Легендарный саксофонист Алексей КОЗЛОВ: «Знаю, что вы играете на саксофоне, — сказал я Биллу Клинтону, — но для вас это всего лишь инструмент, а для меня —средство борьбы с этими» — и кивнул на Зюганова. Клинтон понял...»

Сколько шагов от саксофона до ножа? Всего один, считал то ли главный идеолог сталинской эпохи Жданов, то ли главный антисталинист Хрущев, обзывавший художников-авангардистов «пидарасами». Кому бы ни принадлежало изречение: «От саксофона до ножа — один шаг», это не меняет дела: все годы «холодной войны» судьба советских джазменов висела на волоске, в любую минуту их могли обвинить в измене родине и в уголовщине. Алексей Козлов прошел с джазом все — от гонений до признания, от подполья до триумфа.

«ДЖАЗ СТАЛ ИДЕОЛОГИЧЕСКИМ ОРУЖИЕМ ДИССИДЕНТОВ»

— Алексей Семенович, вы, наверное, смелый человек, если вас не остановила известная в 40-х-50-х поговорка: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст»?

— Просто когда в 45-м году я впервые услышал джаз в кинофильме «Серенада солнечной долины», со мной произошел какой-то энергетический феномен. Я ощутил необыкновенное счастье. Да еще когда увидел этих красавиц и красавцев, понял, что это и есть моя будущая жизнь. И потом, у меня проявились врожденные качества, которые соединили меня с джазом.

— Что это за врожденные качества?

— Индивидуализм, переходящий в эгоизм, нелюбовь к толпе, и ощущение свинга. Я родился человеком драйва. Вскоре началась «холодная война», в США к власти пришел Трумэн, а Сталин задумал Третью мировую, и нас, школьников, стали пугать «уродливой американской культурой», придумали кучу поговорок вроде: «Джаз — музыка толстых...». Но я уже тогда, десятилетним мальчиком, стал внутренним диссидентом, замкнулся в себе. Перестал верить учителям, родителям, газетам, друзьям, которые превратились в конформистов.

Думаю, что все поколение шестидесятников испытало нечто похожее. Они ощутили тягу к музыке, в которой сквозила свобода, чуждая, вообще-то, советским людям, потому что их приучили жить толпой. А тут — свобода и непредсказуемость, никогда не известно, что выкинет импровизатор. Джаз стал идеологическим оружием диссидентов.

— Диссиденты занимались политикой, правозащитным движением, а вы, кажется, ни в чем таком замечены не были.

— Диссиденты были не только политические, но и культурные. Мы в политику не лезли и не ставили перед собой цели свергнуть с престола Софью Власьевну (так на эзоповом языке мы называли советскую власть), просто хотели, чтобы нам не мешали играть и слушать любимую музыку. А так как постоянно возникали препоны, я возненавидел эту самую Софью Власьевну.

Но тогда же я понял, что эту власть можно перехитрить, обыграть, чем и занялся. Научился хорошо играть, стал использовать комсомол. В конце 50-х годов комсомол находился в своеобразной конфронтации со стариками из КПСС. Их подспудные противоречия, в том числе разные музыкальные вкусы, мы сумели использовать в интересах джаза.

— Тогда говорили: «Комсомол — верный помощник партии». Она что, потеряла бдительность или комсомол по заданию той же партии решил приручить джаз?

— Теперь мало кто знает, какие пружины приводили в движение этот механизм. Скажем, в 60-е годы в райкомах и горкомах комсомола действовал институт внештатных инструкторов. Они служили обычными инженерами в каких-нибудь НИИ, но имели ксиву, позволявшую им то, что запрещалось простым смертным.

Такой ксивой обзавелся мой приятель инженер-авиационщик. Вместе с ним я приходил к какому-нибудь директору кафе. Тот, особенно не вникая в документ: главное, что красная корочка и печать горкома комсомола, — давал добро на открытие в его заведении джаз-клуба. Такие аферы мы провернули не однажды, потому что век этих джаз-клубов бывал недолог.

— Ловили на афере?

— Никогда. Просто жильцы начинали жаловаться на шум, который мы производим. Их можно было понять.

А еще комсомол посылал нас за рубеж на международные фестивали как делегатов ЦК ВЛКСМ. Можете себе это представить? Правда, когда мы возвращались, дома кислород сразу перекрывали — ни пластинки записать, ни на радио выступить, ни концерт сыграть... Спасались под крышей художественной самодеятельности. Раз в год дадим отчетный концерт, а потом 12 месяцев под той же крышей репетируем.

«Я БЫЛ ЧУВАКОМ. СТИЛЯГАМИ НАС НАЗЫВАЛИ СОВЕТСКИЕ ЖУРНАЛИСТЫ»

— Неужели на зарубежных гастролях не появлялось соблазна, как тогда говорили, «слинять»?

— Нет, такая мысль даже в голову не приходила. Идея была совершенно другая: попытаться, живя здесь, сделать этот вид искусства отечественным. Я думал о судьбе Чайковского и других композиторов, которых Стасов и прочие критики обвиняли в западничестве, а сейчас Чайковский — символ русской музыкальной культуры. Приблизительно такую же задачу ставил себе я: назло советской власти навязать джаз, который она клеймила как буржуазное искусство, чуть ли не нарочно созданное для того, чтобы «разрушить прекрасную советскую культуру».

— Помнится, где комсомол — там, как ниточка за иголочкой, КГБ.

— Не обязательно, они не всегда действовали в унисон. Другое дело, что люди из КГБ у нас в клубах постоянно присутствовали, — мы даже знали кто. Они и не скрывали, что присматривают за нами. Но мы-то никакой антисоветчины вслух не произносили — это было табу. Все знали, что любое неосторожное слово тут же пойдет «куда надо» и нам все запретят, не будет ни джаз-клубов, ни зарубежных гастролей. Поэтому мы мимикрировали под советский джаз, но никогда никто из нас ни одной пьесы не посвятил «родной» партии, съезду, Ленину, Сталину и тому подобному.

За нас вокально-инструментальные ансамбли выполняли и перевыполняли норму советской песни. Помните: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз», «Любовь, комсомол и весна»?. А так как у нас в джазе песен не было, то мы играли инструментальные пьесы и называли их абстрактно, без идеологии, в то время как музыка была настоящая, фирменная.

Сначала мы просто играли под американских звезд, потом у нас появился свой почерк. В середине 70-х даже выпустили толстый труд под названием «Советский джаз» с набором статей, где утверждалось, что существует самобытный советский джаз. И все это благодаря тому, что мы хитро приспособились к системе, не греша ее восхвалением.

— Джаз по определению — музыкальный протест. Почему вы в политику не пошли, а предпочли то, что называется внутренней эмиграцией?

— Один американский журналист написал обо мне книгу, где представил меня человеком с двойным дном: днем работает в престижном научно-исследовательском институте, а вечером руководит подпольным джаз-рок ансамблем «Арсенал». Получился этакий вариант Штирлица, который в свободное время исполняет западную музыку, в том числе крамольную рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда».

Видите ли, я и раньше был убежден, и теперь знаю, что музыкантам политика противопоказана. Вообще, это недостойное занятие для джазмена. А тогда наша внутренняя эмиграция была продиктована условиями существования. Понимаете, писатель мог писать в стол и работать истопником, отправляя, если не боялся, рукописи на Запад, как это делал, например, Аксенов. Художники могли работать в мастерских, и никто не знал, что они там делают. А музыканту нужно было репетировать, для чего требуются помещение, инструменты, а самое главное — нужно играть перед публикой.

В 73-м году я создал первый в Советском Союзе джаз-рок-ансамбль, и таким образом сам собой возник отечественный джаз-рок. Вот его оказалось куда труднее пробить, поскольку рок был связан с движением хиппи. В то время со стилягами уже перестали бороться.

— Вы были стилягой?

— Нет, я был чуваком. Это звучало гордо, так мы называли друг друга. А стилягами нас обзывали советские журналисты.

Главным признаком стиляги были узкие брюки, туфли на толстом каучуке, прическа-кок. У девушек на голове — «венгерка», в ушах — огромные пластмассовые клипсы. В среде золотой молодежи, на «хатах», собирались дети высокопоставленных советских аппаратчиков, дипломатов, деятелей науки и культуры, танцевали «атомным» или «канадским» стилем. Через год-два после Московского фестиваля в СССР хлынули иностранные туристы, они привозили модные шмотки, первые джинсы. Расцвела фарцовка, благодаря которой приоделась и обычная молодежь.

— Вы и в хиппи побывали?

— Конечно. И тут же ощутил реакцию власти. Если всех стиляг можно было по пальцам пересчитать, собрать и выслать, и никто бы ничего не заметил, то хиппи расплодились в каждом городе тысячами, они пугали обывателей и власти дикой внешностью и отрешенностью от действительности, нежеланием служить в армии, убивать, бездумно подчиняться. Соответственно, хиппи с их роком рассматривались как поколение, намного более опасное для советской идеологии, чем прежнее.

Первые четыре года я просидел со своим ансамблем в глухом подполье. Вообще не давали играть. Только чудом (за счет каких-то международных мероприятий, Олимпиады-80) удалось пробиться на поверхность.

«К ОКОНЧАНИЮ ШКОЛЫ Я ОСТАВАЛСЯ ЕДИНСТВЕННЫМ НЕ КОМСОМОЛЬЦЕМ В КЛАССЕ»

— Вернемся немножко назад. В своей книге «Козел на саксе» вы написали, что считаете отправной точкой джазовой культуры в СССР Московский международный фестиваль молодежи и студентов 1957 года с его неизведанным до тех пор духом свободы и джазовыми концертами. А ведь это произошло, подумать только, всего через четыре года после смерти Сталина, который не переносил ничего иностранного и которого, между прочим, советская молодежь с искренними слезами на глазах провожала в Мавзолей. Помните 5 марта 1953 года?

— Конечно, помню. Кошмар, давка, смертоубийство. Со школой надо было идти обязательно, всех построили и повели. Мы несколько часов тащились до Трубной площади. Там я понял, что дальше, к Дому Союзов, не пойду, потому что просто погибну. С трудом пробился назад сквозь толпу и к утру вернулся домой, а потом узнал, что в давке погибло много народу.

Власти это скрывали, но масштабы трагедии были таковы, что утаить их оказалось невозможно. Мой приятель, с которым я каждый год ездил в пионерский лагерь (его сестра работала там пионервожатой, и к тому же она была студенткой моего отца), позвонил мне и рассказал, как они с матерью ходили по моргам, искали ее и наконец нашли. Пока ходили, видели сотни трупов.

Еще одно воспоминание. Как только похоронили Сталина, мой папа (он был коммунистом, переживал из-за моих американских увлечений, к тому времени мы уже стали идеологическими врагами) дал мне важный совет — подать заявление о вступлении в комсомол. Я к окончанию школы оставался единственным некомсомольцем в классе, на носу — экзамены в Архитектурный институт, куда без комсомольского билета вход заказан. Меня не принимали в ряды ВЛКСМ, потому что я был белой вороной. И вот папа, вспомнив, что после смерти Ленина был такой ленинский набор, продиктовал мне такой текст: «Потрясенный смертью великого вождя, прошу принять меня в ряды великого Ленинского комсомола». Так что я — комсомолец сталинского набора. Благодаря этому поступил в институт.

«Я ЖИВУ ПО СОВЕРШЕННО ИНЫМ ПРАВИЛАМ, КОТОРЫЕ ПОЧЕРПНУЛ ИЗ ВСЕХ ВИДОВ РЕЛИГИЙ»

— А правда, что вы играли на немецком саксофоне со свастикой?

— Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В 1971 году у меня украли прежний инструмент, «раздутый» мной, благодаря чему он откликался на любой нюанс в исполнении. Новый было так же трудно достать, как и найти на него деньги.

Через некоторое время мне попал в руки недорогой, но очень звучный, хотя и очень старый, английский инструмент. На нем был выгравирован символ Люфтваффе — Военно-воздушных сил Третьего Рейха. Символ представлял собой орла, несущего в лапах свастику. Мастер, у которого я приобрел саксофон, объяснил, что эти инструменты выпускались по заказу Геринга для оркестров Люфтваффе еще в мирное время, то есть до 1939 года. Зато на этот саксофон я наскреб 250 рублей из своих скудных подработок в кафе и зарплаты во ВНИИТЭ — Всесоюзном научном-исследовательском институте технической эстетики.

— Не жалели, что, став профессиональным музыкантом, отказались от «застывшей музыки», как называют архитектуру? Известно же, как «тяжела и неказиста...

— ...жизнь советского джазиста». Нет, не жалею. Правда, я долго не решался уйти в столь неопределенную сферу и несколько лет совмещал джаз с архитектурой — семью надо было кормить.

— Как хиппи вы должны были увлекаться восточной философией. У дзен-буддизма и джаза есть что-то общее?

— Это сложный вопрос. У меня был период энтузиазма, увлеченности восточной мудростью. Он закончился тем, что я просто живу по совершенно иным, чем можно наблюдать вокруг, правилам, которые почерпнул из всех видов религий, какие только есть. Но это знания эзотерические, обнародованию не подлежат. Каждый, кто способен дойти, сам все поймет. А от того, кому не нужно, отскочит или принесет ему вред.

— В 70-е годы открыли в Москве жутко модное кафе «Молодежное». Помню, знакомые москвичи пытались сводить меня туда на ужин, но ничего не получилось: на несколько недель вперед все столики были расписаны между отечественными знаменитостями и иностранцами, которым показывали, что «и мы не лыком шиты». Кто из именитых гостей вам больше всех запомнился?

— Теперешний первый человек на Кубе — Рауль Кастро, брат Фиделя. Это было 17 октября 1961 года в ходе очередного съезда КПСС, ради которого, собственно, кафе «Молодежное» и открыли. Рауля, а с ним и всю кубинскую делегацию, привезли к нам после утомительного заседания. Тогда он был совершенно молодым пареньком, его сопровождали такие же, в военной форме, молодцы и кубинские красавицы, которые танцевали так горячо и у них были такие роскошные тела, что смотреть было просто больно.

Но кубинцев-мужчин оказалось больше, чем девушек, и на всех партнерш не хватало. Приставленные к делегации ребята из КГБ (их можно было узнать по одинаковым серым костюмам) решили проблему: они подходили к соседним столикам, что-то быстро шептали и уводили наших девушек, чтобы укомплектовать кубинские столики. Парни, с которыми эти барышни пришли в кафе, провели весь вечер в одиночестве. Когда кубинцы, разгоряченные танцами и коньяком, направились к выходу в обнимку с новыми приятельницами, мы заволновались: неужели наших комсомолок отдадут им на растерзание?

Но кагэбэшники ловко отсекли их от общей компании под предлогом, что мужчины сядут в свои машины, а для девушек приготовлены другие. Но как только Рауль и комарадос тронулись в путь, девушек отпустили к их парням, томившимся тут же, на улице Горького. Я поразился тому, как четко наши органы могут работать.

— Слышали когда-нибудь игру известного саксофониста Билла Клинтона?

— Нет, не приходилось, хотя однажды я встретился с ним на приеме в доме посла США в Москве. Пока стоял в очереди на процедуру приветствия, в затылок мне дышал Геннадий Зюганов. Когда я подошел к Клинтону, сотрудник посольства представил меня: «Это известный советский джазмен». Клинтон (выше меня на две головы, здоровенный мужик) стал мне пожимать руку. Я ему говорю: «Знаю, что вы играете на саксофоне, господин президент. Но для вас это всего лишь инструмент, а для меня средство борьбы с этими....» — киваю через плечо на Зюганова. Клинтон понял.

«НЕ ИМЕЯ НИКАКОГО МУЗЫКАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ, Я ОФИЦИАЛЬНО ЧИСЛЮСЬ СОВЕТСКИМ КОМПОЗИТОРОМ»

— Вы — автор множества джазовых композиций. Но композитором вас долго не признавали. Как удалось пробиться в святая святых советской музыкальной бюрократии — Союз композиторов?

Джазовым импровизациям Алексей Козлов (в центре) учился по магнитофонным записям, которые делал с радиопередач «Мusic USA» на «Голосе Америки»

— Я бы в Союз не попал, если бы не помощь выдающихся людей, прежде всего Юрия Саульского, который организовал там секцию джаза. Очень поддержали Эшпай, Шнитке, Денисов, а вот Хренников, который возглавлял Союз, всячески препятствовал. Но мнение этих уважаемых музыкантов так повлияло на него, что он пересмотрел свое отношение ко мне. Так что с 1986 года я, не имея никакого музыкального образования, официально числюсь советским композитором. А ведь в Союз не принимали заявления даже у тех, кто окончил консерваторию не по классу композиции.

— У вас нет специального образования?!

— Представьте себе. Я бросил музыкальную школу и затем занимался гармонией со своей мамой — теоретиком музыки. Меня часто спрашивают, как я научился импровизировать без учебников, педагогов. По магнитофонным записям, которые делал с радиопередач «Music USA» на запрещенном «Голосе Америки». Я и английский начал самостоятельно изучать, чтобы понимать комментарии ведущего Уиллиса Конновера.

Совсем недавно я узнал, что в 20-е годы джаз был запрещен на его родине — в Америке. Протестанты-англосаксы боролись с джазом покруче, чем позднее в СССР. Генри Форд и изобретатель Томас Эдисон каждый основали по Фонду борьбы с джазом. В 32-м году Дюк Эллингтон впервые вслух произнес слово «свинг», но так как он негр, этого никто как будто не услышал. Только 35-м году с помощью богатейшего продюсера, отпрыска магнатов Хэммонд, белому Бенни Гудмену удалось прорвать тотальную блокаду джаза, за что он получил прозвище Король Свинга.

Ничего этого я еще не знал, когда завороженно слушал приемник, из которого вырывались джазовые мелодии. Кстати, я не подозревал о связи некоторых черных авангардистов с такими расистскими и даже неофашистскими организациями, как «Черные Пантеры». Чувство протеста и озлобленности, которое мы испытывали по отношению к советскому режиму, вошло в резонанс с эмоциями черных джазменов.

— После того как композиции вашего ансамбля «Арсенал» передали по тому же вражескому голосу, чего было больше — поздравлений или окриков сверху?

— Главное, что «Арсенал» приобрел известность во всем Советском Союзе, да и в какой-то степени за рубежом. Я познакомился тогда с дипломатами, меня стали приглашать на дипломатические приемы. Первое время, подходя к воротам резиденции американского посла, где стояли дежурные милиционеры, я не мог подавить в себе чувство страха, что меня сейчас арестуют. Но как-то обошлось.

— Кажется, и великий Дмитрий Шостакович поддержал вас... Как это случилось?

— Помните журнал «Кругозор» с голубыми гибкими пластинками? Позвонил мне как-то его главный редактор композитор Виктор Купревич и предложил вставить в «Кругозор» запись моего квинтета из кафе «Молодежное». Но ведь мы играли американский джаз не официально, а лишь по договоренности с горкомом комсомола, поэтому Гостелерадио было не в восторге от инициативы Купревича. Чиновники сказали: «Не сдавать журнал в печать, пока Шостакович (он был первым секретарем Союза композиторов РСФСР. — Авт.) не подпишет». Они надеялись, что мэтр не станет заниматься этой чепухой.

Но Купревич необыкновенно порядочный человек, интеллигент старого образца, оказался упрямым, а Шостакович — современным человеком. Незадолго до этой истории он побывал в США и высоко оценил творчество моего любимого джазового квинтета братьев Эддерли. В результате Дмитрий Дмитриевич прослушал нашу запись и без всяких уговоров решительно завизировал разрешение для «Кругозора». Признание такого человека дорогого стоило.

— До вас единственным признанным королем советского джаза считался Утесов. Вы были знакомы с Леонидом Осиповичем?

— У нас была очень занятная встреча, когда году этак в 67-м по предложению главного редактора дайджеста «Спутник» Олега Феофанова я взялся написать серию статей по истории советского джаза. Для этого планировался ряд интервью у таких известных музыкантов, как Александр Варламов, Александр Цфасман, Эдди Рознер, и других, в том числе у Утесова.

Я пришел к Леониду Осиповичу вместе с сыном главного редактора газеты «Правда» Володей Зимяниным, который тогда учился в МГИМО и был влюблен в джаз. Нас ужасно удивило, когда на невинный вопрос о первых шагах на одесской эстраде Утесов начал отвечать что-то вроде: «По национальности я еврей, но считаю и всегда считал себя глубоко русским человеком, я всегда уважал великую русскую культуру...». На второй вопрос о джазе он ответил: «Я считаю и всегда считал себя глубоко русским человеком...». Примерно так прошло все интервью.

Потом Утесов порвал какие-то бумажки, в которые все время заглядывал. Тогда Володя незаметно сгреб обрывки и положил в карман. Дома он собрал их воедино, прочитал и позвонил мне. Оказалось, Утесов ожидал, что мы будем брать провокационное интервью о семидневной арабо-израильской войне, только-только закончившейся не в пользу арабов. Это спровоцировало в СССР кампанию против «израильской военщины» и накал бытового антисемитизма.

— Как вы думаете, может ли в ближайшем будущем появиться какое-то музыкальное направление, которое окажет такое же мощное влияние на общество, как в свое время джаз?

— Это новое существует в субкультуре, подспудно развивается, но никто не знает, когда оно вынырнет. Сейчас самое плодотворное течение — World-music. Ее играют многие знаменитые джазмены, в том числе Джон Маклафлин. И бывшие рок-звезды, такие, как Питер Гэбриел. Судьба появления каких-то принципиально новых видов зависит в наше время от технического прогресса. Роль техники во всех сферах жизни, в том числе в музыке, сейчас громадная.

А вот что касается идей, то сейчас в мире царит такой общий застой, что просто поразительно. Но о будущем вообще лучше не рассуждать — ошибешься обязательно.

«В УКРАИНЕ ЛЮДЕЙ, ПОНИМАЮЩИХ ДЖАЗ, ГОРАЗДО БОЛЬШЕ, ЧЕМ В РОССИИ»

— Ваш сын тоже пошел в искусство. Правда, стал не джазменом, а кинооператором. Среди его многочисленных наград — две «Ники», а первая — приз жюри киевского кинофестиваля «Молодость-93», что нам особенно приятно. Пользуясь случаем, хочу спросить о его успехах и планах.

— Сейчас он живет в Америке, много снимает. Его часто приглашают поработать и в Россию. Иногда он приглашает меня как музыкального консультанта, но редко.

— Раньше вы сетовали на недопонимание джаза широкой публикой. Ныне ситуация изменилась?

— Да нет, в процентном отношении все осталось как было. Джаз воспринимается определенной частью населения, причем в каждой стране этот процент свой. Есть страны, где джаз вообще не признают, — это Китай, Вьетнам, Монголия, Северная Корея. В то же время в Японии, которая должна бы ненавидеть все американское за то, что Штаты сбросили две атомные бомбы, джаз привился сразу, после войны там возникло огромное количество джазовых клубов. Наверное, это связано с какими-то загадочными космическими делами.

В России процент любителей джаза очень велик. Так же, как в Швеции, Германии. А вот в Италии — меньше, потому что там очень сильна традиция канцоне, и во Франции все задавил шансон. В Прибалтике в советское время нас принимали на ура, потому что считали антисоветскими музыкантами. Как только Союз распался, сразу и любовь закончилась. Там политика намного важнее искусства.

— А Украина к кому ближе — к Японии или Монголии?

— С моей точки зрения, в Украине людей, понимающих и любящих джаз, гораздо больше, чем в России. Не зря украинцы более страстные люди, чем русские. Здесь восприятие джаза самое адекватное. Очевидно, все дело в восточных генах.

— Тогда почему вы не столь частый гость в Украине?

— В свое время я по полгода проводил на гастролях в Украине. Теперь в западные области нормальные самолеты из Москвы не летают. Меня зовут во Львов, в Ивано-Франковск, но туда не доберешься. Остаются Киев, Харьков, Донецк, Днепропетровск, Симферополь, Севастополь. И везде публика принимает замечательно.

— Привезете скоро что-нибудь новенькое?

— Все новое, что написано в последнее время, не утаим. Все привезем. Но обязательно исполним и старые арсенальские хиты.

P.S. Редакция «Бульвара Гордона» выражает благодарность концертной фирме «Перекресток» и лично Геннадию Гутгарцу за помощь в организации интервью.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter