Клара НОВИКОВА: «Я еще трепыхаюсь, ногами дергаюсь, как собака, которую уже убили, она умерла, но еще куда-то бежит»

(Продолжение. Начало в № 28, № 29, № 30)

«Один из грабителей размахнулся и костяшками кулака по уху мне врезал. «Послушайте, — пролепетала, — я актриса». Он: «Так, тетка...» — и опять ударил, а на лице маска — ничего не видно, только глаза, и я до сих пор их помню»

— Смотрю вот на вас и любуюсь: выразительные молодые глаза (а они — суть человека), гладкая кожа, прекрасные руки... Признайтесь, чтобы так пре­восходно выглядеть, что-то с собой делаете?

— Да нет — все то же, что и ты с собой.

— Ну, лично я ничего не делаю...

— Я просто выполняю все то, что любой женщине по силам, и если бы сказала, что к косметологу не хожу, ты бы удивился...

— Пластику какую-то делали?

---

---

— Нет. К пластическим хирургам не обращаюсь и вообще у врачей очень редко бываю. Этого — как он называется? — ботокса у меня нет, но я никого не виню, никому не говорю: «Ты — дура, зачем это делаешь?». Если женщина с ним легче себя ощущает, лучше — пожалуйста, и потом, это уже распространено повсеместно, сейчас так принято. Просто, когда лицо застывает и на нем не мимика, а гримаса, тяжело. Моя косметолог уговаривает: «Посмотри на свой лоб, ну давай!», но я не поддаюсь — косметикой пользуюсь...

— Вы, знаю, мясо не едите...

— Почти 30 лет!

— И неужели не хочется?

— Нет. У мяса запах есть, и я себе когда-то сказала: «Это пахнет чеснок!». Если уж невтерпеж — зубчик-другой могу съесть.

— Возраст — нехорошее для женщины слово! — вы как-то ощущаете или в душе все та же киевская девчонка, о которой мы столько сегодня говорили?

— Ну что сказать? Если к врачам пойду и услышу от них: «Елки-палки, ни одного живого места в твоем организме нет», — конечно же, сразу сникну.

— Вы худенькая, легкая, быстрая на подъем...

— Ну да, что такое возраст, не осознала — поэтому, когда мне говорят, что Жванецкому 83, не понимаю. Только что на дне рождения у Юры Роста была — не понимаю, Лене Каневскому 78...

— Еще один киевлянин...

— Нет того возраста, в котором они мужиками быть перестанут, Зельдин и в 100 галантным кавалером оставался.

— Он ко мне в таком тяжелом пальто пришел — я бы в нем, если бы такое надел, еле ходил...

— Владимир Михайлович не видел, не слышал — по нюху по сцене передвигался, но когда на вручении театральной премии «Хрустальная Турандот» актриса со ступенек спускалась, он ей руку подать вскочил, а не дяденька, рядом с ним в первом ряду сидевший. Это уходящая натура, это то, что зафиксировать нужно... Я когда-то Регине Дубовицкой сказала: «Снимайте! Они по-другому говорят, по-другому существуют», но она тоже не снимает.

— В нашей истории разные были времена, но бандиты, даже самые отпетые, актеров и врачей никогда не трогали, тем не менее однажды вам в лифте нож к шее приставили и раздели...

— Почему ты не знаешь, где меня одели? (Смеется).

Это миллион лет назад приключилось, я уже забыла, как и что. Кстати, у меня в тот вечер в концертном зале «Россия» концерт был, и Кобзон тогда тоже беспокоился: «Что в лифте было?», а потом спросил: «Ты не жалеешь, что два мужика тебя раздели...

—...и ничего не сделали?»...

— И ничего...

Ну как это случилось? Я в лифт вошла, никого рядом не было, уже двери закрылись, и вдруг их вот так, с силой, какие-то два мужика раздвинули и вошли. Я сказала: «Мне на шестой». Они восьмой нажали. Повторила: «Мне на шестой», а один из них размахнулся и костяшками кулака по уху мне врезал. У меня шок: как, что? — а это чтобы напугать. «Послушайте, — пролепетала, — я актриса». Он: «Так, тетка...» — и опять ударил, а на лице маска — ничего не видно, только глаза: я до сих пор их помню. Подробности, как то и се, пятое-десятое сняли, опущу — ну придурок...

Он вдвоем с двоюродным братом был — больной человек, псих: когда его из одной психушки в другую перевозили, санитары напились и он сбежал.

— Кошмар!

— Ну, не важно. В нашем районе у него каждую неделю «банный день» был — пятница: он в этот день женщин в разных подъ­ездах раздевал.

«Юра 30 минут назад при полном параде меня проводил и вдруг видит — я в лифчике, трусиках и с авоськой стою»

— Так что же грабитель снял? Шубу?

— Он снял все! Отчетливо помню (ты вот напомнил, а я эту историю уже забыла), ког­да услышала: «Юбку снимай!», первая мысль про драную стрелку на колготках была, а я просто подругу в гости ждала и в магазин что-то к чаю купить побежала. По дороге еще курица попалась, взяла и ее: мол, Машке сварю, и когда он сказал: «Юбку снимай! Сапоги!» — я подумала: «А-а-а, идиотка! Хотела же новые колготки надеть — сейчас они увидят, что у меня драные»...

— Как стыдно перед Доном Педро!

---

---

— Да, представляешь? В общем, домой в лифчике, трусиках и босиком пришла — конец ноября, на дворе слякоть... Всего полчаса назад в каких-то сумасшедших сапогах вышла — только что из Германии привезла, по тем временам это вообще! — в юбочке, пальтишке, шляпке. Шляпку этот тип куда-то на девятый этаж зашвырнул...

Звоню, в общем, в дверь, Юра открывает, который 30 минут назад при полном параде меня проводил, и вдруг видит — я в лифчике, трусиках и с авоськой стою, а эти братья конфеты и все, что я набрала, вынули, а курицу не взяли — она сырая. Юра на меня смотрит и, наконец, выдавливает: «Ну ладно, кончай разыгрывать!». Я: «Меня только что в лифте раздели». — «Кто?».

Да, еще момент... Я уже в лифт садиться боюсь, по лестнице спускаюсь, и меня сосед встречает, а это «правдинский» дом — там журналисты и работники газеты «Правды» живут. Дядька домой где-то в 12 часов обедать пришел и вдруг явление видит... «Вам чем-нибудь помочь?» — спросил. Я: «Меня только что раздели». Он дверь открыл и быстро за собой захлопнул, а я дальше пошла.

Когда я сказала Юре, что случилось, он меня моментально в какие-то сапоги садовые всунул, какую-то фуфайку на меня набросил, потому что пальто унесли, и мы в ближайшее отделение милиции побрели. Говорим: «Вот, только что... Дайте машину, может, мы...». — «Щас! А вертолет не хотите?».

— Грабителей все-таки нашли?

— Через два года поймали. Брат психа на конюшне, на бегах работал — у него мою сумку и что-то еще обнаружили. Я на суде присутствовала и поняла, что еще легко отделалась: там детский врач была, которая к ребенку на вызов шла, — он ее стетоскопом душил. Женщина была, которая, получив зарплату, маме какие-то деньги несла — мама в нашем доме жила... На ней сережки были — одну вместе с ухом он оторвал, а на другую женщину, которая трехлетнего ребенка на улицу в песочнице играть выводила, этот негодяй напал, когда она после прогулки домой поднималась: к ребенку нож приставил — она потом очень долго лечилась... В общем, я меньше других пострадала...

— ...и судьба, похоже, решила вам адреналина добавить. Это правда, что однажды свидетельницей вооруженного ограбления универмага вы стали?

— (Скашивает глаза к переносице).

— Это каким же образом? Я понимаю, что вам везет, но не до такой же степени...

— До такой, и все со мной согласятся, если скажу, что вкладчицей «Мастер-банка» была. Буквально месяц назад, 20 ноября, у этого банка — а там деньги, заработанные за всю мою жизнь, лежали! — лицензию аннулировали, и мои сбережения пропали...

— Вы, умная женщина, которая знает, что государство всегда обманет, все равно деньги в банке держите? Где же логика?

— Это частный был банк, и оказалось, что там тем более обманут. Как где логика? Говорят же: деньги работать должны — вот я и понесла их в тот банк, владельца которого знала... Лично.

— И где он теперь?

— Даже не представляю, но этот банк одним из крупнейших в России считался (топ-менеджером его некоторое время племянник бывшего директора ФСБ Николая Патрушева Алексей Патрушев являлся, а в руководство двоюродный брат Владимира Путина Игорь Путин входил. — Д. Г.)

«Зрителям говорю: «Я только что у вас здесь в вооруженное ограбление попала».
Все: а-ха-ха! Ржут»

— Там вам один из сравнительно честных, цивилизованных способов отъема денег продемонстрировали — в отличие от ранее в универмаге увиденного. Кстати, а где это ограбление произошло?

— В городе Чайковский Пермского края.

Нет, я с тобой точно сегодня напь­­­юсь — пока все расскажу, напьюсь абсолютно. (Изображает пьяную). «Когда я напьюсь, Зин, я все расскажу»...

— Тогда еще по глотку — за Чайковского!

— Очень хорошее состояние, когда все через такой легкий флер видится... Дима, не надо меня больше пытать, про Чайковский уже не могу, потому что все уже давно пережила, хотя эта история своим продолжением замечательна.

В Чайковский, это 4 января было, я за четыре часа до начала концерта приехала, потому что мне сказали, что клуб там какой-то такой не очень... В общем, пока Коля мой аппаратуру ставил, осмотрелась: там универмаг рядом, просто перпендикулярно Дому культуры расположен. В общем, пока со звуком он тут разбирается, подумала, куплю-ка своим друзьям в Рождество подарочки всякие. Прошла все — ужас, ничего, и вдруг в отделе, где ювелирные изделия продавались, забавные штучки из селенита увидела — это камень такой поделочный, лунное что-то: какой-то медвежонок, ежик, пепельничка... Я на прилавочек все поставила: это, мол, одному, это — другому, потом попросила: «А вот то колечко покажите». Померила — положила. «Это покажите», «это покажите»...

— Вас узнали?

— Да, девушка чудно со мной говорила. Рядом женщина стояла, которая на картонке — не в коробке, а на картонке! — тортик «Сказка» держала: такой, в виде полена, помнишь?

— Да, а почему не в коробке?

— Потому что в то время многого не было, а это провинция. Кстати, я давно к выводу пришла (такое мое наблюдение): чем ярче на тортике цветочки, тем беднее люди живут. Тут крем очень броской расцветки был — яркие розочки, зеленые листики, какие-то грибочки поверху натыканы, и она его держит и тоже что-то разглядывает. Я в своей безумной шубе от нее отстраняюсь, чтобы не измазаться...

Коробок не было — в этом городе их не производили: картоночка, салфеточка какая-то, и вдруг за спиной слышу: «Вооруженное ограбление! Руки вверх!». Думаю: «Надо ж так в Новый год напиться, чтобы до сих пор не протрезветь», что это настоящие грабители, не поняла. Оглянулась: идиоты какие-то в масках — шарфы надвинуты, шапки опущены, черные куртки... Дядька какой-то в камуфляжной форме стоял, они решили, что это охранник, — свалили и стали его ногами дубасить, и так: «Ограбление!.. Руки!..», а рядом со мной мой первый директор Юрий Аркадьевич стоит. «Пойдем отсюда!» — ласково мне говорит, понимая, что я не врубаюсь, и под локоток меня, под локоток... Вдруг кто-то меня за шубу так дернул, что я на пол свалилась, и над моей головой один из грабителей все покупки в мешок смел...

— Цацки...

— Цацки-шмацки — все! Когда все рассеялось, гляжу: грибочки по стенкам размазаны, розочки на полу, везде крем растерт, и тетка сидит (показывает, что за сердце держась) в испуге. Ну, милиция сразу приехала, собаки какие-то, но грабителей уже след простыл...

Я на концерт прихожу, и моя девочка-костюмер справшивает: «Клара Борисовна, что с вами? Замерзли?»...

— ...очень...

— ...а на мне лица, наверное, не было, и, как на сцену идти не знаю. Она: «Может, чайку?». — «Коньяку!». Слегка трясучку уняв, вышла, а все начальство городское, от мэра-шмэра до начальника милиции, в зале сидит. Зрителям говорю: «Я только что у вас здесь в вооруженное ограбление попала». Все: а-ха-ха! — ржут. Я опять: «Только что в вашем универмаге...» — а-ха-ха! Но в какой-то момент главного милиционера вызвали: видимо, поняли, что это серьезно...

Через какое-то время у меня гастроли в Германии. Концерт сумасшедший, зал битком, а у нас такая девочка-пародистка была — помнишь? — Галя Базаркина.

— Да, конечно...

---

---

— Она замуж за бизнесмена вышла, теперь в Германии живет, и вот после концерта мне звонит: «Кларка, хочу тебя в богатый дом отвезти — хозяйка, мама одного нашего бизнесмена, тебя обожает. Там только она, сын ее Саша, я и Мишка мой будут — больше никого». — «Ой, Галя, — взмолилась, — я устала, никуда не хочу!». — «Ну я тебя умоляю, мне это надо», а поскольку Галя в Германии только приживалась, я сдалась: «Ну, хорошо, поехали».

Приезжаем, через всю квартиру, аж на кухню, стол стоит, за ним — человек 25, и вот эта женщина, которая меня обожает, мама бизнесмена, говорит: «Ой, сейчас... У меня еще шейка есть — Роза, неси шейку!». Вынесли шейку. «Ой, холодец! Фаршированный...». Она то и дело вспоминала, что у нее что-то еще есть, и накрывала, накрывала...

Присутствующие на концерте были, они что-то говорят, а я сижу и молчу — сил нет, и Галя шепотом: «Клара, расскажи что-нибудь». — «Не хочу». — «Я тебя прошу — они послушать тебя собрались», и вдруг громко так: «Клара, газеты писали, что ты только что вооруженное ограбление пережила, — как это было?».

Я длинно рассказывать все то, что ты уже знаешь, начинаю: про пистолеты у грабителей в руках и как всех на пол повалили, как дядьку били, как тетку ударили и меня, дернув за шубу, свалили, как страшно было...

Разумеется, теточку с тортиком, а также размазанные по стенам грибочки упомянула, и вдруг эта мама, которая так меня ждала и так любит, спросила: «Кларочка, скажите, а почему в России коробочек для тортиков не делают?» — то, о чем и ты спросил. Я весь пережитый ужас описывала: у меня пистолет вот здесь был (палец к горлу приставила), но эта история ее не впечатлила — заинтересовало только, почему в России коробочки для тортов не делают? Да, смешно...

Ты знаешь, я очень притчи люблю, и одну из них хочу сейчас тебе рассказать... Ты вот о возрасте спрашивал, и я почему-то притчу вспомнила. Старая-старая дева, уставшая жить, в кресле-качалке на террасе сидит. Летнее утро, сквозь листву солнечные зайчики ее лицо ласкают, в руках у нее белый пушистый кот. Она задремала, качается, качается, глаза открывает — перед ней незнакомка стоит. «Вы кто?» — удивилась. «Я фея». Старая дева в ответ фыркнула: «Ой, ради бога, хотите, чтобы я в моем возрасте поверила, что феи есть?». — «А вы проверьте: три желания загадайте — я исполню».

Она не сразу, но себя уговорить позволила: «Ой, ну ладно. Сделай из этой качалки кусок золота». Раз — и у нее в руках слиток. «У вас еще два желания осталось», — фея напомнила. «Ну, сделай меня молодой, красивой, с длинными волосами, с прекрасной фигурой — такой, какой я даже не помню, когда была». Раз — юная красавица стоит, сквозь платье очертания потрясающей фигуры виднеются, волосы до колен струятся, а фея подсказывает: мол, еще одно желание осталось. «Если так, — старая дева улыбнулась, — из моего кота, вот из этого, юношу сделай». Раз — напротив нее молодой красавец стоит: глаза голубые, волосы белоснежные... Хозяйка в восторге к нему руки протягивает, а тот говорит: «Ну что, сука старая, пожалела, что меня кастрировала?».

«Ты сегодня меня поимел, понимаешь? Я с тобой эротический сеанс провела,
ты мои кишки на локоть наматывал»

— За то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!

— Ну, не знаю... (Чокается). Это такая одиозная притча, а вообще замечательная тети-Сонинская фраза есть: «Я вчера отвела душу. Ой, сегодня не могу вспомнить, куда». Это — тебе: отводи свою душу, а то ты в какие-то закоулки моей жизни заглядываешь, которые я уже забыла. Ты сегодня меня поимел, понимаешь? Для этого ведь не обязательно женщину в постель укладывать — я с тобой эротический сеанс провела...

— Будет что вспомнить...

— Подожди! Дурак! Ну уж ладно, дай Бог, чтобы ты это вспоминал, — я-то уеду и забуду...

— ...а я буду вспоминать долго...

— Знаешь, чем ты сейчас занимался? Ты мои кишки на локоть наматывал. Наматывал, наматывал... Для чего-то в этот закоулок заглянул, в тот — ты меня какие-то мои боли вспомнить заставил, какие-то радости, какие-то переживания. Даже не скажешь, что это интервью.

— Таблица химических элементов Менделеева...

— Это таблица, созданная не Менделеевым, а мной: там не магний, калий и прочее, что уже давно описано, — там элементы, мною придуманные. Сегодня таблицу по-новиковски я создавала, а потом скажут: она интервью давала... Нет, опять свою жизнь проживала. Что-то мне вспоминать не хотелось, где-то у меня было желание тебя послать, на вопросы твои не отвечать, но, согласившись сюда прийти, я себе приговор подписала. Да, на что-то не отвечать могла, но мне казалось, что это неправильно. Меня очень просят сесть и книжку написать...

— Было бы здорово...

— А я не могу — это книжка о том получится, какой бы мне хотелось себя увидеть, я буду выдумывать себя, а мне это неинтересно. В глубине души я надеялась, что сегодня у меня будет возможность на все свежим, незашоренным взглядом, с какой-то неожиданной стороны, посмотреть, я все-таки какого-то твоего интереса ко мне ждала. Вот что бы ты — а я столько лет тебя знаю, еще мальчиком помню! — хотел у женщины спросить, которая тебе только что открывалась? Не то, что ты читал, не то, что знаешь... Мне возразят: он все ваши интервью проштудировал. Ну и что? Их 85 раз штудировали, и какие-то глупости там написаны, поэтому, давая интервью, всегда прошу: пришлите, я текст поправлю, — а потом с журналистами дико ругаюсь... Повторяю: я ждала и жду вопроса, который мне Дима Гордон задаст…

— ...и я его сейчас задам...

— Хочу не на ожидаемый предсказуемый вопрос тебе ответить, а на такой, в котором твой интерес ко мне будет виден. Ты вот программу делаешь и хочешь, чтобы это было интересно зрителям, читателям. Думаю, большинство из них удовлетворены и что-то здесь для себя найдут: кто-то это уже слышал, кто-то нет, а теперь мой черед — я хочу Диму Гордона услышать...

«Все время говорю: «трагикомедия» одним словом пишется»

— Я просто вопросы задаю, прежде всего мне интересные, но при этом человека со всех сторон показать стараюсь: в радости и в горе, на сцене и в личной жизни, окруженного друзьями и врагами — и как он выживал, и как пробивался...

— У меня врагов нет...

— Это вам кажется — врагов у любого талантливого человека в избытке...

— Ну, кто-то любит, кто-то не любит, но это же не значит, что... да?

— Мне все равно победителя показать хочется, потому что женщину, которой окружение и обстоятельства не славу готовили, а тихую жизнь, какую здесь, в Киеве, на улице Красноармейской, вели, иначе не назовешь... Ничего ведь не предвещало, что эта девочка известной станет, что ее так любить будут, да и папа с мамой в это не верили, правда?

— Они, конечно, не думали...

— Я хотел человека показать, который вопреки всему, несмотря на все лишения, травмы, предательства и потери, не просто выжил, но победил. Вы, кстати, победительницей сегодня себя ощущаете?

---

---

— Ну, во всяком случае, небо гневить не хочу. Меня очень долго, как мне кажется, вели, во всяком случае, объяснить себе, почему так поступала, а не иначе, почему это сделала, а не то, не могла…

У меня человек есть, которого очень люблю, — астролог: я случайно с ним познакомилась. Он в одной из газет работает, астрологические прогнозы там составляет, но это серьезный специалист. Ему мои данные дали — день, год и место рождения (я даже времени рождения не знаю — он его сам вычислил). Что это мои данные, ему не говорили, но, все посчитав, он сказал: «Это гороскоп Клары Новиковой», и мне познакомиться с ним захотелось.

И вот Боря — его так зовут — по моему гороскопу, по расположению звезд, планет (а они то поворачиваются ко мне, то отворачиваются) сказал, что другой профессии у меня быть не могло. Даже если бы я в студию, в театральный институт, допустим, не поступила, — мало ли как судьба повернулась бы! — все равно артисткой стала бы, выбора, Боря сказал, у меня не было. Ты вот вопрос: «А кем бы вы еще могли стать?» — мне не задаешь, а я и не представляю, кем.

— Да кем угодно!

— Нет. Может, учительницей, может, политиком: там же главное — уметь убедить, и все равно...«Никем другим я быть не хотела — я актриса, у меня сцена...» — лучше не говорить: там, наверху, лучше знают. Тот, кто нас все время испытывает, тут же отнимает это и говорит: «Ты без любимого кубика поиграй».

— Те, кто вас вели, предупреждали о том, что за славу, за все то, что громкое имя дает, вы личной жизнью заплатите?

— Нет, конечно.

— Но заплатили?

— То, что со мной происходит, — это и есть моя личная жизнь, такая, какую ты видишь: значит, мне это судьбой начертано. У любого человека, чем бы он ни занимался, как бы обстоятельства ни складывались, его личная жизнь есть: у одного — такая, у другого — такая...

— Многие ваши коллеги — певцы, в частности, которые на сцене уже много лет выступают, — пусть неохотно, но все-таки признаются, что публику ненавидят, им она надоела. На сцену они только с одной целью выходят — заработать, потому что жить надо, а просто слава денег не дает. Вы публику любите или все это вам уже тоже осточертело?

— Ну, нет, это ведь желание поделиться, взаимное насыщение энергиями, пинг-понг такой: я отдаю и получаю, зрители получают и отдают... Может, мне иногда завоевывать их приходится, может, они с недоверием порой приходят, но когда концерт заканчивается, выходят и говорят: «Мы вас не знали, вы для нас — открытие, мы сегодня и насмеялись, и наплакались». Я, когда это слышу, счастлива, потому что, если только нахохотались — через минуту забудут, другое дело, когда разные эмоции человек испытывает...

— Ощущение счастья уносит, правда?

— Я все время подчеркиваю: «трагикомедия» одним словом пишется.

— В свое время вы свою профессиональную состоятельность папе, потом му­жу доказывали, а сегодня есть кому доказывать или самой себе приходится?

— И себе тоже. Что от времени не отстала, что играю... Знаешь, какое счастье, когда слышу о себе: «Она актриса»? Вот на концерт к разговорным артистам приходят: то-се, пошутить, и вдруг люди видят, что это мой маленький театр...

— ...оказывается...

— У меня же не просто монологи, репризы — я каждого персонажа играю, каждого придумываю так, чтобы из монолога жизнь его была понятна. Какую-то дуру-тетку показать гораздо проще, но я никогда таких не играю, мне это неинтересно, да и зрители больше нормальному человеку, попавшему в какую-то ситуацию, сопереживают. Когда говорят: «Она актриса, она играла, у нее спектакль, а не просто концерт», — это мое счастье: вот это и есть моя личная жизнь.

«Когда на футбол мимо моего дома шли, в наш двор писать ходили...»

— В Киев прилетев, вы по центру еха­ли, где каждый закоулок знаете, мимо Октябрьской больницы (сейчас она Александровская), где родились, здесь едва ли не с каждым домом, с каждым подъездом у вас какие-то воспоминания связаны... Сейчас свою славу, популярность, устроенность, быт — все, вместе взятое, отдали бы за то, чтобы снова семи-десятилетней девочкой вот здесь, в одном из этих дворов, оказаться?

— Нет, это уже другая была бы девочка, да и киевские дворы изменились, и дома уже другими населены людьми. В этих квартирах ни одного человека нет из тех, с кем мое детство прошло, но в Киев приезжать мне интересно, я его очень люблю. Для меня каждый концерт здесь — это экзамен, и со сцены порой признаюсь: сегодня экзамен своему городу и своей публике я сдаю.

— Родина там, где дома, или там, где люди?

— Родина — это там, где твой дом, твои дети, твоя жизнь, друзья — ну а как иначе? Москва моя уже дружбами, домами, людьми насыщена, а в Киеве я никого не знаю, мне сюда приезжать не к кому. Света Ноябрева, Лидочка Яремчук — вот и все!

— И могилы...

— Папа, мама — да, они здесь. Мне в Киев хотелось, но я же домой не пошла — дома у меня нет, хотя мне кажется, что в Одессе правильно сделали, когда Михал Михалычу Жванецкому землю подарили, улицу его имени. Наверное, у людей, которые город свой прославляют, что-то такое должно быть, и я когда-то мечтала, чтобы на Красноармейской, 41, где столько лет прожила...

— ...маленькая дощечка висела...

— ...крошечная квартирка была. Не на Березняках, где родители потом поселились, а вот здесь — пусть маленькая-премаленькая, девять метров, но моя, чтобы в свой 41-й номер я приезжала.

Из книги Клары Новиковой «Моя история».

«Комната, в которой мы всей семьей в Киеве жили, в детстве очень большой мне казалась, а на самом деле она лишь очень высокой была — с лепниной на пятиметровом потолке, с ангелочками, возносившимися над кафельной печкой. Ангелочков этих я обожала. В нашей комнате лишь одна кровать умещалась — родительская, а мы с братом спали на раскладушках.

В квартире еще одна комната была — поменьше, в которой жила другая семья. Входная дверь открывалась прямо в кухню, а уборная была во дворе».

В нашей бывшей квартире — мы на первом этаже жили — вначале магазин открыли, потом кафе... У нас-то ее и отняли, потому что кто-то чего-то выкупил, и я в чужой двор прихожу — он уже не тот: заасфальтирован, что-то настроено. Раньше там домишки были, сараи, общественный туалет, и когда на футбол мимо моего дома шли, на углу Красноармейской и Саксаганского бабушка сидела — семечки продавала, а в наш двор писать ходили...

— Массово нужду справлять...

— Ну, будем говорить так: писать и мимо нашего окна пробегали, которое почти в проезд выходило. Летом оно всегда распахнуто было, и какой-нибудь опаздывающий болельщик, который до стадиона не успевал, в него заглядывал. У нас уже телевизор был, перед которым папа сидел, когда поздно с работы возвращался и на матч не успевал (вообще, у него на футбол абонемент был). Этот человек неуверенно интересовался: «Вы не скажете, какой счет? Как наши сегодня играют?», на что папа отвечал: «Мужчина, что вы там спрашиваете, как? Заходите, будем смотреть вместе».

Мама всегда жаловалась: какой-то дядька с улицы заходил, а папа ей говорил: «Поля, человек с работы, стакан чаю ему налей». Этот неизвестный дядька сидел, вместе с папой орал, футбол смотрел. Мама стакан чаю ему приносила, а потом они с папой выпивали за то, что динамовцы победили или проиграли, — повод всегда был.

— Вы всех киевских футболистов, наверное, знали...

— Всех — Бибу, Сабо, Лобановского, которого почему-то Балериной называли... Папа на каждый футбольный матч ходил, на каждый! — причем абонемент в тот сектор всегда покупал, куда Тимошенко и Березин — они же Тарапунька и Штепсель — приходили. Артисты впереди сидели, а папа и Путя — так дядю Элю Бенционовича, который на футбол с ним ходил, звали — повыше на трибуне. Наша родня, все мои какие-то троюродные, восьмиюродные, целый ряд занимали — семечки щелкали, впереди сидящих оплевывая. Когда гол забивали, мой дядя Путя шляпу срывал, вверх бросал и кричал: «Ура!», а потом домой приходил, и его жена Фаня спрашивала: «Путя, ты в шляпе был — почему ты пришел в кепке? Где твоя шляпа?». Он говорил: «На следующем футболе поменяемся».

Это целая жизнь была, это... Никого уже нет, так в какую жизнь я бы сюда вернулась? В Театр Леси Украинки, который уже сейчас не знаю, где Мажуги нет...

— Есть Мажуга...

— Ну, уже не тот Мажуга... Где нет Борисова, Роговцевой, Рушковского...

— Есть Рушковский...

— Того Рушковского, молодого, нет, а этого, старого, я уже не знаю. Вот и все, поэтому не могу сказать, что в тот свой город вернусь. Мне хотелось бы в этой больнице вновь родиться, опять маленькой девочкой быть и снова тех людей обрести: Юрочку Шиндермана, Илюшу Зака, Лидочку Яремчук, Людочку Долинную, Лену Гергель, — которые когда-то рядом были, а теперь, где они, я не знаю, кто-то уехал, кого-то уже нет. С нами в одном классе парень по фамилии Зеленцов учился, все девки в него влюблены были, все абсолютно, и учитель физики Петр Петрович Солдатенок говорил: «Вы что, дуры? Там же рожа, как луна». До сих пор его слова помню, но, где тот парень, не знаю. Нет уже Вити Яремчука — брата Лиды: они в одном классе учились. Понимаешь, это другой город... Родиться бы вновь в Октябрьской больнице и прожить бы другую жизнь с другими людьми, родившимися там же, и снова в 145-ю математическую школу ходить...

— Вы иногда в очередной гостинице после очередного концерта просыпаетесь...

— ...сейчас он скажет: «После очередной пьянки»...

— ...наверняка иногда путая, в каком городе вы находитесь...

— Никогда не путаю.

— Всегда помните?

— Нет, перед выходом на сцену всегда спрашиваю: как правильно жители того или иного города называются, потому что где-то это омичи, а где-то...

— ...томичи...

— Ну да. Нет, потом я забыть могу: а где же это было? — и девочка-костюмер, моя ходячая записывающая энциклопедия, мне ответит... Она все помнит, знает, где что лежит, где какие лекарства, что и сколько стоит, где, когда и чего — сумасшествие!

«Войдя в номер, уснуть прямо в кресле могу, одетая, даже не разуться — ночью просыпаюсь и думаю: «А где это я?»

— Тем не менее вы просыпаетесь, а счастливым человеком, у которого мечты сбылись: даже те, которых и не было, себя ощущаете?

— Сейчас на этот вопрос тоже отвечу. Я самым первым самолетом прилетаю, потому что сегодня продюсеру или администратору это выгоднее — так дешевле (даже в бизнес-классе). В четыре часа утра в своей Москве встаю, три часа — иногда в пробке стою! — в аэропорт Домодедово добираюсь, в самолет сажусь и четыре часа на какой-то концерт лечу. Прилетаю, а там разница во времени, в гостиницу приезжаю. Мне немножко расслабиться нужно и спать в хорошем номере, в дорогой гостинице я ложусь, а вечером у меня концерт.

С Владивостоком разница — девять часов. Раньше день адаптироваться давали, но теперь никто тебе его не даст — сегодня деньги считают, и я, несмотря на то что столько часовых поясов пересекла, вечером на сцену должна выйти, а сил иногда нет. «Проснулась я, — публике говорю, — в четыре утра, девять часов к вам летела, потом два часика в гостинице поспала и очень устала, но сегодня вечером я с вами хочу быть, поэтому вышла на эту сцену. Я ваши счастливые лица хочу видеть, хочу, чтобы вы смеялись, и сделаю все, чтобы вместе нам хорошо было».

Концерт заканчивается, мне какие-то слова говорят и на какой-нибудь банкет ведут, где кто-то чего-то ждет и стол накрыл в лучшем случае. В худшем — мы на скорую руку чего-то сообразим, придумаем, я рюм­ку коньяка свою выпью, потому что голос садится, — для связок. Я еще долго трепыхаюсь, ногами дергаюсь, как собака, которую уже убили, она умерла, но еще куда-то бежит, и никак не угомонюсь (подпрыгивает), потому что еще немножечко в себя при­йти нужно...

Войдя в номер, уснуть прямо в кресле могу, одетая, даже не разуться — ночью просыпаюсь и думаю: «А где это я, а что это я?». Не сразу понимаю, что в городе Южно-Сахалинске или еще каком-то, а на следующий день у меня опять концерт или самолет обратно, потому что раньше на четыре-пять выступлений мы прилетали, а сейчас бывает и на одно.

Если время до концерта есть, пойду туда, где о чем-то спросить могу, что-то узнать. Чтобы с людьми поговорить, могу даже отдыхом пожертвовать, хотя перед тем девять часов летела, и все это — чтобы вечером со сцены сказать: «А я сегодня к вам на концерт ехала, и у меня с вашими дорогами был секс — они меня имели как хотели, ваши дороги». Хохот раздается, потому что все сразу представляют, какие у них ямы, рытвины... Однажды так пошутила, мой Коля запомнил и теперь советует: «А ты, как тогда, скажи»...

Всегда залу, что увидела, выложу, что меня удивило, чтобы они понимали: я в Южно-Сахалинске, а не где-нибудь еще, и меня коробит, когда говорят: «У меня в Задрипинске концерт» — это вранье! Понимаешь, провинции сегодня нет: один и тот же телевизор везде, одни и те же телепрограммы, один и тот же набор продуктов в магазине.

— В провинции еще и лучше бывает...

— Клуб, который только что отстроили или переделали, я запомнить могу, потому что там холодно было или плохой туалет, а так... Всюду публика, которая все понимает, видит, слышит, на все свое мнение имеет. Это не те зрители, которые много лет назад в деревнях жили и кому мы сказать могли: «Мальчик, на концерт хочешь? Сала принеси и молока — и придешь». Нет, поэтому к каждому концерту, как бы я ни устала, готовлюсь. Это потом я забыть могу, что где-то выступала, и мне говорят: «Мы с вами в этом городе были. Помните, дядька, такой казак, приходил?». — «А-а-а, да».

---

---

Из книги Клары Новиковой «Моя история».

«Питер, Дворец спорта, битком набитый зал, мы с Витей Ильченко у входа своих гос­тей встречаем.

Пьеху видим — она в толпе обожателей. На наш концерт идет, но, поравнявшись с нами, нас не замечает. Витя говорит:

— Дита, ты меня не узнаешь? Я — Витя Ильченко.

— Простите...

— Помнишь — Одесса, гостиница «Красная», Жванецкий, Карцев, Ильченко...

— Извините, не помню: все — песни, песни...

С тех пор, когда ко мне человек подходит и вспомнить его я не могу, говорю: «Извините, все — песни, песни...».

Мне люди с Урала, из Сибири, с Дальнего Востока звонят — с праздниками поздравляют. Придурку я, конечно, свой телефон не дам, а человеку, с которым что-то возникло, какая-то близость душевная, — почему нет, да и чей-то номер сегодня узнать не проб­лема.

Дима, ну что еще? Я перед тобой разделась, как только могла, я сняла уже все. Голая и уставшая усну сейчас в кресле, потому что не концерт отработала  — прожила.

— Можно в завер­шение я спасибо скажу и за вас выпью? Ког­да женщина не только красивая, но и умная, не восхищаться ею невозможно...

— Не бывает умных женщин, не бывает! Как Михал Михалыч Жванецкий сказал, бывают прелесть, какие дурочки, и ужас, какие дуры!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter