Генеральный прокурор Украины Юрий ЛУЦЕНКО: «Очень известный политик и бизнес­мен Януковичу сказал: «Я понимаю, что Юлю простить вы не можете, но Юру-то... Давайте его отпустим», и тут Янукович взорвался: «Дорогой, тебе когда-нибудь кочергу в жопу засовывали? Раскаленную, красную такую, чтобы кишки шкварчали и наматывались. Да я лучше себе кочергу в задницу засунуть дам, чем Луценко выпущу»

(Продолжение. Начало в № 9, в № 10)

«Я к Юле, а она ни в какую: «Ющенко — мудак». Я к нему, а он: «Она хуже Януковича!»

— Теперь к вашему аресту вернемся: мне интересно, что человек ощущает, который только сегодня дома проснулся, у него все нормально было, и вдруг за решеткой он оказался?

— Во-первых, об аресте за несколько месяцев до этого я знал и все понимал — я уже взрослый, экс-министр внутренних дел.

— А разве возможности уехать куда-нибудь у вас не было?

— Была, более того, мне это прямо как Юлия Владимировна предлагала («Уезжай, потому что...»), так и тот же Ренат Кузьмин, который приветы передавал: дескать, вот-вот. Все это я знал, но убегать невозможным считал, и не только из-за своих внутренних человеческих принципов (испытаний я никогда не боялся), но еще и исходя из политических соображений. На тот момент противостояние Ющен­ко и Тимошенко наших людей просто взбесило, ведь именно этим мы Януковичу дорогу открыли. Я все, что мог, делал, между ними каждый божий день бегал. К Юле прибегал, говорил: «Ну послушай, наверное, Ющенко все-таки лучше, чем Янукович». Она ни в какую: «Нет, даже разговаривать не хочу — он мудак». Я к нему бежал: «Ну Виктор Андреевич, все-таки Тимошенко — это же не Янукович. Общий язык найдите, хотя бы в экономических вопросах договоритесь. Она экономикой руководить хочет — дайте ей это. У вас другое получается — пожалуйста...». — «Нет, она хуже Януковича!».

Я связным был, между ними каждый божий день бегал, их руки соединить пытался, взывал: «А во имя чего восемь месяцев в машине я жил?». Послушайте, у меня минимальный митинг — пять тысяч, максимальный — ну не знаю, тысяч 70 был, люди с горящими глазами, стоявшие там, говорили: «Мы Януковича свергнем, это предательство, политическая проституция Мороза, мы опять власть вам вернем», и мы с перевесом в один голос победили. Вернее, в два, но Иван Степанович Плющ, в парламент придя, в первый же день решил, что широкая коалиция лучше. В силу того что он уже не с нами, оценку ему давать сейчас не буду, а мы одним голосом выиграли, чудом страну вытащили — и на второй день Ющенко с Тимошенко опять воевать начал. Фактически мы перед избирателями виноваты были, я все возможное, чтобы внутреннюю войну демократов прекратить, делал, но кому это расскажешь?

— В общем, зная, что вас посадят, вы все равно не уехали?

— Я считал, что единственное, чем своих избирателей отблагодарить могу, — это тут остаться и доказать, что не все боятся и не все продаются (тогда же многие уехали и многие продались). Для меня это, наверное, самое тяжелое испытание было. Тюрьма по сравнению с тем, что я пережил, ерундой была, когда ко мне депутат от «Самообороны» Катя Лукьянова, мать-одиночка, пришла и сказала: «Мне миллион дали, он на столе такой горкой лежал... Одна пачка упала, рассыпалась, краска свежая...

— ...только напечатали...

---

---

— ...запах офигенный. Я такого никогда не видела. Юра, — она сказала, — половину возьми, но сукой меня не называй». Я ее хуже назвал...

— Хуже — это как?

— Ну, плохой женщиной...

— ...с низкой, как Путин выразился, социальной ответственностью?

— Да. Я все это видел... Потом другой депутат приходит — богатый, у которого бизнес большой: «Юра, я не могу, у меня весь бизнес обложили». — «Так мандат сложи», — ему посоветовал. Он: «Ну как же?». — «Никто же из вас ни копейки за мандат не платил, — я продолжил, — я сам буром пер и все, что нужно, делал. Ты депутатом стал, потому что мы — команда: мандат сложи, не сдавайся», а он: «Не, это же мандат!», то есть кого-то купили, кого-то напугали...

— Вы про людей все тогда поняли?

— Многое, но еще не все (смеется), все впереди было. В тот момент для меня это просто личной бедой было — я на диване лежал и ждал, когда... Я же прекрасно знал, к чему дело идет, — у моего дома наружка стояла, я бутерброды им выносил, они стеснялись. Все понятно было, поэтому я готовился, но, еще раз повторю, не убежал, потому что кто-то доказать должен был: не все Януковича боятся, не все на его деньги покупаются — вот такая моя миссия была.

«Два года в камере смертников я оттрубил»

— Скажите, а унизительные процедуры досмотра в тюрьме вы проходили? Раздвигание ягодиц, наклоны?

— Я все проходил, что люди в такой ситуации проходят, и опять-таки для меня это делом принципа было. Смотрите, Лукьяновское СИЗО в 1861 году построено, и вот после всех процедур, вами упомянутых, я в камеру попадаю: четыре человека, девять квадратных метров, пять слоев решетки за окном. Верхняя часть окна, наверное, в Первую мировую выбита, дырка в полу вместо туалета, видеокамера, умывальник со сгнившим носиком, поэтому бинт на него привязан, чтобы не капало, потому что спать вообще невозможно, и грибок на стенах где-то в два пальца толщиной. Нары, две каменные тумбочки из кирпича сложенные, закрашенные, ну и правила поведения...

Вечером засыпаю. К счастью, в силу, скажем так, перегрузки одно ухо на Майдане у меня отказало, поэтому, если на правую сторону ложусь — все замечательно, ничего не слышу, поэтому пропустил почти все, что при перекличке происходило. Тюрьма же в шесть часов утра оживает, зеки окна открывают, пересылки записок, предметов по «коням» начинаются («кони» — это ниточки, которыми все это бегает). Перекличка, обсуждение новостей идет: ну, понятно, целый Луценко, целый министр в тюрьме — это же классно!..

— ...что заехал...

— Эпитеты при этом понятные...

— Какие?

— Ну, матерные, нелицеприятные, естественно — во-первых, потому что мент, во-вторых, потому что политик. Ну и утром встал — а декабрь был, — снег с головы стряхнул, потому что окно разбито, и так жить начал.

В первые дни огромное возмущение меня сжигало. Как же так? Я свободный человек! — какое они право имеют в тюрьме меня закрывать?! Но я себя успокаивал: «Ты точно так же людей сажал и все те же процедуры пройти должен». За стеной у меня подозреваемый в убийстве милиционера сидел, и мы на одной доске оказались: с одной стороны — я, экс-министр внутренних дел, на которого ничего, кроме незаконного празднования Дня милиции и не­пра­вильного трудоустройства своего шо­фера, нарыть не смогли, с другой — убийца милиционера: ну и обычные разбойники, грабители, наркоманы...

Мой принцип очень простой был: я такой же, как все, потому что слова отца хорошо помнил: «После каждого мягкого кресла — это все равно неминуемо! — власть твоя заканчивается, она временна, и ты должен себя таким, как все, чувствовать и спокойно эти удары принимать». Поэтому никакого холодильника я себе не завозил — продукты все на окне, как и у большинства, висели.

Еще телевизор стоял, потому что в 70-е годы он разрешен был, никаких подогревателей, сковородок, унитазов — что там еще у нас шиком считалось? Тем более никаких передач ресторанных, как кто-то об этом врал, — ничего этого не было, жил, как все, принципиально. Мне же намекали: душ попросить можно... Нет, потому что у других его нет. Холодильник... Нет, потому что у других нет. Когда через полтора года меня уже в камеру перевели, где перед этим ваш, насколько я знаю, и мой друг глава таможни Анатолий Макаренко был, — вау! Унитаз! Настоящий! (Смеется) — я его впервые за это время увидел. Книжки на полочках! — и даже сервиз имени Юлии Владимировны Тимошенко, который мне в камеру перенесли, потому что как раз комиссия ОБСЕ приехала. Ну а так два года в настоящей камере смертников я оттрубил.

«Тимошенко я в тюрьме научил, как малявы при поцелуях передавать»

— В камере смертников?

— Почему лукьяновский корпус «Кать­кой» называют? В честь Екатерины II, которая первой деньги на киевскую тюрьму выделила. Деньги, как всегда, украли, большую яму вырыли, зеков туда посадили, весной их водой насмерть залило, большой скандал был, и следующий царь комиссию создал. Короче, лет через 20 в честь бабушки здание в форме буквы Е построили, так вот, средний хвостик буквы Е — это спецкамеры для смертников, а когда смертную казнь отменили, там пэжэшники, «пожизненные», содержатся. Там я и сидел — семь замков, один из них электрический с центральной диспетчерской, то есть никто к тебе не зайдет, никто «кормушек» никаких не откроет — все жестко, как положено. Я знаю, что видео моего пребывания там Януковичу передавали...

— Он ужастики посмотреть любил?

— Наверное. Ну, ничего плохого я в этом не видел — если хочется человеку молодость вспомнить, почему бы нет?

— На Юлию Владимировну с гораздо большим удовольствием он смотрел...

— А мы с Юлей в одном автозаке встречались, в соседних боксах сидели — она в глубочайшем шоке была. Я в тому времени в тюрьме, по-моему, полгода или даже больше пробыл, я уже такой: у-у-у был, уже зеки меня уважали, потому что он, как все, не боится, за охрану не прячется, и в тот момент мы с ней встретились. Я ее научил, как с этими себя вести, как малявы при поцелуях передавать...

— При поцелуях?

— Ну а как их иначе передашь? (смеется). Раньше сложнее было, в гулаговские времена их глотать, ну а потом... добывать приходилось, а здесь все при поцелуях: в целлофанчик обвязываешь, целуешься и тихонечко передаешь. Затем разматываешь, публикуешь — так тоже было...

Потом попытка меня пугнуть была, потому что испытание бытовыми условиями я спокойно прошел. Я же в Советской Армии два года служил — несмотря на военную кафедру, нас всех загребли. Демографическая яма была — дети детей войны, поэтому для меня это не ново было. Единственная проблема — пространство очень узкое и психологически гнетет то, что ты на одной доске с теми, кто убивал, а я точно знаю, что не виноват. Меня это невероятно жгло, жажда мести распирала, но в тюрьме мне очень везло: ко мне нужные книги и в нужный момент попадали — я бы и сейчас ничего лучше не придумал.

Первая, которую там прочел, «Дхаммапада» была — священные тексты буддизма. До сих пор помню: «Месть разрушает душу глупца так же, как алмаз рвет скалу, породившую его» — в тот день все это я отпустил. Я себе зарок дал, что ни секунды на месть по отношению к тем, кто меня давил, не потрачу, но тех, кто страну давил, доканывать буду.

— Неужели так никому и не отомстили?

---

---

— Никому из тех, кто мне эти два с половиной вырванные из жизни года устроил, не мстил — ни одному человеку!

Второе испытание страхом было. Прогулка раз в день, винтовая лестница в дворик размером девять квадратных метров ведет, единственное удовольствие — без крыши, то есть воздух. Я с тех пор вообще без шапки хожу — ну раз­ве что в мороз уже за 20 надеваю, потому что это кайф, когда на тебя капля дождя, снег падает, и даже птичка привет передаст. Плюс турник на такой высоте (показывает — с полметра) — я лежа отжимаюсь и круги наматываю. По камере пять шагов делал — больше там места нет: окно — дверь, окно — дверь, окно — дверь, а на прогулке — семь шагов: пять — два, пять, и так два года. Солнце по небу движется — решетки на стене отображаются, и уже через полгода я точно знал, сколько времени (часы запрещены!), по этим теням решетчатым, и один раз...

Меня в «коробочке» четыре охранника водили (потом по нашему обычному разгильдяйству их три стало, затем два и, наконец, один), и вот четверо по этой винтовой лестнице меня ведут, и вдруг говорят: «Ой, мы сейчас вернемся, подождите» — и исчезают, а в это время мимо меня «два­дцаточка» (ка­ме­ра. — Д. Г.) черной масти проходит — то есть зеки классические. Никто меня не бил, но каждый легоньким движением руки показывал, куда бить будет: кто-то под печень, кто-то под горло, кто-то под... Так, не больно, но достаточно чувствительно... Я сгруппировался, естественно, в стену зажался. «Если нападут, — подумал, — человека три-четыре завалю, а дальше уже будь как будет», но они намерения свои показали и ушли.

Я вниз спустился и вычеркнуть это из головы себе приказал — вспомнил об этом, когда уже интервью после тюрьмы давал. Любимый мой фильм — «Апокалипсис» Мела Гибсона, и там ключевой момент: помните, отец с молодым сыном с охоты возвращается, племя перепуганных людей увидев, которые куда-то бегут... Он говорит: «Страх. Они заражены им. Страх — это бо­лезнь, вырви его из сердца» — вот и я просто его выбросил. Потом еще несколько более жестких проб было, но ничего не получилось.

«Авторитет мне сказал: «Ладно, министр, не сцы, у нас к тебе претензий нет, ты нам не подбрасывал»

— В тюрьме вас ни разу не били?

— Избиения как такового ни разу не было, а вот физические попытки были...

— То есть кто-то из зеков ударил?

— Попытался, так скажем, и не один, но я тоже не маленький, поэтому... Зеки меня зауважали, а самое главное, что их уважение вызвало, — то, что, как все, живу, и еще одна причина — моя Ира: фактически она меня спасла.

— Супруга часто к вам приходила?

— Каждый божий день — сначала жен простых зеков запускала, а потом сама заходила. Она еще ни депутатом, никем не была, и где-то через год я, помню, на свидании услышал, как из окна зеки орут: «Луценко, жене уважуху передай — она у тебя настоящая! Она наших настоящими женами быть научила!». Это высшая степень похвалы была...

Что еще сказать? Тюрьма, конечно, интересное место, опыт хороший, и я бы всех госслужащих на месяц туда помещал — очень полезно, а если серьезно, то меня, конечно, поддержали... Первой, как я уже сказал, «Дхаммапада» попалась, потом письмо великого Евгена Сверстюка мне пришло, затем Левко Лукьяненко написал, дру­гие великие люди. Они мне советовали: «Ни на что лишнее время не трать, над собой работай! Никакого телевизора, никаких газет — все это суета», и тут в руки мне книга Карела Чапека попадает, которого мы все по «Войне с саламандрами» знаем, а оказалось, у него грандиозная вещь «Беседы с Масариком» есть.

Томаш Масарик — первый президент Чехии, философ, и фраза такова: «Вечная жизнь наступает не после смерти — она начинается со дня твоего рождения. Работай над собой каждый день. Делай что-то полезное для людей, для себя и поднимайся каждый день по ступеньке лестницей жизни. Не остановись ни на один день, не пропусти его» — для меня это самое важное было.

Слава богу, мне много книг разрешалось, и я их запоем, одновременно три-четыре, читал. Чай (три литра воды — пластиковую коробку — выпивал) и чтение по 15 часов в сутки, обычная норма — 300 страниц. Книги меня спасли — ты ее берешь, открываешь...

— ...и уходишь...

---

---

— Все, уже ушел. Сегодня с «Алмазной колесницей» Акунина ты в Японии, завтра — с «Пейзажем, нарисованным чаем» Павича на Балканах, послезавтра — с Борхесом в Латинской Америке: все хорошо, и ты учишься. Конечно, это бесконечный диалог был, который я сам с собой вел. Я понял, в чем виноват был, — в поверхностнос­ти, в том, что и к жизни, и к политике не­­глубоко относился. После тюрьмы, мне кажется, глубже я стал, кроме того, тюрьма — очень интересное место, где людей, казалось бы, совсем других ты встречаешь, но на самом деле она — не самое опасное место, в Верховной Раде намного опаснее...

— ...и люди там похуже...

— Да, концентрация плохих людей там намного больше, чем в Лукьяновском СИЗО, смею сказать. В тюрьме они разные. Конечно, совершенный воровской мир есть, оступившиеся есть, хитрящие, невиновные...

Всяко было... Где-то уже к концу второго года моего сидения — впереди еще полгода лагеря оставались — мой бедняга-вертухай случайно меня как раз привел, когда «двадцатка» «черная» выходила: 19 огромных, здоровых мужиков красивых — классическая «черная» зековская камера. Перед ними авторитет стоит — ну, ни хрена себе! Если «Холодное лето 53-го» по­мните, один в один. Скуластый, узкоглазый, с наколочками Ленина и Сталина, с мастями, с надписями «Бей ментовских сук», «КОР» — коренной обитатель тюрьмы.

Между нами два метра, мой бедный вертухай ключом в двери попасть не может, а в ней семь замков. Его с перепугу трясет, между нами уже метр, авторитет на меня показывает: «Министр (сплевывает), блядь?». — «Да», — говорю. «Не х...во, блядь!». Молчу. Он: «Ладно, министр, не сцы, у нас к тебе претензий нет, ты нам не подбрасывал». А я действительно любые подбрасывания пистолетов, наркотиков в МВД запретил — работать головой надо, но тут же ответка необходима... Поворачиваюсь: «А ты — авторитет (сплевывает), блядь?». Конечно, все офигели. «Да!». — «Тоже не х...во, — сказал. — Ладно, авторитет, не сцы. Резо (это смотрящий по тюрьме. — Ю. Л.) передай, что у меня тоже к нему претензий нет».

— Класс!

— Тут вертухай меня вталкивает, изнутри закрывается: «Что вы творите?». Я: «Нормально, диалог миров».

— Диалог миров!..

— Понимаете, люди там более простые, такие, как есть, они на себя меньше этих защитных луковичных одежек надевают, и к человеку, у которого принципы есть, который не сгибается и не сдается, зеки тоже нормально относятся. Да, мы абсолютно по разные стороны баррикад, но как личность, мне кажется, я там уважение заслужил. В лагере легче было — это уже просто пионерский лагерь, типа, ты в любое время на свой прогулочный дворик уйти можешь — где-то метров 20 квадратных, у тебя санузел есть, кровать, а не нары...

— Чем, кстати, в Менской колонии вы занимались? Работа какая была?

— О, это любимое занятие было! Сначала рукавицы я шил. Технику безопасности прошел, в журнале расписался (смеется), а потом рукавицы, которые я нашил, Ирка в тюремном ларьке скупила, кулак «Народной самообороны» с надписью «Україна в твоїх руках» на них нанесла и на митингах раздавать начала. К тому моменту она уже депутатом была, и в одну ночь все швейные машинки у меня вынесли. Подумали и на новую серьезную работу меня переключили — конверты клеить, большие и маленькие (смеется). Работа, конечно, идиотская, но она возможность быстренько норму сделать и читать давала. В тюрьме самое дефицитное — это наедине с собой оставаться, и в той мастерской у меня самый кайф был, потому что хлопцы бесконечную эту фигню по телевизору смотрели, причем зеки (даже зеки-менты) сериал «Менты» обожают, который жизни ни на йоту не соответствует. Они все эти бесконечные криминальные истории, весь этот бред а-ля русс смотрят, а я сижу, книжки читаю — один!

«Через два с половиной года свиданку с женой не через решетку, а, прямо скажем, на диване мне разрешили, на котором до этого тысяч 10 людей было»

— Что вы в тюрьме ели?

— То, что и все.

— Например?

— В тюрьме никто практически то, что разносят, из того, в чем разносят, не ест, чтобы вы понимали: это огромный бидон, в который сегодня дерьмо под названием щи, а на другой день — дерьмо под названием перловка заливается (причем содержимое ни к щам, ни к перловке отношения не имеет). В основном, процентов на 80, зеки передачи едят: единственное тюремное, что мы едим, — картошка в мундире, потому что она и есть картошка, почистил — и нормально. То есть что с продуктами, чтобы они так воняли и так выглядели, сделать можно, я до сих пор не знаю. На кухню меня за пайкой не допускали, потому что и в тюрьме, и в лагере очень моих контактов боялись. Меня даже голосовать на участок в пять утра, а не в шесть выводили — максимальная изоляция была!

На самом же деле... В лагерь приезжаю — никаких передач еще нет, товарищи чем-то подкармливают. Они на кухню идут, приносят, потом один из них сидит и часика два волоски курятины из чего-то зеленого такого, цвета и консистенции детской не­ожи­данности, выбирает — вот он их навыбирал, сложил... Потом два лезвия на проволоку берет, в электрику подключает — и на них жарит: некий кусочек курятины получается. Сегодня этот кусочек один съест, завтра другой, послезавтра третий — всю остальную консистенцию в принципе есть невозможно. Потом продукты подошли...

Зеки сильно на меня обижались, потому что до моего прибытия в Мене борщи и все остальное заказывать можно было. Луценко приехал — это запретили, и жить по тюремным правилам стали (потом, кстати, мы их изменили).

В первую мою свиданку — через два с половиной года свиданку с женой не через решетку, а, прямо скажем, на диване мне разрешили, на котором до этого тысяч 10 людей было, в комнате — понятно, что тоже в тюрьме. Ну, как у всех, но к чему я веду? Мы с ней тогда, конечно, и поцеловались, и обнялись, и все, что в таких условиях могли, сделали, но среди ночи изменения к Кримінально-виконавчому кодексу писать начали о том, чтобы спортинвентарь иметь можно было, чтобы домашние передачи и много чего еще разрешить. Сейчас все эти вещи либерализовали, но тогда, еще раз повторю, как все, жил.

С Ирой история была... Ее ко мне на свиданку вместе с американским, немецким и европейским послами не пустили. Помню, снег с дождем был, такой ветер пронзительный, а когда в тюрьме сидишь, у тебя чуйка появляется, и вот я за километр от дверей чувствую, что Ира где-то рядом, уже ходуном что-то во мне ходит. Ну и потихоньку зеки уже передают, что твою, мол, там не пускают, скандал и все остальное.

Я, естественно, к начальнику колонии пошел, который срочно зама из управления исполнения наказаний Черниговской области вызвал, а тот «тренировать» меня очень хотел. «Смотри, мужик, — я сказал, — со мной ты все, что угодно, делать можешь, но права своего один раз в день звонить и свидание со своей женой как адвокатом иметь я ни на йоту тебе не отдам — это мое право, и ты хрен что с этим сделаешь!». Он с усмешечкой: «А я тебе не дам — и что ты мне?». На это я спокойно ответил: «Сейчас отсюда, со второго этажа, выпаду — в принципе жив буду, но тебе хана. До пяти считаю».

— И выпали бы?

---

---

— Конечно, а в чем проблема — со второго-то этажа? Суть, однако, в другом. Несчастный начальник колонии приходит, а вы же понимаете: старый дед, который нормально жил, и тут такого...

— ...пассажира...

— ...клиента ему привезли. Он: «Юрий Витальевич, мы вас Христом Богом молим — ну не можем мы этих послов до выборов к вам пустить». — «Каких выборов?» — я спросил. «В Америке». Я расхохотался: «Послушайте, где я, а где Барак Обама? Мы, конечно, в бараке оба, но не до такой же степени — вы что, с ума сошли?», а он продолжил: «Мы их к вам после выборов пустим, а за это свидание с женой разрешим».

...До сих пор в моем деле это заявление есть. «Згiдно статтi Кримiнально-виконавчого кодексу прошу надати менi довготермiнове триденне побачення з моєю дружиною Луценко Iриною Степанiвною з метою зняття депутатської недоторканностi». Подпись — Луценко. Вся зона ржала, потому что «з метою зняття недоторканностi» — это, безусловно, прикольно было. В общем, книжки, юмор, в том числе по отношению к себе, и любовь моей жены человеком остаться и там мне помогли, и сегодня считаю, что это нужное испытание было.

— Нужное?

— Конечно — чтобы таким, как сегодня, стал, это необходимо было. Мне, естест­венно, безумно времени жалко, когда сидишь и чувствуешь, как песок жизни, любви сквозь пальцы твои просыпается. Лина Кос­тенко, наверное, самые важные в моей жизни слова написала: «На цій землі головне — набутися разом». У меня из-за бреда какого-то два с половиной года возможности со своими побыть забрали, зато возможность с собой подебатировать я сполна получил, поэтому сегодня, когда меня критикуют, достаточно спокоен. Так, как я себя вiдшмагав, отхлестал, никто не сможет — мы же скрывать все способны, но лишь до того момента, когда в зеркало в свои глаза смотрим.

«Когда Янукович премьером был, я в него, вернее, над его головой, хрустальный графин запустил»

— Минуты отчаяния у вас хоть раз были? Вот когда хоть волком вой?

— Нет, так позже бывало, но в тюрьме — никогда. Еще один момент расскажу. Приговор читают, абсурд полный, но много часов это длится, и мы с Ирой книжку Лины Костенко и закладочку взяли — я ей то стихотворение, которое ей почитать хотел бы, показываю, она мне. Так эти несколько несуразных часов и коротали, и вдруг они до того доходят, какой же мне срок дают. Бедная Оксана Царевич, судья, останавливается, листок знаменитому судье Волку передает, тот читает, офигевает и... перерыв объявляет. Оказывается, вписать, сколько, забыли (смеется) — вышли, созвонились, зачитали: четыре года.

Я об этом так долго к чему говорил? На самом деле, то третий круг был, когда империя Украину втянуть попробовала, и опять я участником тех событий стал, но уже в статусе не революционного лидера, а зека. Что Янукович, когда победил, сделал? В Москву поехал и сказал: «Теперь откат за газ мой». Ему ответили, как кагэбист зеку ответить может: «А я не с тобой договор подписывал — пошел ты...», и тогда Янукович вираж заложил: «Раз так, я в Европу уйду». Это классический шантаж был, и по этой дороге он достаточно долго шел — у многих не только на Западе, но и в Украине впечатление сложилось, что чувак в ассоциацию движется.

— На памятник себе зарабатывает?

— Да. Уже после освобождения из тюрьмы один очень известный политик и бизнес­­мен, мне рассказал, что он уполномочен был Януковичем европейские столицы объездить, ассоциацию с ЕС согласуя. Он задание выполнил, со всеми очень важными людьми встретился и по возвращении в Киев доложил: «Все согласны, но еще один шаг сделать нужно — кого-то из политических отпустить. Виктор Федорович, я понимаю, что Юлю простить вы не можете, но Юру-то... Давайте его отпустим», и тут Янукович взорвался: «Дорогой, тебе когда-нибудь кочергу в жопу засовывали?». Бизнесмен этот мне потом признался: «Я так испугался, что просто онемел. В кабинете первого лица сижу...».

— «Вот сейчас, — подумал, — и начнется»...

— А Янукович продолжил: «Раскаленную, красную такую, чтобы кишки шкварчали и наматывались. Да я лучше себе кочергу в задницу засунуть дам, чем Луценко выпущу».

— Потрясающе! — а звериная ненависть такая откуда?

— Я просто вещи своими именами называл, что это зек, говорил, который до власти дорвался.

— Жестокий какой!..

— Виктор Янукович в детской колонии сформировался, где, как и в любой колонии, главное...

— ...сила...

— ...и деньги, и для него это единственные ценности были — остальные на задний план отходили, и все, кто его пониманию мира противостояли, врагами были. Мне, министру внутренних дел (я пару месяцев при нем работал), открыто он говорил: «Ты что, не понимаешь, что зеки — это тоже инст­румент управления страной? Ты что, не понимаешь, как шахтерские восстания я давил и кто арматуриной хребты этим лидерам перебивал?». У меня этих бесед с ним предостаточно было, я много часов с ним общался, когда он еще губернатором Донецкой области, потом — премьер-министром являлся. Однажды, когда премьером он был, я в него, вернее, над его головой, хрустальный графин запустил...

— Да вы что?!

---

---

— Было дело. Охрана прибежала, а он: «Мы сами разберемся. Стрелка — значит, стрелка» (смеется).

— Что он агентом КГБ СССР был, вы понимали?

— Нет, я понимал, что он как зек воспитан, и инструментом бригады донецкой ОПГ по захвату сначала области, а когда это успешно прошло, и страны стал, но донецкая ОПГ как часть российской сложилась. Хорошо известные вам музыканты (смеется) и «политические» деятели России — это на самом деле криминальная бригада ФСБ по захвату богатств СССР и постсоветских республик, и вот она при­шла... Первые же деньги в Донецк из Кемерово приехали...

Тут много рассказывать можно, но в дру­гой раз давайте. Суть в чем? Янукович во мне человека ощущал, который его не боится, который в парламенте зека зеком называл, который от денег отказался и угроз не испугался, и, конечно, его это, как и мои выступления в судах, мои открытые письма в прессе, очень дразнило — его реакцию точно я знаю. Ну а как мог он мне фразу простить, что «экономикой Украины Саша-стоматолог управляет, но его методы явно у проктолога позаимствованы» — это же по всей стране расходилось.

— «Язык мой — враг мой»...

— А я считаю, что политиком только так быть можно, потому что очень часто и при Кучме, и при Януковиче политики говорили (понизив голос, почти ласково): «Антинародный режим» — и его клеймили, а людей, которые диктатором лично Кучму называли, а диктатором-зеком — лично Януковича, на пальцах одной ладони руки посчитать можно.

— Интересно, а был у вас момент, когда вы, свободный человек в душе, тяготами тюрьмы измученный, себе сказали: «Дурак ты, дурак. Говорили же тебе: «Уезжай!» — почему не послушался?»?

— Нет, вы что? — не было такого! Еще раз повторю: извините, может, это пафосно выглядит, но я глубоко убежден... После всех ошибок двух половинок «оранжевой» команды, которые, извините, страну просрали... Эх, я же к этому отчасти причастен был, хотя и все возможное, чтобы их помирить, делал. В глазах людей я частью команды Ющенко — Тимошенко являлся: куда бы на улицу ни вышел, и этим разуверившимся людям только одним отплатить мог — показать, что не все продаются и не все боятся, в этом моя миссия состояла. Я считаю, что это самая главная вещь была, без которой второй Майдан тоже не состоялся бы, то есть показать нужно было, что политики есть, которые не продаются, не боятся, которые вещи своими именами называют и о будущем думают.

Когда из тюрьмы я вышел, меня самые близкие, конечно, встречали — опять же мои институтские друзья из общаги, брат, жена, сыновья, ну и куча прессы, естественно, и я им тогда сказал: «Через полгода революция будет». Друзья ответили, что я, наверное, мозгами поехал, — ну о какой революции можно было в конце апреля, Господи, 2013 года говорить — ну о какой?

— Все зацементировано было...

— ...ни одного митинга не проходило... Я, кстати, всего-навсего на несколько недель просчитался (смеется). Еще раз: если бы между смертью выбирать мне предложили, которая сегодня многим в московском или в дээнэровском плену грозит, и бесчестьем, я бы такую, правильную, смерть выбрал.

«У меня на рабочем столе моя жестяная тюремная кружка стоит, и в ней моя бирка лежит, которую к куртке так и не пришил»

— Вас все равно досрочно ос­вободили — правильно?

— Да, трех месяцев до двух с половиной лет, когда по УДО выйти мог, не досидел.

— Кто же на Януковича надавил, почему он это сделал?

— Ну, я же историю с кочергой рассказал... На самом деле, — это железобетонным требованием стало, которое Европа для подписания соглашения об ассоциации с ЕС выдвинула, и миссия экс-главы Европарламента Кокса и экс-президента Польши Квасьневского именно для того приехала, чтобы вытащить из заключения Луценко и Тимошенко попробовать. Между нами говоря, они, конечно, понимали, что с кого-то начинать надо — то есть с Луценко, и тоже в сумме пару дней у меня в тюрьме провели. Мы сидели, через решетки разговаривали — такой классический лорд, в переносном смысле, Кокс и классический постсоветский политик Квасьневский...

— Бывший комсомолец...

— Да. Конечно, мы очень много всего обсудили, и они постоянно по ходу этих разговоров (я же видел) подталкивали: «Ну давай же, письмо-прошение подпиши»...

— О помиловании...

— Я сказал, что не подпишу, ни в чем я не виноват и к Януковичу обращаться не буду. Они к жене — Ира тоже отказалась, и тогда к старшему сыну пошли (младший совсем маленьким был, а Сашка в инс­титуте учился). Саша отрезал: «Тому, кто вас послал, передайте: после всего, что Янукович с моим отцом сделал, чтобы он на три буквы пошел» — тоже стояковым пацаном оказался. Потом они уже весной 2013 года приехали, Иру ночью вызвали и перед фактом поставили: «У нас три часа есть — или ты подписываешь, или он все четыре года сидит», потому что условно-досрочное освобождение у меня через три месяца выходило, но понятно как дважды два было, что УДО для Луценко невозможно.

Ира тут, конечно, и как жена, и как любимая моя действовала — в страшной развилке оказавшись, нескольким людям позвонила, в том числе Порошенко, который, как вы помните, какое-то время министром иностранных дел был, и совета попросила. Несколько человек: Грынив, Порошенко, пару моих друзей — ночью в кафешке собрались: думать, что же делать. Должное отдать надо: Петр Алексеевич — уникальный дипломат. Кстати, до того у нас просто рабочие отношения были, но Ире он много помогал и посоветовал ей, как быть. Кокс, Квасьневский приходят, моей жене прошение дают, и она пишет: «Миссию Кокса — Квасьневского по освобождению моего мужа Луценко Юры поддерживаю», подпись. Ирландец красным налился, ручку сломал: «Это сумасшедшая страна!», а поляк улыбнулся: «Я так и знал», но это письмо единственным, что они выдавить смогли, было.

— Что-то из тюрьмы, какие-то предметы, вы сохранили?

---

---

— Да, у меня на рабочем столе моя жес­тяная тюремная кружка стоит, и в ней моя бирка лежит, которую к куртке так и не пришил, за что мне выговоры постоянно вписывали. Для меня она то олицетворяет, что я к некоему человеку плохо относиться могу, но, чтобы его посадить, сумма доказательств должна быть. Никакие политические или личные антипатии на уголовное преследование влиять не должны — для меня это символ того, что я и тысячи таких, как я, прошли.

Еще раз подчеркиваю: я не уникальная жертва карательной системы, таких тысячи, и, может, именно из-за этой кружки я на посту генпрокурора то, чем горжусь, сделал: больше 10 тысяч дел закрыты были. Я это своей миссией считал наравне с тем, что этот карательный монолит уничтожить должен был: по возможности тех, кто виноват, наказать, но еще и на рас­праву простых людей не дать.

Вот одна только история — люди же истории любят. Цифры кого интересуют? — ну 10 тысяч...

Я это программой народной спра­­ведливости называю, когда с человеком просто справедливо поступают. Ко мне на прием — его повесткой вызвали — дед с Виннитчины пришел — обходчик, около 60 лет. Суть дела: в Винницкой области ветку узкоколейки до сахарного завода украли, и милиция, да­бы сильно не заморачиваться, дом обходчика обыскала, два железных костыля у него нашли и дело ему вшили. Все, дело закончено, и вот я его вызываю. Что он чувствует, понимаю: сразу с рюкзаком пришел-то (смеется), то есть уже навсегда собрался, а кроме меня, прокурор сидит.

Я к деду по имени-отчеству обращаюсь: «Извинения от имени службы примите, ваше преследование незаконно, здесь о закрытии дела распишитесь». Он ошалел: «Вы это серьезно?». — «Нет, — я ответил, — шучу». Потом объяснил: «Вместо того чтобы розыском тех, кто железную дорогу украли, заняться, вас крайним сделать решили. Извините, пожалуйста, распишитесь, а прокурора, который это дело вел, к дис­циплинарной ответственности привлечь потребую — пусть настоящих виновных ищут».

Дед просто офигел, все еще не веря своим глазам, подписался. «Юрий Витальевич, это правда?» — переспросил. «Да, правда, правда!». — «И я идти могу?». — «Конечно». До дверей доходит и вдруг поворачивается: «Кстати, мне еще субсидию плохо насчитали» (смеется).

Потом еще масса таких дел была. Представьте, молодой человек с девушкой в Одессе гулял, на него напали — повалили, руками-ногами били, девушку куда-то волокли. Он канцелярским ножиком отбивался и нападавшему паховую вену порезал, то есть убийство совершил...

— ...в ходе самообороны...

— Именно, но его реально в тюрьму тянули, и такие примеры приводить могу бесконечно.

Понимаете, жестяная кружка — единственное, что я из тюрьмы взял. Вообще-то, оттуда ничего брать не положено, но для меня это напоминание о том, что... Смотрите, депутаты вечно меня упрекают: «Почему такие-то до сих пор не сидят?» — и целый список политиков называют. Я отвечаю: «Заявление, где факты и подпись: «О заведомо неправдивом сообщении о преступлении предупрежден», пожалуйста, — тут не стол заказов». Да, меня, например, просто колбасит от того, что Медведчук по телевизору говорит, как гражданин я понимаю, что это все, во что я верю, уничтожает, но к нарушению территориальной целостности Украины он призывает? Нет, он юрист, он так свой словесный поток не формулирует. Призывы к свержению власти в его выступлениях есть? Тоже нет — вот и все, что я могу, поэтому как политика я его полностью отторгаю, бедой Украины считаю, но как генпрокурор посадить так, как меня посадили, не могу, иначе во имя чего все это было?

«Медики выяснили, что меньше всего крови выливаться будет, если в особую точку на затылке стрелять, — за это открытие им Сталинскую премию дали»

— Интересно, а после того, как Лукьяновскую тюрьму изнутри вы увидели, желания ее с землей сровнять у вас не возникало? Хотя бы новую построить — европейскую, нормальную, где люди бы в человеческих условиях, а не, как скот, содержались?

— Да, мысль такая меня посещала... Это не день отчаяния, но самый тяжелый день моей тюрьмы был... Я много читал, и силы мне то придавало, что на моем этаже имен­но в этих камерах Петлюра сидел, холодноярские атаманы, Василь Вышиваный, эрцгерцог Австро-Венгрии, который королем Украины стать пытался. Именно там они все погибли, и если они смогли, почему я не могу? Я, конечно, свои переживания со страданиями, которые холодноярские атаманы перенесли, на одну доску не ставлю, но...

Тогда я «Червоний князь» Тимоти Снайдера о Вышиваном читал, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург... Да, очень важная книга — Зинченко Саша написал — «Година папуги»: о том, как польских пленных в Катыни расстреливали. Шикарное произведение, и, кстати, вот что образ значит... Из Москвы палача в резиновых сапогах, в резиновых рукавицах до локтей специально прислали, чтобы тысячи людей расстреливать. Дело в том, что расстреливали столько, что кровь до колен поднималась, и ког­да очередную жертву заталкивали, человека обычно деревянным молотком, чтобы панику уменьшить, глушили, но чтобы он еще что-то чувствовал, но когда много крови было, жертва трепыхалась, поэтому задача была поставлена, и медики ее решили. Они выяснили, что меньше всего крови выливаться будет, если в особую точку на затылке стрелять, — за это открытие им Сталинскую премию дали, но, всего этого начитавшись, я...

Пару раз вертухаи некие незаконные вещи допустили и по отношению ко мне «залетели»... Вообще, персонал ко мне в тюрьме, как к военнопленному, относился, — в отличие от всех остальных со мной за руку они здоровались, честь отдавали: товарищ министр! Это, конечно, втихаря делали, но отношение безупречное было, и вот я им сказал: «За ваши «залеты» расстрельную камеру мне покажите». Она сейчас не используется, потому что смертную казнь у нас отменили, но помещение в Лукьяновском СИЗО еще есть, и вот туда мы спускаемся... Комната квадратов 20: бетонный пол, обычные серые стены, окошечко, из которого стреляли, дверь... Конечно, уже много десятков лет она не используется, но у меня ощущение возникло, что пол от крови все еще жирный, по-украински масний — масляный.

Выхожу оттуда, а переходы в Лукьяновском СИЗО под землей идут — НКВД прорыло, чтобы люди друг друга не видели, по встречным направлениям специальные площадки-развязки... Сейчас, естественно, все это заросло, ужасно вонючее и страшной плесенью покрыто — если испугать кого-то хотите, не в камеры вести надо, а в пересылку, где вообще матрасы между собой слиплись. Люди на полу лежат, а по ним крысы бегают — это самое страшное место.

— И вы это проходили?

— Ну, трошки, трошки. Баня еще весело, да много чего, и вот по этим подземным переходам навстречу мне мужик на костылях ковыляет, и когда мы уже разминулись, когда я уже пять шагов сделал, до меня доходит, что это мой сосед по Кабинету министров, который от меня слева сидел. Это Валера Иващенко был, которого до полной инвалидности довели: с него показания на Юлю качали — хоть какие-нибудь.

— Это же исполняющий обязанности министра обороны?

---

---

— Да.

— Ракетчик, по-моему...

— Не готов сказать. Я, естественно, вертухаев оттолкнул — и его, и своих, обнял Валеру, все нужные слова поддержки произнес, в камеру вернулся... Это одна-единственная ночь была, когда я не спал, — в принципе, в армии отключаться легко научился, а тут... Все настолько шокирующим было... В тот момент я решение принял: эту Бастилию с землей сровнять надо, вот просто снести — она настолько кровью пропитана, что сделать из нее ничего не возможно, и тут ко мне, а я образами мыслю, вдруг понимание приходит, что на самом деле и здание Администрации президента — это бывший штаб Киевского военного округа, где расстреливали, и здание Кабинета министров для НКВД построено — там во время оккупации гестапо размещалось...

— ...и в подвалах Октябрьского двор­ца пытали и расстреливали...

— ...и в нынешнем клубе Кабмина тоже, и вдруг до меня доходит, что, на самом деле, мы в советских бараках, чуть-чуть приукрашенных жовто-блакитными флагами, живем, но, на самом деле, все они — на крови, а ни одно здание на кровавом фундаменте поставить нельзя, нигде в мире это не удавалось, и если стены на кровавый фундамент ты ставишь, каким бы проект ни был — даже самый красивый, из стекла и бетона, самого передового дизайнера, — все равно тюрьма получится.

В тот момент я понял, что в своей политической деятельности совершенно поверхностным был. Украинскую ССР жовто-блакитным флагом улучшить нельзя — только новый фундамент заложить можно, и первое, что я сделал, когда уже на второй наш Майдан, на Революцию гiдностi, вышел — это извинения за все свои ошибки, за ошибки «оранжевой» команды принес, в которых, может, и не виноват, но тем не менее...

Второе: я эту историю рассказал и революцию до конца не только по отношению к Януковичу, но и по отношению к системе довести призвал — вот почему как ген­прокурор больше всего не 2637 посаженными (не арестованными, а посаженными!) коррупционерами горжусь, не тремя миллиардами долларов, в бюджет возвращенными, а тем, что карательную систему НКВД разрушил, которая по недоразумению ГПУ называлась. Сегодня карательного монолита там больше нет, и я считаю, что моя миссия как человека извне системы в том состояла, чтобы после милиции и тюрьмы, после Майдана и власти прийти и самого страшного, нереформированного динозавра Советского Союза уничтожить.

«Тюрьма лучше меня сделала. Я невиновный сидел, политическим военнопленным был, но смог из нее позитив выжать»

— Говорят: «От тюрьмы и сумы не зарекайся» — вы, не дай бог, еще раз сесть готовы?

— Послушайте, я уже дважды судимый и ко всему готов, у меня два приговора было, поэтому шутя... Давайте эти вещи сла­бонервным оставим. Мне часто пишут: «Готовься, новая власть придет...» — отчитаться и отвечать я готов.

— Но чемоданчик тревожный на всякий случай у вас стоит?

— Нет, и никогда не стоял — я в отличие от Юлии Владимировны считаю, что и без чемоданчика собран.

— Она женщина...

---

---

— Да, конечно. Ну что нам, мужикам, надо? Еще раз: я о тюремном опыте не для того, чтобы жалость вызвать, рассказываю, — считаю, что тюрьма лучше меня сделала. Я невиновный сидел, политическим военнопленным был, но смог из нее позитив выжать. Никому это проходить не желаю, более того, считаю, что наши люди сегодня слишком много времени мести уделяют, а она разрушает и возможность творить отнимает. Один из самых героических людей Украины Евген Грицяк, который лидером норильского восстания был, сказал: «Мы, жертвы, уметь прощать должны — в этом наша сила».

Короче, под давлением комиссии Кокса — Квасьневского Янукович помилование мне подписал. Я пару месяцев не досидел, на свободу вышел, и с этого момента ясно стало, что ассоциация — вот она, однако буквально через неделю Януковича в Кремль пригласили и то, чего он добивался, предложили: три миллиарда баксов и вступление в Евразийский союз, совмещенное с избиранием президента. Как вы понимаете, это бетонный вариант был — Украину, втянутую назад под Кремль, получить, и президента, которого нам командир столичного «Беркута» объявил бы — в переносном смысле.

Вперед забегая... На Майдане мы интуитивно план этот сорвали: не зная о том, что готовится, — просто, если образно мыслить... Знаете, вот когда в театр приходишь, еще ничего не началось, трубы в оркестровой яме только разогреваются, и тут ты занавесочку отдергиваешь, а там огромная толпа в шлемах «Беркута» с заготовленным результатом подсчета голосов, и они просто ждут, когда занавес раздвинется, чтобы Януковича президентом объявить, — вот это Майдан сорвал. Я участником этого вот безумного виража Януковича был, который ценой продажи Украины назад, в состояние колонии...

— ...финансовые вопросы решить хотел...

— ...свое финансовое и политическое будущее обеспечить. Он чуть этого не добился, и сегодня, когда это открыто с Беларусью происходит, зачем Майдан был, мы понимаем.

«Успешная Украина — это гвоздь в гроб Российской империи»

— От Беларуси россияне этого добьются?

— Ну, это выбор белорусского народа.

— Но вам как кажется?

— Очень похоже, что Путин Беларусь поглотить сможет, — тут же несколько вещей есть. Во-первых, уже окончательно поняв, что Украину потерял, он для своих подданных, которые все еще в Великого Пу верят, лицо сохранить хочет, и что для этого делает? Беларусь таким же вульгарным путем присоединить стремится, каким Крым присоединил, и союзное государство возглавить, ведь Конституция опять третий раз президентом России стать ему не позволяет, а Конституцию менять как-то не с руки — перед Западом чуть ли не демократом выглядеть хочется. Поэтому новую комбинацию придумали: руководитель России будет (не важно, каково его имя), руководитель Беларуси (как его зовут, тоже не­важно — главное, чтобы картошку в Крым мешками возил) и над ними — глава союзного государства, все тот же вечный, как мелодия гимна Советского Союза и России, В. В. Путин.

— То есть президента Беларуси сохранят?

---

---

— Наверное. Насколько я понимаю, просто декоративными главами двух образований будут, а главным, еще раз говорю, вечный, как мелодия гимна России, товарищ Путин будет.

Другая подспудная вещь — это продолжение восстановления империи. План Путина на самом деле ни для кого секрета не представлял, он его публично лет девять назад в Мюнхене объявил, когда заявил, что Советский Союз восстановлен будет. Все предельно просто: он разделенную Европу восстановить хочет, в которой решения без участия Кремля принять невозможно. Это план, если хотите, императора Александра III во время Тройственного союза монархов, которые фактически Европу поделили, или генсека Сталина, который практически то же самое...

— ...с Гитлером сделал...

— Ну, сначала с Гитлером, а потом и после войны — железный занавес. То есть вот его мир, он постсоветским пространством управлять хочет и решения Европы согласовывать. Разделенная Европа — его стратегическая цель, а Украина — инструмент достижения этой цели, кроме того, еще одна вещь есть.

Мы же с вами в Советском Союзе жили, правда? Нас учили, что это самая лучшая страна, счастливый такой остров, врагами окруженный, поэтому на вопрос, почему в СССР людям не так прекрасно, как, условно говоря, в Штатах, в Британии или во Франции, живется, власти отвечали: «Потому что кругом враги, а мы — осажденный остров социализма».

Когда от этого острова Прибалтика отпала, сказали: «Ну, католики, какие-то ненастоящие советские люди...» — ясно. Потом ГДР, Польша, Венгрия отклонились, нам сказали: «Они католики, вообще не наши, а мы — славянский народ», потом православная Болгария ушла, но связи семей Болгарии, которые значительно лучше, чем при Советском Союзе жить стали, с жителями России — это один процент, может, даже меньше. О том, что православная страна, чуть ли не 16-я республика СССР, намного лучше жить стала, никто не узнал, но, если вдруг Украина так, как Болгария, Словакия, Польша, жить станет — это конец Российской империи означать будет.

Успешная Украина — это гвоздь в гроб Российской империи, поэтому параллельно со стратегической целью раздела Европы у Путина задача — успеху Украины совершиться не дать. Как это сделать? Стенку выломать, бензину туда плеснуть и спичку поднести, а затем постоянно бензин подливать, огромные ресурсы на войну от нас отрывая. На секундочку: 22 процента промышленного потенциала Украины под оккупацией осталось (вдумайтесь, 22 процента!) — такой глубины падения даже во время Великой депрессии в США не было. Миллионы людей там остались, полтора миллиона беженцами стали, шесть процентов ВВП на армию идет, сотни тысяч здоровых мужчин героически свою страну защищать вынуждены, и конечно, в это время быстрого рывка требовать, как это, например, в Польше или в Чехии было, не приходится, а люди устают, украинцы тем более. Наша национальная особенность — соломенный огонь: быстро загораться, очень ярко сражаться, но потом остывать.

— Ну и плюс гибридная война...

— Так мы Хмельниччину проигрывали, уэнэровскую историю, и сейчас нас в это толкают: «Вы устали, власть смените — черт с ним, с Путиным, давайте договоримся». Тут у вас один персонаж в интервью заявил, что хоть с чертом лысым договариваться будет! Нет, хуже: с плешивым! Ну, ответ очень простой — классику, «Крестного отца», вспомните. «Кто предатель? Тот, кто первый предложит договариваться с врагом» (смеется).

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter