Песни молодости

Сергей ДОНСКОЙ, писатель Говорят, крымские зимы теплые. Пожалуй, так оно и есть. Если ты проводишь одну из таких зим не на строительной площадке, продуваемой всеми ветрами. Не в драной штормовке поверх такого же драного свитера с чужого плеча. Не в стоптанных до дыр кроссовках.

«А зал выжидающе хрюкал»

А так зимы теплые, спору нет. Море не замерзает, сверкает себе на солнышке, которое не только светит, но и греет. Лужи не покрываются утренним ледком. Красота.

Да только ночью все равно зуб на зуб не попадает, поскольку твоя конура не отапливается ни хрена. А ноги промокли в тех самых проклятущих лужах, которые не замерзают. Мерзнут они, ноги. И поделом. Ты ведь не на курорт приехал. Ты деньги зарабатываешь. Мани-мани-мани, о которых, помнится, пела шведская группа «АВВА».

Скандинавы уже тогда знали, что деньги — это очень серьезно, и готовились к старости основательно. А ты всю молодость просвистел, профукал, по гастролям мотаючись. Думал, что счастье — это когда ты, весь из себя знаменитый и патлатый, стоишь на сцене плечом к плечу с друзьями, с гитарой наперевес.

Где она, та гитара? Где те друзья? Лишь воспоминания о них остались, причем не такие уж светлые, если разобраться. И старые песни о главном, которые сегодня никому, по большому счету, не нужны. Потому что новые песни придумала жизнь. И нынешние герои, они тоже новые, совсем другие, на вас, прежних, ничуть не похожие. Тебе, таскающему цементный раствор в неподъемных ведрах, среди них не место. И никому нет дела до того, что ты — тот самый парень, который когда-то пел про скрипача, и многотысячные толпы у твоих ног были готовы повторять за тобой слово в слово:

Что ценит бродячий слепой музыкант?
Лишь скрипку свою да свободу.
Котомка пуста, потому что талант
От зрячих не прятал он сроду.
Он пел как умел,
Как хотел, так шутил.
Добра не имел,
Но добром всем платил.
Рождались волшебные звуки,
Лишь скрипку свою брал он в руки.
Дорога его привела как-то раз
К воротам баронского замка.
Барон, весельчак и забавник, тотчас
Велел привести музыканта.
Но он приказал
Верной свите своей
Согнать в тронный зал
Не людей, а свиней.
Ввели музыканта под руки,
А зал выжидающе хрюкал.

Ты выдал эту балладу с ходу, вложив в нее если не душу, то какую-то очень важную ее частицу. И разучили вы ее тоже с ходу — четверо закадычных друзей, ошалевших еще не столько от бесконечных попоек, сколько от сопровождающей вас славы.

— Мы проймем всех до печенок, горячились вы, собравшись на репетиции, мы расшевелим это болото. Все очень просто. Тут — соло, тут — басовый проход, тут — барабанная сбивка на полтора такта. А тональность... Добавь-ка большую септиму к ми-минору, Серега!..

Холодно, голодно и очень тоскливо, хоть волком вой. Но некому рассказать об этом, и потому, пока наполняется раствором очередное ведро, ты просто суешь в рот сигарету и подносишь к ней дешевую пластмассовую зажигалку.

Тюрьма, выстроенная собственными руками

Господа Фещенко завтракали в просторном овальном зале, залитом солнцем. При ярком освещении слабо колыхающиеся гардины ничуть не напоминали саваны призраков, как это могло показаться ночью. Обеденный стол украшала ваза с бордовыми розами. Они абсолютно ничем не пахли, но выглядели просто шикарно.

Младший Фещенко, у которого недавно начались рождественские каникулы, наворачивал овсянку и толковал о преимуществах английской кухни. И то, и другое получалось у него со знанием дела. Он учился в итонском колледже, изъяснялся на родном языке с нарочитым акцентом и читал Гарри Поттера в оригинале. Если бы его спросили, на какие шиши благоденствует его семья, он ответил бы с достоинством, что его папа — владелец крупной строительной компании. Отчасти так и было. Правда, папина фирма возводила исключительно «крыши» над коммерческими структурами.

Старший Фещенко сына любил, гордился, что сумел дать парнишке настоящее образование. Сам он проходил свои университеты в Пермской ИТК № 11, от звонка до звонка. А это, конечно, не Итон, хотя чего-чего, а овсянки там хватало. Теперь Фещенко ее на дух не переносил, предпочитая пищу мясную, сытную и калорийную.

Его засидевшаяся в девках дочь налегала на семгу с черным хлебом, оборачивая каждый бутерброд свежим капустным листом. «Их двумя пальчиками ко рту подносит, а охранников за члены обеими руками хватает», — раздраженно подумал Фещенко. Дочь ничем не радовала родителей, зато окружающим парням было от нее радости хоть отбавляй. Приставленных к ней телохранителей приходилось менять каждые два месяца. Дочь, к величайшему сожалению отца, обмену и возврату не подлежала.

Супруга уже перепробовала все три салата, поданные к столу, не остановила окончательный выбор ни на одном из них и теперь заедала осетровую уху расстегаем. Лицо у нее так лоснилось от питательного крема, что присутствующие старались на нее не смотреть, чтобы не перебивать себе аппетит.

— Вино опять неважнецкое прислали, — пожаловалась она, щелкнув пальцем по своему бокалу. — Не «Эльзасское», а какой-то «Токай», причем самого низкого пошиба. Так жить нельзя. У нас ведь приличный дом, а в приличных домах принято держать сомелье.

— Сомелье? — саркастически переспросил Фещенко. — Может, ты еще шампанское по утрам лакать будешь? Сомелье ей подавай! Морда не треснет, дорогая?

— Папа! — укоризненно воскликнул сын, чем-то смахивающий на своего любимого Гарри Поттера, только без очков.

— Сомелье — это знаток и хранитель вин, — пояснила супруга с оскорбленным видом. — Уж он-то не напоит хозяев какой-то бурдой, какой-то кислятиной. — Она демонстративно отставила бокал, усеянный отпечатками ее пальцев. Ее рот сделался маленьким-маленьким: сплошные морщинки с дырочкой посередине.

Фещенко догадался, что именно это ему напоминает, и аппетит у него испортился окончательно.

— Что за жидкая дрисня у меня в тарелке? — Его массивная физиономия, обмороженная в годы бурной молодости, постепенно приобретала свекольную окраску.

— Папа! — повторил сын, качая головой.

— А ты не вмешивайся. Я к твоей мамочке обращаюсь. Пусть ответит.

Фещенко отлично знал, какое блюдо перед ним находится, — сациви под ореховым соусом, приготовленное супругой собственноручно. Именно поэтому он решил не прикасаться к кушанью. В последнее время жена и без крема на лице вызывала у него сильнейшее раздражение.

— Что ты позволяешь себе за столом? — возмутилась она высоким вибрирующим голосом. — Да еще при детях!

Фещенко отодвинул от себя сациви, постаравшись, чтобы часть подливы осталась на скатерти.

— Если я вижу перед собой дрисню, я так и говорю: дрисня!

— Я старалась, готовила, а ты...

— Старалась? Готовила? А по-моему, ты просто наложила мне в тарелку, вот и вся твоя кулинария.

Губы жены мелко задрожали:

— Ты ведешь себя, как последний...

— Последний — кто? — Фещенко швырнул на стол вилку, встал и с вызовом посмотрел на жену. — Хочешь мне что-то сказать? Говори. Нет? Тогда лучше заткнись.

Она часто заморгала и сделала вид, что всецело поглощена своей ухой, хотя каждая ложка лезла ей в горло с трудом. Сын спрятал скорбную мину в бокале грейпфрутового сока. Дочь ехидно улыбнулась и приготовила к употреблению очередной капустный лист. Насладившись этой семейной идиллией, Фещенко вышел вон.

Сын рассказывал, что у англичан есть поговорка: «Мой дом — моя крепость». Что касается Фещенко-старшего, то он предпочитал сравнение с тюрьмой. Причем выстроенной собственными руками.

День прожит не зря

Строители как раз копошились во дворе, наращивая кирпичную ограду. За ними присматривал один из раскормленных хозяйских бычков, имени которого Фещенко не помнил. Не любимая собака ведь, не проверенный в делах кореш. Так, бугай с сиськами.

Рабочие при виде хозяина задвигались быстрее, сделавшись похожими на суетливых персонажей немого кино. Но Фещенко выхватил взглядом только одного из них. Выхватил и поманил пальцем:

— Ком цу мир, сочинитель.

Мужик затрусил к нему, стараясь не ступать кроссовками в лужи. В прошлом он был самым настоящим музыкантом, играл в известной группе, сочинял песни, записывал альбомы. Один из этих старых альбомов Фещенко даже велел переписать на магнитофонную кассету, чтобы послушать из любопытства, но сделать это пока что не удосужился. Музыка никогда его особо не занимала. Название альбома позабылось, как и фамилия музыканта. Зачем забивать себе голову всякой ерундой? Музыкант ведь в обычного бомжа превратился, кое-как перебивающегося с хлеба на водку. Отребье. Подонок общества.

— Здравствуйте, — сказал музыкант, остановившись напротив.

Лицо серое, как цементный раствор, который он месит с утра до ночи, тусклые волосы паклю напоминают, сам выглядит так, будто его полночи бормотухой натощак поили, а потом до утра ногами пинали. В общем, явление Христа народу, а не человек. Ходячее убожество.

— Заказ выполнил? — спросил Фещенко с заранее недовольным видом. Он всегда хмурился, когда получал от людей требуемое, чтобы те не мнили о себе слишком много.

— Заказ? — музыкант поскреб лысеющую макушку и поднял взгляд к небу. Зрачки его глаз плавали в сплошном розовом тумане.

— Сюда, сюда гляди. — Фещенко ткнул себя в переносицу, копируя жест, запомнившийся по какому-то гангстерскому фильму. — Я говорил тебе, что завтра день рождения у начальника налоговой инспекции. Решил поздравительную речь подготовить, со стишатами. Ты что, забыл?

— Вспомнил, — утвердительно кивнул музыкант, но на хозяина посмотреть так и не удосужился.

Фещенко это не понравилось.

— Ну? — процедил он не обещающим ничего хорошего тоном.

— Пожалуйста. — Короткое пожатие плечами. — Вот, слушайте...

Пред тобой открыты все дороги,

Выбирай любую без затей.

Собирай вовсю свои налоги,

Процветай, живи и богатей...

Фещенко пожевал губами, словно пробуя на вкус услышанное. Какой-то подвох в стихе ему мерещился, какая-то едва уловимая тухлятинка. Будто жаркое из крокодила лопаешь: вид привлекательный, а вкус... вкус в чем-то подозрительный, настораживающий.

— Что значит, «свои налоги»? — проворчал он.

— А чьи же еще? — Музыкант изобразил лицом сильнейшее недоумение.

Именно изобразил, а не испытал. Фещенко это нутром почувствовал, насупился еще сильнее.

Бугай с сиськами, уловив раздражение хозяина, встал со скамьи и разместился в двух шагах от писателя, за его спиной. Фещенко на него даже не посмотрел. Все его внимание было сосредоточено на собеседнике.

— У тебя, сочинитель, — сказал он, — получается, что именинник сам налоги собирает и сам же от этого богатеет.

— Разве не так?

— Пусть тебя не колышет, как оно на самом деле. Гадят все, но грязными задницами друг перед другом не хвастают, понимаешь, о чем я толкую?

— О задницах. Только ведь вы мне не про них стихи заказали, верно?

— Это ты правильно подметил.

— Ну вот. Поэтому я сочинил поздравление главному налоговику.

Музыкант кашлянул густым перегаром и впервые посмотрел Фещенко в глаза.

Тот прищурился:

— Ну-ну. А продолжение есть, сочинитель?

— Есть.

— Давай свое продолжение. Слушаю.

И Фещенко услышал следующее.

— В этот день мы все тебе желаем
В начинаньях лучших преуспеть,
Каждый день любить, не уставая,
И при этом хворью не болеть.

— Хворью не болеть, — машинально повторил Фещенко, а в следующую секунду рявкнул:

— Какой такой хворью? Трипаком, что ли? Сифоном?

Музыкант неопределенно пожал плечами:

— Почему обязательно сифоном? Хвори разные бывают.

Бугай с сиськами за его спиной переступил с ноги на ногу, сжал и разжал кулаки. Глаза у него сделались тоскливыми, как у кобеля, который ждет не дождется команды «фас».

— От любви хворей не так уж много, — процедил Фещенко. — Тут и ежу понятно, какая болезнь имеется в виду. Ты что, сочинитель, решил главного налоговика города поддеть, а?

— Да он не поймет ничего, — буркнул музыкант. — Будет кивать с умным видом да еще растрогается, обнимать вас полезет.

— На этом дне рождения соберутся авторитетные, уважаемые люди. — Когда Фещенко заговорил, у него что-то заклокотало то ли в груди, то ли в горле. — Ты что же, подставить меня решил, сволочь? Представляю, как бы я выглядел, зачитывая вслух эти дурацкие вирши!

Музыкант, наверное, тоже представил себе эту картину, потому что мечтательно улыбнулся.

Фещенко задохнулся:

— Из-з-здеваться вздумал? — спросил он с присвистом. — Совсем мозги пропил?

— А мне мозги теперь без надобности, — буркнул музыкант. — Я теперь хлеб себе вот чем зарабатываю. — Он вытянул вперед свои грязные, натруженные руки.

— З-з-зарабатывал, — сказал Фещенко. — Опять первый слог получился у него слишком звонким.

Музыкант ничуть не удивился, не оробел. Невозмутимо сунул в рот сигарету, невозмутимо прикурил от дешевой пластмассовой зажигалки.

— Выгоняете? — спросил он, выпустив дым. — Что ж, придется поискать себе другого хозяина.

— Не придетс-с-ся! — Переведя сверкающие бешенством глаза на бугая с сиськами, Фещенко распорядился: — Как только я отъеду, сломаешь умнику руку. — Уже направляясь к автомобилю, он бросил через плечо: — Обе!

Услышав, как бойко застучали мастерки рабочих, как остервенело зашуршали в песочной куче их лопаты, Фещенко подумал, что так бездарно начавшийся день прожит не зря.

«На этой дороге нет поворота»

— Доброе утро, шеф, — почтительно сказал водитель. — Куда едем?

Затылок у него был совершенно плоским, как будто при рождении он хорошенько приложился головой к полу да так и не оклемался окончательно.

— В офис, — коротко велел Фещенко этому суперплоскому затылку.

Езды туда было 40 километров с гаком, потому что дом Фещенко находился далеко от города, но сегодня это обстоятельство радовало. Есть время подправить расшатавшиеся нервишки.

Дождавшись, пока автомобиль выедет на безлюдную трассу, Фещенко скомандовал:

— Стоп. Бери-ка трубу, вызывай «скорую».

Маячащий перед глазами затылок вздрогнул.

— Не понял, шеф. Зачем «скорую»?

— Хреново всасываешь? — вскинулся Фещенко, но тут вспомнил, что новичок еще не знает некоторых хозяйских привычек, и опять откинулся на спинку сиденья. — Вызывай, и все. Скажи: у шефа сердечный приступ.

— Так надо в аптечке пошуровать, шеф, — заволновался водитель. — Какую-нибудь валерьянку найти или там валидол.

— Не суетись, — буркнул Фещенко. — Я в полном порядке. Когда айболиты подкатят, прогуляешься в сторонке. А вопросов лишних не задавай. Не люблю.

И 10 минут не прошло, как белый микроавтобус с подвыванием вылетел из-за поворота и лихо притормозил позади джипа. Лечебная процедура заняла совсем немного времени. Врач получил от пациента свой обычный гонорар, умело сделал ему укол морфия и был таков.

«Стекло», как называлась на языке Фещенко ампула, стоило 50 долларов. Ежесуточно он тратил на наркотик две сотни. Расходы можно было значительно сократить, перейдя на самообслуживание. Но Фещенко плохо переносил боль и был не в состоянии сделать себе укол самостоятельно, а своему окружению не доверял, никому не доверял по-настоящему. Вот и приходилось переплачивать. Но разве не для этого существуют удовольствия в этой жизни? Их истинная цена всегда превышает номинальную стоимость.

— Полегчало, шеф? — обеспокоенно спросил водитель, вернувшийся на свое место. Сообразив, что опять был задан вопрос, который задавать не рекомендуется, он виновато шмыгнул носом. Его затылок просто-таки окаменел.

— Порядок. — Фещенко вяло отмахнулся, и собственное движение показалось ему восхитительно-плавным. На периферии зрения, слева и справа, возникли две радужных туманности, которые всегда исчезали, стоило лишь приглядеться к ним повнимательней. Чтобы не коситься на них понапрасну, Фещенко прикрыл веки и сказал:

— Ехай, милый.

Кайф, доставляемый ему «Марфушей», не шел ни в какое сравнение с женскими ласками. Иногда он подумывал о том, что увлечение наркотиком начало выходить за рамки, которые он однажды установил для себя сам, но всякий раз эти раздумья заканчивались вызовом бригады «скорой помощи».

— Добрый доктор Айболит, — пробормотал Фещенко, — он излечит, исцелит.

Водитель по-черепашьи втянул голову в плечи и прибавил газу. Его плоский затылок выглядел таким напряженным, словно на него в любую секунду могла обрушиться неожиданная затрещина. Фещенко тихонько засмеялся:

— Там в бардачке кассета валяется, — сказал он. — Поставь. На полную громкость.

Под зажмуренными веками поплыли цветные круги, меняющие окраску в зависимости от перепадов звучания. Гитарное соло переливалось алым, басы добавляли синеву, барабанные дроби были лимонными, а голос певца, голос...

В глазах Фещенко потемнело. Он вспомнил. Это было очень давно, в другой жизни, но он все равно вспомнил.

Толкая под ребра шута своего,

Барон от души веселился.

Невидящим взором окинув его,

Слепой перед стадом склонился:

«Пусть взор мой угас,

Только чувствую я,

Что в зале средь вас

Затесалась свинья.

Дам на отсечение руку —

В углу кто-то радостно хрюкнул!».

Никаких разноцветных кругов больше не было, остался один только сплошной мрак, в котором звучала любимая песня молодости. Фещенко услышал ее впервые много лет назад в такой же темноте, на рок-концерте, когда прожекторы на сцене внезапно погасли и все исчезло — буквально все, — кроме слов, мерно падающих в безмолвный зал.

Сплеча отрубив, сам лишился руки.

А после, с усмешкой кривою,

Барон приказал палачу: «Отсеки

Язык заодно с головою!».

Скатилась под трон

Голова скрипача,

А скрипку барон

Растоптал сгоряча.

Но скрипка — вот странная штука —

Не проронила ни звука.

К концу песни мрак рассеялся, сменившись неверным оранжевым заревом. Сотни, может быть, даже тысячи язычков пламени одновременно вспыхнули в темноте, чтобы, раскачиваясь в такт, хоть как-то выразить неожиданное единодушие, охватившее всех.

«Ну что? — прокричал в микрофон лидер группы, когда лучи прожекторов скрестились на его сияющем от счастья и пота лице. — Пробирает, а? Тогда давайте не забывать, что мы не свиньи, а пиплы! Вместе мы расшевелим это болото!». — «Йе-е-е-а-а!!!».

Вопящему вместе со всеми Фещенко не надо было объяснять, какое болото имеет в виду музыкант. Он знал. Тогда он знал. Там, в зале, дешевая пластмассовая зажигалка в его руке раскалилась, обжигая пальцы, но ему было наплевать. На многое наплевать. Почти на все, что сделалось таким важным теперь.

— Выруби музыку. — Это было произнесено глухо, но водитель все равно услышал. Выполнил приказ. Осторожно заглянул в зеркало заднего обзора, проверяя, как там шеф.

Фещенко был плох. Посеревшее лицо с комками затвердевших желваков, нахмуренные брови, на ресницах поблескивает что-то подозрительно похожее на слезинки.

Водитель судорожно сглотнул. Ему было велено не задавать вопросов, и некоторое время он крепился, но потом держать язык за зубами стало невмоготу, и он услышал свой собственный голос, нарушивший молчание:

— Может... Может, повернем обратно, шеф?

— Нет, — отрезал Фещенко, не открывая глаз. — На этой дороге нет поворота.

— Есть, — заволновался водитель. — Сколько угодно.

— Ошибаешься. Поворот был, но мы его давно проехали. Теперь все прямо и прямо. По накатанной дорожке. — С этими словами Фещенко открыл глаза. От намека на слезы и следа не осталось. Его немигающий взгляд был устремлен вперед. И поворота там действительно не было. Ни одного.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter