Виталий КОРОТИЧ. Верхний слой

«НА ЛИЦЕ ПОКОРНАЯ ТОСКА УМИРАНИЯ»

Элиту вытаптывали остервенело - живую и мертвую. Дабы упорядочить мысли граждан и пресечь вредное умствование, супруга вождя Надежда Крупская категорически предписала всем Политпросветам изъять из библиотек и впредь запретить произведения десятков философов, среди них Платона, Декарта, Канта, Спенсера, Шопенгауэра, которые про большевиков знать не знали, но, по мнению Надежды Константиновны, могли навредить им.

Даже философские сочинения Льва Толстого подлежали изъятию. Осенью 1922 года из страны без всяких судов и следствий был выслан на пароходе 161 человек, элита тогдашней интеллигенции: ректоры Московского и Петербургского университетов, крупнейшие ученые, журналисты, писатели, философы - Николай Бердяев, Семен Франк, Николай Лосский, Федор Степун, Сергей Булгаков, Питирим Сорокин... С каждого брали подписку, что он никогда не вернется, - при возвращении смельчакам грозил расстрел на месте. Расправа над интеллектуальной элитой была задумана задолго до высылки - в известном письме Максиму Горькому, отправленному еще в сентябре 1919 года, Ленин пишет, что интеллигенция - это «не мозг, а говно нации». Самого себя он, исходя из заявленного, видимо, к интеллигентам не причислял.

Народ рубили под корень. Миллионы людей были убиты, миллионы - изгнаны из страны: вся структура общества изменилась неузнаваемо. Большевики разогнали парламент и сразу же заявили, что никакой демократической борьбы за власть впредь не потерпят. Ленин указывал: «Порядочно все, что совершается в интересах пролетарского дела».

Разгром элит, не умевших жить по новым правилам, был безжалостен. Корней Чуковский записал в «Дневнике», как на кухне петроградского «Дома искусств» галантно раскланиваются, выпрашивая чего-нибудь съестного, бывший князь Волконский и бывшая княгиня Урусова: «В их разговоре французские, английские фразы, но у нее пальцы распухли от прошлой зимы и на лице покорная тоска умирания».

На смену прежним элитам шли новые хозяева жизни. Немецкий генерал Гофман вспоминал о подробностях первой после Октября встречи перед переговорами советской и германской делегаций самого высокого уровня о перемирии: «Против меня сидел рабочий, которого явно смущало большое количество столового серебра. Он пробовал то одну, то другую столовую принадлежность, но вилкой пользовался исключительно для чистки зубов. Прямо напротив, рядом с принцем Гогенлоэ, сидела мадам Биценко, а рядом с нею - крестьянин, чисто русский феномен с длинными седыми кудрями и огромной дремучей бородой. Один раз вестовой не смог сдержать улыбку, когда, спрошенный, какого вина ему угодно, красного или белого, тот осведомился, которое крепче, и попросил крепчайшего». Кто был ничем, становился всем, добывая будущее право для советского лидера постучать туфлей по трибуне ООН, а для первого российского президента - спьяну подирижировать оркестром в Берлине.

...В самом конце XX века английский писатель Дейвид Корнуэлл, который издал немало популярных романов, в том числе у нас, под псевдонимом Ле Карре, спросил у меня: «Почему ваши люди так неулыбчивы, иногда грубят без причины, бывают бесцеремонны?». В вопросе не было никакой предвзятости - Дэвид любит нашу страну, много писал о ней, пытается во всем разобраться.

«Представь себе, - начал я, - что у вас выслали бы всех либеральных философов, уехали бы многие ученые, литераторы и музыканты, все имения и банки были бы ограблены, кроме того, расстреляли бы всю палату лордов, всех землевладельцев и вообще всех титулованных британцев, всех обитателей Букингемского дворца начиная с королевской семьи...». - «Не надо, - перебил меня побледневший писатель, - я понимаю...».

Три с половиной века назад на Британских островах Кромвель пролил королевскую кровь, но это случилось после судебного разбирательства и не влекло за собой разрушения всей структуры общества. Рубка голов во время Французской революции тоже несравнима по масштабам с происходившим в нашей стране. Тоталитарные режимы, захватывавшие власть в европейских странах, все-таки пытались прибрать к рукам и использовать уже сложившееся общество с его механизмами. На полное разрушение окружающего мира решились только большевики.

Новые владельцы страны, неустанно болтая об интересах рабочих и крестьян, с первых шагов решительно игнорировали эти интересы, сразу подняв с общественного дна голосистую и бездельную муть, которая нужна была им в качестве не единомышленников (какое уж там мышление), а подельников. Подвыпившие жлобы, кичась тем, что отныне звалось «пролетарским происхождением», не озабоченные ни традициями, ни общечеловеческими ценностями, перепрыгивали через общественную мораль, «шевелили классовым сознанием», издеваясь над «осколком разбитого вдребезги» - поганым интеллигентом в шляпе.

Первая в мире женщина-посол Александра Коллонтай, одно время заправлявшая у большевиков в сфере семьи и брака, указывала: «Семья перестала быть необходимой. Она не нужна государству, ибо отвлекает женщин от полезного обществу труда»

Позже Александр Довженко огорченно запишет, что мы стали первым в истории обществом, придумавшим термин «гнилая интеллигенция». Николай Бухарин подводил под это теоретическую базу: «Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике». Видимо, такие интеллигенты уже не подойдут под определение из письма вождя к Горькому.

Будущий нобелевский лауреат Иван Бунин в первые послеоктябрьские годы едет на извозчике, наблюдая, как город «затоплен серой толпой, солдатней в шинелях навскидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и всем, всем, всем. А на тротуарах сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой навозный лед, горы и ухабы. На полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили многие мужики с бородами: «Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит». Я спросил: «Так что же делать?». - «Делать? - сказал он. - Делать теперь нечего. Теперь шабаш». Жизнь сломалась на удивление быстро и сразу во многих местах.

Листаю книгу о правилах поведения в обществе, изданную больше 100 лет назад, и в первой главе утыкаюсь во фразу: «У приличного общества есть своя грамматика, свой язык, свой кодекс... Этикет европейских народов основан на благовоспитанности, которая имеет широкое и серьезное значение». Странно выглядевшая в советских условиях книга сообщает, как правильно общаться с застольными соседями слева и справа, напоминает, из каких рюмок и бокалов следует пить при перемене вин.

Авторы книги и вообразить не могли, что скоро будут у нас руководители государства, хлещущие водку из стаканов, смеха ради (гы-гы!) подкладывающие торты на стулья (посетители обедов у Сталина вспоминают, что торты очень любили подкладывать Анастасу Микояну, а он смеялся вместе со всеми, счищая крем с брюк) и проводящие правительственные балы под гармошку (на кремлевском приеме для лучших женщин страны в 1935 году на гармошке играл маршал Буденный, пели частушки, а когда завели патефон с фокстротами, Сталин велел «прекратить эту пошлость»).

«КОММУНИСТИЧЕСКОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ИЗ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МАТЕРИАЛА»

Не стану вам пересказывать воспоминания, согласно которым во время обеда у того же Иосифа Сталина перемены блюд осуществлялись таким образом: обслуга брала за углы скатерть со всеми тарелками, вилками-ложками, а также недопитым и недоеденным и уносила ее. Затем стелилась новая скатерть, расставлялась новая посуда и пир продолжался. Подробности того, как Никита Хрущев на обеде у американского президента порывался выпить воду из чаши с лимонной долькой, поданной ему для мытья рук после рыбного блюда, ничего не дополняют. Процесс пошел...

Новая элита торопилась добить прежнюю жизнь, топчась по старым правилам с ритуалами, сметала с пути «наследие проклятого прошлого», заодно круша все возможные убежища, где человек мог бы спрятаться от Системы, - отдельную квартиру, семейный круг, устоявшуюся мораль. Все настойчивее от людей требовали публичных признаний в лояльности ко всей этой вакханалии, выводя толпу на парады и митинги.

Корней Чуковский, пытаясь понять происходящее, листает классиков: «Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это - старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры... Теперь, в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш - те формы любви, ревности, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными».

А чаво мудрить? В сентябре 1918 года развод был упрощен, церковные браки запрещены, Александра Коллонтай, заправлявшая у большевиков в этой сфере, указывала: «Семья перестала быть необходимой. Она не нужна государству, ибо отвлекает женщин от полезного обществу труда, не нужна членам семьи, ибо воспитание детей берет на себя государство». Николай Бухарин уточнил: «Ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не своим родителям» (надо отдать должное «бухарчику», - так звал своего соратника Ленин - в личном плане его предсказание сбылось. После расстрела Бухарина его сыну присвоили фамилию матери и отправили в концлагерь, где он просидел до «реабилитанса» 50-х годов). Новая элита резала по живому, не жалея ни себя, ни людей.

Кинорежиссер Александр Довженко писал, что мы стали первым в истории обществом, придумавшим термин «гнилая интеллигенция»

Незадолго до уничтожения тот же Бухарин сообщил, как ленинцы намеревались гнать человечество к счастью: «Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная с расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

Приживались новые термины: «человеческий материал», «трудовая повинность», «рабсила». Новая элита указывала человеку из народа место, где он, как бы еще человек, воспринимался, как воспроизводимое природное сырье вроде леса (во время войны отношение это продолжилось - известен ужаснувший генерала Эйзенхауэра ответ советского маршала, у которого американец спросил о неоправданных боевых потерях Красной Армии: «Наши бабы еще нарожают»).

Иван Бунин незадолго до отбытия в эмиграцию записал: «Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями, наиболее умными и хитрыми, вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: «Свобода, равенство, братство, социализм, коммунизм!». И вывеска эта долго еще будет висеть - пока совсем крепко не усядутся они на шею народа».

Уселись очень вскоре, почти сразу. Жлобократия стала номенклатурой, элитой, новым «панством», с первых дней своей власти подгребая к себе куски пожирнее. Забавно рассуждает об этом, оглядываясь во времени, один из самых известных российских монархистов Василий Шульгин, принимавший в свое время отречение от престола последнего российского императора: «Без панов жить нельзя. Что такое «паны»? «Паны» - это класс, который ведет страну. Во все времена и во всех человеческих обществах так было, есть и будет. Его называли высшими кастами, аристократией, дворянством, интеллигенцией, буржуазией, элитой, политиканами, революционной демократией и, наконец, на наших глазах, называют «коммунистами» и «фашистами». Иногда правящий класс окрашивается в национальные цвета, и тогда его называют то «варягами», то «ляхами», то «жидами». При всей разности у этой формации людей есть нечто общее...».

Вначале у нового «панства» со старым общими оказались дворцы, винные погреба, меховые пальто и бриллианты - новые хозяева жизни присвоили собственность прежних элит. А дальше? Кто будет править ограбленной и запуганной страной? В «Апрельских тезисах», сочиненных в революционном 1917-м, Ленин пообещал, что после захвата власти его сторонниками возникнет совершенно новый аппарат власти, где «плата всем чиновникам при выборности и сменяемости всех их в любое время не выше средней платы хорошего рабочего», и вообще страна Советов будет «новым типом государства без полиции, без постоянной армии, без привилегированного чиновничества». Нарушение этих обещаний и легло в основу придуманного Ильичом общества.

Вскоре после прихода к власти Ленина осенила еще одна гениальная идея о принципах организации элиты. В разрушенной «до основанья» и начавшей голодать стране он велел поставить под контроль все запасы еды: «Ни один пуд хлеба не должен оставаться в руках держателей. Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, врагами народа, предавать их революционному суду». При этом, ясное дело, определять, что такое «излишек хлеба», имела право исключительно новая власть. «Распределяя его, - учил Ильич, - мы будем господствовать над всеми областями труда».

Безжалостная к собственному народу, большевистская власть назначала свою элиту на должности, которые в тюрьме зовут хлеборезными, приставляя к распределению харчей. Новая элита формировалась с самого начала не вокруг принципов, а вокруг кормушек. Хватательный рефлекс у касты хлеборезов развился и закрепился быстро.

Уже в 1918 году была организована столовая для «народных комиссаров», где подавали еду на награбленном севрском фарфоре. Оглядев меню, Владимир Ильич посетовал, что «грузины без вина никак не могут», и для Сталина нашлись коллекционные вина. Ленин лично контролировал доставку продуктов в кремлевские столовые. В рационе должно было числиться по нескольку сортов икры, рыбные деликатесы, сыры, а также грибочки с огурчиками, к которым вождь пристрастился во время ссыльного семейного бытия в Шушенском.

«ПУСКАЙ ОТПУСТЯТ ЗА ГРАНИЦУ, РАЗ НИ СОГРЕТЬ, НИ НАКОРМИТЬ НЕ В СИЛАХ»

Сохранилось меню обедов Дзержинского за 1920 год, тот самый, когда в стране царил голод, а в Поволжье фиксировались случаи людоедства: «Понедельник - консомэ из дичи, лососина свежая, цветная капуста по-польски. Вторник - солянка грибная, котлеты телячьи, шпинат с яйцами. Среда - суп-пюре из спаржи, говядина-булли, брюссельская капуста...». И так далее.

Пролетарский идеолог Николай Бухарин так сформулировал одну из особенностей нарождающейся советской элиты: «Мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике»

Тем временем в официальной прессе публиковали байки о голодных обмороках вождей. Знай народ правду, он из кое-кого сделал бы «шпинат с яйцами». В дневниках Корнея Чуковского есть запись о том, как завистливо гневался Максим Горький, до которого доходили слухи о начальственных рационах: «Нужно, черт возьми, чтобы они или кормили, либо - пускай отпустят за границу, раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах. А провизия есть... в Смольном куча икры - целые бочки... Вчера у меня одна баба из Смольного была, так они все это жрут».

Дорвавшись до власти, новая элита узаконивала свои льготы, не стесняясь. В одном из самых голодных для народа 1922 году руководством страны было выделено 200 тысяч золотых рублей на закупку за рубежом отборных продуктов питания для руководства страны. Для прочих граждан свободной России еще в 1918 году было выпущено первое советское кулинарное пособие какой-то К. Дедриной «Как готовить на плите и примусе. Настольная поваренная книга для быстрого приготовления простых и дешевых обедов»...

Страшно, когда нормальная еда становится привилегией. Возвращаясь к одной из тем этого сочинения, хочу напомнить, что в бывшей стране еда не была в числе эксклюзивов, сберегаемых для элиты. Один из самых популярных дореволюционных писателей Аркадий Аверченко уже в эмиграции тоскливо поминал: «Иди в «Вену» или в «Малый Ярославец»: обед из пяти блюд с цыпленком в меню - целковый...». В книге историка отечественных застолий профессора Романова я наткнулся на меню комплексного обеда в петербургском ресторане «Тулон» (подобные рестораны были рассеяны по стране, а в удалении от столиц в них бывало и подешевле). Итак: заурядное меню от 15 января 1897 года:

1. Суп марилуиз. Консомэ легюм. Пирожки разные.

2. Стерлядь по-русски.

3. Седло дикой козы с крокетами. Соус поврат.

4. Жаркое из пулярды и куропатки. Салат.

5. Сыр баварский.

Стоимость обеда - 1 (один) рубль. Чиновник невысокого ранга получал около 100 рублей в месяц, рабочий - около 25-ти, так что подобные расходы не выглядели астрономическими, даже если дополнительно к стандартному меню заказать бокал вина или рюмку водки.

Кстати, о водке. Сухой закон, установленный царским правительством с началом мировой войны, после октябрьского переворота продержался недолго. Вначале революцию одобрили самогонщики, верные друзья жаждущего народа. Помните, как Исаак Бабель живописал быт одесской Молдаванки в те годы: «Старик выпил водки из эмалированного чайника и съел зразу, пахнущую, как счастливое детство. Потом он взял кнут и вышел за ворота...»?

«ЕСЛИ РАДИ ПОБЕДЫ ПРОЛЕТАРИАТА НАМ ПРЕДСТОИТ ЧУТОЧКУ ВЫПАЧКАТЬСЯ В ГРЯЗИ, МЫ ПОЙДЕМ НА ЭТО»

Никакие законы не действовали в развороченной стране, и с 1 января 1924 года производство алкоголя окончательно стало легальным. Сталин формулировал: «Мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что, если ради победы пролетариата и крестьянства нам предстоит чуточку выпачкаться в грязи, мы пойдем на это».

Выпачкались. К 1936 году производство спирта по сравнению с 1919 годом увеличилось в 250 раз. Водка перестала быть просто алкогольным напитком и стала одной из важнейших составляющих советской жизни. Фраза «Без поллитры не разберешься» полноценно вошла в деловодство. Все доходчиво объяснялось на повседневном, отныне «классовом», уровне, тем более что миллионы плакатов сообщили: «Жить стало лучше, жить стало веселее!». Анастас Микоян, один из самых удалых демагогов и живучих чиновников, докладывал с высокой трибуны: «Некоторые думают и говорят о том, что у нас, мол, много водки пьют, а за границей, мол, мало пьют. Это в корне неверное представление. При царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, именно чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек денег на бутылку водки и пьет, денег при этом на еду не хватало, кушать было нечего, и человек напивался пьяным. Теперь веселее стало жить...».

Байки о том, что вся досоветская жизнь была сплошной нищетой и голодом, всаживалась в доверчивые мозги масс капитально. Именно поэтому я стараюсь напомнить, что все не так просто и у наших предков когда-то бывала другая жизнь, не с бутербродами на газетке и не с шашлыком или кашей у костра как вершинными формами застолья. Как-то я наткнулся на дневниковую запись Петра Вяземского о том, что давным-давно его друг Александр Пушкин «съел почти одним духом 20 персиков, купленных в Торжке». Через 100 лет после этого случился октябрьский переворот, и я пробовал подсчитать, сколько лет и сколько властей должно было смениться, чтобы в Торжке в свободной продаже снова появились персики.

Много лет нам мешали понять, что в прежние времена была в стране жизнь и такая, и этакая. А чиновники приворовывали всегда, во все эпохи. Я нашел забавный документ о том, что когда императора Павла I мучил насморк, врач посоветовал ему мазать нос салом. С тех пор по требованию из дворца туда «для лечения носа императора» ежедневно привозили пуд лучшего сала. Бывали значимые одноразовые подношения. Екатерина II, например, на каждый Новый год привыкла получать золотое блюдо с грушами, ананасами, персиками, сливами, абрикосами и всегда нетерпеливо ждала этого подарка. Об этом все знали, поспешая прилюдно порадовать императрицу...

Советская элита жила в собственном законе - скрытно и стыдно. В ней крепло, как сформулировал недавно в статье «Особый путь России - исторический бег на месте», профессор Афанасьев, «отношение к населению собственной страны как к чужому, оккупированному».

Так что и общегосударственный бюджет они расходовали, как было удобно им, хозяевам жизни, продолжая, по сути, революционный грабеж. При этом цензура следила, чтобы ни строки о том, как номенклатурщики создали отделившийся от остального народа мир, с отдельными системой здравоохранения, жилищного и дачного устройства, системой собственной безопасности, основанной на неподчинении законам, обязательным для всех прочих, с правил дорожного движения начиная, не попадало в средства массовой информации.

При этом созданная жлобократами Система никому не верила и на всякий случай всех «держала за морды». Самозваная элита советского мира не была уверена ни в чем, помня, скольких затоптали сапогами в пыточных камерах. Даже потом, когда редко топтали до смерти, у них сохранялось опасливое, вросшее в гены понимание начальственных беззаконных возможностей. Так они и живут. До сих пор.

Тем более, полагаю, будущим исследователям интересно проследить героические судьбы людей, отстаивавших свою независимость перед лицом Системы. Талантливейший, неистребимый народ вопреки всему рождал гениальных Туполевых, Королевых и Сахаровых, по чьим судьбам тоже безнаказанно ездил взад-вперед жлобский паровой каток.

Власти хотели, чтобы подвластное им население сбилось в послушные стаи, ходило строем на двух-трех поголовных ежегодных парадах с лозунгами и хоровым пением. Тех, кто настаивал на личном праве петь, рисовать или писать, одомашнивали, как парнокопытных.

Для них организовали творческие союзы, взявшие сочинительскую продукцию под контроль. Власть, по наблюдению эстонской писательницы Лилли Промет, рассуждала об интеллигентах небрежно, как свинья справляет малую нужду - на ходу, даже не приостанавливаясь для такой безделицы.

«НЕ ВЗРЫВОМ, НО ВСХЛИПОМ»

Покрикивая на интеллигенцию, хозяева жизни создали безопасный для себя подручный вариант кино, радио, печати, телевидения (позже), которые разносили по умам все, что им велели. Владимир Набоков разводил руками, пытаясь уразуметь происходящее: «Россия в XIX веке была, как ни странно, относительно свободной страной, хотя книги могли запретить, писателей отправить в ссылку, а в цензоры шли негодяи и недоумки. Его Величество в бакенбардах мог сам сделаться цензором и запретителем, но все же этого удивительного изобретения советского времени - метода принуждения целого литературного объединения писать под диктовку государства - не было в старой России».

Бедняге Набокову ввиду старомодности мышления не удалось понять призыв советского поэта Багрицкого:

«Если прикажут: «солги!» - солги,

Если прикажут: «убей!» - убей».

...Советская власть заканчивалась по формуле нобелевского лауреата поэта Томаса Элиота: «Не взрывом, но всхлипом», падала в послесоветскую жизнь без грохота, как подгнившее дерево, - иначе быть не могло. Почти 100 лет назад большевики породили свою элиту, правящий класс, этот класс устраивал собственную жизнь и заодно сортировал общество, изменяя соотношения в нем. После чего он обвалился, как упомянутое гнилое дерево или стена без фундамента. Только пыль столбом. И все же, несмотря на то что сегодня власть в стране вроде бы сменилась, я часто вспоминаю афоризм мудрого Станислава Ежи Леца: «Мышь мечтала о крыльях. Ну и что, госпожа летучая мышь?». Это про нас...

Пока что известны три способа смены правящих элит. Первый мы уже проходили - это большевистская ломка с беспредельным насилием. Другим, почти реформистским, методом пользовался Петр I, установив свою Табель о рангах.

Можно еще покупать лояльность чиновников деньгами и льготами, как делают во многих странах Азии и Африки. Размышляя о выходе для нас, вспоминаю знаменитый фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние» со словами о необходимости искать путь к храму. Но помню и то, как в начале фильма чередуются сцены многократного выкапывания и погребения одного и того же трупа: метафора неумения или нежелания уйти от прошлого, извлечь из него уроки.

«ДЕРЖАВНЫЙ ОРЕЛ ЗАДУМЧИВО ГЛЯДИТ СРАЗУ ВО ВСЕ СТОРОНЫ»

Многие у нас привычно побаиваются власти, не уважая ее, поскольку эта власть неведомо откуда берется. Интеллигенция выглядит при этом своеобразно, входя в ту половину общества, которая втиснута между 10 процентами богатых и 40 - бедных, одновременно поучая тех и других.

По старой отечественной традиции многие интеллигенты считают себя умнее и ответственнее народа и власти, не признавая таким образом своей принадлежности ни к одной из сторон. То ли они сами хотят быть элитой, то ли по революционному обычаю собираются элиты свергать? Вопрос постоянно обсуждается и вряд ли так прост...

Элиты формируются медленно, умирая вместе с обществом, в котором созрели (если это общество вправду гибнет). Часть элиты бывшей империи делала попытки приспособиться к советской жизни, но была вышвырнута из нее. Тем, кто рулит в нашем обществе сегодня, повезло больше. Многие из них сформированы в прежних властных структурах, работали в них, вползали в ряды тогдашней элиты, а сегодня стараются застолбить местечки в новой.

Старая номенклатура частично вымирает, а частью пытается снова хозяйничать в нынешней полусоветской жизни. Они уже добились, что губернаторов и депутатов назначают, а чиновничьи привилегии снова зашкаливают. Номенклатуры, по-ученому говоря, конвергируют, советская знать врастает в нынешнюю, обменивается с ней опытом, ретуширует погромные большевистские имиджи, прекращает сморкаться в скатерть и есть яичницу руками.

Державный орел задумчиво глядит сразу во все стороны. На мелодию национального, а прежде советского гимна одним и тем же автором сочинены три взаимоисключающих текста - на любой вкус. Тем временем общество остается безэлитным. Мы отучились находить логику в том, кто стал главнее кого, - тем более что такие размышления ни на что не влияют. Усталые люди похожи на разлетевшиеся атомы расщепленной молекулы. Социологи зовут это состояние «атомизацией среды». Среда, четверг, пятница... До Воскресения далеко.

Сам не знаю, что будет дальше. Один известный зарубежный журналист на вопрос о том, как ему видится процесс возвращения нашего общества к более или менее понятным критериям внутреннего устройства, ответил мне вопросом: «Насколько я понимаю, вы желаете знать, за какое время уха может превратиться в аквариум?».

А все-таки?