Виталий КОРОТИЧ. Верхний слой

Исполняется 93 года Октябрьскому перевороту 1917 года в Петрограде (Октябрьской революцией его переназвали только через 10 лет, когда история уже переписывалась «под Сталина» и роль усатого вождя в чем угодно холуйски преувеличивалась). Почти не осталось в живых свидетелей тех событий, да и мы с вами выжили по счастливому стечению обстоятельств: статистики полагают, что наше население было бы раза в три более многочисленным, если б не последствия Того Самого Октября и связанных с ним войн, голодоморов, террора, нечеловеческих условий каждодневного бытия. За советские годы у власти не побывал ни один человек с мало-мальски приличным образованием, главным гением считался Сталин с тремя классами тбилисской духовной семинарии. Народ воспитывали в послушании, вышвырнув из него всяких Рахманиновых и Буниных с Сикорскими и приговорив его к одиночеству в мире, по определению враждебном к Советам. Сейчас, увы, сложилась традиция застенчивого рассуждения о советском прошлом: «Ах, это был такой порыв, такой добровольный энтузиазм!», что краснеет от ржавчины колючая проволока неисчислимых концлагерей и обрушенные оградки заброшенных братских могил. Но не надо об этом говорить впопыхах. Нам недостало храбрости вовремя разобраться с собственным историческим опытом, споры о нем происходят приступами, как осенний насморк — шумно и кратковременно. То нас обуревает Голодомор, то погоня за стукачами, то воспоминания о прошлой войне. Многое происходит как бы по старинному английскому анекдоту о сердобольном джентльмене, купившем щенка бульдога. Собачка так ему понравилась, что он не решался купировать ей хвост сразу и отрубал его по маленькому кусочку. А ведь есть замечательный исторический прецедент — более полувека назад был Нюрнбергский процесс, на котором прошлое нацистской Германии разбирали подробно и все сразу — от того, насколько законен был приход нацистов к власти, до того, как они совершали военные преступления, с попутным подробным разговором о концлагерях, использовании рабского труда, национальном терроре. Гнойник был вскрыт полностью, и рана очистилась. Кстати, наказаны были немногие — только истинные виновники национального унижения, но при этом никакой мусор не заметался под коврик. Мы же никак не решаемся осмыслить свое прошлое, а значит, и настоящее понимаем не до конца. 90 с лишним лет назад страна наших бабушек и дедушек не только тонула в океане крови, но и разбегалась по всему свету. Исход этот не прекращался все советские годы, когда правдами и неправдами от нас ушли многие. Процесс не остановился до сих пор. Я читаю списки докторов и кандидатов наук, эмигрировавших из Украины только за последнее время, одновременно просматриваю реестры зарубежных лауреатов высочайших научных премий, включая Нобелевскую, и нахожу там имена вчерашних соотечественников. Почему они не все дома? Во всяком случае, не все самые умные и умелые? Почему не работает «социальный лифт», отчего так трудно пробиться молодым талантам, почему партийное кумовство, землячество, коррупционные связи все еще определяющи в устройстве нашего сегодняшнего сообщества и его самозваных элит? Размышляя обо всем этом, я писал этот текст. Тема беспокоит меня давно, я высказывался о ней неоднократно, отрывки из статьи публиковались. Сейчас к юбилею Октября, который у нас одни празднуют, а другие оплакивают, очень хочется, чтобы вы прочли мой материал целиком. Когда, отработав много лет в университетах Соединенных Штатов, я возвращался домой, таможенник в нашем аэропорту спросил, надолго ли я приехал. «Насовсем», — ответил я. «Будь у меня ваши возможности, я бы никогда не вернулся!» — заметил он. «Господи! — подумал я. — Главный привратник страны говорит такое!». Давайте поразмышляем, как сделать, чтобы в общем доме нам жилось уютнее и охотнее.

«В отношении чинов и званий в Российской империи царил строгий порядок. Еще при введении Табели о рангах Петр I издал указ, гласивший: «Если кто выше своего ранга будет себе почести требовать или сам место возьмет выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу — два месяца жалованья»

Перед всяким разговором о национальных элитах разгорается спор о самом смысле этого понятия и его переменчивости. Вспоминают строку известной песни: «Кто был ничем, тот станет всем!», предсказывающую радикальные перемены жизни и власти. Клич этот древен. Кромвели с Робеспьерами его возглашали еще до сочинения «Интернационала», а про наших Разиных с Пугачевыми уже и не говорю. Обещание, что авторитеты сменятся, справедливость воспрянет, - движитель революций, но разговор о том, как устанавливаются авторитеты и утверждается власть, - отдельная тема. Тема эта четко отражена в судьбе народа России, особенно той его части, что становится верхним, направляющим слоем, от которого во многом зависит, как зерна прежних обществ смалываются в муку для новых, не всегда съедобных, хлебов.

«ОН БЫЛ ТИТУЛЯРНЫЙ СОВЕТНИК, ОНА - ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ДОЧЬ»

Власть - господство одних людей над другими. Сортировка членов одного общества происходила всегда, начиная с древнейших времен, когда шла борьба за теплое место у костра. Сегодня понятие теплого местечка расширилось и державно возвысилось, прячась за высокими понятиями национальных задач и государственных целей. Целеустремленные государства не брезгливы, сращивая для самооправданий голосистую пропаганду, армию, полицию (в том числе тайную), суд и много чего еще. Государства, при всем их разнообразии, всегда выделяли властителей и сортировали подданных. Чем именно - бичом из бегемотовой шкуры или полицейской дубинкой - лупят при этой сортировке непонятливых, решающего значения не имеет. За несколько столетий до нашей эры древнегреческий философ Аристотель объявил, что во все времена были, есть и будут лишь три типа государственной власти: монархия, аристократия и демократия, то есть власть одного, власть немногих и власть большинства. Но Аристотель же предупредил, что все власти легко скатываются в извращения: монархия - в тиранию (бесконтрольное, жестокое владычество), аристократия - в олигархию (власть узкой группы политиков-толстосумов), а демократия - в охлократию (власть толпы). Учитель Аристотеля Платон считал, что, каким бы ни было государство, состоит оно всякий раз из трех сообществ - элиты, стражи и рабов...

Правильность древнегреческих предсказаний мы усваивали на собственном опыте. Про рабов и стражу написаны тома, а элита оказывалась весьма разнообразной. К ней причисляли и аристократию, и буржуазию, и интеллигенцию, и высших чиновников. Выяснилось, что у нас она может быть назначаема, как часть аппарата власти, но в теории может определяться общественным мнением и состоять из самых уважаемых людей. Хорошо, если оба эти принципа сочетаются и вертикаль власти пересекается с горизонталью - элитой, сложенной из людей, уважаемых в обществе, признанных, составляющих слой, способный прикрикнуть на забияк и умиротворить конфликты.

Сразу же замечу, что непросто отделить умных от дураков, да и беспокойно определять, кто есть кто, по такому принципу. Но поскольку сортировать граждан надо, везде это делают по-своему.

В традиционной Индии все определяется при рождении. Перейти из касты в касту, из одного общественного слоя в другой невозможно, если ты индуист, то есть исповедуешь главную религию страны. Один из самых слезливых сюжетов индийского кино - любовь представителей разных каст, которым ни за что нельзя быть вместе, а тем более пожениться. Впрочем, проблема эта в какой-то мере всемирна.

Помните печальный романс Даргомыжского о том, как «Он был титулярный советник, она - генеральская дочь», и по этой причине у них сладиться не могло (ничего не поделаешь, генерал принадлежал к одному из четырех первых слоев российской дворянской классификации, а титулярный советник был всего лишь девятым классом из 14-ти, не имея права даже передать свое дворянское звание потомству).

Верхние могли снизойти к низшим, но сами низшие должны были знать свое место. Чем дальше к Востоку, тем этот принцип был незыблемее. Одно время в Японии не понимали роман Льва Толстого «Воскресение», где барин облагодетельствовал, по их мнению, дворовую девку, переспав с ней и оказав ей тем самым честь, а в романе это подано как трагедия...

Английская трагедия принцессы Дианы началась с ее определения в невесты наследному принцу по знатности, а не по влечению. В Британии человеческая породистость встроена в традиции накрепко, рыцарские звания присваиваются монархом нечасто, палата лордов концентрирует самых родовитых и титулованных, «сэры» и «пэры» искренне уважаемы. Как утверждал английский классик Джон Бойнтон Пристли, 20 из 30 англичан знают, к какому классу себя отнести, и очень этим гордятся.

В Соединенных Штатах многое определяется деньгами. Американцы верят, что если контроль над доходами четок и справедлив, достоинства гражданина в конце концов отразятся в его банковском счете. Есть клубы для богатых людей, есть районы, где эти люди живут: американская национальная элита прежде всего витрина жизненного успеха.

«ВНИЗУ - ВЛАСТЬ ТЬМЫ, ВВЕРХУ - ТЬМА ВЛАСТИ»

Упомянутые расклады возможны в устоявшихся обществах, достаточно откровенных и понятных, но никак не у нас, где издавна, особенно с советских времен, слишком многое затаено и ни за что не выставляется напоказ. Неискреннее государство не способствует человеческой откровенности.

Давно не стареет строка, что у нас: «Внизу - власть тьмы, вверху - тьма власти». Причем власти разнообразной: денежной, державной, тайной и всяческой. Имущественные показатели в советские годы были скрытны, сегодняшнее налоговое ведомство тоже не шарит с непочтительным любопытством по не положенным ему закромам: эта категория вряд ли может быть темой для обсуждения. Родословные? От них народ отучивали все советское время.

«Раньше чин нельзя было получить без службы, но император мог присвоить его вне очереди. Так, к Новому, 1834 году, Пушкин получил в подарок придворный чин камер-юнкера — это был пятый класс, всего на ступеньку ниже генеральства. Зря нам в советское время внушали, что великого поэта обидели...»

Трудно осуждать одних за незнание корней, хотя их предки были неграмотны и нищи, а значит, по-советски благонадежны. Другим же можно простить самоохранительную забывчивость, если их предки бывали образованны и знатны, а поэтому подлежали уничтожению. Большевики добивались и во многих случаях добились разрывов памяти, провала в человеческих связях, особенно уходящих в глубь истории, - иначе они не смогли бы выжить.

Не забуду, как моя мать сжигала фотографии своих предков, среди которых были дворяне, а один дед даже в бороде и с орденской лентой через плечо. До начала

30-х годов она числилась в лишенках, из-за своей классовой ущербности, не имела права учиться и смогла выйти из этого состояния лишь благодаря браку с моим отцом, который был вполне пролетарского происхождения. По отцовской линии я знаю только про одного прадеда, его звали Иваном Петровичем. Вот и все...

Между тем в бывшей Российской империи родословные были чтимы, существовал официальный «Гербовник», была «Родословная книга», были «Столбцы», перечни старейших родословий, и записанные там являлись столбовыми дворянами. Дворянство впитывало в себя людей разного национального происхождения, и в так называемой «Бархатной книге», реестре древнейших родов - от Рюрика - есть немало славных фамилий, в том числе, как утверждают старые справочники, литовцев, евреев, шведов, греков, - не стану утомлять вас перечислением шотландских предков Лермонтова или сведениями о том, что род историка и писателя Карамзина произошел от татарина Кара-Мурзы...

Купцы и крестьяне оставались как бы сами по себе - играя в жизни важные роли, но не принимая прямого участия в управлении этой жизнью. У духовенства была собственная система санов - от патриарха до диакона, - которая в их кругу соблюдалась. Главными столпами, на которые опиралась империя, были чиновники, военные и придворные. Взаимные соответствия их чинов и званий определяла петровская Табель о рангах, утвержденная императором 22 января 1722 года. Военные, гражданские и придворные чины разделялись на 14 классов с подробно обозначенными правами. «14 класс, - писал маркиз де Кюстин, - самый низкий... Числящиеся в нем люди именуются свободными. Свобода их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека преследуется по закону». Николая Гоголя, например, выпустили из Нежинского лицея в звании «действительного студента» и как раз с правами этого самого 14 класса.

Итак, в позапрошлом нашем государстве каждый сверчок обязан был знать свой шесток. Чин нельзя было получить без службы, все чины имели наименования - от канцлера для первого класса до коллежского регистратора для 14-го. Дворянин мог перейти в следующий класс, лишь прослужив в низшем три-четыре года. За особые заслуги этот срок мог быть сокращен. Делалось это гласно и по специальному указу с обоснованием льготы (так офицер получает внеочередное звание).

Офицеры получали потомственное дворянство вместе с эполетами. Армейская служба была не очень прибыльна, но почетна. Все-таки военный человек, особенно в гвардии, должен был сам, на свои деньги, заказывать себе обмундирование, покупать коня, одевать и содержать денщика. Все, даже количество лошадей в упряжке, нормировалось. Генералы имели право запрячь цугом шесть лошадей, полковники и майоры - четыре, младшие офицеры - пару. У гражданских лиц тоже были иерархические приметы. Чиновник 14 класса Гоголь ходил пешком, надворные и коллежские советники по городу разъезжали в дрожках, статские советники - в каретах. Шла узаконенная сортировка. Фон Брадке в своих записках, опубликованных в «Русском архиве», отмечает, что если визитер приходил пешком, «прислуга в передней не поднималась с мест, а вы сами должны были снимать с себя верхнее платье».

«НАЧАЛЬНИКИ В ТАКОЙ ЖЕ МЕРЕ, КАК РАСПУСТИЛИСЬ САМИ, РАСПУСТИЛИ СВОИХ ПОДЧИНЕННЫХ»

Император особым указом мог присвоить чин вне очереди. Так, Пушкин к Новому, 1834 году, получил в подарок придворный чин камер-юнкера, это был пятый класс, всего на ступеньку ниже генеральства. Зря нам в советское время внушали, что великого поэта обидели, - чин был очень высок. Обидеться Пушкин мог бы на единственную из обязанностей камер-юнкера: дежурить на императорских балах и во время торжественных церемоний. Но его об этом и не просили...

Система была далека от идеала, но гласна, с нескрытными привилегиями и четким соблюдением порядка. Недворяне, поступив на гражданскую службу, могли получить низший, 14-й, класс не раньше чем через 10 лет. Зато в дальнейшем, продвигаясь по служебной лестнице, они могли утверждаться и даже претендовать на потомственное дворянство (с начала XIX века для этого требовалось еще и университетское образование). Чины полагалось уважать, они были обязаны к упоминанию, мундиры обязательны к ношению, также существовали награды различных степеней и разной престижности...

До учреждения орденов Петром I (всего было их восемь) существовали денежные отличия. С введения орденов и до 1845 года любая степень каждого ордена приносила потомственное дворянство (с середины XIX века - лишь высшие степени). Во всех подобных делах также существовал гласный, достаточно строго соблюдавшийся, порядок. Еще при введении Табели Петр I издал указ, гласивший: «Если кто выше своего ранга будет себе почести требовать или сам место возьмет выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу - два месяца жалованья»...

Проблема чиновничьих тщеславий вечна (помните, Хлестаков выдавал себя чуть ли не за члена Государственного Совета?). Можно вспомнить особые поддужные колокольцы, право на звяканье которыми в городской черте предоставлялось специальным распоряжением соответственно чиновничьим рангам - ну совершенно как теперь мигалки с вопилками. Чиновники заботились о своих привилегиях подчас больше, чем о делах. Полтора века назад воспитатель будущего императора Александра III Константин Победоносцев внушал подопечному: «Все зажили спустя рукава, как будто всякое дело должно идти само собой, и начальники в такой же мере, как распустились сами, распустили своих подчиненных». Что изменилось с тех пор, кроме стиля изложения?

«В 1917 году произошли многие решительные повороты жизни, среди них — нравственный. В его организации соединили усилия и потомственный русский дворянин Ульянов-Ленин, и сын спившегося грузинского сапожника Джугашвили-Сталин»

Не углубляясь в процессы директивного оздоровления среды, хочу только заметить, что сложенные по четким правилам и достаточно открытые общества способны к самоочищению - никогда не полному, но всегда заметному. Вопросы бытовой порядочности, репутаций, которые в наше время многими игнорируются, недавно еще были жизненно важны. Человек, претендующий на уважение в обществе, не имел права «терять лицо». До самого начала XX века случались дуэли, были суды чести. Человек, которому не подали руки, должен был стреляться с обидчиком, застрелиться сам или быть извергнутым из общества - перед ним закрывались все двери.

Обязательным условием для досоветских элит являлась порядочность, которая ни при каких обстоятельствах не могла быть поставлена под сомнение. Офицерская формула: «Богу - душу, жизнь - Отечеству, сердце - женщине, честь - никому!» выходила далеко за пределы армии, соблюдаясь при любых обстоятельствах.

Дворяне, проигравшиеся в карты, пускали пулю в висок, не желая жить в нищете, но не заплатить проигрыш и жить в бесчестии было еще страшнее. Такое понятие о чести не было барской выдумкой, абстракцией, как многим внушили в послеоктябрьской стране. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэлях, защищая свое доброе имя, они не могли поступить иначе. Под честное слово брали в долг и заключали многотысячные сделки.

Герцен в мемуарах «Былое и думы» вспоминает, как в захваченной Наполеоном и уже горящей Москве его отца привели к французскому императору и тот спросил, может ли он доставить его, Наполеона, письмо русскому царю. «Не знаю, - ответил дворянин. - Путь долог...». - «Но вы можете дать мне честное слово, что сделаете все, дабы письмо доставить?» - повторил Наполеон. «Даю слово», - ответил отец Герцена. «Мне этого достаточно», - сказал Наполеон и вручил ему пакет.

ЦАРЯЩАЯ В СТРАНЕ ЖЛОБОКРАТИЯ БЫЛА УБИЙСТВЕННА

Не стану развлекать вас другими примерами честности, архаичной по многим теперешним понятиям. Тем более что на сломе исторических эпох, когда общество приучалось жить «по понятиям», было немало контрастных и красноречивых примеров. Чего, например, стоит призыв, обращенный к белым офицерам в захваченном красными Крыму, когда под честное слово большевиков-победителей офицерам предложили добровольно сдаться, гарантируя им после сдачи жизнь и свободу. Но сдавшихся офицеров тут же связывали проволокой попарно, чтобы не могли выплыть, и бросали в море. Пришла пора классовых критериев...

В 1917 году произошли многие решительные повороты жизни, среди них - нравственный. В его организации соединили усилия и потомственный русский дворянин Ульянов-Ленин, и сын спившегося грузинского сапожника Джугашвили-Сталин, и потомок богатого еврейского купца Бронштейн-Троцкий. В суматохе переворота уничтожалась важнейшая в системе прежних ценностей бесклассовая формула: «Честь - никому!». Еще одно внеклассовое понятие, благородство, тоже отвергалось наотмашь, его включали в число клоунских примет бывшей элиты, поскольку классовый апартеид сентиментальности не терпел.

Подыскивая слово для определения рванувших тогда к власти, не хочу пользоваться ни их выдумкой «рабочие и крестьяне» или «трудящиеся», так как это неправда, ни бытовавшим в революционные годы «хамы» или недавно воскрешенным «быдло». Мне кажется, у нас есть словечко для обозначения такой публики: нахрапистой, не шибко культурной, но настаивающей на своем праве быть именно такой - «жлоб».

Царящая в стране жлобократия была убийственна, отшвыривая прежние жизненные стандарты и не заменяя их ничем жизнетворным. Не хочу сказать, что среди активистов переворота не было идеалистов, вправду веривших во всеобщие свободу, равенство и братство. Но тон задавали не они. На улицы рванула духовная чернь, взрывавшая сейфы в банках, грабившая усадьбы и дравшая драгоценные оклады с икон. Не странно, что одновременно с вещественными грабежами шли грабежи духовные с лозунгами вроде «Сбросим Пушкина с корабля современности!» или «Расстреляйте Растрелли!».

Люди, звавшие себя революционерами, но утолявшие свой повстанческий пыл в грабежах винных подвалов и выгребании товара из разбитых витрин, ничего не боялись, формируя пресловутый «диктат среды», беззаконного массового насилия, вроде бы «отмазывавший» от личной ответственности: «Все так делают!». Шпана, пришедшая во власть, при этом привычно звала народ жертвовать жизнью во имя Великой Утопии, но сразу же выстраивала для себя системы защиты от собственного народа в виде разных ЧК.

В свергнутом при перевороте обществе существовали, мощно влияя на события, общественное мнение, репутация, «доброе имя». Большевики зачислили все это в «буржуазные предрассудки», отключив еще несколько «линий старой жизни» - среди них демократию, свободу слова, рыночную экономику с конкуренцией. Власть искореняла умение граждан самостоятельно оценивать ситуацию, что считалось важным качеством прежних элит. Насаждалась холопская вера в мудрое всемогущество, неподсудную власть Системы, подкрепленную мощью ее репрессивного аппарата. Государственную мифологию охраняли всеми силами армии, правительства, охранных ведомств и подчиненной им пропаганды.

Так называемая народная, пролетарская власть не снисходила до мнений народа, внушая ему, что думать будут те, кому партия поручит, а повиноваться принудят остальных. У Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ» есть упоминание о людях, оказавшихся на Соловках даже за то, что они невпопад хихикнули при партийном призыве. Моральные нормы Ленин определил четко: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата... Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем».

Очень интересно наблюдать, как переустраивалось массовое сознание при отмене прежних моральных и общественных норм. Большевики врали, что отныне элитой в обществе станут простые труженики-рабочие и крестьяне, а кухарки научатся управлять государством. Но для начала они рекомендовали обогатиться, пошастав по чужим закромам, ибо, мол, праведно нажитых богатств не существует. Аристократия, офицерство, буржуазия, интеллигенция безжалостно вычищались из жизни. Лозунг «Отречемся от старого мира!» стал строкой массовой песни, а, как формулировал один из «мобилизованных и призванных» новой властью поэтов, «тот, кто поет не с нами, - тот против нас!».

Жлобократия стала беззаконием, а не тиранией, как многие считали. Тирания - это хоть какие-то законы. У большевиков их долго не было даже формально. Писатель Короленко вздыхал: «Никто не знает, кто его может арестовать и за что». Авторитетный в прежние времена политик Василий Шульгин вспоминал из Киева: «Я на минуточку остановился на Большой Васильковской, которая теперь называется Красноармейская, где был наш клуб «русских националистов». В 1919 году членов этого клуба, не успевших бежать из Киева, большевики расстреляли по списку.

Нашли старый список еще 11-го года и всех, кого успели захватить, расстреляли». Иван Бунин пытался понять причины направленной ненависти, глядя на новых хозяев жизни в Одессе: «Встретил мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!». Чуть дальше: «День и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака». Убийство настоящего во имя неясного будущего - дело у нас привычное, но на этот раз общество корчилось, как никогда.

Группы населения, составлявшие самую влиятельную, авторитетнейшую его часть и никогда не существовавшие по отдельности, стали не нужны, потому что обществу отныне надлежало быть однородным, как манная каша. Я забыл сказать о купцах, которых теперь тоже искореняли, забыв о купце Морозове, без помощи которого сын крупного фабриканта Константин Станиславский (Алексеев) не основал бы знаменитый общедоступный театр (МХАТ). Купцы Солдатенков и Сабашников расходовали миллионы на издание книг для народа.

Фабрикант Третьяков создал русскую картинную галерею, Бахрушин на свои средства учредил театральный музей. Сергей Щукин собрал галерею работ французских художников нового направления, куда бесплатно допускались все желающие ознакомиться с живописью, а его брат Петр Щукин создал музей русских древностей... Наивных купцов, подкармливавших революционеров, я и не вспоминаю. Их-то, бывших на виду, жлобы-победители призывали грабить в первую очередь.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter