Эдвард РАДЗИНСКИЙ: «Сталин целыми днями лежал, лицом в стену уткнувшись, и даже посуду за собой не мыл — тарелки собака вылизывала»

(Продолжение. Начало в № 17)

«Распутин самое страшное сделал — грех с молитвой соединил. Женщинам он объяснял, что это не половой акт, а таким образом их грех я
он в себя забирает»

— К Николаю II возвращаясь — это правда, что Мстислав Ростропович в свое время на аукционе Sotheby’s целый том документов о расстреле царской семьи, из России при белой эмиграции нелегально вывезенных, купил и вам его подарил?

— Он не том, а документы купил, часть дела о расстреле царской семьи, которое следователь Николай Соколов вел, и не­сколько страничек оттуда мне подарил. Огорчать я его не стал, но мне они неинтересны были, потому что это копия. Я просто...

— ...оригинал видели?

— Нет, дело. Соколов много документов составил, но это часть делопроизводства была, которая мало что давала, хотя там один момент был, для меня любопытный. Мстислав Леопольдович мне другие бесценные материалы подарил, на основании которых книжку я написал (ни одна страница из них до сих пор не опубликована — только в моей книге они есть).

В свое время комиссия Временного правительства была создана, которая преступления царских министров и заодно Рас­путина рассматривала. Приблизительно шесть томов этого дела опубликованы были, но ведь мы же договорились: в России все — политика, поэтому Временное правительство только показания, которые то, что нужно было, доказывали, публиковало. Что Распутин такой-то, что царь действовал так-то, что на ситуацию в империи влиял, но мало, что шпионкой царица не была — ну вот не была! Все правда, но это какие-то общие вещи, и когда редактировавшая мою книгу о Николае II в Америке Жаклин Кеннеди-Онассис о Распутине написать мне предложила, я сразу отказался. «Не могу, — сказал, — потому что это политический портрет. Показания только тех, кто его ненавидел, есть, а где те, кто его сторонником или фанатиком были? Ясно, что там должны были обстоятельные показания Вырубовой, Лохтиной, его издателя, присутствовать — где они?».

— Григорий Распутин аферистом был?

— Вот послушайте. Ростропович дело мне подарил, которое на Sotheby’s купил, — это показания всех, кто старца Григория любил, были. Их свидетельства особенно страшны для тех были, кто сейчас Распутина святым объявить пытается, потому что его пьянство и распутство подтверждали, но и его несчасность огромную тоже, когда человек, в основание какой-то другой религии, то есть хлыстовство, играя, великим грешником постепенно становится. И вот этот том Ростропович мне целиком преподнес — подарок, конечно, совершенно сумасшедший: тогда я книгу о Распутине и написал. Поскольку презентовали мы ее в Лондоне вместе, то и на вопросы корреспондентов отвечать вдвоем должны были, и выяснилось, что, как ни странно, наш замечательный музыкант английский не очень знает.

— Ну а ему зачем? Музыка интернациональная...

— Ну как? На Западе уже лет 20 он жил, причем ухо его (показывает) — фантастика. Через какое-то время Ростропович на каком-то неожиданном языке с полной мелодией английского заговорил, то есть те немногие слова, которые он использовал, более правильно, чем у меня, звучали. Ну, английский я прилично знаю, хотя мое знание довольно своеобразное. Сказать, как я его учил? Всем так делать советую. Я «The Ballad of Reading Gaol» — «Балладу Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда взял и перевод этой же поэмы Брюсова, наизусть то и то выучил, таким образом:

Он больше не был в ярко-красном,
Но он обрызган был
Вином багряным, кровью алой
В тот час, когда убил...
He walked amongst the Trial Men
In a suit of shabby grey;
A cricket cap was on his head,
And his step seemed light and gay.
(Что переводится как:
В одежде серой, в сером кепи,
Меж тех, кто осужден,
И он гулял походкой легкой;
Казался весел он. — Д. Г.)

У меня в тот момент пьесы в Америке шли, и когда я туда приезжал, сказать не мог: «Он ушел». У Уайльда этого слова не было, у него «vanished in the air» было — «растворился в воздухе» (смеется), поэтому: джентльмен vanished in the air. Knife я не говорил, так как тогда слова «нож» не знал. Я sword знал — «меч», я немножко меча просил. Американцы потрясены были и сразу, что я настоящий драматург, поняли.

— Эдвард Станиславович, а почему женщины, которые с Распутиным спали, после этого так счастливы были?

— А это очень нужный вопрос и правильный, потому что, как вы понимаете, когда речь о постели певца Х идет — это сплетни, а когда о человеке, который империю менял, — это вопрос очень серьезный. Дело в том, что в моей книге потрясающая вещь есть... Входивший в близкое окружение сибирского старца Георгий Сазонов и любящие его голого Распутина описывают, потому что миф о каком-то невероятном, назовем его так, приборе, как тот пишет, или о фаллосе ходил, но нет, абсолютно нормальный, ничего выдающегося... Он подробно тело Распутина описывает, цвет, и я все честно в книжке «Распутин» цитирую.

Там другое было, он самое страшное сделал — грех с молитвой соединил. Понимаете, женщинам Распутин объяснял, что это не половой акт, а таким образом их грех он в себя забирает.

— То есть главное — правильно объяснить...

— Нет, он в это верил, и там поразительные сцены есть... Я показания напечатал, как к проституткам он приходил, там все время «старец Григорий зашел к проститутке», «вышел от проститутки», а вот что он там делал? Оказывается, Распутин около нее сидел, и постепенно лицо у него кровью наливалось, и уходил, заплатив, то есть он постоянно демона в себе побеждал, у него ощущение было, что он идет, а рядом — бес.

«Негодными к военной службе двух верховных главнокомандующих будущих самых мощных армий мира определили»

— В свое время вы утверждали, что Владимир Ульянов-Ленин великим был, — до сих пор так считаете?

— Да, это великий радикал, чья жизнь большой грех радикализма доказывает, и что, если очень долго налево идти, так страшно направо, в такой консерватизм, приходишь...

— ...что мало не покажется...

— Дело в том, что это путь любого юноши-радикала, во всяком случае, очень часто встречающийся, и о Ленине написать я безумно хочу, но, понимаете, это смешно: других разоблачать, а его — нет. Приход к власти большевиков — огромная русская трагедия, причем целого поколения, с которым он вместе жил.

— В Мавзолее находиться Ленин должен?

— Нет, естественно, и семья против того, чтобы в нетленное тело его превратить, была, и сам Ильич, если бы его мнением поинтересовались, тоже на такое не согласился бы. Даже Гитлер боялся, что Гим­млер в нетленное тело его превратит (смеется) — это в документах есть, он сказал: «Я в гробу перевернусь».

— Многочисленные памятники Ленину, улицы Ленина, на ваш взгляд, нужны?

— Понимаете, это же во многом страна языческая была — христианской стать лишь пыталась, но до конца это не вышло, поэтому власти казалось: такие символы как бы цементируют. Ну как главную улицу города переименовать? Только один вариант есть... Потом Сталин появился, а до этого Ленин был. В России вечный главный вопрос есть: «А ты кто такой?» — чтобы его не задавали, и был Ленин.

— Вы за восстановление памятника основателю ВЧК Феликсу Дзержинскому выступали...

— И до сих пор выступаю, и, почему они этого не сделали, не понимаю. Памятник Дзержинскому на то место, где он стоял, вернуть необходимо, то есть прямо напротив Лубянки поставить, только две вещи там написав. С одной стороны указать: Феликс Эдмундович Дзержинский, год рождения и год смерти, а с другой — правду: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят» — и точка. Вот вторая часть прямо на Лубянку глядит, потому что, когда арт-группа «Война» (в рамках акции «Х... в плену у ФСБ». — Д. Г.) член рисует, чтобы чекисты его увидели, — ну, чего? Их этим не прошибешь, они так сами ругаются, понимаете? (смеется). Они по-другому вообще не разговаривают — что тут нового?

— За то, что вы в создании памятника Сталину, Рузвельту и Черчиллю в Сочи участвовали, вас «сталинистом» назвали — вы же заявили, что, в отличие от лондонского варианта скамейки, где Рузвельт с Черчиллем сидели, в Сочи должны все сидеть, кто там в реальной истории были...

— Это памятник-призыв к нынешним ру­ководителям трех великих держав: ис­то­рию вспомните! об амбициях забудьте! Мир на пороге огромных потрясений стоит, и успешно противостоять будущим вызовам только вместе можно — так, как мы на вызов фашизма ответили.

Мы вот про ХХ век говорили, и я предлагаю туда — в мировую войну, точнее, в годы перед ней вернуться: в это время в двух вою­ющих странах два классических не­удачника жили.

Один кавказец был (тогда их инородцами называли) — третий ребенок в семье, двое умерли. Потом его биограф напишет: «Как будто природа рождения в этой семье ребенка не хотела». Он рано отца лишился, никакой профессии у него не было. Всю жизнь служению партии посвятил — подпольщиком был. До 37 лет, до 1916 года, когда итоги он подводил, — это тюрьма, ссылка, тюрьма, ссылка, тюрьма, ссылка: они родным домом для него стали.

Последнюю ссылку в Труханске он отбывал — это за Полярным кругом, минус 40 градусов. Ему холодно. Семья? Семьи у него нет. Жена умерла, где ребенок — не знает, и вот он итоги подвел. Партия, которой он служил, или в бегах, или в подполье, а вождь этой партии предупредил: «При нашей жизни революции не увидим». Он этому вождю пишет, чтобы помог — сапоги прислал (то есть ложные, фальшивые документы). В Туруханске жить он не может — бежать нужно, а вождь забыл, как его зовут, он все спрашивает: «Как Кобы фамилия? Дже... Джи...». Не помнит...

Тот, кто ту страшную ссылку с ним делит, описывает, как он целыми днями лежит, лицом в стену уткнувшись, и даже посуду за собой не моет — тарелки собака вылизывает. В 1916 году его в армию забрать решили и три с половиной месяца через холод, через тундру в Красноярск везли. Он уже с друзьями простился — думал, что с войны не вернется, но его негодным признали...

— У него же рука сухая была...

— Да, а в это время в другой стране, воюющей, как сейчас назвали бы, бомж жил. Тоже третий ребенок в семье, и так же, как у кавказца, двое детей умерло. И тут как будто природа рождения ребенка в этой семье не хотела, но он на свет появился, и у этого австрийца отец рано умер. Он пьяницей был и его бил — как и того, кавказца, отец бил. Среднего образования у него не было, школу он не окончил, художником стать пытался — не приняли. Он под мостами, в ночлежках жил, в очередях за бес­платным супом стоял. Его тоже в армию забрать решили и, вы знаете, тоже негодным к военной службе признали.

Вот так негодными к военной службе двух верховных главнокомандующих будущих самых мощных армий мира определили...

— ...Красной Армии и вермахта...

— Ну, австриец-то на войну пойдет, храб­ро воевать будет, Железный крест первой степени получит, но выше ефрейтора не продвинется — в их жизни все безнадежно было.

20 лет пройдет, точнее, даже 15, и тот кавказец властью обладать будет, которой ни один из Романовых не обладал, а этот австриец такой, которая Гогенцоллернам не снилась.

«Вчерашний раб, усталый от свободы, возропщет, требуя цепей»

— Невероятно, но факт — как же это могло случиться?

— А такая волшебница есть — революция называется. Ее первое описание в египетском папирусе найдено, и запомнить его легко: «Ничего не произошло, просто колесо повернулось, и те, кто внизу были, наверху оказались — и наоборот».

— Диктатору, чтобы массами повелевать, не только жестокость, твердость и сила воли, но и некие артистические способности нужны. У Гитлера задатки художника были, у Сталина, говорят, поэта. Это не вымысел, что в юности Иосиф Джугашвили, тогда еще студент Тифлисской духовной семинарии, очень хорошие стихи писал?

— Да, писал. Были ли они очень хорошие, сказать не могу, но стихотворения Сталина в поэтическом сборнике за 1906 год опубликованы, куда великий Илья Чавчавадзе их отбирал, — в моей книге это все написано.

— Вы считаете, что причины появления таких диктаторов, как Сталин и Гитлер, в их детстве и юности или все-таки тирания из каких-то объективных закономерностей рождается?

---

---

— Понимаете, для крепости той беспощадной государственной системы, которую диктаторы строят, у них свои счеты к людям, к человечеству должны быть, а чтобы эта пара взлетела, безмерное отчаяние общества нужно было.

В Германии, которая войну проиграла и унижена была: ей по Версальскому договору армию держать и военно-воздушные силы иметь запретили, огромное количество территории отняли, — безумие началось. Казалось, как свидетель описывает, что весь порядок, который при Габсбургах был, перевернулся — благопристойные девушки из буржуазных фамилий в раз­врате погрязли, самым позорным у берлинских школьниц обвинение в девственности считалось, литераторы язык уродовали и в прозе впервые матерные слова появились, в живописи сходство в портрете отрицалось, в театре «Гамлета» исключительно в современных одеждах и во фраке играли. Это какая-то оргия вседозволенности и анархии была, но зоркий глаз писателя отметил: даже участвуя в ней, немецкий обыватель ждал, когда у него ее отнимут, ибо, как Гете сказал, «немецкий народ — это не народ свободы, это народ порядка».

И в другой стране нечто похожее творилось. Тюрьмы открыты, паспортов нет, все свободы даны, но зоркий глаз поэта Во­ло­шина видел, куда общество движется, и уже в 1919 году предупредил:

Они пройдут — расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдет молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол.
И, отрезвев от крови и угара,
Цареву радуясь бичу,
От угольев вчерашнего пожара
Затеплит яркую свечу.
Молитесь же, терпите же,
примите ж...

— Это правда, что книгу о Сталине с 13 лет написать вы мечтали, когда полное собрание его сочинений прочли?

— Первую книгу о Сталине, его биографию, я в начале 90-х написать решил, и (сейчас этого никто никогда не позволил бы) мне в Президентском архиве в Кремле работать разрешили, потому что именно туда личный архив Сталина поступил. Впервые в Кремль через Спасские ворота войти я готовился — в ту часть, где власть находится и которую туристам не показывают.

Накануне вечером мне известный журналист и даже телеведущий позвонил (сейчас он еще известнее) и спросил, чем я занимаюсь. Я ответил, что книжку о Сталине писать решил. Он удивился: «Зачем — это ведь сейчас дело прошлое?», и я ему сказал — тогда, в начале 90-х: «Ты знаешь, я много историей занимался и, к сожалению, тебя заверить могу: когда книжку закончу, он, который сейчас действительно общее место политических статей, участником предвыборной кампании будет».

— Жаль, со своим собеседником пари не заключили...

— Я в этот Президентский архив шел, и, знаете, мучился — да, мучился! Такая формула есть: да, она это сделала, но это моя страна, и другая, ей противоположная, есть, которая философу Чаадаеву принадлежит: «Пока из наших уст помимо нашей воли (я повторю: «помимо нашей воли!». — Э. Р.) не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока из наших недр не исторгнется крик боли и раскаяния... мы не увидим спасения».

Так что шел я и думал: «Как же они, две эти страны, похожи были!». До смешного ведь доходило: 1 Мая и в рейхе, и у нас справляли, женский день — и там, и тут, и знамя красное и здесь, и там, но не в этом дело. Как они на то общество похожи, которое в конце ХIХ века писатель наш описал, ведь, чтобы через канавку в светлое будущее перепрыгнуть, не только гражданскую войну развязали — страшный красный террор был, а что в Германии в 33-м году произошло? Сразу после прихода Гитлера к власти концлагеря строить начали! Знаменитые, как они назывались «подвалы героев» были, потому что там так пытали, что лишь остовы от людей оставались, — это врагов касалось, а потом очередь и друзей пришла...

— Кстати, почему? Логика тут где?

— Дело в том, что проницательный философ когда-то предупредил: «Тирания из корня, именуемого народным представительством, возникает. Первое время тиран дружелюбен, руки всем жмет, но по мере того, как понимать начнет, что люди, приведшие его к власти, его не одобряют, их уничтожать вынужден будет, и не остановится до тех пор, пока ни друзей, ни врагов у него не останется».

Цитата из Платона — две с половиной тысячи лет назад это уже банальностью было. Сколько с тех пор тиранов пришло и ушло! Многие забыты, но наша пара — незабываема, так что в 34-м очередь и для друзей наступила. Штурмовики, которые Гитлера к власти привели, его беспокоили — он объявил, что революция закончена и эволюция наступила, а они захватывать фирмы хотели, вермахт контролировать, а главное — они ему уже не нужны были, и летом избиение состоялось...

Лидера штурмовиков Рэма, который Гитлера к власти привел, и всю их верхушку расстреляли, и когда о том, что произошло, Гитлер Рейхстагу сообщал, на лицах было... Все думали, что это какое-то безумие. Ну как? Это же его друзья, единомышленники...

...Убийства и избиения три дня продолжались, пока полумиллионная армия штурмовиков не была обезглавлена, а в декабре 34-го, как вы знаете, Кирова убили, и почти то же безумие на лице Ягоды, руководителя НКВД, отразилось, когда Иосиф Виссарионович потребовал: «Убийц среди зиновьевцев ищите», и Зиновьева ему назвал — ближайшего друга Ленина. Это началом дикого террора стало, который созданием гигантского архипелага ГУЛАГ закончится, — впервые в ХХ веке в стране Толстого и Достоевского античное рабство восстановят, только рабы бесправны будут.

— Причем до сих пор споры о количестве тех, кто через лагеря прошли, не утихают: 15-18 миллионов, 20 или все 35...

— Похожие и суды были. Генеральный прокурор Крыленко...

— ...тоже в 38-м расстрелянный...

— ...да, писал: «Буржуазный предрассудок существует о том, что судить надо, исходя из соображений высшей справедливости. Судить надо, исходя из указаний партии», а в это время министр юстиции рейха судьям указание дал: «Когда вы судите, прежде всего думать должны: «Что бы на моем месте фюрер сказал?» и при вынесении решения у вас только одна мысль должна быть: «А соответствуют ли они решениям партии?».

Ну, про карательную систему не рассказывать можно — гестапо над всей страной нависло, рейх слежка охватила. Помните, пьеса Брехта была, где родители безумно боятся, не донесет ли их сын, не станет ли немецким Павликом Морозовым?

«Палец, в будущее указывающий, в длину шесть метров был»

— И в СССР то же самое происходило...

— Ну, в начале знаменитая фраза Зиновьева прозвучала: «Интеллигенция должна страшиться рассердить пролетарское государство», но интеллигенция сразу не поняла — не страшилась, и поэт писал:

Мы не позволим
жандармским коленям,
Музу зажав, ей кудри остричь.
Будь они из Третьего отделения
Или из Особого отдела Три.
Методы, однако, совершенствовались,
и уже другой поэт написал:
Однажды ГПУ пришло к Эзопу
И взяло старика за ж...
А вывод ясен:
Не надо басен!

К сожалению, написавшего это Николая Эрдмана в ссылку в Сибирь отправили, и оттуда он забавные письма писал, подписываясь «Мамин-Сибиряк». Время еще идиллическое было — в ссылку отправляли, шутить можно было, но потом, через 20 лет советской власти, Микоян, на юбилее наших замечательных органов выступая, формулу, понятную и в рейхе, озвучил: «У нас, — он сказал, — теперь каждый трудящийся — сотрудник НКВД», и не случайно одессит Юрий Олеша сострил (правда, уже после смерти Иосифа Виссарионовича): «Когда наши писатели, наконец, полное собрание своих сочинений издадут, самым интересным там том шестой будет, золотом тисненный — «Письма и доносы».

— Уж кому, как не ему, чей талант советской действительностью раздавлен был, это знать...

— Культура Германии и СССР, к слову, тоже немножко похожа была. В рейхе знаменитое министерство пропаганды создали, все виды искусств на палаты поделив, и такой лозунг провозгласили, всех видов искусств касавшийся: «Враг, потерпев поражение на политическом фронте, может двинуть свои войска в сферу культуры, и там его должна ждать армия деятелей нашей культуры».

И у нас в 34-м году, будто это услышав, с авангардом покончили — по образцу партии союзы писателей, композиторов, кинематографистов и так далее во главе с секретарями создали. Накануне Первого съезда советских писателей Иосиф Виссарионович с ними встретился и установку дал, очень точную. «Вы, — сказал, — инженеры человеческих душ, и вы производите нечто более важное, чем танки и самолеты, — вы формируете души».

Что такое души, вчерашний семинарист знал, и в кулуарах, к одному из писателей подойдя и в него пальцем упершись, эти слова он повторил, и тот, несчастный, пролепетал: «Я что? Я ведь не возражаю...», а стоявший рядом Ворошилов уточнил: «Не возражать вам, а исполнять нужно», — и два лозунга выдвинуты были: партийность и народность...

— ...которые вплоть до развала СССР благополучно просуществовали...

— И в другой стране от искусства тоже партийности и народности требовали. Матисс, Пикассо — все, чего народ не понимал, дегенеративным искусством были объявлены, кино важнейшим из всех искусств провозгласили, причем не только Ленин это говорил — так же и Геббельс считал.

В 37-м году, на Всемирной выставке в Париже, искусства встретились: мы огромный, высоченный — 36 метров — павильон подготовили, а на нем 10-метровые колхозница и рабочий с серпом и молотом, которые на немецкий павильон неслись (тот напротив стоял), но немцы об этом замысле узнали и купол своего павильона выше сделали, так что их орел над рабочим и колхозницей оказался, а внутри безумно похоже было.

У нас на почетном месте макет 415-метрового Дворца Советов разместили, который 100-метровая фигура Ленина увенчать должна была. Палец у него, в будущее указывающий, в длину шесть метров был, а внутри 21 тысяча человек поместиться должна была, которые одновременно замечательные речи ораторов могли слушать, но и в немецком павильоне, черт бы их взял, макет 500-метрового Дворца конгрессов был — дикий какой-то, неправдоподобный... Это тяга к гигантомании была: диктаторы народное искусство любили — и высокое, и большое.

— Внешняя помпезность при внутренней убогости насаждалась, но, судя по количеству наград: Гран-при, золотых и серебряных медалей, — которые советская экспозиция на Выставке в Париже собрала, этот, на подчинении личной воли внешней силе основанный, стиль тогда в мире востребован был...

— Знаете, в это время в нашу страну знаменитый испанский художник Альберто приехал, который вместе с Пикассо основоположником искусства ХХ века являлся. Как-то ночью по улицам Мадрида они шли, Альберто к новому зданию подошел, ногой ударил, и штукатурка отлетела. «Грош цена этому зданию, — сказал он, — как и грош цена новому искусству, которое пинков критики выдержать не может». Альберто коммунистом был, и после разгрома Испанской республики в страну, как он считал, авангарда, в Мекку коммунизма при­ехал — к нам, и с парохода отвезти его в Третьяковскую галерею попросил.

— Отвезли и...

— ...увиденное его разочаровало... Там «Выступление Сталина на ХVI партсъезде», «Ворошилов на коне», «Сталин и Ворошилов» — это знаменитое «Два вождя после дождя» — были... Испанец закричал, что это буржуазное искусство, против которого они всегда боролись. Где Фальк? Где Кандинский? Ему же не могли объяснить, что все эти модернисты, авангардисты и абстракционисты далеко упрятаны. Как и в рейхе — в запасники переведены.

Вместо Кандинского ему встречу с нашими художниками предложили — он, кстати, ее очень ждал. Гость на трибуну выскочил и минут 15 ругался — то, что видел, говорят, материл. Его речь страстно звучала, и когда он закончил, зал аплодисментами взорвался, а переводчица перевела: «Товарищ Альберто рассказал о дружбе наших стран и о проблемах живописи социалистического реализма». Испанец плакал: все понимали, что он растроган, — и аплодировали.

«Я понял, что книгу о Сталине под его потолком писать буду»

— Со сходством двух режимов все ясно, а какую-то разницу между ними вы видите?

— Она чудовищная была. Классовая борьба во время Иосифа Виссарионовича уже притупилась, эти страшные аресты ночью шли, а днем все весело было, повсюду марши раздавались, о победах рассказывали. Ура папанинцам! — они Север победили, да что там — саму смерть, в Мавзолее нетленный Ильич лежал, и все книжки, которые выходили, о гуманизме, о дружбе людей разных стран были, то есть слова высокие и правильные говорились, в то время как в другой стране — Гете и Шиллера — открыто ненависть проповедовали, к истреблению призывали. Государство впервые, наверное, после Средневековья Хрустальную ночь — то есть еврейские погромы устроило, Нюрнбергские расовые законы приняты были, по которым евреям не только в бизнесе, но и в выпуске газет участвовать нельзя было, а еще в библиотеки ходить, театры посещать.

— И все это — в ХХ веке...

---

---

— И что же вы думаете? — две Олимпиады 1936 года, летняя и зимняя, в Германии состоялись, и никто их не бойкотировал. В то время знаменитый Карл фон Осецкий, нобелевский лауреат, в концлагере сидел, о чем вся мировая интеллигенция писала, но Ллойд Джорджу, символу английского либерализма, в Германию приехать это не помешало — тот самый Ллойд Джордж, который так либерален был, что несчастную царскую семью в Англию не пустил, с Гитлером в Бергхофе, в баварских Альпах, встретился. После этой встречи его дочь — она в гостинице ждала — посмотрев на лицо отца, спросила: «Неужели «Хайль Гитлер?», и на пике всего того ужаса, который в Германии был, Ллойд Джордж воскликнул: «Я великого человека видел!», так что жутковатый был век...

— Одну из своих книг «Мой лучший друг Сталин» вы озаглавили, а себя полушутя «последней жертвой культа личности» называете — вы тоже под магнетизм этой исторической фигуры попали?

— Сталин для меня почти родной человек!

Из книги Эдварда Радзинского «Моя театральная жизнь».

«В 13 лет я начал понимать про Сталина, и хотя тогда отец ничего мне о нем не говорил, у нас лежало Собрание сочинений вождя, и я с изумлением прочел его и понял, что все эти ужасные расстрелянные «враги народа» были в свое время друзьями и союзниками Сталина.

Кроме того, к нам приходил некий мальчик Игорек, которого кормили, давали ему деньги, и он уходил.

— Его отца посадили, — шепнула мне моя няня.

Няня, как я потом узнал, была дочерью кулака — отца и мать выслали, а они с сестрой бежали из деревни, и перед бегством няня сожгла свою избу: моя мать все это знала, но ее приютила.

Однажды я спросил отца о Сталине. Он ничего не ответил, а потом дал мне прочесть рассказ. В нем люди молились в храме божеству, а потом оказалось, что в алтаре за занавесью лежал гигантский спрут».

Помню, я к зданию, где его архив был, подошел — это 17-й корпус, на второй этаж поднялся, — там какая-то странная, мне показалось, квартирка была. Кресло — такое птишез старинное (оно, как я понял, когда-то в квартире стояло) вынесли, и я работать начал. Там такие ручки стеклянные 30-х годов были, и где-то на третий день я все-таки спросил: «А что в этой квартире было?». Хранитель архива удивился: «Ты разве не знаешь?». — «Нет». — «Это же квартира Сталина, последняя — третья», и я понял, что книгу о нем под его потолком писать буду.

«Верю ли я во встречу Сталина с Гитлером 17 октября 1939 года во Львове?Как историк отвечу: «Не знаю», но как писатель — верю»

— Что обстановка там располагала, не думаю...

— Ну, знаете, я же туда потому пришел, что разгадку двух тайн искал.

Почему я этим занимался? Потому что в это время у меня в Нью-Йорке книжку «Ни­колай II» издали и моя редактор вдова Кеннеди Жаклин удивительный документ мне дала, который, вам честно скажу, сильно меня взволновал. Это телеграмма за подписью директора ФБР Гувера была — помощнику госсекретаря он писал о том, что, согласно конфиденциальным источникам, во Львове после того, как оккупирована и разделена между СССР и Германией Польша была, встреча Сталина и Гитлера прошла, и во время этой встречи, которая (там число указано) 17 октября 1939 года состоялась, новое военное соглашение подписано было.

Я в эту встречу не очень верил, но в архив шел, чтобы проверить, хотя уже тогда знал, что это вряд ли удастся, потому что после смерти Сталина специальную комиссию создали, которая должна была, как там сказано, «систематизировать архив»...

— ...то есть почистить его так, чтобы никаких следов не осталось...

— Именно, тем не менее оказалось, что единственный, наверное, точный источник об этом времени существует, — это журнал посетителей кабинета Сталина. Перед кабинетом его офицер сидел и записывал, кто во сколько вошел и во сколько вышел, — напротив каждого дня, каждого числа такой список там был. Зная, что Иосиф Виссарионович самолеты не очень любил, я, естественно, записи от 16 числа посмотрел и длиннейший список посетителей кабинета увидел. 17 октября посмотрел, когда, согласно телеграмме Гувера, он и Гитлер встретились, — список еще длиннее. Успокоенный, журнал уже закрыть хотел, но все-таки 18-го посмотрел, и оказалось, что в этот день, 18 октября 1939 года, в четверг, Сталина в его кабинете не было.

— Может, заболел или просто отдохнуть решил?

---

---

— Для трудоголика Сталина это немыслимо... Все могло быть, но он в своем кабинете был бы, где в самые страшные дни войны оставался. Я следующую страницу — 19-го посмотрел: его весь день, до глубокого вечера, не было, и если Иосиф В иссарионович болен был, то почему же поздним вечером пришел? Но самое удивительное — я смотреть начал, с кем он до исчезновения из кабинета встречался. Сплошь военные: руководители армии и флота — длинный список, а кого он по воз­вращении в кабинет вызвал? Второго человека в государстве Молотова, руководителя всей промышленности Кагановича и того, кому уже тогда в военном деле больше всех доверял, — Жукова. В общем, ощущение было, что что-то перед исчезновением Сталина готовилось и какие-то важнейшие итоги после его появления в этом кабинете подводились.

— Хорошо: в то, что встреча Сталина с Гитлером состоялась, вы верите?

— Как историк я вам самый правдивый ответ дам: «Не знаю», но как писатель, в чьем романе главным действующим лицом Иосиф Виссарионович является, — верю.

Дело в том, что в то время Сталин войну с Финляндией начать приготовился, которая не просто, согласно секретным протоколам, в зону наших интересов входила, — это еще любимая страна немцев была. Финнов они обожали, Маннергейма тоже, и поэтому этот шаг сделать, с Гитлером его не согласовав и не предупредив, — очень рискованно было, очень, так что... Не знаю, но верю!

— По версии экс-разведчика ГРУ писателя Виктора Суворова, именно Сталин на Гитлера напасть хотел — вы с этим согласны?

— Вы знаете, оба хотели (смеется) — оба: это как два велосипедиста, которые на колесе друг у друга и выжидают, кто первый рывок даст. Представить, что
Иосиф Виссарионович Гитлеру, который уже к тому времени всех обманул, верил, невозможно, причем обманывал же очень искренне... Когда накануне нападения на Польшу его спросили, не грозит ли ей захват, — мол, англичане очень волнуются! — он ответил: «Какие идиоты — разве я когда-нибудь кого-нибудь обманывал?» (смеется). Искренне говорил...

— Такой искренний был?

— Нет, он лгать так привык, но почему Сталин первый удар пропустил? Понимаете, он же марксист был и твердо знал, что Германия в 1914 году поражение потерпела, потому что на два фронта воевать не могла. Здесь та же ситуация. Ну, да, Европу Гитлер захватил, Франция с ним не воюет, но Америка есть, которая в 1914 году далековато была, а в 40-х средства сообщения уже другие — самолеты быстро летают, и Англия есть, которая эту Германию через день бомбит. Поэтому он не верил, что фюрер, Советский Союз в тылу в виде союзника имея, сейчас напасть решится. Хотел ли Сталин на Гитлера в будущем напасть? Бесспорно! Должен был хотеть, — Коминтерн вспомните! — чтобы вождем-освободителем мира стать.

— «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем...».

— Нет, это то, о чем поэты его говорили, там же все об одном: от Японии до Англии родина моя.

— Интересно, что Сталин с Гитлером друг о друге думали?

— Что думали, не знаю, а вот что говорили... Мудрый Иосиф Виссарионович, как всегда, немногословен был — только официальные телеграммы. Ну один тост поднял, когда Секретный протокол к Договору о ненападении между Германией и СССР подписывали, а Гитлер-то говорил, много. У него же недержание речи было, он остановиться не мог, и несчастная Магда Геббельс, которая его обожала, в него влюблена была, как о пытке об этих встречах рассказывала — когда он говорить начинал, говорил и закончить никак не мог.

В 42-м году в ставке «Волчье логово» вечером (бункер накалялся, а жару Гитлер ненавидел) он сказал: «Сталин — это получудовище, но и полугигант, и мы к нему справедливы должны быть... Если бы мы ему 10 лет дали, он, как гунны, всю Европу захватил бы. Этот парень примеры для подражания, начиная с Чингисхана, знает, его пятилетние планы только нашим четырехлетним уступают».

Уже Сталинград был, а он все думал, как страной, которую завоюет, управлять будет, и поручить Иосифу Виссарионовичу завоеванной Россией управлять намеревался, считал, что он очень эффективный, как сейчас сказали бы, менеджер.

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter