Сценарист и кинорежиссер Александр МИНДАДЗЕ: «Чтобы отречься от отца, моя дочь носит другую фамилию»

Их блистательный тандем был незыблем 30 лет: киносценарист Александр Миндадзе и кинорежиссер Вадим Абдрашитов вместе создали десяток ярких картин. Достаточно вспомнить «Остановился поезд», «Плюмбум, или Опасная игра», «Время танцора», «Парад планет». В тот год, когда был снят «Парад», Миндадзе получил Госпремию РСФСР и премию имени братьев Васильевых. И вдруг творческий союз сценариста и режиссера и тандем распался. Александр Миндадзе сам снял по собственному сценарию фильм «Отрыв», который был приглашен на нынешний Венецианский фестиваль в программу «Неделя критики». Можно считать, что дебют режиссеру Миндадзе удался.

«ТАНДЕМ С АБДРАШИТОВЫМ РАСПАЛСЯ ПОТОМУ, ЧТО ТОЛЬКО Я МОГУ РАСШИФРОВАТЬ ТО, ЧТО САМ НАПИСАЛ»

— Александр Анатольевич, вы совсем не догадывались, что «Отрыв» пригласят в Венецию, или какие-то намеки были?

— Именно намеки. Знакомые что-то говорили, но настолько неопределенно, что я не придал этому значения. Конечно, я рад, что мою картину заметили... Две мои работы — «Парад планет» и «Плюмбум» (кстати, удостоенный приза) — уже участвовали в этом престижном кинофестивале. Но тогда я выступал в качестве сценариста, а теперь как сценарист и режиссер в одном лице.

— «Отрыв» ознаменовал ваш собственный отрыв от великолепного режиссера Вадима Абдрашитова. Вы работали вместе чуть ли не над всеми фильмами, которые сделали имя ему и вам. Помню, в одном из интервью вы говорили, что никогда не ссоритесь и что если бы не Абдрашитов, то ваши сценарии вообще никто не снимал бы. Почему вы расстались?

— В последнее время мои сценарии стали, скажем так, более радикально-условными. Из-за этого другому человеку их очень трудно интерпретировать так, как я задумал. Тандем с Абдрашитовым распался потому, что только я могу расшифровать то, что сам написал, и реализовать в кино. Мне с собой легко договориться.

— Как воспринял это Абдрашитов?

— У нас сохранились нормальные отношения. Мы не из тех, кто расходится в разные стороны.

— Для наших читателей вкратце изложу фабулу «Отрыва». Герой узнает об авиакатастрофе, в которой погибла его жена, и мчится на место аварии. Там он начинает собственное расследование, которое временами выходит за грань реальности. Наряду с усложненностью киноязыка это позволило некоторым кинокритикам, посмотревшим премьеру на «Кинотавре», упрекнуть вас в невнимании к рядовому зрителю: мол, народу надо бы чего-нибудь попроще. А вы сами-то довольны?

— Во всяком случае, не разочарован. Этот фильм — парафраз современной жизни. Я хотел обратить внимание на ту новую опасность, которую заметил: сегодня многое меняется местами — правда и ложь, реальность и фантазии. Критики еще не очень поняли фильм. Да и практически его не видели. Был один просмотр в кинотеатре, во время которого все время обрывался звук.

А к упрекам мне не привыкать. По моей собственной статистике, две трети зрителей не поняли многие из наших с Абдрашитовым фильмы. Такова судьба «Магнитных бурь», «Армавира», «Времени танцора». Что ж, это нормально.

Вся настоящая критика, то есть оценки, еще впереди. Теперь, после того как картина попала на Венецианский фестиваль, уверяю вас, вдруг обнаружится, что она всем нравится.

— Каков тот собирательный образ зрителя, которому вы адресуете свои картины?

— Думаю, я ничем не отличаюсь от многих из тех, кто приходит на мои фильмы, поскольку я живу обычной жизнью, заполненной работой и житейскими проблемами. Потому ориентируюсь на себя как на зрителя.

— Понятно, что в экстремальной ситуации характеры раскрываются полнее. Но все-таки почему вас тянет к катастрофам? Там остановился поезд, здесь упал самолет...

— Вообще, к катастрофам меня специально не тянет. Но если они присутствуют в моей работе, значит, таково мое внутреннее ощущение жизни.

— Поэтами рождаются, чего не скажешь о сценаристах. В каком возрасте вы ощутили призвание к литературному труду?

— Честно говоря, в детстве ничего такого за собой не замечал. Писать начал поздно, когда поработал в должности секретаря в суде. В те годы для поступления в вуз требовался двухгодичный рабочий стаж, вот я и пошел за справкой. Там взялся за первый сценарий. Потом поступил во ВГИК, был призван в армию, которая тоже чему-то научила.

— Иначе говоря, писать начали, когда обрели жизненный опыт?

— Я бы и так не сказал. Наверное, все как-то сложнее, идут какие-то взаимопроникающие процессы приобретения житейского опыта и развития самоощущений.

— Помните свой первый импульс?

— Конечно. Вперед гонит одно сильное чувство: ты должен писать. И то, что пишется, выходит из тебя очень быстро... А с годами работаешь все медленнее. Тяжело придумываешь сюжет, тяжело находишь новые идеи. Таков естественный ход вещей.

Александр Миндадзе и Вадим Абдрашитов сотрудничали 30 лет. Теперь Александр Анатольевич решил снимать сам, но с бывшим соратником сохранил нормальные отношения: «Мы не из тех, кто расходятся в разные стороны»

— Не приходилось стыдиться написанного?

— Нет, такого не было... Может, еще будет?

— Трудно переключались на режиссуру? Все-таки она требует набора качеств, для сценариста не обязательных.

— Все произошло естественно. Во-первых, я всю жизнь работаю в кинематографе, так что кое-чему научился. Во-вторых, когда пишу сценарий, то одновременно мысленно снимаю картину. Без знания технологического процесса и умения видеть готовый продукт толкового сценария не напишешь.

— Несколько своих фильмов вы писали, похоже, специально для Олега Борисова. Он был знаковым исполнителем главных ролей в ваших фильмах. Нашли, кем заменить?

— Вы правы, Олег Борисов обогащал любой материал, играл больше, чем написано. Помните «Парад планет»? Его герой внешне живет одной жизнью, а внутренне — другой. Изобразить это под силу не каждому актеру. А он мог все — глубокую психологическую драму и пародию или концерт, мог быть реалистичным и условным.

Это счастье, что Олег сыграл у нас в трех картинах. Мы дружили, и то, что я был рядом с ним, стало большим событием в моей личной жизни. Никого не хочется обижать, но таких больше нет.

— С актерами на съемочной площадке ладите? Слушаются новенького?

— Да. По одной простой причине: актеры видят, что я знаю, чего хочу. Или, по крайней мере, мне кажется, что я знаю, чего хочу.

— Все-таки в «Отрыве» не найдешь популярных киноартистов, которые вывезли на своем обаянии не одну картину. Почему вы в отличие от большинства отказались делать ставку на узнаваемые лица?

— Это фильм потребовал, чтобы я взял малоизвестных актеров, которые не тащат за собой шлейф предыдущих ролей. Иначе они могли бы вступить в контрапункт с моим сюжетом, и вот это было бы рискованно.

«ЧТОБЫ ПРОСТО РАБОТАТЬ, ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ»

— Севастопольский международный кинофестиваль, где вы были председателем жюри, этим летом проводился всего в третий раз. Конечно, до Венецианского ему как до неба. По-вашему, у организаторов есть шанс пробиться в высшую кинофестивальную лигу?

— Сравнивать Севастопольский фестиваль с Венецианским некорректно, мне он без всякого сравнения понравился. Организаторы собрали прекрасную программу, особенно внеконкурсную. Если бы у меня было больше времени, я бы с удовольствием посмотрел обширную программу документальных фильмов. Думаю, что у крымского кинофеста хорошие перспективы еще и благодаря интеллектуальному зрителю, небезразличному к искусству кино. Что, кстати, резко отличает Севастополь от Москвы.

— А что, в Москве зритель не тот?

— Увы...

— И в чем дело?

— Объяснение, скорее, из области политэкономии. Современное массовое кино делается для того, чтобы продать его потребителям продукции наравне с попкорном. Капитализация все превращает в фабричный продукт, вычерченный по лекалу, поэтому искусства становится все меньше.

— Конвейер начинается со сценарного этапа?

— Именно. Вы заметили, что перестали звучать имена киносценаристов? А ведь у нас были Габрилович, Гребнев, Клепиков. Мою дипломную работу во ВГИКе рецензировал Геннадий Шпаликов, который считал (и нас учил), что кино должно быть исповедальным.

А теперь вместо сценарной школы процветает псевдосценаристика, похожая не на творческий литературный труд, а на работу у конвейера, где каждый, не видя целого, всю смену прикручивает одну и ту же деталь. Молодые сценаристы уже не понимают, что такое литературный, авторский сценарий. Им дают задание, скажем, расписать диалоги, и главное — не выбиться из шаблона. Распишешь диалоги раз, другой, а на третий всякое желание писать пропадет.

А каково кино, таков и зритель. Привыкнув к индустриальной жвачке, он уже не в состоянии переварить что-нибудь другое.

— Получается, если в Севастополе меньше капитализации, тогда больше любви к искусству?

— Конечно. Здесь люди надеются получить от кино нечто большее, чем просто развлечение. При всей демагогии советских времен, что кино, мол, должно делать человека лучше (на самом деле, подразумевалось — послушнее, управляемее), оно действительно обращалось к лучшему в человеке. А сейчас эксплуатирует худшее.

— В вас заговорила ностальгия? А ведь ваши фильмы были среди тех, которые расшатывали устои прежней формации.

— Мы старались, чтобы человек смотрел на вещи шире, глубже, чем хотела система. Чтобы понимал, что существуют не только плюсы и минусы, а еще и полутона, что человек не бывает либо очень хороший, либо очень плохой — в нем много всего намешано. Мы просто старались говорить правду. Причем даже не в публицистическом смысле, а, скорее, в человеческом.

Конечно, никто не ожидал, что придем к тому, что имеем. Когда, бывало, приезжал кто-нибудь из-за границы и мы жаловались на нашу цензуру, он смеялся и говорил: «Вы еще не знаете, что такое цензура человека, который дает деньги».

— А кто дает деньги вам? «Отрыв» обошелся, как я слышала, в полтора миллиона долларов.

— Финансирует в основном государство. Спасибо ему за это. Как раз хватило на год работы и двухмесячные съемки в Минске, Москве и Египте.

Кстати, в советские времена в роли мецената выступало Госкино. Но мне ни разу в жизни не пришлось переживать из-за того, как фильм пройдет через чиновников. Пока деньги были ничьими, не было такого контроля, как теперь. Если фильм не призывал к свержению строя или не затрагивал других каких-то совсем запретных тем, его можно было протащить на экран. Как ни странно, в те времена чрезмерной идеологической строгости было гораздо больше возможностей снимать авторское кино. Зато теперь частные обладатели денег дают их только на коммерчески успешный проект, который может вернуть вложенное с процентами. Интеллектуальное кино в таком ракурсе не рассматривается.

«Я ГРУЗИН МОСКОВСКОГО РАЗЛИВА»

— Если бы 20 лет назад вы знали, что все повернется не так, как мечталось, может, и писали бы иначе?

— Даже если бы я был провидцем, то не стал бы писать иначе. Я делал то, что и как понимал, единственно возможным для себя способом.

Мы ходим, так сказать, по костям ХХ века, умертвив около 100 миллионов в войнах и лагерях. Выздоровление — долгий процесс. Считаю, что все идет уродливо, но так, как должно идти. Хотя я не испытываю никакой радости по поводу сегодняшнего состояния культуры и общества, расслоенного по имущественному принципу.

Отношусь с большой печалью и к развалу Союза. В Москву моя семья переехала из Тбилиси. Я родился в Сокольниках и вырос в московском послевоенном дворике. Прожив столько лет в России, не знаю, смог бы я работать в Грузии, горячо мной любимой? Просто по тому менталитету, который образуется не в связи с кровью, а в связи с окружающей тебя средой, я — грузин московского разлива. Разрыв с другими бывшими республиками, в том числе с Грузией, дается мне особенно тяжело.

— Вы даже кепи носите — национальный грузинский «аэродром». Не боитесь скинхедов, рыскающих в поисках «инородцев»?

— На самом деле, я не испытываю никакой дискриминации, потому что народ все равно любит грузин. Но если хотите знать мое мнение о проблеме ксенофобии, то я считаю неправильным определять национальность по составу крови. Я — убежденный космополит и выступаю за то, чтобы относиться к человеку как к культурологической данности.

— Некоторые политологи считают, что реформы пошли по неверному пути из-за поспешности их проведения. Говорят, надо было развиваться постепенно, чтобы общество успело приспособиться к новым условиям существования.

— Как китайцы? Это невозможно. Потому, что мы не китайцы. Наша история может развиваться только такими вот болезненными, тяжелыми рывками.

— Мировоззрение обычно зависит от социального статуса.

— Я никогда не был богатым человеком и не стремился к богатству. Кроме того, я воспитан на том, что «быть знаменитым некрасиво» и что нужно просто работать. Но сейчас, дабы просто работать, ты должен быть знаменитым. Продюсеры дают хоть какие-то небольшие деньги «под имя». Мне все это абсолютно не нравится, но стараюсь относиться к проблеме философски.

— Ваши дети пошли по стопам отца?

— Одна дочь училась на сценарном, но позже перешла на режиссуру. Правда, Катя носит другую фамилию — Шагалова. Взяла ее, чтобы отречься от отца, по крайней мере, в творчестве. Катя сняла довольно успешную картину «Собака Павлова», уже приступает к следующей. А младшая — Нина Миндадзе — художник, только недавно закончила учебу.

— Вы намерены продолжать карьеру режиссера?

— Ну, если появятся новые идеи...

— По своему сценарию?

— Конечно. Я чужое не могу снимать.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter