Поэт Андрей ДЕМЕНТЬЕВ: «Во-первых, — сказал мне Евтушенко, — я не любил вас потому, что вы пришли в журнал «Юность» из ЦК ВЛКСМ, во-вторых, вы не пьете, что подозрительно, в-третьих, всех называете на вы и, в-четвертых, вообще мужик красивый»

Сегодня, когда продвинутая молодежь начинает день не с газеты, а с интернета, когда у livejournal читателей на порядки больше, чем у толстых литературных журналов, сложно уже представить, что всего 20-30 лет назад по утрам к киоскам периодики «Союзпечать» выстраивались длиннющие очереди — в то время пьянящих перестроечных перемен, когда впервые открылись доселе закрытые архивы и спецхраны, газетные и журнальные тиражи исчислялись миллионами. К вопросу о роли личности в истории... Страну, безнадежно застрявшую в болоте застоя, вытолкнули на столбовую дорогу цивилизации не воинствующие диктаторы и полководцы, а интеллигентные, толерантные, мягкотелые зачастую редакторы, и одним из них был поэт Андрей Дементьев, который с 1981-го по 1993 год возглавлял журнал «Юность» (где до этого девять лет проработал заместителем главного редактора). Казалось бы, кто, как не он, — лауреат Государственной премии СССР, награжденный многими советскими орденами, секретарь Союза писателей СССР, чьи книги издавались миллионными тиражами, должен был оберегать Систему, в которую так удачно вписался, но обласканный советской властью Дементьев стал одним из ее могильщиков, потому что, как ни странно, превыше всего ценил не личный комфорт и материальные блага, а совесть. Можно спорить, шестидесятник он или, как считают некоторые критики, комсомольский поэт, которому хорошо при любой власти, можно любить его стихи или относиться к ним скептически, можно вменить Андрею Дмитриевичу в вину то, что, некогда смело предложивший Горбачеву вернуть гражданство деятелям культуры, выкинутым советской властью за границу, позднее, в октябре 1993-го, он подписал одиозное «письмо 42-х», взяв сторону расстрелявшего парламент из танков Ельцина, но ни у кого не вызывает сомнений то, что на сломе эпох и дементьевскими в том числе стараниями гласность сделала нас другими людьми. Годы спустя, работая уже шефом бюро Российского телевидения на Ближнем Востоке, Андрей Дементьев часто проводил творческие встречи в Израиле, и бывшие соотечественники рассказывали ему, что, когда вывозить из Союза им разрешалось мало, они тем не менее брали с собой в эмиграцию подшивки «Юности». Чего в тех номерах только не было... Первая публикация «Жизни и необычайных приключений солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича, которую сопровождали хулиганские иллюстрации: отрицательный тип, кагэбист капитан Миляга — с лицом Егора Кузьмича Лигачева, а невеста Чонкина Настя — вылитая Надежда Крупская... Сказка Фазиля Искандера «Кролики и удавы», за которую Главлит пообещал «бить Дементьева до кровавых соплей»... Повесть выдворенного из страны Виктора Некрасова «Городские прогулки», до выхода которой автор, к тому времени тяжелобольной, не дожил 10 дней...

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Андрей Дмитриевич умел провести свой журнал между Сциллой цензуры и Харибдой идеологических надсмотрщиков из ЦК КПСС, а когда готовилась к печати повесть «Сто дней до приказа», ему позвонили из Главного политуправления Минобороны: «Мы слышали, вы хотите опубликовать клеветнический пасквиль Полякова». - «Почему клеветнический? - это его жизнь, он служил и все это видел», - возразил редактор «Юности». «Значит, так, - прибавил металла в голосе собеседник, - мы готовим письмо к Политбюро, и если только напечатаете, у вас будут огромные неприятности». На это Дементьев невозмутимо ответил: «У меня к вам встречное предложение: вы присылаете мне копию этого письма, и я прилагаю его как послесловие к повести».

Если какому-то произведению Андрей Дмитриевич хотел дать зеленую улицу, он и пороги обивал, и добивался, и доказывал, и ругался, и брал на себя... Единственно, что не сумел отстоять, - «Собачье сердце» Булгакова, о чем до сих пор сожалеет. Наверху просто сочли, что у «Юности» слишком большой тираж, и передали «право первой ночи» журналу «Знамя», главный редактор которого Григорий Бакланов похвастался накануне читателям, что напечатает булгаковские «Роковые яйца». Тогда среди запутавшихся читателей прошел слух, что надо следить за журналом «Юность», где готовится к печати убойная вещь под названием «Собачьи яйца».

...Что интересно, до поэта Дементьева «Юность» возглавлял прозаик Борис Полевой, которому было под 70, при этом ответственному секретарю тогда набежало далеко за 70, остальным - под 80 и 90, и когда они вместе заходили в редакцию «Правды», там посмеивались: «Юность» идет»... Андрея Дмитриевича, с именем которого связан звездный час журнала, «выдавили» с поста, когда ему не было и 65-ти. Впрочем, раскол, произошедший в редакции в 1992-м, когда половина сотрудников, возмутившись «консерватизмом» главного редактора, ушла, основав журнал «Новая Юность», он вспоминать не любит - всю свою боль вложил в стихи:

«Я, вообще-то, счастливчиком был и жил при советской власти нормально». Андрею восемь лет

Как важно вовремя уйти.
Уйти, пока ревут трибуны.
И уступить дорогу юным,
Хотя полжизни впереди.
На это надо много сил -
Уйти под грустный шепот судей.
Уйти, покуда не осудят
Те, кто вчера боготворил.

Нет, он не злорадствует, что без него некогда заоблачный тираж «Юности» упал до жалких шести тысяч экземпляров, а когда на вечерах в России, Израиле, США у Дементьева допытываются: «Что с «Юностью»?», отвечает: «Кончилась «Юность». От себя лишь добавлю: ну и Бог с ней - наступила зрелость...

«МЫ С ГЛАЗУНОВЫМ И КОРОТИЧЕМ ЗАТЯНУЛИ В ТРИ ГЛОТКИ «КАТЮШУ», А МИРЕЙ МАТЬЕ МОЛЧИТ И ВДРУГ КАК ВЫДАЛА ПО-РУССКИ КУПЛЕТ!»

- Вы, Андрей Дмитриевич, такой красивый вошли, подтянутый, щегольски одетый. Не верится даже, что вам 83 года недавно исполнилось...

- Честно сказать, я тоже не верю - кажется, только-только был юбилей.

- Вы автор 40-ка с лишним поэтических сборников...

- ...сейчас их уже больше. Гораздо больше...

- ...ваши стихи переведены на многие языки мира, и даже на хинди, я слышал...

«Звание писателя обязывает ко многому. Профессия у нас общественная, мы должны выглядеть хорошо, интеллигентными быть во всем, и я как-то старался этому правилу следовать»

- Да, это так.

- Скажите, а поэзия переводу вообще поддается?

- Если честно, с большим трудом. Очень давно, еще совсем молодым, я побывал на литературном вечере, в котором участвовал Альберто Моравиа из Италии - прекрасный прозаик, очень эмоциональный, как все итальянцы, и мне запомнилась одна его фраза. «Прозу, - сказал он, - перевести можно, а вот поэзия в переводе теряется», и об этом я иногда думаю. Например, когда в Библиотеке Конгресса США - крупнейшей в мире! - не обнаружил в переводах Есенина.

- Хм, а как его перевести?

- Действительно, таких метафорических поэтов переводить очень трудно - вот так же, огромными усилиями, у нас переводились Николас Гильен и армянский поэт Ованес Шираз, которые все в метафорах, как Есенин...

- ...а аварца Гамзатова переводили много - почему?

- Я объясню: дело в том, что Гамзатов немножко проще. Поэтом он был очень образным, но в то же время главное у него в стихах - мысль. Возьмите его ставшие песней «Журавли» - образы там очень зримые, поэтому их легко переложить на другой язык.

- Бытует мнение, что Гамзатова сделали переводчики...

- Нет-нет, не повторяйте, пожалуйста, эту чушь. Я с Расулом дружил, знаю, что Наум Гребнев и Яков Козловский очень здорово его переводили, потому что сами были талантливыми людьми, но все-таки в основе каждого его стихотворения всегда поэтическая мысль лежала.

Я вот иногда думаю, - ну куда денешься? - что порой она присутствовала и у Есенина. «Так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок» - образ? Однако он скорее смысловой, интеллектуальный, чем эмоциональный. В основе его мысль, которая легко на любой язык переводится, в отличие от метафор, вызывающих цепную реакцию ассоциаций и чувств.

«У каждого свой вкус: одни любят стихи простые, другие — какие-то авангардистские, хотя я, к примеру, никому свою точку зрения не навязываю» Фото «РИА Новости»

- Сами-то вы слышали, как ваши стихи на хинди звучат? Вам их читали?

- Нет (смеется), да и узнал об этом случайно. В начале 60-х Борис Полевой из Индии прилетел и сказал: «Перевели вашу поэму о Валентине Гагановой» - это наша землячка, тогда знаменитая.

- Ткачиха, да?

- Верно, а поэма называлась «Дорога в завтра». Вообще же мои стихи переводили на многие языки: на английский, немецкий, даже на португальский, но поскольку с языками я не очень в ладу (когда-то, очень давно, знал французский), оценить качество переводов, увы, не могу.

...Всегда, можно сказать, с детства, с юности, я любил французскую литературу и решил почитать, условно говоря, Ламартина, Шатобриана, Бальзака, Дюма и Гюго в подлиннике. Потом, когда в Институт востоковедения поступил - был такой! - на персидское отделение ближневосточного факультета, изучал там два языка: персидский и французский. Они, между прочим, как на Востоке считается, очень близки и созвучны, во всяком случае, французский такой красивый, изысканный! Я его никогда не сравню ни с немецким, ни с английским. (Читает):

Toi, drapeau rouge, flotte au vent,
Salué de la terre entière.
En avant! la classe ouvrière,
La classe ouvrière, en avant!

(что в переводе с французского означает:

Тебя, красное знамя,
Развевающееся на ветру,
Приветствует вся земля.
Вперед, рабочий класс,

Андрей Дементьев, Булат Окуджава и Виктория Токарева в гостях у поэта Владимира Рецептера (второй слева), 1986 год

Рабочий класс, вперед! - Д.Г.)

Очень красивый язык, и не так давно, кстати, звание почетного члена Российской Академии художеств Пьеру Кардену присвоили - так же, как и Марку Захарову. Я присутствовал на церемонии и с каким же непередаваемым удовольствием слушал, как он говорил по-французски. Потрясающе, а однажды, помню, мы с Виталием Коротичем были в гостях у Ильи Глазунова, и туда приехала Мирей Матье. Весь вечер мы сидели, разговаривали, и знаете, у нее очень хорошее парижское произношение - с грассированным таким «р».

- Да и поет, в общем, неплохо...

- Да (смеется), причем что интересно... Знаете, как у русских? Посидели - пришла пора петь, потому что уже поддали, так вот, мы затянули в три глотки «Катюшу», а Мирей молчит и вдруг как выдала по-русски куплет! Все, конечно, из уважения замолчали, и потом, наши вокальные данные на фоне ее замечательного голоса сразу весьма поблекли. Расставались уже друзьями - она подарила мне свою фотографию с чудной надписью, я посвятил ей стихи...

Прошло много лет (я перескакиваю с темы на тему, но уж коль о французском, о Франции, о Мирей Матье начал, должен довести свой рассказ до логического конца), мы с Аней, женой, пошли на ее концерт в Кремлевский дворец... Сидя в первом ряду, я думал: «Вспомнит она меня или нет?», а организаторы предупредили всех, что вручать цветы можно только после седьмой песни. Людей, которые шли чередой, один за другим, с букетами, пускали на сцену с одной стороны, но мне не хотелось пристраиваться в хвост этой очереди - подошел прямо к рампе и позвал: «Мирей!». Она приблизилась... «Ой!» - воскликнула, и я понял: узнала.

«ЕВТУШЕНКО ПОСЛАЛ БРЕЖНЕВУ ТЕЛЕГРАММУ: «ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ ЖУРНАЛА «ЮНОСТЬ» ДОЛЖЕН БЫТЬ ТОЛЬКО ОДИН ЧЕЛОВЕК - АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ»

- 21 год вы посвятили журналу «Юность», из них 12 были главным редактором. Немало, между прочим, а это правда, что к вашему назначению главредом приложил руку Евгений Евтушенко?

«Наши отношения с Евтушенко начинались в 70-е годы (еще когда Полевой был главным редактором, а я — первым заместителем) весьма напряженно. Он выдающийся, конечно, поэт»

- Истинная правда, но для меня это удивительно было, потому что наши отношения с Евтушенко начинались в 70-е годы (еще когда Полевой был главным, а я первым его заместителем) весьма напряженно. Я снял стихи Жени из номера, а к такому он не привык.

- Помните хоть, что за стихи?

- Я слышал их раньше, когда Евтушенко читал на каком-то вечере, но они показались мне, во-первых, ниже его уровня - он выдающийся, конечно, поэт, а во-вторых, немножко конъюнктурными. Хотелось (Борис Николаевич отдал мне на откуп всю поэзию, и не только ее), чтобы Евтушенко выступил у нас с большой подборкой, но немножко с другими стихами, а в результате у нас произошла стычка, и хотя потом, когда Евгений что-то поправил, убрал, заменил, мы его напечатали, он был раздражен и в ЦДЛ - Центральном доме литератора - у нас с ним мужской разговор состоялся.

- Два поэта поговорили...

- Да, причем очень резко. Я к нему, правда, только на вы обращался, «Евгений Александрович», и как-то так он почувствовал, что между нами пробежало... Нет, не черная кошка, а что-то хорошее, доброе, потому что я был искренен, говорил то, что думал, да и чего мне юлить, Господи? Вскоре он позвонил: «Хочу именно вам дать поэму «Северная надбавка», которая очень мне дорога» (а уже была напечатана «Братская ГЭС»).

Новая поэма оказалась острейшей - она рассказывала о простом парне, который в той тяжелой действительности, где давили, где над всем нависала цензура, где жизнь была беспросветна и заработки очень скудны, растерялся, и по тем временам это звучало смело.

С Борисом Полевым в редакции «Юности», 1972 год. «Его ведь когда-то Горький первым заметил, Борис Николаевич тогда еще в газете работал калининской — я в ней же потом начинал. Мы земляки, в одной школе учились — только с разрывом в 20 лет»

«Евгений Александрович, - сказал я, - поэма очень хорошая», и поскольку Полевой лежал в госпитале, сразу же на рукописи написал: «В номер!». Обрадованный Евтушенко улетел в Ригу, это было в пятницу, а в понедельник мне позвонили и сообщили: «Полиграфические машины типографии «Правда» остановлены, журнал не печатается, и вас из-за этой поэмы вызывают туда...». Ну то есть наверх, в ЦК партии, и я пошел получать втык.

Там несколько человек сидело - руководители идеологического отдела, перед которыми мне и пришлось поэму отстаивать. Помню, Евтушенко успел прочитать ее с листа на вечере, по-моему, в Политехническом, и сделал это замечательно, так, что я лишний раз убедился, насколько сильная получилась вещь, но попробуй это партийным идеологам докажи, и когда я особенно заводился, главный редактор журнала «Коммунист» Биккенин - хороший человек, между прочим, - мне все на ногу жал. Пересказывать, о чем мы в ЦК говорили, не буду...

- ...но лед тронулся...

- Кончилось это тем, что мне позвонили и сказали (после чего я понял, что все-таки их убедил): «Там два места есть - надо поправить». Я позвонил Евтушенко, он прилетел из Риги, пришел ко мне прямо домой... Очень заведен был - у него что-то с глазами на нервной почве случилось, потому что поэма была ему дорога - и вдруг остановлены машины и неизвестно, будет ли она напечатана. Мы сели... «Евгений Александрович, - говорю, - давайте кое-какие строчки посмотрим», а правила в те времена (вы человек молодой, этого не знаете) были такие: если Центральный комитет партии или цензура что-то снимают, мы не имеем права на них ссылаться, и заявить, что это я снял после того, как на его глазах подписал, - смешно.

- Двусмысленная ситуация...

С Андреем Вознесенским в своем редакционном кабинете

- Тут, правда, меня спас Полевой. Он как чувствовал, позвонил мне из госпиталя: «Андрей, я знаю, что у вас проблемы с поэмой. Скажите вашему другу Евгению Александровичу, - он к нему тоже по имени-отчеству обращался, - что это я, старый дуралей, ничего не смысля в поэзии, придираюсь - мол, это моя прихоть. Пусть не сердится и старика уважит, немножко поправит». Я понимал, что Борис Николаевич хотел, с одной стороны, чтобы мы не поругались...

- ...какой молодец!..

- ...а с другой стороны, пытался немножко ситуацию разрядить. Какие-то строчки, которые принципиального значения не имели, мы в результате поправили, но, может, их и следовало подкорректировать. После этого я позвонил в ЦК: «Так и так, выкручивать своему автору руки больше не буду, достаточно и того, что...». - «А что вы поправили?» - последовал вопрос. «То, что могли, что нужным считали», - ответил. «Ну печатайте!», и вот когда вопрос уже решился, Евтушенко мне предложил: «Поехали в ЦДЛ это дело отметим». У него тогда была машина-пикап «волга» - здоровый такой черный гроб (смеется).

- Большому кораблю - большое плавание!..

- Да-да, мы приехали с ним в ЦДЛ, уселись за столик. Он пил только шампанское, я вообще не пью... «Андрей Дмитриевич, - ко мне обратился, - хочу вам честно сказать, пока мы трезвые. Я не любил вас, во-первых, потому, что вы пришли в журнал «Юность» из ЦК ВЛКСМ (а я действительно работал там в отделе пропаганды замзавотдела и занимался всей комсомольской печатью. - А. Д.), во-вторых, вы не пьете, что подозрительно»...

Старый Новый 1983 год в «Юности». Юнна Мориц, Марк Розовский, Аркадий Арканов, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Виктория Токарева, Андрей Дементьев, Михаил Задорнов и другие

- ...это как раз во-первых...

- Да, «...в-третьих, вы всех называете на вы, и в-четвертых, вы вообще мужик красивый». Я плечами пожал: «Ну ладно, Евгений Александрович - вам-то чего обижаться?». Потом он предложил: «Давайте на ты. Я кивнул: «Давай, Женя!». Мы выпили по бокалу шампанского, и у нас установились доверительные отношения.

- Это правда, что Евтушенко вам заявил: «Эту поэму я все равно отстоял бы»...

- Да: «Позвонил бы, - сказал, - Андропову (тот был тогда председателем КГБ. - А. Д.) - он ко мне хорошо относится и мне бы помог».

- Неужели Евгений Александрович с Юрием Владимировичем дружил?

- Видимо, да, потому что все время за границу мотался и, наверное, ему трудно было мимо КГБ проходить. Не знаю уж, в чем там дело, но это его слова. «Того, что ты для меня сделал, взяв это все на себя, я никогда не забуду», - пообещал Евтушенко...

- ...и, что удивительно (не для него, а вообще для представителя рода человеческого), слово сдержал...

- Выходит, что да. Через какое-то время Борис Николаевич ушел из жизни, претендентов на освободившуюся должность главного редактора было много (уж очень заманчивым, престижным казалось место во главе одного из самых популярных и тиражных журналов), и тогда Евтушенко послал Брежневу телеграмму: «Главным редактором журнала «Юность» должен быть, я считаю, только один человек - Андрей Дементьев». Что удивительно, я узнал об этом не от него...

Андрей с матерью. «Мама одна билась, отец сидел. Она папу ждала, и, вы знаете, мне было так его жаль!»

- Широкий жест...

- ...да, сделал доброе дело и, к его чести, ничего не сказал. Просто однажды - прошло уже много времени! - мы встретились со служившей в архиве ЦК КПСС женой моего друга Владимира Токманя. Очень хороший украинский журналист из Харькова, он работал со мной в ЦК замзавотделом, а потом был главным редактором «Студенческого меридиана» (кстати, вырастил двух замечательных дочек: Катю Стриженову, актрису и телеведущую, и Викторию Андреянову, которая стала известным модельером). Жена Володи сказала: «Ты знаешь, нам, конечно, нельзя было говорить об этом, но сейчас-то уже можно». От нее я и узнал о телеграмме, которую в глаза не видел, в руках не держал, но содержание она мне пересказала.

«МИЛЛИОНОВ 25 «ЮНОСТЬ» ЧИТАЛИ»

- Из детства я помню знаменитую «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, а каким он, на ваш взгляд, был писателем?

- Очень хорошим, и знаете, его ведь когда-то первым Горький заметил. Борис Николаевич тогда еще в газете работал калининской - я в ней же потом начинал.

- Тоже в Калинине?

- А мы земляки, в одной школе учились - только с разрывом в 20 лет.

- Вот это землячество!..

- ...да, и он, будучи совсем еще молодым журналистом, пошел в так называемые низы - туда, где обитали люди вроде бомжей теперешних.

- На дно...

- ...почти. Как эти ребята, оделся, вошел к ним в доверие: с ними общался, вместе ел, пил... Я видел его фотографию того периода - в треухе: очень смешно! Потом он написал повесть «Мемуары вшивого человека» (смеется), которую его друзья послали на Капри Горькому. Тот ответил.

Родители Андрея Дементьева — Мария Григорьевна и Дмитрий Никитович. «Отец, с одной стороны, из крестьян бедных вышел, а с другой — стал интеллигентом, то есть под подозрение подпадал. Его, как и всех «врагов народа», по 58-й осудили статье»

В своем письме классик оценил произведение очень хорошо («Только, - заклинал, - ради Бога, учитесь: это для писателя очень важно»). Полевой это письмо мне показывал, но так ничего и не окончил: 10 класс, техникум - и никаких институтов. Впоследствии у него были очень хорошие военные вещи - еще до «Повести о настоящем человеке»: он писал очерки, рассказы...

Из книги Андрея Дементьева «Ни о чем не жалейте вдогонку».

«В мартовском номере журнала «Детская литература» я напечатал о Борисе Николаевиче статью, и помню, как он зашел в мой кабинет (уже после больницы) и трижды меня поцеловал. Я понял: статья Полевому понравилась, но, чтобы не показать своей радостной растроганности, он тут же все перевел в шутку: «Детскую литературу» не случайно, поди, выбрали? Чтобы не забывался старый козел насчет детства, в которое иногда впадают». «Вот, - сказал мне Борис Николаевич, - в Италию собираюсь... Зайду на Олимп - может, не все места там еще заняты». (Он спутал Древнюю Грецию с Римом). «Мы похлопочем», - в тон ему ответил я.

Из поездки он вернулся через неделю и привез какое-то вьющееся растение, типа лианы: «Это с могилы Рафаэля, старик...». Разумеется, я изобразил изумление и восторг, хотя не очень-то в это поверил, потому что Полевой любил нас разыгрывать.

Вскоре я тоже слетал в Италию, побывал в Риме на могиле великого художника, но никаких растений на каменных плитах там и в помине не было... Лиану, однако, я еще долго хранил дома».

- Борис Николаевич, простите за прямоту, в «Повести о настоящем человеке» ничего не приврал?

- Нет, нет!

- Прославленного им летчика Алексея Маресьева вы «живьем» видели?

Андрей Дмитриевич у портрета Роберта Рождественского на открытии пятой персональной выставки Екатерины Рождественской «Частная коллекция» в московском Манеже Фото «РИА Новости»

- Конечно - он неоднократно приходил в редакцию «Юности».

- Интересной был личностью?

- Мне трудно об этом судить: я не был с ним близок. Сталкивался всего несколько раз в кабинете у Бориса Николаевича, но то, что он мужественный человек и волевой, - несомненно, и этим, как я заметил, никогда не кичился - был скромен... Кстати, помните в книге хирурга Василия Васильевича...

- ...который Маресьеву ногу отрезал?

- Точно, так вот, Полевой говорил мне, что списал его образ с нашего земляка -  пожилого профессора хирургии в Калинине. Я его знал, у него самого одной ноги не было - он ее потерял.

- Сегодня людям трудно представить, что тираж журнала может достигать трех миллионов 300 тысяч экземпляров, но именно до этой астрономической цифры вы довели его, став главным редактором «Юности»...

- Борис Николаевич оставил мне журнал с тиражом около двух миллионов. (Обращается к сидящей сзади жене): «Да, Анют?». Ну, может, миллион 900 - точно не помню, а уже при мне все это пошло, пошло... Когда за границей, выступая перед читателями, я называл тираж три миллиона... 300 тысяч уже никто не слышал - шел гул.

- Страшное дело!

- Помню, по инициативе моих коллег, в частности, будущей жены Ани Пугач, которая работала со мной в «Юности» 20 лет, мы даже издали в Германии на немецком дайджест нашего журнала. Конечно, «Юность» имела невероятную популярность, а если учесть, что подписку оформляли семейные пары, у которых были дети, а еще бригады, отделы, читальные залы, - миллионов 25 нас читали.

Председатель избирательной комиссии Союза писателей СССР, главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев (в центре) на пленуме Союза писателей СССР, начало 80-х Фото «РИА Новости»

- Мои родители, помимо всего прочего, тоже «Юность» выписывали, и помню, как я ждал каждый свежий номер - он всегда был настоящим событием. Возглавив журнал, вы стали публиковать много произведений о сталинских репрессиях...

- В частности, напечатали повесть Бориса Васильева «Завтра была война», а кроме того, именно журнал «Юность» начал возвращение в нашу литературу, в нашу жизнь писателей, изгнанных из Советского Союза. Благодаря «Юности» свет увидели первая книга Войновича о Чонкине, произведения Фридриха Горенштейна, Владимира Емельяновича Максимова и Анатолия Гладилина, который когда-то у нас начинал. Мы напечатали Сашу Соколова, Василия Аксенова - то есть привечали всю диссидентскую, фрондерскую литературу, а потом, когда некоторые жившие у нас писатели попали в альманах «Метрополь», который вызвал негативную реакцию со стороны властей, практически всех их публиковал у себя в журнале. Мало того, мы поместили отрывок из мемуаров Галины Вишневской под названием «Ростропович и Солженицын», когда эти люди были лишены советского гражданства, а сама книга запрещена.

- Произведения о сталинских репрессиях вы публиковали еще и потому, что на третий день войны ваш отец был арестован?

- Дело не только в этом - просто я знал очень много людей пострадавших. У меня ведь не только отец прошел ГУЛАГ, но и четыре его брата (два из них не выжили), да  и дед мой погиб в тюрьме.

- Неужели на третий день войны у НКВД не было забот поважнее, чем кого-то еще арестовывать?

- А я вам скажу, почему так произошло: дело на него, как я уже потом выяснил, велось давно...

«КОГДА ПРИШЛА БУМАГА О РЕАБИЛИТАЦИИ ОТЦА И Я ПРОЧИТАЛ ЕМУ ТЕКСТ ПО ТЕЛЕФОНУ, ОН ТАК В ТРУБКУ ПЛАКАЛ...»

- Кем он, простите, был?

С Майей Плисецкой в редакции «Юности»

- Агрономом. Батя мой из самых бедных крестьян - уроженец деревни Старый Погост под Тверью. Простой человек, он работал сперва парикмахером, потом гримером в театре, и вдруг, когда я уже родился, решил получить профессию: поехал в Москву, поступил в Тимирязевскую академию и окончил ее с отличием - ему даже предлагали в аспирантуре остаться.

Отец был научным сотрудником опытной станции, много печатался. Книга по специальности еще до войны у него вышла, в газете «Социалистическое земледелие», которую мы знали уже как «Сельскую жизнь», он публиковал статьи...

- «Социалистическое земледелие» - звучит устрашающе!

- (Улыбается). И вот он, с одной стороны, из крестьян бедных вышел, а с другой - стал интеллигентом, то есть под подозрение подпадал... Его опытная станция была в километрах 12-ти за городом, на берегу Волги, и с одним художником, который там же работал, они любили рыбачить. Батя-то у меня был открытый - крестьянская душа нараспашку...

- Что думал, то и говорил?

- Именно, а его напарник, оказывается, и анекдоты за ним записывал, и какие-то колкости, которые он отпускал в адрес власти. Потом уже, на суде, все это всплыло... Отец мне рассказывал, что просто был потрясен вероломством, потому что с этим человеком, можно сказать, кашу из одной миски ел, кусок хлеба делил. Его, как и всех «врагов народа», осудили по 58-й статье...

- ...и сколько он отсидел?

- Пять лет и три года поражения в правах. Вы знаете, что такое поражение в правах?

На презентации книги Галины Вишневской, апрель 1991 года

- Запрещено селиться в столице, в городах крупных...

- Это первое, а второе - нельзя работать по специальности, и отец, будучи крестьянином, изобретателем, работягой, соорудил точильный станок и точил на заказ ножи и ножницы из парикмахерских и магазинов. Это приносило какие-то деньги, но когда участковый милиционер обходил нашу улицу, мы прятали его в подвале, потому что в Калинине жить он не имел права.

- Дмитрий Никитович дожил до времени, когда в «Юности» вы стали антисталинские вещи публиковать?

- Да, батя в 90 лет умер, а мама почти в 90 - без нескольких месяцев.

- Все это читать он не боялся?

- Нет, но когда прочитал «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, сказал мне: «Ты знаешь, не все мы были такие сломленные, когда в лагере сидели»... Отец еще почему спасся?

Там же огороды разбивали, а он агроном - в связи с этим побольше на воздухе был, что-то все время делал... Многие ведь не выжили: мало того, когда его везли в Сибирь, их состав разбомбили и он уцелел чудом - просто так на роду было написано. От него я услышал интереснейшую историю. «Ты знаешь, - как-то обмолвился, - у нас на лесозаготовках охранник был, который измывался над нами, власть свою просто показывал. Мы же бесправные: сегодня могут убить, завтра - голодом заморить, гибли без счета, и когда не стало мочи терпеть, сговорились и сосну, которую пилили, направили прямо на костер, у которого он сидел».

- Раздавили мерзавца?

- Нет, когда сосна пошла, охранник это увидел и отбежал. «Но ты знаешь, - отец говорил, - он все понял и изменился, перестал издеваться над нами, как прежде. Дошло до него: могут убить, причем совершенно справедливо», потому что нельзя безнаказанно помыкать людьми, которые и без того уже в бедственном положении. Это было какое-то стихийное сопротивление...

С Дмитрием Гордоном. «Заниматься любимым делом — вот что самое главное в жизни Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Отец мой был от природы умным, по-крестьянски рассудительным и много мне добрых советов давал, а еще очень любил жизнь. Помню, вернулся домой худенький, маленький, уже поседевший и постаревший, а лет-то ему было всего ничего - 44.

- Мать его приняла?

- Да, она папу ждала, и, вы знаете, мне было так его жаль! (Позднее я написал об этом стихи «Черный ворон» - о так называемом «воронке»). Потом, в 60-м, его, как и всех репрессированных, реабилитировали... Помню, он был с мамой у ее брата в Кургане (в отличие от отцовских братьев того не посадили: он воевал, получил на фронте серьезное ранение и умер молодым от последствий), когда пришла бумага о реабилитации. Я позвонил в Курган и бате ее прочитал... Я всегда знал, что ни в чем он не виноват, - ну не верил, что человек мог стать врагом народа, из которого вышел: это смешно. Господи, он так в трубку плакал, и я понял: ему было просто обидно, что столько потеряно лет - может быть, самых лучших...

- Там, в лагерях, он не озлобился?

- Нет!

- Поразительно, но почти никто из репрессированных, по ложному обвинению отсидевших, зла на страну не держал...

- Вы знаете, все-таки большинство их - тех, кто в лагерной мясорубке выжил, были людьми труда и прочно на земле стояли - вот и отец в этой жизни познал все, шел от самых корней... В этой деревне Старый Погост я тоже проводил много времени - все каникулы и летом, и зимой, потому что там жила бабушка, там у нас был огород, и должен сказать, что в деревне какая-то удивительная была атмосфера и воспитывали детей сообща.

Там у меня двоюродный брат жил - батиной сестры родной сын: вдвоем мы и бедокурили. Сад-то у нас большой: 26 яблонь, вишни, то да се, - но ведь у соседа вкуснее (смеется)...

Иногда мы туда лазили, и однажды дядя Коля, сосед, нас поймал, надрал уши, нажаловался родителям... Отец мне еще добавил как старшему - брат был на полтора года младше, но я это называю круговой порукой добра - она держалась на чувстве ответственности взрослых людей. Там все знали: если сосед наказал, то по делу, и никто не поднимал крик: «О! Ты моему сыну... Как ты мог?». Наказал - значит, имеешь право, потому что старше, опытнее и хочешь этим мальчишкам добра.

Отцу я посвятил впоследствии эти строки. (Читает).

Отец мой сдает.
И тревожная старость
Уже начинает справлять торжество.
От силы былой так немного осталось.
Я с грустью смотрю на отца своего.
И прячу печаль, и смеюсь беззаботно,
Стараясь внезапно не выдать себя...
Он, словно поняв, поднимается бодро,
Как позднее солнце в конце октября.
Мы долгие годы в разлуке с ним были.
Пытались друг друга понять до конца.
Года, как тяжелые камни, побили
Веселое, доброе сердце отца.
Когда он идет по знакомой дороге
И я выхожу, чтобы встретить его,
То сердце сжимается
в поздней тревоге.
Уйдет...
И уже впереди никого.

«ЭХ, МАЛЬЧИК МИЛЫЙ, - ПОДУМАЛ, НАВЕРНОЕ, ОН, - И ТЕБЯ ТОЖЕ СЛОМАЛИ...»

- 11 лет вы были секретарем Союза писателей СССР...

- ...неужели? Я как-то и не подсчитывал...

- ...стали лауреатом Государственной премии Союза и лауреатом премии Ленинского комсомола, столько издали книг, столько песен на ваши стихи спето... Вы человек популярный, успешный, а можете сегодня сказать, что жизнь удалась?

- Конечно. Я, вообще-то, счастливчиком был и жил при советской власти нормально, потому что работал в журнале. Занимался любимым делом - вот что самое главное...

- ...и получали от этого удовольствие.

- Да, хотя, когда главным редактором был, мало писал, потому что просто физически времени не хватало...

- Не приходилось переступать через себя, приносить в жертву карьере принципы?

- Были моменты, когда мог поступить (и то по молодости, по неопытности) не так, как должно, и об одном таком случае даже стихи написал. (Читает).

В тот день
Меня в партию приняли.
В тот день
Исключали из партии
Любимца студенческой братии
Профессора Трынова.
Старик был нашим учителем.
Неуживчивым и сердитым.
Он сидел
И молчал мучительно,
Уже равнодушный ко всем обидам.
Его обвиняли в семи грехах,
А мне все казалось,
Что это - травля.
И сердце твердило:
- Неправда! Неправда!
- А может быть, правда? -
Спрашивал страх.

Это действительный факт из студенческих времен в Литературном институте... Я ведь до него три курса окончил и перешел на четвертый в Калининском пединституте (сейчас это университет) и одновременно учился в полиграфическом. Потом уже сдал экзамены и прошел творческий конкурс - тогда 15 человек на место претендовали - в Литинститут, и естественно, своим студенческим билетом очень дорожил. Еще были сталинские времена - 51-й год, когда поднялась волна борьбы с космополитизмом...

- ...с врачами-отравителями...

- Да-да, а у нас преподавал профессор Яков Михайлович Металлов (на самом деле это его псевдоним - фамилия у него была еврейская). Прекрасный лектор - он у нас западную литературу читал, и я был одним из его любимых студентов, поскольку уже слушал этот предмет в Калинине.

- Ну, раз по западной литературе лекции - точно космополит...

- Да, и вы знаете, Якова Михайловича обвинили в космополитизме, в том, что травил академика Виноградова, знаменитого нашего лингвиста (я, кстати, потом получил в подарок от его вдовы Надежды Матвеевны старинный стол эпохи Павла I за то, что в свое время ей помогал).

И вот на одном и том же партийном собрании меня принимают в партию, а Металлова в пункте «разное» из ее рядов исключают. Я только-только право голосовать получил, поскольку из кандидатов меня перевели в члены КПСС, и вдруг встает секретарь партийной организации и докладывает собранию о том, что наш Яков Михайлович такой-сякой. Ну а мне 23 года...

- ...кошмар!..

- ...и главное, выступают фронтовики, чье мнение для меня свято, и дружно его клеймят, а Металлов сзади сидит и нервно папиросу курит. Я по его лицу вижу, что он ошарашен тоже, и мечусь, внутри все просто бурлит. Не верить ему не могу - он мой любимый профессор...

- ...но и фронтовикам не верить тоже нельзя...

- Да, от их мнения не отмахнешься - вы понимаете мое состояние? С ума можно сойти! Сидел я, короче, и лихорадочно думал. Наверное, и страх присутствовал, потому что люди вокруг были задавлены, в общем, когда все за исключение его из партии проголосовали, я тоже поднял руку... (Пауза, в глазах слезы). Он смотрел только на меня - никогда этого не забуду (уже потом, спустя несколько лет, понял, что он подумал: «Эх, мальчик милый, - и тебя тоже сломали...»). Посмотрел и опустил голову.

Через какое-то время Якова Михайловича реабилитировали, но вскоре он умер - все эти ужасные наветы не продлили ему жизнь. Я потом написал об этом честные стихи, где себя не пощадил, - то был единственный случай, за который мне по-настоящему стыдно, правда, надо еще учитывать и мою ситуацию. Поступая в институт, я везде заполнял анкеты, а там были три самых важных пункта...

- Проживали ли вы или ваши родственники на временно оккупированной территории, есть ли в семье репрессированные...

- ...и пресловутый «пятый пункт» - национальность. Везде я указывал, как положено: отец, дед, четыре дядьки репрессированы, - и всюду мне возвращали документы, а время было тяжелое...

- ...и вдобавок голодное...

- ...мама одна билась, отец еще сидел. В школе я сдал экстерном экзамены, поэтому рано ее окончил и собрался в Военно-медицинскую академию, поскольку военврачи были на полном государственном обеспечении и маме полегче было бы, но меня завернули. Подал документы в Институт международных отношений и даже поступил, но ребята сказали: «Тут одного парня с пятого курса выгнали - раскопали, что бабушка у него белогвардейкой была» - и с мандатной комиссии я ушел сам.

Помыкался и поехал домой, в пединститут, где все это не имело значения, и когда отец вернулся уже, он все следил за мной: выдержу или нет. Я тогда в Литературный институт подался, но поскольку учился уже на четвертом курсе, поступать туда без разрешения ректора педагогического не имел права. Он же был непреклонен: на тебя, мол, государство уже деньги потратило, но я все-таки подал в Литинститут документы по совету Сергея Сергеевича Наровчатова и Михаила Кузьмича Луконина, которые дали мне рекомендацию.

- Хорошие были поэты...

- ...фронтовики... Помню, и обычные сдал экзамены, и творческие, и батя (он еще не реабилитирован был) меня попросил: «Ты честный парень, но прошу тебя, не пиши больше, что у тебя все сидели, потому что дорога тебе будет перекрыта». Я так и сделал и поступил в Литературный, правда, перед этим его ректор сказал мне: «Без разрешения зачислить тебя не могу - порядок такой. Есть соответствующий приказ министра».

Тогда электричек не было - ходил только поезд «Москва - Калинин». Четыре с половиной-пять часов ночью я ехал, а утром садился в приемной замминистра и ждал, потому что мне нужно было получить его разрешение на перевод...

- Театр абсурда!..

- Последние числа августа, с 1 сентября занятия начинаются, а у меня нет бумажки, и я мотался туда-обратно, удивительную настойчивость проявил. Секретарши видят: симпатичный парень мучается, по ночам ездит, сидит здесь - и пропустили меня к замминистра без очереди, а тот хорошим мужиком оказался - взял и написал резолюцию: «Талантам дорогу...» - ну что-то в таком духе. 31 августа я приехал в Москву, в 10 часов вечера пришел в Литературный институт. Тогда ректором был Василий Семенович Сидорин - на мое счастье, он еще в кабинете сидел. «Да, я помню вас, - произнес. - Ну что, привезли?». - «Привез», - я ответил. «Ну все, зачисляю на третий курс - завтра на занятия приходите».

«ЖЕНЯ, - СКАЗАЛ Я ЕВТУШЕНКО, - ПРОСТИ МЕНЯ, КОЗЛА ТВЕРСКОГО, НО ЭТО НЕ ЛУЧШАЯ ТВОЯ ВЕЩЬ»

- По поводу успешности... Не могу отказать себе в удовольствии процитировать Сергея Михалкова, который, обращаясь к вам, однажды сказал: «Слушай, за что тебя любить-то? Красивый, молодой, талантливый, денег до хрена, песни твои в кабаках поют, бабы любят, книжки публикуются, физиономия с телеэкрана не сходит, журнал возглавляешь - полный счастливчик! Вот если бы ты был болен, и лучше раком, если бы книжка у тебя вышла одна и тоненькая, если бы жена ушла и дача сгорела - вот тогда можно было бы любить»...

- Да, это он говорил, но дача, правда, сгорела (смеется) - потом.

- Собратья по цеху вас не любили?

- Никого не хочу обидеть, но в писательской среде очень развито ревнивое, иногда завистливое чувство друг к другу. Не у всех, но это есть, а я никогда никому не завидовал, поэтому и сплю хорошо до сих пор, не грызу себя ревностью, не извожу чернотой - мне это все было чуждо.

- Ужасно бывает видеть маститых, знаменитых писателей в допотопных костюмах, с перхотью на плечах, в нечищеной обуви, в жутких старомодных пальто, а вы, смотрю, одеты с иголочки: обалденный пиджак, стильный галстук - конечно, есть причины вас не любить...

- Я всегда старался одеваться со вкусом - это первое, а второе - мы с Аней уже сколько вместе, и она неизменно за моим внешним видом следит... (Жена из-за спины: «Ты и сам с этим справляешься»). Честно говоря, люблю аккуратность, люблю, чтобы люди были хорошо одеты. Чехов же не зря сказал: «В человеке все должно быть прекрасно - и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

- Иными словами, живете по Чехову?..

- Вот именно, тем более что звание писателя обязывает ко многому. Профессия у нас общественная, мы должны выглядеть хорошо, интеллигентными быть во всем, и я как-то старался этому правилу следовать. Что же касается зависти...

Ну вот смотрите: даже сейчас у меня очень много книг выходит - «Виражи времени» выдержали 15 переизданий, большой том лирики «Нет женщин нелюбимых» - 12, даже последняя книжка (я ее вам обязательно подарю) уже два издания, по-моему, выдержала - и это в то время, когда поэзия не очень востребована.

Конечно, кому-то это, может, не нравится, потому что у каждого свой вкус: одни любят стихи простые, другие - какие-то авангардистские, хотя я, к примеру, никогда свою точку зрения никому не навязывал. Когда был главным редактором, от меня в конечном счете зависело: печатать или не печатать, но я прислушивался к мнению своих товарищей. Слишком категорично не давил, перед фактом не ставил и на своем не стоял: только если какая-нибудь непристойность - тогда уже все, тут уж я был тверд.

Знаете, я человек старорежимный и старых воззрений: не люблю, когда ругаются, цинично шутят. Как-то раз мне принесли повесть одной писательницы - не буду сейчас ее называть, она известная! - на предмет того, чтобы я прочитал и поставил в журнал, а там такие скабрезные вещи, такая пошлость...

Я вызвал заведующую отделом рукописей Проскурнину (она до сих пор, по-моему, в «Юности» работает) и сказал: «Эмилия Алексеевна, вот мне, мужику, было стыдно такое читать, а вы - женщина. Неужели не краснели - тем более когда клали мне на стол?». Я никогда не позволял такие вещи публиковать, потому что знал: нас молодежь читает.

- Вы также, как мне рассказывали, не стеснялись говорить людям добрые слова и расточать комплименты...

- Не только добрые - иногда и жесткие: а куда деваться? Когда тот же Женя Евтушенко, которого я бесконечно уважаю, позвонил мне и сказал: «Я тебе даю новую поэму «Мама и нейтронная бомба»...

- ...Евгений Александрович же, по-моему, Государственную премию за нее получил...

- Да, но я, когда ее прочитал, сказал ему: «Женя, прости меня, но не уходи из поэзии в подстрочник - я это печатать не буду». Он произнес: «Ты не читал, и я тебе ничего не давал» (смеется). Потом мы в Центральном доме литераторов с друзьями обедали, а Женя сидел рядом со свежим номером «Нового мира». Он вот так этот журнал развернул и ко мне обратился: «Можешь меня поздравить - видишь, поэма, которую ты отверг, напечатана». - «Я тебя поздравляю, - говорю...

- ...и «Новый мир» вместе с тобой»...

- ...а потом его выдвинули за эту поэму на Государственную премию СССР.

- Вы же были членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям...

- Да, но туда, кроме меня, еще 80 человек входили.

- Ух ты!

- Кстати, я проголосовал «за», ибо считал, что Евтушенко должен был получить эту премию за поэму «Братская ГЭС», вообще по совокупности творчества, давно, и вот когда ее уже вручили, у нас был банкет в Свердловском зале Кремля. Он ко мне подошел с шампанским: «Давай выпьем!». - «Женя, - сказал, - я тебя поздравляю, но прости меня, козла тверского (смеется), остаюсь при своем мнении: это не лучшая твоя вещь, хотя я голосовал «за». Он кивнул: «Андрюш, я знаю, что «за». - «Откуда? - я удивился. - Голосование же тайное»... Как говорится: вот те на! На этом мы с ним не то что помирились, но друг друга поняли, во всяком случае, я действительно делал всегда то, что считал естественным.

Киев - Москва - Киев

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter