании ноздрей, не в хватании за руки, не в расстегивании лифчика или залезании в штаны, а в управлении той энергией, которая влияет на зрителя, потому что конечный результат — это то, что, возникнув здесь, передастся туда. Если не возникло, монтажом можно как угодно резать — все равно мертво.

— Из всего вышесказанного я понял, Никита Сергеевич, что романов с актрисами у вас не было, зато ваш брат пережил их и за себя, и за вас. Как вы относитесь к его книгам «Низкие истины» и «Возвышающий обман», где он предельно откровенно обнажил свои отношения с известными и очень известными дамами?

В центре — глава прославленного рода 96-летний поэт Сергей Владимирович Михалков, крайняя слева — его супруга Юлия Субботина, рядом — сын Никиты от второго брака Артем с женой Дарьей, справа — Никита Сергеевич с супругой Татьяной и младшей дочерью Надей

— Ну, это его дело...

— Книжки Андрона вы прочитали?

— Конечно.

— Понравилось?

— Было интересно, другое дело, что это опустошает. Сказал же Достоевский: «Человек есть тайна», и дело не в том, чтобы что-то скрывать или прятаться, просто наша внутренняя жизнь намного интереснее, больше и выше внешней — это как раз то, чем человек живет. Именно она его питательная среда, а не тусовки, партии, обеды, наряды.

— Брат спрашивал ваше мнение о своих откровенных произведениях, обсуждение было?

— Он спросил: «Ты прочел?». — «Да», — я ответил. «И как?». — «Очень интересно». Вот, собственно, и все... Друг друга мы стараемся не травмировать, у нас по всем поводам свои точки зрения, и порой они совпадают, а иногда — нет.

«В семье был культ старшего брата: он меня лупил, я терпел»

— Василий Лановой мне сказал: «После прочтения этой мерзости Михалков-Кончаловский стал для меня руконеподаваемым»...

— Это его право. Там же задета жена Ланового...

— ...Ирина Купченко...

— Совершенно верно, и я в данном случае ни одного, ни другого осуждать не могу. Есть вещи вкусовые... Книги — это как бы исповедь Андрона, но есть у них одно существенное отличие...

— ...в них задеты другие...

— Дело не в этом, а в том, что все-таки исповедь не предполагает публичности. Ты исповедуешься перед Господом через священника, он тебе говорит, что по этому поводу думает, и ты должен сделать для себя какие-то выводы, а когда же ты, так сказать, обнажаешься перед остальным миром, должен быть готов ко всему.

— Ваш брат талантливый человек?

— Безусловно.

— А как вам его режиссерские работы?

— Какие-то нравятся больше, какие-то меньше.

— Это правда, что у вас непростые отношения двух мощных художников?

— Вы знаете, многим хотелось бы, чтобы так было, но нет, это исключено. Я всегда его почитал, да и в семье культ старшего брата изначально был очень развит. Он меня, помню, лупил, я терпел... До какого-то момента я очень внимательно прислушивался к тому, что Андрон говорит, показывал ему свои фильмы, когда они уже были смонтированы и ничего нельзя было изменить.

— Но зачем-то все же показывали?

— Безусловно, причем испытывал двойное чувство, когда он мне говорил, что тут нужно было бы сделать вот так, а там эдак. Часто я понимал, что его вариант лучше, но был счастлив, что переделать картину уже нельзя: это были мои ошибки, и я на них сам учился.

Еще я ему благодарен за то, что он никогда не пытался сделать из меня своего клона, то есть каждый из нас шел своей дорогой. В этом смысле мы, хотя и во многом сходимся, представляем совершенно разные направления в кино и в искусстве: в нем преобладает прагматик, западное представление о мире, а я, как он сам считает, в большей степени романтик... Все это не мешает нам быть братьями: мы, собственно, и уравновешиваем друг друга в какой-то степени.

— У вас четверо очень талантливых детей, которых вы периодически в своих фильмах задействуете. Тяжело ли отцу снимать своих чад?

— Дело все в том, что, когда они на площадке, я к ним как к детям не отношусь.

— Как к актерам?

— Только, притом зачастую намного жестче, чем к остальным. Если вы, даст Бог, увидите «Утомленных солнцем-2», поймете, что там пришлось испытать Наде. Это непросто: в 28-градусный мороз оказаться на полигоне среди пожарища и колючей проволоки, а в три направленных на тебя ветродуя, изображающие пургу, подбрасывают не снег, который пролетает достаточно быстро, а цемент, и им надо дышать и при этом по очереди тащить на себе двух раненых. На четвертом дубле она не могла ни одного из них просто сдвинуть, и это не показная жестокость, а необходимость. Потом я прочел в православном журнале «Фома» интервью, где Надя сказала, что через эти задыхания, через страшную физическую работу она ощутила и поняла смысл картины.

— Дети советуются с вами в непростых жизненных ситуациях, приезжают поговорить один на один, доверяют какие-то тайны?

— Когда припекает — да, но наши отношения построены таким образом, что они до конца пытаются разрешить свои проблемы сами. Когда не получается, приходят ко мне, и я считаю, что это правильно. Иногда, видя, что они еще могут побарахтаться, предлагаю им попробовать выплыть самим — если и после этого что-то не удается, подставляю плечо.

«Иной раз смотришь: «Е-мое, неужели это я снял? Вот молодец!»

— В фильмах «Вокзал для двоих» и «Жестокий романс» вы сыграли два удивительных мужских типа — ну очень мужских... Скажите, Паратов из «Жестокого романса» вам близок по духу, по ощущению?

— Да, ну конечно.

Фантастического жлоба сыграл Михалков в картине Эльдара Рязанова «Вокзал для двоих» (1982 год). Хлипкому интеллигенту в исполнении Олега Басилашвили тогда здорово досталось, хотя симпатии героини Людмилы Гурченко были на его стороне. Кстати, сегодня Михалков и Басилашвили находятся по разные стороны баррикад как в жизни, так и в творчестве

— Неужели играли себя?

— Ну, я в любой роли, даже в «Жмурках», в какой-то степени самим собой остаюсь... Без этого обойтись невозможно: так или иначе все надо через себя пропускать. Да, Паратов в большой степени хищник. Ну и я хищник...

— Вас часто после этого фильма просили про мохнатого шмеля спеть...

— Постоянно.

— Вы не отказывали?

— Иногда пою, иногда нет... Помню, на какой-то корпоративной вечеринке в Питере была дама смешная. Все при ней: грудь, «сузуки», но она совершенно косая была — хала набок, очки набок... Подошла на ломающихся каблуках к нашему столу, оглядела всех, никого не узнав, и произнесла: «А вам сказали, что артист Михалков сейчас будет нам петь песню про пчел?». С этого момента в компании у нас так и пошло: песня про пчел, но, в принципе, я стараюсь (может, это и неправильно) не использовать однажды открытое постоянно. Скажем, могу все рассказать про картину, пока ее придумываю, пока пишем сценарий, пока снимаю ее и монтирую...

— Вы что же — все эпизоды явственно представляете?

— Безусловно, все вижу и каждый отснятый кадр помню — даже на таком пространстве, как «Утомленные солнцем-2» (а это где-то 275 часов материала)... Монтажеры удивлялись, когда, видя очередной эпизод, я говорил им: «Такой-то кадр я точно снимал», — и они его находили. Ну а как можно было его упустить, если одно логично вытекает из другого?

Когда же картина закончена, вышла на экраны и прошло время, она у меня отлетает, как ступень ракеты, я совершенно ее забываю. Иной раз смотришь: «Е-мое, неужели это я снял? Вот молодец!». За моими плечами нет груза из отработанного материала, и, кстати, я думаю, это отцовское качество: к своим стихам он абсолютно легкомысленно относится.

— Живете, значит, будущим, а не прошлым...

— Как бы там ни было, выпущенные картины на мою жизнь не давят. Бывает, студенты обзовут классиком, идолом каким-то, но я к этому отношусь, искренне говоря, как к шутке, к преувеличению, на которое глупо возражать: «Ну что вы, что вы!», про себя думая: «Да-да, правильно говорят». Конечно, если меня поселят в одноместный номер, а итальянского артиста в люкс, я подниму скандал и глаз выбью в момент...

— ...вы просто цену себе знаете...

— ...но, скажем, если все в равных спартанских условиях, необходимых для работы, мне абсолютно неважно, куда голову приклонить. Где мы только не жили, в том числе и в эти уже времена! Конечно, сейчас я хочу и буду летать первым классом — имею на это право. Конечно, буду ездить на хорошей машине, но не для того, чтобы все видели, какая крутая у меня иномарка, а потому, что она мне удобна. Конечно, построю дом, чтобы в нем жить, а не демонстрировать гостям. Люблю также хорошую дорогую одежду, но ношу ее не напоказ.

Помню, Женя Евтушенко пришел в ВТО в норковой шубе до пят и специально раскрыл занавески бамбуковые, чтобы все его видели, а Кемаль (богатейший человек, иранец по происхождению) носил очень скромное кашемировое пальто норкой внутрь — для тепла, а не для того, чтобы показать, что у него есть деньги на дорогие меха.

Это вот качество, к счастью моему (надеюсь, что к счастью), мне дорого, другое дело, у меня уйма материалов, скажем, о фильме «Двенадцать», и сейчас мы можем смонтировать 30 серий мастер-класса, показать, как картина рождается... Ну что же, есть и есть — над ними я не дрожу, живу по Пастернаку: «Не надо заводить архива, над рукописями трястись... И должен ни единой долькой не отступаться от лица, но быть живым, живым и только, живым и только до конца».

Заканчивая какую-то работу, я не сидел на коробках с готовым фильмом в ожидании славы — достаточно легко забывал о том, что снято, и не переживал: «Ой, не дай Бог теперь сделать хуже!». Снято — страница перевернута. Такому своеобразному сжиганию за собой мостов меня научил замечательный режиссер Ежи Кавалерович, который намного старше меня.

В свое время на Московском кинофестивале я показал ему свой первый фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих»... Потом мы сидели в Доме кино, выпивали, и он сказал, поскольку моя работа ему понравилась: «Немедленно начинай новую. После того как я снял картину «Поезд», имевшую огромный успех, потерял 20 лет жизни — все эти годы выбирал сценарий и думал: «Не сделать бы хуже». Сравнивал и отбрасывал: не то, снова не то»...

— Энергия между тем уходила...

— Вот именно. Это как у бородача спросили: «Вы когда спите, у вас борода на одеяле или под ним?», и он перестал спать, потому что постоянно думал об этом и ему было и так, и сяк неудобно.

— Признайтесь, Никита Сергеевич, любите получать награды?

— Понимаете, если берешься за дело, рассчитывая на премии и призы, как правило, ничего не дождешься. Я никогда не работал ради наград, и хотя, спору нет, получать их приятно, у меня есть другие мерила успеха и счастья. Например, когда снимал фильм «Урга», жил в степях Монголии и Китая. Там обстановка была чудесная: вот, кажется, тихая, безветренная погода, а руку поднимешь — и можно потрогать ветер.

Когда над картиной «Двенадцать» работал, утром бежал (я каждый день устраиваю себе пробежку) и думал: «Никита, если бы тебе сказали: «Ты получишь «Золотого льва» или «Оскара», но за другую ленту, что бы ты стал снимать?», и однозначно себе ответил: «Двенадцать». Если ты выговариваешься, пытаешься достучаться до зрителей — это и есть счастье...

«Пока прибыли мои владения не приносят...»

— Вы на удивление молодо выглядите — как это вам удается?

— (Улыбается). Ни газет не читаю, ни интернета (особенно про себя), поэтому самочувствие замечательное.

— Наверняка, и охота помогает расслабиться — у вас, говорят, есть несколько угодий в разных концах России...

Исполнить по просьбе Дмитрия Гордона песню «Мохнатый шмель — на душистый хмель» Никита Сергеевич отказался: «Пусть вам Киркоров поет, я и так сегодня за десятерых отдувался» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Угодий два: под Нижним Новгородом и под Вологдой, — но я приезжаю туда не охотником, а хозяином. В первом все живое было выбито, больше четырех лет мы просто его восстанавливали, а вот второе побогаче, конечно, и больших вложений не требовало. Мне почему-то кажется, что дело это довольно живое, ведь если к земле ты относишься по-человечески, и она тебе ответит добром.

Не знаю, как у вас, но у нас с русской деревней беда — она разрушена. Сердце сжимается, когда видишь, как все умирает. Хоть бы шведы какие-то, немцы, да кто-нибудь этим занялся, но нет, никого нам не надо, все сами хотим...

Как я угодья свои выбирал? По красоте пейзажа и возможности его использовать — для меня это большая отдушина. Пока прибыли мои владения не приносят, но я убежден: если и есть богатство, инфляции неподвластное, — это земля. Рано или поздно все поймут, что дороже ее ничего нет, особенно если она родная.

— Никита Сергеевич, я благодарен вам за откровенность, но закончить хочется как-то оригинально. Может, хотя бы куплет песни про пчел?

— Нет (улыбается), петь не буду. Где-нибудь в ресторане спою — приходите.

— Для этого надо халу иметь, «сузуки»...

— Конечно, а здесь пусть вам Киркоров поет — я сегодня и так за десятерых отдувался...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter