Виталий КОРОТИЧ: «Не нужно прикидываться бессмертным досрочно. Это потом, если заслужишь, получишь патент на вечность, а сейчас не дергайся: сиди и делай свое дело»

За свою долгую, полную открытий, триумфов, разочарований и потрясений жизнь Виталий Алексеевич Коротич успел примерить разные ипостаси. В середине 80-х, например, он был глашатаем и рупором перестройки, но сегодня выдающийся украинский поэт и легендарный редактор легендарного «Огонька» предпочитает трибуне камерный стиль общения. То ли голос сорвал на ветрах перемен, то ли просто хорошо знает себе цену и понимает: такому, как он, не к лицу суетиться. Да и чего, собственно, еще желать человеку, о котором уже в ранней юности две статьи в «Литературной газете» написал сам Назым Хикмет, которого принародно ругал Подгорный и тет-а-тет материл Горбачев? Какого признания ждать после того, как его книги были изданы на 16 языках, а «огоньковские» публикации поставлены на сцене одного из московских театров? Иронично прищуривая глаза, он признается: «Когда в очередной раз стройными рядами все куда-то пойдут, я вновь предпочту стоять на обочине и радоваться, что сам по себе». Что интересно, правящие элиты России и Украины эта позиция, кажется, вовсе не огорчает. За почти 10 лет, которые Виталий Алексеевич преподавал в Америке, никто его не позвал домой, никто здесь не ждал, кроме семьи. Коротич неудобен, потому что не относится с кондовой тяжеловесной серьезностью ни к власти, ни к самому себе: более того, он даже опасен, потому что много знает и совершенно независим от государства. Его трудно использовать в утилитарных, пропагандистских целях, и поэтому чиновники совершенно естественно и закономерно выбирают «Гринджолы» с хитом «Разом нас багато!», а не провидческое стихотворение «Переведiть мене через майдан»... Вопрос только в том, что хотим слышать мы. В это циничное и безыдейное время, когда задушевные разговоры на кухнях воспринимаются как анахронизм, а живое общение вытеснила трескотня телевизоров, мы очень нуждаемся в таком собеседнике — не ангажированном никакими политическими силами, терпеливом, не срывающемся на крик... Вопрос — ответ: со времен Сократа не придумано ничего лучше, чтобы заставить людей мыслить, научить отличать горькую правду от сладкой лжи, привить им философский, глубокий взгляд на мир. Увы, мы знаем, как отблагодарили древнегреческого мудреца за бесценную науку сограждане, — они поднесли ему чашу с цикутой.

«НАЦИОНАЛИЗМ — ЭТО ПАТРИОТИЗМ В СОСТОЯНИИ ИСТЕРИКИ»

— Есть очень мало людей, чье видение событий — что бы ни происходило! — всегда интересно. Вы, Виталий Алексеевич, из их числа: вам можно задавать любые вопросы практически на любые темы, и вы непременно найдете порой неожиданный, но однозначно глубокий ответ...

— Не знаю, всегда ли такая характеристика хороша, но попробую (улыбается) ей соответствовать.

— Спрошу у вас как у потрясающего поэта, классика украинской литературы, чьи стихи вошли в учебники и хрестоматии: что такое этническая уникальность и существует ли она вообще?

1965 г. «Родители выперли меня в медицину: «Ты и в тюрьме, если что, будешь врачом, не пропадешь»

— Вопрос непростой, и, отвечая на него искренне, рискую нажить еще больше врагов. Ну да ладно — мне это не впервой. Кстати, с энциклопедиями и хрестоматиями ситуация тоже неоднозначна — в некоторые я вхожу, в какие-то нет. Тут все от темперамента и вкуса составителя зависит. Открывая в своем компьютере электронную версию Британской энциклопедии, вижу, что там я есть, но если взять некоторые из изданных здесь, в Украине, там фамилия Коротич отсутствует. Ну и Бог с ними — это абсолютно ничего не меняет.

Говоря об этнической уникальности, сложно понять, что под нею подразумевается. На мой взгляд, умный украинец отличается от толкового русского, сообразительного еврея и головастого китайца, а вот отечественный дурак с российским, еврейским, китайским и прочими — родные братья, потому как абсолютно одинаково скроены. Существует какой-то конгломерат глупцов, похожих, как близнецы, а люди разумные все разные, поэтому я не перевариваю ловкачей, выдумывающих себе этническую уникальность и делающих из нее профессию.

Не буду обижать наших этнических уникумов, просто вспоминаю техасцев в ковбойских сапогах со шпорами, в широкополых шляпах с полями и почему-то с веревочками на шее... Главное, по-моему, чтобы когда человек входил, окружающие понимали: пришла Украина. Особенно за границей, где все мы становимся олицетворением родной страны. Дома человек является самим собой, растворяется в океане украинства, а в чужих краях — нет. В общем, я очень хочу, чтобы украинская этническая уникальность существовала не как исключение, а вполне нормально, соразмерно с самобытностями других этносов, которых в той же Европе вон сколько.

— Некоторые ваши коллеги по литературе, чаще всего поэты, призывают людей гордиться тем, что они украинцы. Вы вот гордитесь?

— Гордиться, если уж сильно невмоготу, можно и национальной принадлежностью, но лучше все-таки — тем, чего ты достиг сам, и это не только моя точка зрения. Я, например, знал замечательного поэта, который просил не считать личной заслугой то, что некогда встретились его мама и папа и что они принадлежат к определенной национальности.

— Кто это?

— Иосиф Бродский. Когда я преподавал в Бостоне, он жил неподалеку, выступал в моем университете. На одной из встреч ему прислали записку: мол, гордимся, что вы тоже еврей... В ответ он недоуменно пожал плечами: «От меня это абсолютно не зависело, просто мой папа — еврей, мама — еврейка... Гордиться я мог бы тем, что содержу детский дом или жертвую на благое дело, тем, в конце концов, что хороший поэт».

Безусловно, можно испытывать воодушевление от своего украинства, но нельзя впадать в этническую истерику и требовать к себе уважения лишь на том основании, что ты принадлежишь к какой-то национальности. Именно такую неадекватность имел в виду выдающийся швейцарский гуманист, лауреат Нобелевской премии Альберт Швейцер, когда сказал: «Национализм — это патриотизм в состоянии истерики». Не стоит кататься по полу и кричать, что я, мол, часть супервеликой нации и поэтому то-то, то-то и то-то — это абсолютно ничего не дает ни нации, ни тебе.

«Все они красавцы, все они таланты, все они поэты...». Молодые Коротич и Евтушенко. 1961 год, Хельсинки, фестиваль молодежи и студентов

Когда-то Остап Вишня гениально заметил, что, входя в украинскую литературу, нужно вытирать ноги. Необходимо знать, кто в ней был до тебя, мало того, поэту, мне кажется, не вреден небольшой комплекс неполноценности. Я, скажем, очень любил Мыколу Платоновича Бажана — человека с изрядной долей самоиронии, который в порыве откровенности мне говорил: «Я всегда казался себе Остапом Бендером, едущим впереди автопробега. Уверен, — подчеркивал он, — все, что со мной произошло, — дело случая». В том же мне признавались Константин Симонов и другие знаковые люди, достигшие в литературе больших вершин. Они никогда не ощущали себя выдающимися, гениальными, классиками, но я знаю и множество посредственных, абсолютно на уровне плинтуса поэтов, которые на полном серьезе важно вещают: «Я создал», «Я отобразил», «Я внес вклад»... Люди, поверьте мне, сами во всем разберутся, справятся — если не с нами, то после нас.

Мне, например, нравится британский парламент, где вопрос о памятнике успешному премьер-министру разрешено обсуждать не ранее чем через 20 лет после его отставки. Вот Маргарет Тэтчер (благо она долго живет) только что стала первым бывшим премьером, который заслужил себе памятник, но прошло уже два десятилетия, как «железная леди» отошла от дел. Не следует торопиться, не нужно самому залезать на пустой пьедестал и стоять там, принимая разные позы. В литературу, на мой взгляд, каждый приходит со своей табуреткой, на которой потом сидит, а толкаться около чьих-то стульев — напрасный труд.

«ТИ, БРАТЕ, ПАТРIОТ, А Я СОБI СОБАКА»

— Недавно Украина отмечала 150-летие со дня рождения Ивана Франко, и уважаемый в обществе человек, академик, пригласил меня на торжественный вечер в театре имени юбиляра, приуроченный к славной дате. Как раз в тот день из Москвы ко мне приехал мой друг Вячеслав Малежик, и вместе с ним и своим старшим сыном мы на это торжество пришли. Почтить память Франко собралось много достойных людей: ученые, писатели, политики, депутаты, но меня обуял ужас, когда под руководством Дмитра Павлычко на сцену вышли какие-то мрачные серые люди и принялись уныло читать с бумажки странные тексты.

Украинская литературная элита: Юрий Збанацкий, Михаил Стельмах, Виталий Коротич, Василий Козаченко, Павло Загребельный, Олесь Гончар, Николай Зарудный, Платон Воронько, 1979 год

Малежик напрягся: «Это что, партсобрание? Такого я никогда не видел». Я промолчал, но когда очередной оратор с нехорошим лицом начал говорить об украинофобстве нынешнего вице-премьера и о якобы непростых отношениях покойного юбиляра с евреями (а Дмитро Павлычко, сидя в президиуме, дирижировал при этом аплодисментами), мы втроем просто встали и покинули зал...

— Когда-то именно от этих суперпатриотов Иван Яковлевич получил немало тумаков по разным местам своей души. Напомню известные его строки:

Ти, брате, любиш Русь —
Я ж не люблю, сарака!
Ти, брате, патрiот,
А я собi собака...

Профессиональный патриотизм — штука страшная, и сегодня многие используют того же Шевченко так, как когда-то Ленина, — для самоидентификации в тени кого-то. Однажды я сказал страшно крамольную вещь: что хотя Тарас Григорьевич (наш гений, символ украинской государственности и культуры, но в то же время человек нормальный) был двуязычным писателем и интимнейшие свои записи в дневнике вел на русском языке, от этого он абсолютно не становился хуже как украинский поэт. (Читает):

Кого, рыдая, призову я
Делить тоску, печаль мою
В чужом краю кому, тоскуя,
Родную песню пропою?
Угасну, бедный, я в неволе!
Тоску мою, печаль мою
О прежней воле, прежней доле
Немым стенам передаю.
О, если б стон моей печали
И звук заржавленных цепей,
Святые ветры, вы домчали
На лоно родины моей
И в мирной куще повторили,
Где мой отец и мать моя
Меня лелеяли, любили!
А братья? Грешная семья!
Иноплеменникам за злато
От стад, елея и вина
Родного продали вы брата,
Как на заклание овна.
О боже, боже Иудеи,
Благий творителю земли,
Не наказуй родных злодеев,
А мне смирение пошли!

Это начало поэмы «Слепая»... Дело в том, что Тарас Григорьевич, который в жизни своей много натерпелся от российских шовинистов, правительства и в то же время не единожды был спасен российской интеллигенцией, существовал полноценно. Он нес знамя своего украинства не как нечто, отделяющее от человечества, а напротив — как нечто, что его с остальным миром объединяло. Сегодня фактически каждый европеец — даже не интеллигент, а средний человек — знает два-три языка, помимо родного. Помню, я когда-то с датчанами разговаривал: мол, как же так, почему у вас американское телевидение? Они: «Ну и что? Андерсен там, Торвальдсен...».

Нам необходимо воспитывать в себе национальное достоинство, помогающее понять, кто ты есть. В этом мире нельзя полноценно существовать, будучи безымянным, безадресным, безотцовщиной, но в то же время абсурдно говорить о своей этнической уникальности, не имея других аргументов, кроме собственной уверенности: я не такой, как все, и этим от них отделенный. Большевистское государство, которое всех перемешивало, создавая какого-то безнационального советского человека, от человечества нас отделяло. Мы столько лет существовали порознь, что оно вполне научилось жить без нас, и теперь нам только лишь предстоит туда вернуться. У нас есть с чем возвращаться!

С Рональдом Рейганом. Белый Дом, конец 80-х

...Помню времена, когда душили украинскую интеллигенцию, сажали всех более-менее независимо мыслящих людей. Не буду пересказывать, как выбрасывали из литературы Стуса и Симоненко, как всячески пытались уязвить Лину Костенко и показательно наказывали Ивана Драча, но одновременно в защиту украинских диссидентов собирались подписи. Под коллективными письмами-воззваниями ставили свои имена русские интеллигенты академик Глушков и авиаконструктор Антонов, а между тем немало наших официальных украинских интеллигентов — привилегированных, покрытых чешуей премий, званий и орденов — не подписывали ничего.

— Например?

— (Качает головой). Не нужно этих людей вспоминать, ни к чему. Сейчас их именами названы улицы, о них созданы легенды, но словно наперекор этому мифотворчеству передается из уст в уста прекрасная история последнего кошевого Сечи Петра Калнышевского, которого Екатерина упекла на Соловки... Кстати, Алексей Толстой (тот самый, что написал роман «Князь Серебряный») настаивал, что узника следует амнистировать, ходил в Петербурге к царице, но только через 25 лет Александр I приказал Калнышевского выпустить. Что интересно, когда у того спросили, чего бы теперь он хотел, в ответ услышали: «Камеры нужно просторнее строить». Этот человек не унизился до благодарности тем, кого не любил, то есть чувство собственного достоинства — вещь удивительная. Не гордыни, которая является одним из смертных грехов, а именно собственного достоинства, и примером в этом может служить тот же Тарас Шевченко.

— Это правда, что Украина тоже его выталкивала?

— Здесь его просто не ждали... Представим себе то время. С одной стороны — подъем украинского национального духа, а с другой — не было радио, телевидения, прессы, и процесс прихода Шевченко сюда в колоссальной мере контролировался теми, кто тут уже находился. Пантелеймон Кулиш, например, был Тарасу вроде бы другом: ему посвящались шевченковские стихи и так далее, а что потом? Вместо поддержки — упреки, нотации...

Действительно, Тарас Григорьевич очень долго искал свою дорогу домой и пришел сюда уже мертвым, да и немало других представителей украинской интеллигенции, таких, как Леся Украинка, стали нашими учителями посмертно. Хорошо, что сегодня мы отмечаем их юбилеи и устраиваем в их честь вечера, но на днях я разговаривал с издателями, которые сетовали на тиражи в пару тысяч и то, что книги нынче не в моде. Нужно, видимо, вкладывать деньги и в пропаганду чтения — не в такую, которая славит самих пропагандистов, норовящих погреться в тени гигантов, а в такую, которая поможет понять, кто же есть кто.

Долгое время нас потчевали мифом про украинскую литературу, которую очень интересно читать. Ладно, может, я слишком пристрастен, но и Павло Архипович Загребельный возмущался: ну почему чуть ли не как главнейшего классика нам подсовывали Архипа Тесленко, чьи произведения примечательны лишь тем, что написаны о бедных, несчастных, затюканных украинцах? В то же время мы так и не создали полноценного исторического романа, не сумели увлекательно рассказать об истории нашей страны...

Вы, кстати, в курсе, что украинец Бортко будет снимать сейчас фильм о Тарасе Бульбе в России? Ничего плохого в этом нет, тем более что главную роль сыграет Богдан Ступка, но, помнится, тут режиссер Гресь с актером Петренко тоже хотели экранизировать «Бульбу», уже Депардье на эту роль приглашали, но дальше разговоров ничего не пошло.

Что-то все-таки нужно делать! Украина сегодня нуждается в людях, которые любят ее бескорыстно, абсолютно ничего не требуя для себя лично. Так, как любил ее великий Тарас Григорьевич.

«ЧЕМ Я СОБРАТЬЕВ ПО ЦЕХУ ОБИДЕЛ? ФАКТОМ СВОЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ»

— Скажите, а почему украинские писатели не жаловали вас, когда вы жили в Киеве, и почему так пышут в ваш адрес злобой сейчас?

— А я не знаю. Кто-то и вправду на дух не переносит, но есть и такие, кто очень тепло относится, — скажем, Иван Драч, Боря Олийнык, Павло Загребельный, Иван Дзюба... (Буквально на днях Дзюба сказал мне, что хочет издать нашу переписку, которую мы вели молодыми. Прекрасно!). Когда-то еще Горький сказал: «Я не балерина, чтобы меня все любили». Может, футболиста Андрея Шевченко и должны обожать все, а писатель, если он настоящий, представляет определенный круг взглядов, и поэтому я не знаю ни одного стоящего литератора, купающегося во всеобщей любви.

С Маргарет Тэтчер. 80-е годы

— Может, вы чем-то собратьев по цеху обидели?

— Вполне возможно. (Улыбается). Самим фактом своего существования. Я горожанин, коренной киевлянин — то есть человек абсолютно другого происхождения. Когда-то, выступая с трибуны Всесоюзного съезда писателей, я сказал, что первую половину жизни эти люди цепляются за Киев, стараясь поудобнее в нем устроиться, а вторую тратят на описание того, насколько в селе лучше. Помню, они страшно на меня рассердились, сочли, что я их оскорбил, но именно отсюда эта неискренность и неприятие, той Украины, что оторвалась от пашни и что-то делает в городах, той, из которой я происхожу...

— Украинская литература, на ваш взгляд, сельская?

— Да нет, она, правду сказать, никакая. Сельская литература — это та, которую читают в селе.

— Но писатели, которые ее создавали, в основном сельского происхождения?

— Конечно. Например, Шевченко (ставший, замечу, академиком в Петербурге). Николай Васильевич Гоголь, извините, 10 лет прожил в Риме, где писал «Мертвые души». (Там в кафе «Греко», что неподалеку от лестницы «Испания», висит на стене его портрет). Леся Украинка где только не жила: от Египта до Грузии, а Иван Яковлевич Франко писал на трех языках: немецком, польском и галицком варианте украинского.

Мы забываем, что самые великие из наших писателей были связными между Украиной и миром, поэтому и нам нужно наращивать нити, протягивающиеся между всей культурой человеческой. Я давнишний член Пен-клуба, бываю на всех его конгрессах и вижу, как приезжают люди из Швеции, из Америки, из Сенегала, еще невесть откуда и быстро находят между собой точки соприкосновения, потому что знают в большинстве своем хотя бы два-три иностранных языка и могут общаться.

Много лет я профессорствовал в Бостонском университете, и вместе со мной там преподавали несколько нобелевских лауреатов по литературе. Сол Беллоу (недавно он умер) говорил мне, что его предки были Беловы, Дерек Уолкотт родился в Вест-Индии, Эли Визель — в Румынии, рядом был Бродский... Все они вели себя как нормальные люди — никто не пыжился и не ходил пузом вперед.

— Тем не менее вы все-таки были не таким, как большинство украинских писателей. Один из них как-то сказал мне, с трудом скрывая былые обиды: «В сентябре, будто бы так и надо, Виталий шел по улице Ленина в белых штанах и белых мокасинах, подбрасывая ногами падающие с деревьев каштаны»...

— В Киеве я чувствовал себя очень естественно, дружил с футболистами, врачами, парикмахерами, да Боже мой... Просто у меня не было потребности входить в Спiлку как в какое-то закрытое товарищество, где пьют самогон и, закусив салом и чесноком, играют на щелбаны в дурака.

«МОЯ СТОПКА СТОЯЛА НЕТРОНУТОЙ, И МАКСИМ РЫЛЬСКИЙ ЗАДУМЧИВО ПРОИЗНЕС: «ШО Ж ВОНО НАПИШЕ, ЯК ВОНО НIЧОГО НЕ П’Є?»

— А как же писательский процесс — или он в этом и состоял?

— Писательство всегда индивидуально, и мне, например, абсолютно неинтересно, что обо мне думают в секции критики или еще где-то.

Ребята, о которых идет речь, были в Киеве эмигрантами, и многие из них такими остались. Потом, встречаясь в разных странах с нашими бывшими соотечественниками, я сталкивался с этой психологией людей, вырванных из своей среды. Они потеряли родное село и не захотели или не смогли приобрести, завоевать город — так и зависли где-то между... Трагическая ситуация!

— Наверное, они страдали?

Виталий Коротич: «Это необыкновенно ценное качество — прикинуться идиотом»

— Еще бы! Поэтому и искали каких-то духовных контактов со своим окружением.

— Пили?

— А все пьют: и успешные, и неуспешные. Скажем, Андрей Самойлович Малышко меры не знал, да и Тарас Григорьевич трезвенником, уверяю вас, не был.

— Вы тоже принимали на грудь?

— И я иногда могу пропустить пару рюмок, и вы — да каждый: речь о том, насколько выпивка влияет на литературный процесс. Помню, когда-то совсем юным я сидел у Максима Рыльского за столом, смотрел на живого классика и так стеснялся... В общем, моя стопка стояла нетронутой, и Максим Фадеевич задумчиво так произнес: «Шо ж воно напише, як воно нiчого не п’є?». Пошутил...

Примеров таких миллион. Я иногда ездил в Ялту в дом творчества, где однажды крепко пьющий председатель Союза писателей СССР Александр Александрович Фадеев загнал в угол Самуила Яковлевича Маршака — категорически непьющего интеллигентного еврея. Налил ему, велел: «Пей!», и Маршак произнес историческую фразу: «Пить рядом с вами, Александр Александрович, — это как рядом с Паганини играть на скрипке».

Нашим писателям были свойственны (и остаются при них) разные качества: позитивные и негативные, в конце концов, пьют или не пьют все на свете. Худо, если пьянство становится приметой отделения от мира, когда человек глушит горькую потому, что он потерялся и его не понимают.

Я прекрасно помню Андрея Самойловича Малышко, поскольку первые пять лет своей медицинской карьеры работал врачом в институте Стражеско, где лечил оба его инфаркта... И в первый, и во второй раз Малышко приходил ко мне под хорошим газом: я клал его в палату, говорил, что ему пить больше не надо, но он мои увещевания пропускал мимо ушей... Уже в самом конце жизни Андрей Самойлович приглашал меня в гости. Я сидел под прекрасной картиной Ивана Труша, он наливал мне водку, а сам смотрел, как я пью. Великий был лирик, прекрасный поэт... Ой, Господи, кто только не пил! Вообще, легче перечислить непьющих, чем тех, кто это дело любил...

— Такие украинские классики, как Павло Тычина или Мыкола Бажан, которые на своей шкуре испытали репрессии, были людьми сломанными?

— Безусловно, но сломаны они были по-разному. Сперва было уничтожено украинское Возрождение... (Вздыхает). Понимаете, вечная трагедия Украины в ее безэлитности: как только тут поднималась какая-то поросль — все эти Бортнянские, Березовские, — ее перетягивали сначала в Польшу, потом в Россию. Нужен был, скажем, в Петербурге имперский хор? Солистов набирали отсюда. Помню, приехав в Москву, я встретил там своих киевских друзей Бэлу Руденко и Юру Гуляева, которые пели в Большом театре. Это делалось последовательно и хладнокровно: с Украины всегда снимали вершки...

Естественно, когда в начале ХХ века Украина родила целую генерацию классиков, некоторые из них начали искать контактов с Европой, провозглашая почти сегодняшний лозунг. Тот же Хвылевой (настоящая фамилия которого Фитилев, то есть он тоже был не китаец) бросил клич: «Геть вiд задрипанки-Москви!». Это были призывы прежде всего к расширению культурного горизонта, и они неимоверно беспокоили власти. В итоге фактически все Возрождение было расстреляно, выкорчевано...

Я сто раз думал (когда-то мы говорили об этом), насколько по-другому сложилась бы литературная судьба моя и моих товарищей, если бы не эти репрессии, если бы продолжали жить и творить Мыкола Кулиш, Лесь Курбас, Тодось Осьмачка, Мыкола Зеров, Павло Филипович, Мыхайло Драй-Хмара, — уничтоженные таланты можно перечислять бесконечно. Мы приходили бы в литературу на цыпочках, с уважением к этим людям, и, приезжая в Москву, я видел бы там не морды Сафронова и Грибачева, а бесстрашного Гумилева, непуганых Ахматову, Цветаеву, Зощенко.

— Может быть, Маяковского...

— ...который бы, наверное, не застрелился, Довженко, который бы абсолютно иначе работал в кино. Наше поколение было сиротским: мы пришли в литературу, где нас лишили родителей, отняли возможность чтить своих классиков. Мы же ни раннего Тычины не знали, ни подлинного, такого, каким он был, Плужника...

«ГДЕ-ТО ГЛУБОКО ВНУТРИ У ТЫЧИНЫ СИДЕЛ НАПУГАННЫЙ ЗАЙЧИК, КОТОРЫЙ ОПАСАЛСЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВА И ПРЯТАЛСЯ»

— Павло Тычина... Ломали его, но не доломали — я многому у него научился. Любимый мой литературный герой — Швейк, и когда-то, в качестве председателя юбилейного комитета открывая вечер, посвященный Гашеку, я сказал, что это абсолютно сюжет для Достоевского: бедного маленького человека арестовывают, приговаривают к расстрелу, куда-то тянут... У Гашека между тем получился юмор (Швейк был блестящим в этом смысле примером), и Тычина временами казался из той же породы. Где-то глубоко внутри у него сидел напуганный зайчик, который опасался предательства и прятался...

Когда отмечали юбилей Шота Руставели, Бажан председательствовал во всесоюзном оргкомитете, а Тычина — в украинском, и меня сделали при нем секретарем. Пришел я, одним словом, к нему домой на улицу Репина и заявил с порога: «Павло Григорьевич, в ЦК дают такие идиотские указания...». Он меня тут же прервал: «Что вы, Виталий, все, что вам говорят, нужно делать немедленно — там посоветовать плохого не могут». Все это я выслушал, он проводил меня к лифту и уже на лестничной клетке шепотом произнес: «Что эти идиоты могут вам подсказать? Не слушайте их!». Это была какая-то бедная...

Оживленная дискуссия. Фото сделано за две недели до ухода Горбачева с занимаемого поста

— ...двойная жизнь...

— Какие там кларнеты и флейты! (Хотя у него стоял рояль, а на нем лежал кларнет). Павло Григорьевич — поэт трагичный и в то же время гениальный. Я до сих пор берегу записку, где он приглашает меня в ресторан «Динамо» на ужин по случаю своего 70-летия. В тот вечер ему вручали подарки... Господи, нужно быть полным придурком, чтобы припереть копию растреллиевского памятника Петру I, как это сделала писательская делегация из Ленинграда. За русского самодержца, который на украинских костях строил Петербург, Павло Григорьевич должен был еще и благодарить. Он говорил: «Ось тут менi з Полтавщини привезли колосочки, з Чернiгiвщини — рушничок, а з Ленiнграду — коняку». В этом был весь Тычина...

Намного ближе мне был Мыкола Платонович Бажан — можно сказать, мы нежно приятельствовали. Он был силен именно своей ироничностью и самоиронией, ничего уже не боялся и очень интересно рассказывал об уничтоженном поколении, о своих друзьях.

— Бажана же и самого едва не расстреляли...

— Мыкола Платонович мне рассказывал: «Поскольку со зрением уже были проблемы, в 37-м году спал в штанах — не хотел, чтобы, когда придут арестовывать, видели меня в трусах. Вдруг ночью, под утро, звонок в дверь. Руки дрожат, открываю, а там человек. «Я из газеты, — сказал, — вам дали орден Ленина». Сообразив, что это провокация, я убежал и три дня спал в кустах на Трухановом острове. В песке случайно нашел обрывок газеты «Правда», где обнаружил указ о награждении... Уже после войны меня пригласил к себе Хрущев. Его жена Нина Петровна подавала нам чай, и вдруг Никита Сергеевич признался: «А вы знаете, мы ведь хотели вас арестовать, но... Идет как-то Политбюро, и вдруг Иосиф Виссарионович спрашивает: «Это правда, что на Украине есть такой Мыкола Бажан?». Я в ответ: «Да». — «Слышал, что он прэкрасно пэрэвел «Витязя в тигровой шкуре». По-моему, надо его наградить ордэном Лэнина». В результате вместо того, чтобы быть арестованным, поэт получил орден.

Бажан мне его показывал — еще на винте, на гайке (это потом их стали делать на колодке), и профиль вождя из чистого золота. Вообще-то, когда началась война, всех обязали награды сдать — вместо них выдали копии, в которых золота не было. «А я вот не сдал, сберег, — говорил Мыкола Платонович, — потому что этот орден меня спас».

Это были удивительные люди, которые через такое прошли... Их осуждать не могу — в отличие от ровесников, которые временами предавали...

— ...точно зная, что их не посадят, не расстреляют...

— ...ну, может, книжку на год задержат, бляшки какой-нибудь не дадут... Ясно, что поколение, которое умело не доносить и выживало, не представляя, выживет ли, было сломано, поэтому в начале 60-х мы пришли в литературу, где высшим рангом были провозглашены всякие там Нагнибеды. Очень тяжело было...

— ...но наступила «оттепель»...

— ...и вдруг на нас хлынул информационный поток, из которого мы получили все. Оказывается, — вот что интересно! — никакие линии в поэзии не прерываются. Выпущенный по амнистии из северных лагерей, где отсидел более 20 лет, Антоненко-Давыдович сказал мне: «А знаете, то, что вы пишете, очень похоже на Евгена Плужника». Естественно, о поэте, который входил с Антоненко-Давыдовичем в группу «Марс-Ланка», а потом был арестован и умер в лагере, я ничего не слышал. Позднее нашел за границей его стихи и в журнале «Прапор» впервые опубликовал.

...Все это мы для себя открывали. Тогда я впервые прочитал Мандельштама, а в Гумилева просто влюбился. На Западе разыскал, помню, его пятитомное издание. Тащить такую литературу в Союз было очень рискованно, тем не менее первый том я провез, положив в коробку от конфет. То, что происходило потом, до сих пор остается для меня загадкой, мистикой... Видимо, существовал-таки некий антисоветский сговор, потому что раз в году секретарь в Союзе писателей говорил: «Кто-то приходил, передал вам пакет». Я и теперь не знаю, кто привозил мне и передавал том за томом американского Гумилева, пока все пять книжек не собрались у меня дома...

Совсем недавно я подарил блестящему поэту из Николаева Кременю несколько антологий украинской поэзии, изданных за границей, — было время, когда украинская литература существовала благодаря усилиям безденежных, невлиятельных, несчастных украинских эмигрантов, которые все-таки очень много для ее сохранения сделали.

«ЭТО НЕОБЫКНОВЕННО ЦЕННОЕ КАЧЕСТВО — ПРИКИНУТЬСЯ ИДИОТОМ»

— Ваши ровесники-писатели предавали легко?

— Кто как, но психологически на любое предательство решиться легче, если оно совершается в группе: «Все такие — а что я в одиночку мог сделать?». Я умудрился не подмахнуть (при том, что был и редактором, и секретарем Союза писателей Украины и СССР) ни одного дурно пахнущего письма, ни одного коллективного выпада. Это нелегко было. Ну, скажем, вызывают тебя в ЦК, показывают очередную цидулю и говорят: «Тут уже все подписались». Олесь Терентьевич еще и добавил, что, значит, «я вам Прагу звiльняв — якi ж ви невдячнi! Ай-ай-ай!». А у меня, как назло, в 68-м году в Праге вышла книга избранных стихов в прекрасных переводах Мирослава Голуба и Иржи Шотола (будущего нобелевского лауреата), которые участвовали в Пражской весне. Я не мог подписать такое — и не подписал...

— Стыдно было?

Слева направо: Андрей Малышко, Мыкола Бажан, Александр Корнейчук, Павло Тычина, Максим Рыльский. 1952 год

— Нужно, чтобы хоть перед кем-нибудь было стыдно. Удивительно, но мне не хотелось краснеть не перед коллегами (перед ними оправдаться было бы легче), а перед отцом и матерью. Они у меня нормальные ученые, профессора — ну как посмотреть им в глаза, когда домой явишься? Меня, помню, потряс Бажан. «Когда раздирали Довженко, — признался однажды он, — я был одним из руководителей Спiлки и не пикнул в его защиту, хотя Сашко был моим другом. Пришел домой, а мама так укоризненно посмотрела: «Ты Сашка предал», — и не дала мне есть». Такой и должна быть атмосфера в доме, и Бажан не пытался оправдываться, потому что имел критическое самопонимание.

Я знал: если сподличаю, должен буду как-то объяснить свой поступок матери и отцу. Они меня, собственно, и выперли в медицину, хотя все думали, что пойду в писатели. Ну как же: парень — отличник, подающий надежды гуманитарий, но родители убедили: «Ты и в тюрьме, если что, будешь врачом, не пропадешь». Что ж, «лепила» — очень вдохновляющая перспектива.

С другой стороны, ну, допустим, не имеешь ты совести, и тебе не стыдно подписать какой-нибудь пасквиль — только зачем? Даже абсолютно цинично размышляя: ну что ты с этого будешь иметь? Вот Солженицына, пусть он великий борец и прогрессивный деятель, я не люблю. Ну не нравится мне этот язык искусственный и то, как он на меня кричит, как объясняет, что такое свобода...

— ...и каким путем должна Россия идти...

— И Россия, и все остальные, однако... Когда его начали в Союзе травить, я отдыхал в Дубултах, и прямо туда ко мне приехал корреспондент «Литературной газеты» — привез обличительное письмо. Нужно отдать им должное — сами они мою подпись не поставили. Правда, я предупредил: «Только посмейте — тут же дам интервью какой-то гадючей газете»...

— У вас к тому времени уже образовались связи на Западе?

— Ну конечно. Короче, приехал москвич, ищет, но снова-таки, я живой человек, поэтому отсиживался за дюной на юрмальском пляже. Он меня там искал-искал и не нашел — уехал ни с чем. Честнее было бы сказать: «Вон отсюда, негодяи, ничего я не подпишу!»... Я пошел примитивным путем, но ничего тем не менее не подмахнул.

— Под дурака приходилось косить часто?

— (Улыбается). Это необыкновенно ценное качество — прикинуться идиотом, и, снова-таки, я учился у классиков. Те же Тычина и Рыльский очень не любили друг друга, и поэтому когда Максима Фадеевича посадили (он считался большим националистом, хотя на митинге на Софийской площади, когда провозглашали Универсал, с чтением стихов выступал Тычина), стали трясти его недруга. Павлу Григорьевичу настойчиво предлагали высказаться, письменно против Рыльского выступить, но он воскликнул: «Что вы, не верю! Этого не может быть! Максим?» — и выбежал из высокого кабинета. Пусть идиот, но все-таки не подписал, предпочел приобрести швейковскую репутацию, лишь бы потом не ходить и не объяснять всем: «Вы знаете, время было такое... Не я, так кто-нибудь другой это бы сделал»...

Ну хорошо: выперли меня в Москву, поставили на «Огонек». Уехав туда, я не очень потом об этом жалел, так как получил возможность делать все, что хочу, и вот один немолодой писатель накропал мне открытое письмо, которое одновременно напечатали в «Лiтературнiй Українi» и в цековской «Рабочей газете», о том, что я такой бяка, ушел, не ценю пролетарские завоевания...

— Кто его подписал?

— Да ну их всех — какое это имеет значение? И Осадчук, и Сизоненко — несколько деятелей там отметились. Спросите их: «Зачем?». — «Ну не мы, так кто-то другой бы...».

— Старая песня!

— Есть просто вещи... Я вспоминаю: за что погиб несчастный Александр Сергеевич Пушкин? Получил какую-то идиотскую анонимку, диплом рогоносца... Ну, Господи, выкинь его в урну, как сделал бы любой нынешний литератор, скажи: «Клеветники нападают». Нет, он нашел гвардейского офицера Дантеса, который стрелял в сто раз лучше, чем он, вызвал его на дуэль и получил пулю в живот. Все потому, что были какие-то представления о чести. А Тарас Григорьевич? Попал в Кирилло-Мефодиевское общество, где больше говорили, чем делали. Потом все отреклись (им только пальчиком погрозили), а он все взял на себя, загремел в солдаты и написал: «Караюсь, мучусь, але не каюсь».

Кодекс чести, который был присущ нашим учителям, предкам, необыкновенно важен, и когда мы говорим сегодня о возрождении Украины и украинства — это и есть возрождение достоинства, а не восстановление стены вокруг нас. (Не дай Бог — мы уже насиделись за глухим советским забором). Необходим поиск каких-то связей с окружающим миром при сохранении своего достоинства, языка и культуры, и в то же время при невыпячивании этого как черты, которая выделяет и поднимает над остальным человечеством.

Я столько встречал в своей жизни литературных классиков, так вот, чем лучше писатель был, тем ироничнее он относился к себе.

«ОБРЕЧЕННОСТЬ ТОТАЛИТАРНОЙ СИСТЕМЫ В ТОМ, ЧТО КАЖДЫЙ ЧИНОВНИК БЕРЕТ СЕБЕ ЗАМЕСТИТЕЛЯ ГЛУПЕЕ СЕБЯ»

— Всякий раз, приезжая в Киев, вы покупаете совершенно, на мой взгляд, зоологическую «Лiтературну Україну» и читаете ее, читаете... Что вы там для себя находите?

— Ох! (Вздыхает). Ну не любят — и пусть, но мне интересно, что тут происходит, как идет литературный процесс.

— И как он идет?

— Куда убедительнее официального органа української Спiлки письменникiв об этом мне говорят прилавки... Пару часов назад я ходил по книжному рынку на Петровке и спрашивал продавцов: «Что посоветуете почитать?». Меня все узнавали, но никто — слово даю! — не порекомендовал ничего украинского.

— Почему?

— «Мы сами этого не читаем, — сказали, — там нет ничего интересного». Только один предложил мне за 380 гривен однотомный словарь-справочник, который я охотно купил. После этого по старой памяти зашел в магазин «Сяйво». Одну из девушек (продавцов было много, поэтому я никого не подставлю) спросил: «Ну что вы мне посоветуете?». Она развела руками: «Ничего тут такого нет». Плохо! Сегодня весь мир захлебывается в информационном потоке... Думаете, американец Дэн Браун, который написал нашумевший «Код да Винчи», дурак? Он, профессор одного из престижных университетов, прекрасно осознавал, что своими книгами привлекает интерес к истории, к богословию, к многим другим вещам.

1988 год. C Мирей Матье в мастерской Ильи Глазунова

Почему сегодня украинская история — просто непаханая нива, ведь можно о ней так писать?! И студия Довженко по-прежнему в спячке... Когда Америку захлестнула депрессия, они начали возрождение с создания жанра мюзикл: пришли Фред Астер и Джинджар Роджерс и стали танцевать. Когда сейчас речь заходит об украинской литературе, украинский запорожский вестерн просто крутится у меня на языке. То, что Украина проспала даже экранизацию «Тараса Бульбы» и пасынок Корнейчука Бортко будет ставить его в Петербурге, — смертельный грех, а тем временем борцы за рiдну мову солов’їну перевели «Бульбу» на украинский язык.

Вы посмотрите на американцев, которые вообще никакой истории не имеют. Съехались со всего мира, перебили индейцев, после чего создали прекрасную сказку про веселых парней, которые облагородили эту землю. Вестерн — блестящий жанр, реабилитирующий ковбоев, но почему так обделены вниманием запорожцы, существовавшие на границе между мусульманским и христианским мирами и служившие неким защитным барьером? Это была настоящая армия, которую вооружили поляки. В нее шли посланцы и российские, и татарские, и польские — все хотели держать запорожцев при себе, и только украинскому кино и украинской литературе они ни к чему. Ну не может такого быть! Эх, сделать бы фильм, роман про казака Голоту, про Байду Вишневецкого — да про кого угодно: я вам могу рассказать на эту тему миллион историй.

Не на митингах рождается нация, во всяком случае, когда я их вижу, меня не покидает впечатление, что люди, стоящие на трибуне, думают об одном: «Кем же я теперь буду? Какое же креслице перепадет мне под место, которым сижу». Это обидно, но факт, и если мы хотим видеть нацию единой, сплоченной, должны преподнести детям прекрасную историю собственного народа. Вот только кто возьмется ее рассказать?

...Когда уже посмертно не захотели дать шевченковскую премию блестящему переводчику Мыколе Лукашу, который перевел и «Декамерон», и «Дон Кихота», и много чего еще... (Вздыхает).

— А почему, простите, не захотели?

— Не знаю, хотя очень забавный рассказ я услышал от составителя книги воспоминаний о Лукаше, которая сейчас выходит. Мыколу Союз писателей несколько раз выдвигал, но все безрезультатно, и они решили залезть в архив и посмотреть почему. Нашли соответствующие бумаги и увидели стоящую наискосок резолюцию: «За наполяганням Спiлки письменникiв кандидатура Лукаша знiмається з обговорення». Выдвинули и тут же позвонили в ЦК: «Не нужно!»...

— Какие мерзавцы хитрые...

— Нельзя так поступать, ну нельзя — это же саморазрушительный процесс. Дело даже не в том, что кому-то не дали премию: ловкачи, которые не гнушаются такими делами, разрушают свои личности. Как палач, который работал в пыточной и расстреливал, уже не может быть человеком нормальным, так и те, которые предавали профессионально, внутренне уже испепелены, поэтому сейчас нужно воспитывать новую генерацию людей и писателей.

Я уже называл Кременя из Николаева, я подружился с его земляком — прекрасным художником Антонюком, который — это чувствуется в его живописи — и Чюрлениса знает, и Брейгеля, и все примитивы мира, и в то же время творит сам по себе. В Украине сегодня понемножку воссоздается, появляется поросль людей независимых, самостоятельных, достойных, и это на них должно ориентироваться правительство, хотя какие же они неудобные!

Вы, кстати, знаете, в чем обреченность любой авторитарной системы? В том, что каждый чиновник берет себе заместителя глупее себя. Он никогда не назначит никого умнее, чем сам, потому что для него это самоубийство. Когда он уходит, его зам становится у руля и берет подчиненного еще глупее, в общем, через три-четыре смены во главе становится такой дурак, что весь процесс останавливается и система увядает напрочь.

— Прямая дорога в пропасть!

— Очень часто правительства, фракции формируются у нас не на основе разума, интересных идей и профессионализма, а по принципу личной преданности тому или иному лидеру, но так, в конце концов, можно Бог знает что слепить... Думаю, даже футбольная команда создается из личностей, которые не обязательно заглядывают своему тренеру в рот, — что уж говорить о государстве!

Вот сейчас Украина готовится к выборам. Пусть они будут плановые, досрочные — какие угодно, но сформулируйте четкие предвыборные платформы групп, за которые избирателям предстоит голосовать, озвучьте программу на уровне здравого смысла. Нужна логика, хотя бы такая, как у диккенсовского героя, к которому приходили несчастные обездоленные. «Что мы теперь будем делать?» — спрашивали, и он отвечал: «Будем ужинать». — «А что дальше?». — «А потом ляжем спать».

«ГДЕ ОН СЕЙЧАС, МОЙ МАГНИТОФОН «ДНЕПР», НА КАКОЙ ПОМОЙКЕ?»

— Кстати, о Диккенсе (типа: кстати, о птичках)... Сегодня в украинских школах русская литература — я имею в виду признанных мировых классиков — изучается как иностранная: это хорошо или плохо?

— Пусть как угодно, лишь бы изучалась. В конце концов, она и впрямь иностранная, но то, что вся украинская литература неотрывна от русской и русская в колоссальной степени неотрывна от украинской, — это факт. Хотя попытаться отодрать можно — силой.

— А что вы думаете о двуязычии?

— Безусловно, государственный язык нужно знать, но узаконено это государством или нет, каждый из нас должен быть трех-, четырехъязычным — сегодня даже в интернет без этого не зайдешь. Украинским должен владеть каждый — это аксиома, но если я им ограничусь, ей-богу, круг моей культурной информации сузится до такой степени, что собью со стенки параболическую антенну (просто не пойму, что там мелют), перестану читать... Конечно, я могу выучить на память «Кобзарь» и два-три произведения современных писателей, но только что это мне даст?

Мы живем во времена, когда перемены стремительны. Недавно посмотрел американские выкладки: в 90-х годах прошлого столетия в Стенфордском университете провели исследования. Оказывается, чтобы в быт вошли электрические холодильники, понадобилось 35 лет, но уже следующее поколение бытовой техники, в том числе телевизоры, стали массовыми где-то лет за 15-20. Помню, как в Киеве я мечтал о магнитофоне «Днепр». Достал, крутил бобины...

— Мечта сбылась!

— Где он сейчас, на какой помойке? Вскоре после этого появились нормальные магнитофоны, лучше качеством...

— Типа «Весна»...

— Да, но я притащил себе откуда-то еще и заграничный. Затем появились кассетники, плейеры — мы носили их на поясах, щеголяя наушниками. Сегодня уже все иначе: всякие там айподы и что-то еще, даже компьютер за два года устаревает, поэтому или программу нужно менять, или самому меняться.

Сейчас люди существуют как бы в разных слоях — в зависимости от того, где кому комфортнее. Я знаю хорошего писателя, который остановился на стадии печатной машинки и не хочет с ней расставаться, считает, что принтер — это уже от дьявола, и не желает его иметь. Ну и пусть, хотя настолько легче писать на компьютере, править там текст. Один на месте топчется, другой быстрее идет, третий дальше, есть те, кто давно умерли, и такие, которые забежали далеко вперед...

Когда-то я два лета преподавал в Австралии, и мне рассказали, что у них, оказалось, была вечная морока с аборигенами. На этом континенте нет такого четкого, как у нас, разделения времен года: там эвкалипты всякие, все вечнозеленое, зима и весна отличаются мало — чуть теплее-холоднее, и аборигены, у которых такая периодизация просто отсутствует, считают время пространством, где все ходят. Кто-то дальше зашел, кто-то ближе, но все остаются там вечно: и те, кто умер, и те, кто рождается. Прекрасно! Вообще, австралийские аборигены — удивительная публика. Они изобрели бумеранг (одно из хитрейших приспособлений: его бросят, а он возвращается), но придумать лук не смогли — им привезли его белые европейцы.

Вот и мы живем в океане времени. Не хочу ничего плохого сказать про свою жену, но пользоваться, скажем, DVD-плейером и компьютером она не может, потому что там нужно переводить программы.

— Тем не менее авто водит лихо...

— В отличие от меня. (В Америке на меня вообще смотрели как на полного идиота). Не то чтобы я это дело не освоил — водить-то умею, но так порой хочется кого-нибудь задушить, когда кто-то меня подрезает или бежит через дорогу там, где нельзя... Я становлюсь таким злым, что это занятие бросил, а жена водит автомобиль блестяще, зато компьютера боится, ну, как мышей. Поэтому мы все в разном времени, и это нормально.

В литературе, в поэзии вообще не существует прогресса — во все времена людей волнуют одни темы... Что, Данте в сравнении с кем-то из современных поэтов отсталый?

— Шекспир — тот вообще современен...

— Хотя периодически его надо переводить, как это сделал Чарльз Лем, на более понятный язык. Прогресс, одним словом, существует в технике, где каждое новое изобретение уничтожает предыдущее, а в литературе никакие истины не пропадают, поэтому то, что в ней создается, — это прекрасный путь в вечность. Правда, не нужно прикидываться бессмертным досрочно. Это потом, если заслужишь, получишь патент на вечность, а сейчас не дергайся: сиди и делай свое дело.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter