Академик Вадим СКУРАТОВСКИЙ: «За то, что, находясь в полном одиночестве, Горбачев повернул рычаг истории, ему надо поставить памятник из чистого золота»

Вадим Скуратовский — ныне известный киевский литературовед, историк, культуролог, эссеист, действительный член Академии искусств Украины. Его статьи публикуют и в Украине, и за рубежом, его лекции уникальны (кто хоть раз их слышал, подтвердит). Он, между прочим, и в кино снимался — его можно увидеть в фильмах «Певица Жозефина и мышиный народ», «Шум ветра», телесериале «Улыбка зверя»... Недаром специалисты говорят о феномене Скуратовского. В квартире Вадима Леонтьевича повсюду книги. Места на полках уже не хватает: они громоздятся небоскребами на столе, на стуле, на полу. И судя по потрясающей эрудиции хозяина прочитываются и прорабатываются основательно. Это главное богатство чудака, мыслителя, который превыше всего поставил духовность, внутреннюю свободу, независимость от закрепощающих правил и установок.

«ПРОТЯГИВАЕТ МОЯ ПАДЧЕРИЦА БОМЖУ В АМЕРИКЕ ЯБЛОКО, А ОН: «ВЫ МНЕ ДОЛЛАР ДАЙТЕ!»

— Вадим Леонтьевич, ваша семья сейчас живет в Америке, и вы дома один. Давно холостякуете?

— Ксюша, моя падчерица, уехала в начале 90-х, а Ирина, жена, — в 97-м. Но каждый год она приезжает сюда, и мы интенсивно общаемся. Брак наш продолжается. Она устроила мою ученую карьеру, хотя я почти ненавижу этот академический мир. Сначала заставила меня защитить докторскую диссертацию. Приехала в другой раз: «А почему ты не член-корреспондент?». Через какое-то время: «Почему ты не академик?».

— Вам не хотелось последовать за ними в Соединенные Штаты?

— Есть такая замечательная русская пословица: «Где родился, там и сгодился». Если ты появился на каком-то участке мира, где бушует кризис, никоим образом не уходи от него! Делай все, чтобы освоить это место. Потому что, куда бы ты ни отправился, кризис всенепременно пойдет вслед за тобой. Здесь какая-то мистика.

Я преподавал в разных университетах — в Женеве, в Иерусалиме, в Варшаве, в американском штате Пенсильвания... Казалось бы, оставайся там, живи в свое удовольствие, занимайся любимым делом. Но для меня это все равно чужие места. Есть мир, которому ты принадлежишь, и нужно в него возвращаться.

Хорошо известно, что произошло с несколькими миллионами русских людей, которые отправились за границу, начиная с 1920 года. Из одного кризиса они попали в другой. Вот и вслед за украинцами, которые едут в Германию, в Португалию, в Израиль, идут-бегут какие-то кризисы. Но мои слова, конечно, не должно истолковывать как выпады против эмиграции вообще.

— Вы пытались эти мысли внушить своей жене, падчерице?

— Пытался. Но тут вот какая ситуация. Моя жена — мать девочки-вундеркинда, изумительной художницы. Картины у нее просто поразительные! Она необыкновенно талантлива. Однако здесь у нее с живописью не сложилось.

В 86-м Ирину вышвырнули из Киевского университета за некоторое идеологическое диссидентство (один студент, видите ли, написал дипломную о Высоцком, другой — об Окуджаве). Ирина, плача, взяла 15-летнюю дочь и отправилась в глубинку России, в Пензу. Там Ксюша училась в художественном училище, пока рушился Советский Союз... Короче говоря, сейчас она в Филадельфии.

Мать, фанатично преданная своей дочери, поехала следом. И правильно. Мне хочется, чтобы у Ксюшиных детей была славянская бабушка, это такая редкость в Америке. И чтобы им был присущ славянский интеллектуализм наряду с деловым американским стилем. Старший сыночек Ксюши написал в своем сочинении: «Я родом из Украины. Это красивая страна, и столица ее — Киев, очень красивый город. Посреди города течет красивая река. Но я забыл, как она называется...».

— Ваши впечатления от Штатов и вообще от зарубежья?

— Когда я первый раз ехал из аэропорта на автомобиле, нас догнало несколько десятков чернокожих парней на мощных мотоциклах, без шлемов. Они пронеслись мимо, как ангелы ада! И я понял, что это совершенно другой мир со своими загадочными общими особенностями. Скажу откровенно: больше всего понравились именно чернокожие, хотя мне о них наговорили много ужасов. Негритянки — это такие красавицы! Особенно когда одеты в национальные африканские костюмы.

Так получилось, что я жил у Ирины в квартале чернокожих. И они вовсе не агрессивные! Считают: если ты, белый, идешь по их улице, значит, ты такой же бедняк, как и они. И протягивают тебе пиво, пытаются пожать руку. Думаю, у того мира еще будут очень драматичные сюжеты, связанные с этой трагической расой.

Вадим Скуратовский с известным украинским киноведом, заведующей кафедрой Института экранных искусств, профессором Оксаной Мусиенко

Помню, я впервые с женой и Ксюшей проезжал мимо Белого дома. Видим: стоит на газоне молодой бомж — босой, в приличном спортивном костюме, протягивает руку. Ксюша дает ему яблоко. Он недовольно: «Леди, это еще зачем? Я и сам могу купить яблоко. Вы мне доллар дайте!».

— Вас это удивило? О чем вы подумали?

— О том, что беспросветная, эпическая нищета евроамериканского человечества XVIII-XIX веков закончилась. В конце XIX века ремесленники в Лондоне еще умирали от дистрофии, от недоедания. Еще в начале 50-х минувшего столетия американцы присылали своим родственникам в столицу Англии мясные консервы. А теперь в этом отношении люди успокоились. Есть что поесть — это очень важно.

Но сейчас нужно подумать и о другом. Как сохранить себя не только за счет желудка? Нужно сообщить человечеству серьезность его пребывания в этом мире. В одном из номеров «Бульвара Гордона» я прочитал, как одна дамочка говорит своему мужу-гитаристу: «Вас, интеллигенцию, надо стрелять, чтобы не мешали жить нормальным людям». Как остановить агрессию этой дамочки, а вслед за нею и всего остального человечества, пребывающего в немыслимом зоологическом индивидуализме, в эгоизме?

Вот Голландия. Более сытого пространства на планете не найдешь. Ученые, собравшись на некоем своем симпозиуме, вдруг решили: все страны должны жить, как Голландия. На что один голландец сказал: «Тогда весь мир обречен, он просто перестанет существовать». Потому что Голландия потребляет тот или иной состав биосферы с невероятной интенсивностью. Если так же будут жить и другие страны, от мира действительно ничего не останется. Дело в том, что материальные ценности, деньги не могут быть абсолютным эквивалентом всего и вся в обществе. Результат может быть самый сокрушительный. Апокалипсис.

Нужна какая-то другая стратегия жизни. Она есть на классическом Востоке. А Восток неклассический — это, извините, Камбоджа, где тысячу лет говорилось, что индивидуальное существование не имеет значения. Договорились до того, что появился политический режим, который взял да и уничтожил половину населения страны.

Писатель Марсель Пруст мечтал, чтобы ежеутренне человек извлекал из своего почтового ящика не газету, а «Мысли» Паскаля, одного из самых глубоких умов всех времен и народов. Представляете, как возмутится упомянутая дама, когда достанет вместо газеты те «Мысли»? Человечество к такому почтовому ящику еще не готово... Но нужно готовиться! Другого выхода у него нет. Иначе грядут катастрофы, которые могут быть поставлены на конвейер.

«СТАРОСТА НАШЕГО СЕЛА ПОСОВЕТОВАЛ МОЕЙ МАМЕ НАЗВАТЬ МЕНЯ АДОЛЬФОМ — «В ЧЕСТЬ НАШЕГО НОВОГО ВОЖДЯ ГИТЛЕРА»

— То, что вы появились на свет в 41-м году на оккупированной немцами территории, как-то повлияло на вас?

— Когда я родился, староста нашего села посоветовал моей маме, учительнице (отец, тоже учитель, был в Красной Армии), назвать меня Адольфом: «В честь нашего нового вождя Гитлера!». Она заплакала. Ночью пришел мой дядя Минай, он был партизаном: «Що ти плачеш? Та чорт з ним! Це ж не надовго». Хотя, на самом деле, тогда так не казалось.

Но Адольф — имя неправославное, а меня нужно крестить. Староста предлагает: «Тодi назвiть Василем — на честь нашого станового». Мать снова в слезы. Приходит соседка, приносит святцы, а там одно из первых имен — Вадим. День ангела — 22 апреля.

Мать стала партизанской связной, и на протяжении почти двух лет она носила меня на руках на все свои явочные квартиры. Я не знаю, как мы выжили. Потом немцы ее расконспирировали, и она сбежала со мной в партизанский отряд. В районе же спустя время нашли нацистские документы, из которых явствовало, что нас должны были расстрелять или депортировать.

Мой старший брат Олег — поразительное существо. В 14 лет он, сельский школьник, уже читал на трех языках. Но характер у него был чудовищный: колотил меня беспрерывно!

— За что-то?

— Скажем так, из педагогических соображений. Чтобы я стал умнее. Чтобы умел сопротивляться. И я рос, так сказать, в тени его угнетения. В 58-м он, будучи студентом, загремел в лагерь как «украинский буржуазный националист». Сидел на нарах вместе с японским генералом Квантунской армии, с секретарем премьер-министра Ирана, с венгерскими повстанцами и с будущим кардиналом Слипым. Соответственно, выучил японский, персидский и венгерский языки.

И вот я, сын партизанки, наученный крепкими кулаками брата, приехал из черниговского села Бокланова-Муравейка покорять столицу. Русского языка не знал, стеснялся открыть рот. Как и все селянские дети, брался за любую работу. Был каменщиком. Делал гробы, спал на них. К сожалению, ко всему привыкаешь. Меня в то время особенно интересовал Карл Маркс.

Поступил в Киевский университет имени Шевченко на факультет романо-германской филологии. Тогда мне очень повезло: я познакомился с блистательными людьми, которые стали моими наставниками. С Леонидом Ивановичем Миткевичем, знатоком Серебряного века русской поэзии. С профессором Андреем Белецким, который переводил с 60 языков. С Григорием Кочурой, тоже переводчиком на украинский, без подстрочника. Был такой случай. Поэтесса Рива Балясна встречает его и просит: «Григорий Порфирьевич, переведите мое стихотворение — вот его подстрочник — с идиш». А он: «Риво, та я ж знаю iдиш! Покажи менi оригiнал». — «Оригинала пока нет».

Вслед за ними — другие совершенно аристократические персонажи. Литературовед Мирон Петровский и его окружение. Писатель Юрий Щербак, сейчас читаю его прозу, переведенную на французский. Иван Драч, Иван Дзюба... Вот такой мне был подарок от судьбы!

Меня пять раз исключали из университета! И один раз даже — за чрезмерное усердие. Я ведь не вылезал из университетской библиотеки, которая казалась мне самой роскошной в мире. На меня смотрели-смотрели да и решили отчислить: подумали, что я чересчур уж ненормальный.

— А другие отчисления за что?

— Не то сказал. Не так вел себя. Не так посмотрел. Не сдал своевременно зачет из презрения к преподавателю. На самом деле, что называется, цеплялись. Но учился я хорошо. А потом был перерыв: меня призвали служить в войска Центрального управления космическими средствами.

К нам приезжал вечно разъяренный великий космический конструктор Сергей Королев. Он, видя нас, солдат, отчего-то клокотал. Мы боялись его, как нечистого духа. Потом уже в мемуаристике о нем я нашел этому объяснение: «Ходят солдатики, козыряют. А мне, бывшему каторжнику, все время кажется, что ночью они ворвутся в мой гостиничный номер с автоматами: «Вставай, падла!».

Окончил университет с красным дипломом. Стал аспирантом, защитил кандидатскую диссертацию. И началось... Никак не мог найти постоянную работу. Наконец, с трудом, взяли литературным редактором одного ведомственного журнала — в Академии наук. Я отработал день, а вечером меня вызывают и говорят, что я уволен.

— И как объяснили?

— Сказали, что «неправильно оформили». Но потом один хороший человек, правда, алкоголик, сказал другому хорошему человеку, моему приятелю, тоже алкоголику: «У Вадима не те связи».

К этому времени я уже дружил с писателем Виктором Некрасовым. К нему в гости приезжала одна прелестная швейцарская журналистка. Виктор Платонович хотел, чтобы рядом был хороший переводчик, и в этом качестве приглашал меня. То есть у меня были не те отношения с миром, которые должны были быть у лояльного советского человека. С огромным трудом я все же нашел работу — в журнале «Всесвiт». Но через шесть лет вылетел и оттуда — совсем уж с треском.

— Вы в открытую говорили все, что думали? Не могли промолчать?

— Я всегда молчал, молчал, а потом из меня вырывалось что-то соответствующее. Мне казалось, что люди вокруг говорили то же самое, но я, очевидно, высказывался намного резче. Кроме того, у меня были связи за границей, я там должен был кое-что напечатать. И наконец, в 74-м, когда мой друг Гелий Снегирев, кинорежиссер и писатель, стал диссидентом, я от него не отказался.

Он в подполье написал превосходную книгу о процессе над СВУ (Спiлка визволення України). Я помогал ему собирать материалы. Как оказалось, никакой «организации» не существовало, это была провокация чекистов, которые в 1929 году и устроили судилище над украинскими либералами в Харьковском оперном театре.

Так что массовые репрессии в Украине начались еще в 28-м, а не в 36-м, как принято считать. В 77-м Снегирева арестовали. Через год его вынесли из тюрьмы на носилках, и он умер в Октябрьской больнице. Недалеко отсюда живет полковничек, который вел это дело. Он был не свиреп, но вследствие, так сказать, того следствия Гелий Иванович скончался, оставив сиротой девятилетнего сына. Трагическая история!

«АВТОР «ПРОТОКОЛОВ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ» — АВАНТЮРИСТ ГОЛОВИНСКИЙ»

— За что вас убрали из «Всесвiта»?

— В 77-м в журнале была напечатана моя статья о французском писателе Андре Мальро. В ЦК проходило идеологическое слушание этого номера. Все было хорошо, но встал один наш литературный мэтр (не хочу называть его фамилию, потому что некоторые его романы начала 60-х — мои любимые) и говорит главному редактору Павлычко: «Дмитре, ти таку погану статтю надрукував про того Мальро якогось Скуратовського. Вiн у тебе працює?». — «Працює». — «Так ти йому плати бiльше десь на 50 карбованцiв, щоб вiн бiльше нiчого не писав».

Дмитро Васильович передал этот разговор мне: «Найкращий знавець зарубiжної лiтератури сказав про вас те саме, що завжди кажу я: ви сноб, естет, i не вартiсно те, що ви пишете».

А потом «найкращий знавець зарубiжної лiтератури» написал предисловие к украинскому изданию сочинений Анатоля Франса. Я смотрю: почти все, кроме первого и последнего абзаца, позаимствовано у московского автора, литературоведа Якова Фрида. Все! Одна профессорша мне говорит: «Как вы догадались, что это плагиат? Я написала положительную рецензию, но отметила, что есть неточности только в первом и в последнем абзаце». Разразился неимоверный скандал. По моим сведениям, он дошел до Щербицкого. Тот распорядился: «Погасить!». Меня допрашивали в КГБ, были угрозы. В свой черед я пообещал поехать в Москву и дать интервью зарубежным журналистам.

— И как вы после этого выживали?

— Несмотря на безработицу, меня вдруг начала печатать московская «Литературная газета». Мои статьи о Льве Толстом и другие заметила жена Щербицкого Рада Гавриловна, замечательная учительница, она пригласила меня вести вместе с ней уроки литературы. Но потом ей объяснили, кто я такой, и меня в ее школу больше не приглашали. О Раде Гавриловне я, впрочем, храню самые добрые воспоминания.

— На вас навешивали идеологические ярлыки?

— В 78-м я написал несколько парадоксальную статью «Шевченко в контекстi свiтової лiтератури». Павлычко похвалил меня, напечатал ее. Но Союз писателей вздыбился против этой статьи, и тот же Павлычко указал мне на дверь в связи с моим «украинским буржуазным национализмом». Однако дело, думаю, было много сложнее. Я тогда имел кое-какие ограниченные, но связи с диссидентами, был, скажем, из того же круга. Хотя держался подальше от откровенных его манифестаций. Ну, очевидно, КГБ и не выдержал...

— Что же не понравилось Союзу писателей в вашей статье о Шевченко?

— Она была не похожа на парадное шевченковедение, на патриотический барабанный бой. Я задался вопросом: чем Шевченко — великий, чем — выдающийся? И вдруг сообразил, что практически вся мировая литература создавалась, условно говоря, дворянством и аристократией человечества, то есть где-то на социальном Олимпе. И Достоевский, и... при всем моем уважении, Пушкин, и Гюго, и многие другие описывали низы, спускаясь к ним сверху.

А Шевченко как раз в этом самом мире низов и появился. И поднялся на вершину мировой культуры с опытом тогдашнего ада, в котором пребывало украинское селянство. Он так и говорил: «Украинский пан может испугать старика Данте своим деспотизмом».

Мысль, казалось бы, очень простая, в известном смысле даже марксистская. Но Союз писателей обрушился на меня со всей силой. Писатель Левада кричал: «Вiн пiдняв руку на сонце росiйської поезiї!». Мне позвонил из Тарту профессор Юрий Лотман, самый авторитетный филолог и литературовед на планете: «У вас что-то происходит в журнале?». — «Выгоняют меня!». — «За что?». Разъяснил ему ситуацию: «Я поднял руку на солнце русской поэзии». Телефонная пауза, вслед за тем голос незабвенного Юрия Михайловича: «Любят у вас в Киеве нашего Пушкина».

Перестроечный «Огонек» попросил у меня статью о Пушкине. Я написал не просто о поэте, а о Дантесе — по его воспоминаниям, совершенно не учтенным пушкиноведами. Статья не прошла, по словам одного сотрудника журнала, ввиду... русского национализма автора.

И наконец, в 2001 году мне навесили ярлык сиониста-космополита, объявили украинским шабесгоем — за мою монографию «Проблема авторства «Протоколов сионских мудрецов».

— А тут чем вы отличились?

— Меня еще в детстве заинтересовала эта странная книжица, в которой все — все! — катастрофы человечества объясняются интригами неких таинственных «сионских мудрецов». Это, как Библия, одна из самых популярных книг на планете, она переведена практически на все языки мира.

Большинство специалистов признает, что ее автор — русский журналист, некто Матвей Головинский. Я обнаружил вместе с тем, что никто так и не удосужился познакомиться с другими его текстами. Стал читать прозу этого литературного авантюриста, она довольно слабая, как и «Протоколы», но очень похожая! И у меня создалось впечатление, что я эту тему как бы закрыл. Дал понять, что не нужно больше искать автора. А мировая профессура, специалисты, которые этой темой живут, выдвигая бесконечные гипотезы, на меня обиделись. Потому что моя концепция отменяет их концепции. Короче, я налетел на скрытую оппозицию.

— Ну, установили, кто автор, что это дает?

— Откровенно говоря, и «Протоколы» — бред собачий, и проблема автора в каком-то смысле — тоже бред собачий. Но дело в том, что сама по себе книга чрезвычайно опасная. Тот, кто ее прочел, может подумать: «Ах, вот кто во всем виноват!». И тогда начинаются соответствующие процессы. Эта книга — одна из любимых книг Адольфа Гитлера. Он говорил: «Возможно, даже подделка, но какое это имеет значение?». И все-таки: книжица эта точно угадывает некие массовые настроения, ожидания, упования. Даже очень точно...

«КГБ БОЯЛСЯ МОЕГО ДИССИДЕНТСКОГО СКАНДАЛА. И Я БЫЛ БЛИЗОК К НЕМУ»

— Как после «Всесвiта» вам удалось найти работу?

— Мной заинтересовался поэт Микола Платонович Бажан, рекомендовал меня в Институт психологии. Тамошний директор говорит: «Наслышан о тебе, добрый молодец, наслышан. Есть только одно место — в лаборатории психологии пропаганды. Так ты ж туда не пойдешь». — «Почему не пойду? Пойду!». Это, заметьте, уже 81-й год.

Спустя некоторое время лабораторию отъединили от института, и мы стали подразделением ЦК комсомола Украины. Петр Симоненко был нашим начальником... В ЦК компартии узнали, что я там работаю, возмутились, и я оттуда едва унес ноги. Устроился наконец в Литературно-мемориальный музей Леси Украинки, где занимался украинистикой. А также добывал веники, тряпки, а зимой залезал на крышу, обвязывался веревкой и сбрасывал лед.

КГБ же начал меня шмонать всерьез. Один майор, а теперь уже генерал, разъярясь, вопил: «Вы всю жизнь будете сидеть в подвале этого музейчика!». Это у них отчего-то называлось «профилактика».

Они боялись моего диссидентского скандала. И я был близок к нему. Я ненавидел советскую систему! Это недоброе чувство, потому что система — всего лишь абстракция, а ведь людей ненавидеть никак нельзя. Но по моей биографии топтались — будь здоров! Слава Богу, я не пил. Иначе вовсе было бы плохо. А так, худо-бедно, даже получал какие-то деньги, занимаясь тем, чего хотел.

— В КГБ вам предлагали сотрудничать?

— Беспрерывно! Но один мой приятель, бывший заместитель председателя КГБ Украины, которого уволили из органов за «либерализм», дал добрый совет: «Они к тебе шьются, а ты посылай их подальше!».

В 87-м году мне позвонила английская журналистка и сказала, что хочет взять у меня интервью. Тут же — звонок из КГБ: «Нам бы хотелось посоветовать вам, что вы должны ей говорить». Я отрезал: «Я сам знаю, что говорить». И больше не имел с ними дела. Вербовали и в ГРУ — Главное разведывательное управление. Но у меня тогда появились очки, и они сразу потеряли ко мне интерес. А то не дай Бог!

— Как вы встретили перестройку? Многие ругают Горбачева за развал Союза, а вы как его оцениваете?

— Когда я услышал, как Горбачев на предсмертном съезде партии, делая отчет, вдруг сказал: «Мы живем в предкризисную эпоху», я свалился с дивана! Мне больше не нужно было его слушать, потому что он сказал главное, что должен был сказать кто-то наверху!

Что сделал Горбачев? Находясь в полном политическом одиночестве, но, пользуясь могуществом своего аппарата, он рванул рычаг истории. Да ему памятник надо поставить из чистого золота! И когда-нибудь поставят.

Моя мать, скромная сельская учительница, узнав, что я еду в Москву и, возможно, увижусь с Горбачевым, сказала: «Як ото побачиш Горбачова, так ото до землi йому вклонись». Рядом сидел мой дядя, ее брат, в былые времена секретарь обкома, хороший человек, но «при своем мнении»: «Марiя, ну що ти кажеш? За якi такi заслуги?». Она повернулась к нему: «За те, що вiн твою партiю розiгнав». Браво!

Для меня Украина 70-х — самое интеллектуально угнетенное пространство в Союзе. Мне тогда казалось, что это уровень ультрадогматической сталинистской Албании. Но когда мне позже стали доступны албанские тексты, я увидел: куда нам до Албании! Там были блестящие поэты, писатели, художники, ученые! И режим странным образом их не всегда трогал. А в обезумевшем Киеве уничтожалось решительно все!

— Это не совсем так. Называю имена прекрасных поэтов: Лина Костенко, Иван Драч, Борис Олийнык...

— Эх... Их можно посчитать по пальцам. Лину Костенко печатали в десятилетие по чайной ложечке. Любая ее строчка пребывала под дамокловым мечом. Хорошо, что рядом был замечательный человек, ее муж Василь Васильевич Цвиркунов, он свою жену спасал от этого режима.

Иван Драч для меня — самая сильная фигура в мировой поэзии начала 1960-х. Говорю это со всей ответственностью. Я учился на первом курсе университета, он — на третьем. Снисходительно общался со мной. Это было совершенно гениальное существо! Как он изучал языки, как штудировал всю мировую культуру! И все преломлялось в его творчестве поразительным образом. «По клавiшах мого смутку ходять синi сумнi слони...».

И кроме того, была еще какая-то удивительная независимость. Осень 1961 года. Киевское «Динамо» впервые в своей истории становится чемпионом Советского Союза. Мы с Иваном Драчом ночью идем по Крещатику, и он кричит: «Київському «Динамо» — ура!». Это, кстати, был единственный возглас на украинском языке тогда на Крещатике!

Я люблю несколько десятков стихотворений Бориса Олийныка. Но для меня невыносима эволюция поэта в сторону какого-то мистического коммунизма. Его сюсюк по поводу того, что Горбачев — сын Сатаны...

— Вы считаете книгу «Князь тьмы» несерьезной?

— Абсолютно! Это свидетельство неких реакционных настроений, которые захватывают ныне человека. Интеллектуальная, мировоззренческая и просто морально-этическая катастрофа. Для меня сталинская эпоха — чудовищный по своим следствиям реакционнейший суперсеанс мировой истории. И я не понимаю, как можно идти в ту сторону. Поэт не имеет права тиражировать подобные мифы. Попадешь впросак, что и случилось.

Прочел в каком-то интервью, где Горбачев говорит: «Хорошо, может быть, я сын Сатаны. А моя жена, которая Бориса Ильича привечала, поила чаем, она что, невестка Сатаны?». В общем, я огорчен за хорошего человека, к которому хорошо относился, и даже, кажется, сейчас хорошо отношусь.

«ТРЕНЕР ПО БОКСУ НАКЛОНИЛСЯ НАДО МНОЙ: «ДУМАТЬ БУДЕШЬ В БИБЛИОТЕКЕ»

— Вы вели на украинском телевидении свои программы, «Монологи. Надiї i втрати», «Бачу землю»... Почему их больше нет?

— Меня вышвырнули сначала с одного канала, потом с другого. А с третьего я сам ушел. Вроде бы у меня не было так называемого рейтинга, но ко мне постоянно подходили люди и благодарили за мои передачи.

Сегодня телевидение превратилось в нечто ужасное. Если говорить хронологически, то после убийства Владислава Листьева оно пошло в сторону бесконечного и беспросветного масскульта. Ссылки на массового зрителя ничем не оправданы. Похоже на ситуацию с наркологом, который посадил своего пациента на иголку, а потом утверждает, что тот без потребления этого зелья не может.

— О чем-то сожалеете?

— Меня очень интересовал спорт, я занимался боксом. К сожалению, в этом деле у меня ничего толком не получалось, я оказался довольно бездарен. Начинаешь думать, и вдруг уже лежишь на ринге. Тренер наклоняется надо мной с воплем: «Думать будешь в библиотеке!». Что ж, пришлось перекочевать в библиотеку.

— Вы восхитились негритянками... Вас можно назвать ценителем женщин?

— Пожалуй, да. Значит, сижу я у телевизора, а в кадре поразительная женщина — одна из самых сильных актрис в мире Маргарита Терехова. Потрясающие ноги! Это было в пору нашего с ней интенсивного общения. Я ее чтил и продолжаю чтить. Входит моя падчерица Ксюша, ей тогда было 18, и резко выключает телевизор. Приревновала!

— Делаете женщинам комплименты?

— Всенепременно, всенепременно! Они того стоят. Вчера я встретил полную даму и сделал ей комплимент в этом отношении, а вечером, увидев даму изысканно тощую, тоже сказал ей приятные слова. На улицах Киева можно встретить столько красивых женщин, сколько нет ни в одной стране мира!

Как-то я повел одного американского профессора, донжуана, в первый день его пребывания в Киеве на Крещатик. С ним случился обморок! И он едва не запросил украинского гражданства. Правда, потом ему пришлось увидеть, как три его избранницы начали сводить счеты друг с другом. И представление о том, что такое киевские красавицы, у него было уже менее лирическое. Надо, надо чтить женщин! Но вместе с тем помнить слова Пушкина: «Я люблю свою хозяйку, оттого привез нагайку».

— Ваше любимое стихотворение?

— Его написал блестящий русский поэт-эмигрант Игорь Чиннов, который недавно умер в Америке. По своему изяществу, на мой взгляд, оно не имеет эквивалента во всей мировой поэзии. (Кстати, он рискнул сказать Иосифу Бродскому, который стал нобелевским лауреатом: «Бродский, вам же дали премию из-за политики!»). Так вот:

Я коробку сардинок недавно открыл,
В ней лежал человечек и мирно курил.
«Ну а где же сардинки?» — спросил его я.
Он ответил: «Они в полноте бытия,

Да в плероме*, и, может,в нирване они.
И над ними горят золотые огни,
Отражаясь в оливковом масле вот здесь.
И огнем золотым пропитался я весь».

Я метафору эту не мог разгадать.
Серебрила луна золотистую гладь.
И на скрипке играл голубой господин,
Под сурдинку играл — совершенно один.

* Плерома — идеальное состояние мира.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter