Василий ЛАНОВОЙ: «По женской части я никогда особенно не свирепствовал»

Часть II

(Продолжение. Начало в № 24 (164))

«ДВОРНИК-АЗЕРБАЙДЖАНЕЦ ПОЛОСНУЛ ЖОРКУ ЮМАТОВА ПО ШЕЕ НОЖОМ, А ТОТ СХВАТИЛ ЗАРЯЖЕННУЮ ДВУСТВОЛКУ И ВСАДИЛ В НЕГО ОБА ПАТРОНА»

— Иногда смотрю по телевизору — благо его часто показывают — фильм «Офицеры», который для многих советских людей стал в 70-е годы культовым. Под впечатлением от этой картины многие юноши шли в высшие военные училища, но чем сильнее влекла их романтика, тем горше было разочарование, когда оказывалось, что благородные красавцы-генералы и возвышенная история любви, увиденные ими в кино, далеки от реальности. Вы понимали, что в этой картине армейская служба весьма приукрашена?

— Тема слишком широкая: если бы все искусство было точной копией действительности, уверяю, на пользу ему это бы не пошло. В силу натурализма, каких-то других причин правда жизни иногда невозможна, хотя в то же время более обобщенный, философский взгляд на нее позволяет шире посмотреть на смысл существования человека и вообще цивилизации. Поймите: правда искусства и правда жизни — совершенно разные вещи.

— Вы любили своего героя Ивана Варавву?

— Мне, безусловно, он нравился, хотя трижды я от этой роли отказывался — не мог понять, какую же он несет на себе функцию, как его, собственно, играть. Режиссер Владимир Роговой грозил: «Я пожалуюсь на тебя в комсомол! Все равно заставлю сниматься!». В ответ я хохотал, а оператор — потрясающий Михаил Кириллов — нашел совершенно другой подход. Он мне сказал: «Вася, чего ты мучаешься? Русское офицерство всегда — при императоре Петре I и при советской власти — воплощало в себе романтизм благородного русского общества. Среди офицеров обязательно были Анатоли Курагины — чудовищные эгоисты, но были и люди чести и долга — образованные, самоотверженные...

— ...и вообще, «есть такая профессия — Родину защищать»...

Иван Варавва и Алексей Трофимов 30 лет спустя

— Между прочим, впервые эта мысль прозвучала у Николая Михайловича Карамзина в «Истории государства Российского» — эвон она откуда идет! Когда Кириллов четко определил, что мой Иван Варавва именно эту часть офицерства российского призван высветить, я взялся за роль. Это в образе генерала прослеживается: в не очень, так скажем, мрачном взгляде на жизнь, в каких-то все-таки светлых тонах...

— Вы мне признались, что в свое время Георгий Юматов вычеркнул вас из списка друзей, однако по фильму «Офицеры» этого не скажешь...

— После «Павки» мы подружились. Жора нетрафаретный был человек, мальчишкой воевал — юнгой служил на линкоре. Он мне рассказывал, как они подошли к месту, где Дунай впадает в Черное море (там какая-то немецкая крепость стояла), развернули главный калибр и как шарахнули!.. Герасимов Жорку очень любил — тот на его курсе учился, хотя Юматов даже не нуждался в особой актерской школе: такой он был натуральный и органичный.

Знаете, ни с ребенком, ни с кошкой или собакой актеру соревноваться нельзя. Точнее, это бессмысленно — они все равно тебя переиграют. Никогда взрослый не сможет все позабыть и жить, что называется, только первым слоем, так, как это делают дети и животные, но если кому-то дано к ним приблизиться — это великое достоинство актера.

— Как же получилось, что, будучи уже в достаточно преклонном возрасте, Юматов убил человека?

«Погляди на моих бойцов! Целый свет знает их в лицо!». Иван Варавва (Василий Лановой) и Алексей Трофимов (Георгий Юматов). «Офицеры», 1971 г.

— (Вздыхает). Произошло несчастье, трагедия. У Жоры была замечательная охотничья собака — албанская сучка... Как же ее звали? Фрося, по-моему... Она умерла в День Победы, а поскольку Музы — жены Юматова не было дома, он позвал дворника-азербайджанца: мол, помоги отнести и на задворках захоронить. Когда псину уже закопали, предложил: «Пойдем помянем!»... Поднялись они в квартиру, выпили... Узнав, что Юматов фронтовик, дворник сказал: «Эх, не на той стороне воевал — сейчас бы холодное немецкое пиво пили». Это в День Победы! Понятно, Георгий ему врезал, тот достал нож...

Слава Богу, нам удалось потом доказать, что он успел полоснуть Жорку этим ножом по шее, а Юматов же был охотник, и в углу у него стояла заряженная двустволка. Он в порыве гнева ее схватил и оба патрона в азербайджанца всадил. Да!.. После чего позвонил в милицию и вызвал наряд...

— Такой блестящий актер — и вдруг оказался на нарах. Не рассказывал вам, что с ним было в тюрьме?

— Нет, он не любил это вспоминать. Мы, друзья, предпринимали все возможное и невозможное, чтобы его освободить. В результате таки убедили следствие, что действовал Жорка в рамках необходимой самообороны, но, освободившись, он прожил всего три года.

— Надломился...

— Что вы хотите — это была чудовищная для него ситуация. Помню, когда я лежал в больнице (каждый год на пять дней отдаю себя в руки врачей), ко мне подошла медсестра: «Василий Семенович, вас просил подняться к нему Георгий Александрович — он здесь же, но на другом этаже». Жоре сделали операцию, и это немного продлило его жизнь. Он же курил как проклятый — с утра до вечера...

...Уже много лет нет с нами Жоры Юматова, Валеры Дружникова, Володи Рогового и Михаила Кириллова, но картина продолжает работать, ее часто крутят на всех телеканалах. Приятно, что «Офицеров» смотрят не только люди среднего и старшего возраста, но и молодежь — это, поверьте мне, дорогого стоит.

«МЕНЯ О СНОСЕ ПАМЯТНИКА ДЗЕРЖИНСКОМУ НИКТО НЕ СПРОСИЛ»

— Время от времени по телевизору можно также увидеть фильмы «Петровка, 38» и «Огарева, 6», где вы — сыщик Костенко, раскрывающий громкие преступления. Интересно было над этой ролью работать?

Иван Варавва и Люба Трофимова (Алина Покровская)

— Так ведь материал был хороший! Вообще-то, я не в восторге от детективов — как правило, с недоверием к ним отношусь, — но это добротная литература. Профессионал Юлиан Семенов написал качественную, на совесть сработанную трилогию — сегодняшние «страшилки» ни в какое сравнение с ней не идут...

— Тем более женские...

— Ну конечно!

— Вас после этих картин особенно зауважали представители КГБ и МВД, вы с ними очень дружили, а правда, что вы были против сноса памятника Дзержинскому в Москве?

— Меня об этом, знаете ли, никто не спросил — другое дело, как я реагировал на вещи, творившиеся тогда без одобрения общественности, народа. Что же касается дружбы, как вы удачно выразились, с КГБ, так лауреатом премии Комитета госбезопасности я стал после фильма, где сыграл Дзержинского, а «Петровка, 38» и «Огарева, 6» принесли мне премию МВД.

...Если памятники, независимо от того, кому они установлены, считать частью истории государства Российского, то подчищать какие-то ее неприятные страницы — решение далеко не самое мудрое. Уроки надо из них извлекать, выводы делать! Вот скажите, почему в Лондоне монумент самому кровавому диктатору Кромвелю стоит до сих пор и его не трогают?

— Там вообще людоеды в бронзе неприкасаемы...

Иван Варавва

— Именно, причем англичане не свергают их с пьедесталов, потому что знают: это напоминание, знак истории. Мы же опять, я убежден, лопухнулись... Надо ли, вот ответьте, отбрасывать все советское? Мудро ли это? В те времена были ведь потрясающие вещи...

— ...особенно в искусстве...

— Не только! А бесплатное образование? Если бы не оно, Васыль Лановой до сих пор пас бы коров в Стрымбе и две сестры мои не окончили бы институты. Об этом наши демократы почему-то всегда забывают, и журналисты их в диком беспамятстве охотно поддерживают. Кто нам мешает прямо сказать о достижениях и потерях, как это делают англичане, ну сколько же будем играть-то? Лужков, кстати, поддержал возвращение памятника Дзержинскому на прежнее место — это факт. Потом, правда, на него надавили, а следующим, кого в 93-м году сбросить намеревались, был, чтобы вы знали, Маяковский.

— Да вы что?! Гениальный поэт...

— И все-таки это так. Мгновенно среди нас, почитателей его поэзии, разнеслась весть, что в день столетия классика молодые ребята будут громить его дом на Таганке... Тут же мы обзвонили актеров-чтецов, и вечером все, включая нашего старейшину Якова Михайловича Смоленского, собрались в Музее Маяковского. Нас было человек 20, а тех, кто приехали, чтобы забросать все камнями, разрушить и разорить, набралось полсотни... Они, не задумываясь, сбросили бы поэта с «парохода современности», но мы предложили: «Ребята, а давайте, почитаем Маяковского — вы и мы по очереди». — «Давайте!». Каждый из них начинал декламировать «Стихи о советском паспорте» — больше никто ни строчки не знал.

— Спасибо, хоть в школе выучили...

— Мы били их Маяковским!..

— ...ну, там есть чем бить...

«Этот взгляд, словно высший суд, Для всех тех, что сейчас живут...»

— Я читал четвертую главу из поэмы «Про это», его ранние гениальнейшие стихи «Я сразу смазал карту будня» и так далее. Там такие поэтические перлы, такой трагизм — это вершины русской литературы! Неужто Цветаева — такая балда, что считала бездарного революционного глашатая великим русским поэтом, неужели слепы были другие сведущие в литературе люди? Этим ниспровергателям, которые только одно стихотворение знали, стало стыдно, и втихаря они ретировались, поэтому я считаю, что мы Владимира Владимировича спасли.

— Вы заговорили о чтецах, и я вспомнил, как еще ребенком (это был конец 70-х) смотрел по телевизору 20-серийный документальный фильм Романа Кармена «Великая Отечественная», который вы настолько блестяще озвучили, что получили за эту работу Ленинскую премию...

— Так точно!

— В советское время ею отмечали лишь избранных...

— Естественно, коль это была высшая премия государства.

— За свою чтецкую карьеру вы прочитали вслух десятки томов лучших российских прозаиков и поэтов, но нынче стихи и проза стадионы не собирают и многих уже не волнуют. Как вы сами однажды сказали, «вместо того, чтобы читать, молодые люди сейчас считают». Как по-вашему, в современных России и Украине кому-то еще нужно чтение стихов вслух?

— Всенепременнейше! Поэзия — это величайшая ценность любой нации, сконцентрированные добро и красота, самый короткий путь к сердцу. Неужто мы так опустили культуру, так очерствели, что этого не понимаем, а разве наши предки дураками и идиотами были? Почему Александр Сергеевич — умнейший человек, так ценил поэзию? А Языков? А Лермонтов?

Недавно я был на юбилее одной нашей замечательной писательницы, и она призналась: «Когда мне невмоготу, я обращаюсь к поэзии — она меня очищает». Те, кто не понимают этого, так же обделены, как и бедолаги, не способные воспринимать музыку. Мне от души их жаль...

— По существу, такие люди — калеки...

— Конечно! Для меня музыка: и классика, и народная (тут, наверное, украинские корни сказались) — это кислород. Я очень люблю Вивальди, и, когда начал сниматься в «Офицерах», мне помогали настроиться его потрясающие скрипичные концерты «Времена года». Там «Осень» — яркая бронза, первая изморозь... «Вот, — понял я, — где Иван Варавва!». Потом, если помните, «Зима» — уходящая, задумчивая. «А вот это, — подумал, — ему уже не подходит».

«СИМОНОВ СВЕРКАЛ ОЧАМИ: «Я ЗАПРЕЩАЮ ВАМ ИМПРОВИЗИРОВАТЬ! С УМА СОШЕЛ: ЛАНОВОЙ — ПОЛОВОЙ...»

— Долгие годы вы были общепризнанным первым красавцем советского кино...

Анна и Вронский. На съемках «Анны Карениной» Василий Лановой встретился со своей первой женой Татьяной Самойловой. Прошлое им не мешало — «скорее, даже помогало»...

— Я, если честно, не очень-то знаю (с улыбкой), как после слов этих себя вести. Пожалуй, попью воды.

— Режиссеры эксплуатировали ваш романтический образ нещадно?

— И не только в кино, но и в театре: роли принца Калафа, Цезаря, Дон Жуана, при всей гениальности драматургического материала, предполагают тот же язык.

Анализируя свои внешние данные, я потому и напрашивался то на характерную роль, то во вредители или предатели — всячески старался от прирастающей маски уйти, и в театре со временем добился права играть водевили: это стало самым большим моим завоеванием.

— Вы вот цитировали Пушкина, а я позволю себе процитировать вашего коллегу по вахтанговской сцене — народного артиста СССР, гениального Николая Олимпиевича Гриценко, — который посвятил вам шутливый экспромт:

Семен Михайлович Буденный...
Василь Семеныч Лановой...
Один рожден для жизни конной,
Другой для жизни половой...

Что он имел в виду?

— Это стихотворение родилось после того, как Рубен Николаевич Симонов сказал: «Николай, мы уже 10 спектаклей сыграли, а вы все один и тот же текст произносите. В «Турандот» можно импровизировать — ну придумайте же хоть что-нибудь!». Гриценко хмыкнул: «Не мое это дело», а Юля Борисова вообще запаниковала: «Ой, импровизации я боюсь».

Вронский (Лановой) и Каренин (Николай Гриценко). «Анна Каренина», 1967 г.

И вот следующий спектакль. По замыслу режиссера сначала мы все выстраиваемся — идет представление действующих лиц и исполнителей. Юля почувствовала, что Гриценко как-то неестественно напряжен, и шепчет: «Сейчас что-нибудь ляпнет». Когда он объявил: «Роль принцессы Турандот исполняет Юлия Борисова. Под этой масочкой (она в маске была) скрывается депутат Верховного Совета РСФСР», — у нее вырвался вздох облегчения: «Так, пронесло... Ну, Вася, держись!». Гриценко между тем продолжает: «Роль Калафа исполняет Лановой Вася, про которого один поэт сочинил...» — и выдает это четверостишие.

Сидевший в зале Рубен Николаевич сделал так (рычит): «А-а-а!». Мы еще сходили со сцены, а он уже встречал Гриценко, сверкая очами: «Я запрещаю вам импровизировать! С ума сошел: Лановой — половой, обалдел!».

— Имидж героя-любовника в жизни преследовал вас по пятам?

— Дмитрий, поверьте, по этой части я никогда особенно не свирепствовал.

— Говорят тем не менее, что на слово «секс» у вас вообще табу...

— Да не на секс — на другое. Ну вы представьте: пожаловали на мой юбилей несколько корреспондентов. Времени было в обрез, я отвел им по пять минут... Первой вошла 20-летняя девочка и с порога спросила: «Сколько у вас всего было женщин?». — «Вон отсюда! — не утерпел. — И чтобы больше я вас не видел». Не знаю даже, как это охарактеризовать... Неуважением, очевидно, к своей профессии...

Сложности пишущей братии я понимаю — как говорил известный в ваших кругах деятель: «Для журналистов есть две службы — государева и на какого-нибудь богатенького, и лишь в редких случаях они позволяют себе иметь свое мнение». Так что я вполне вхожу в ваше положение — все-таки и сам учился на журналиста... Поэтому и сбежал, кстати...

— На самом деле, журналистика прекрасна и легка — просто попадаются в ней случайные люди...

— Можно и так сказать (соглашается): прекрасна и легка, словно песня!

«ТАНЕЧКА САМОЙЛОВА ВСЕГДА БЫЛА НЕ СОВСЕМ ЗДОРОВОЙ И АДЕКВАТНОЙ»

— Несколько лет назад я брал интервью у вашей сокурсницы и первой супруги Татьяны Самойловой — позволю себе ее процитировать. «Моей самой большой любовью, — утверждает она,— был Василий Лановой. С Васей был первый поцелуй, в первую ночь мы лишили друг друга невинности. Когда надумали расписаться, встретились около Боткинской больницы и отдали паспорта на регистрацию. Будущему мужу я купила в подарок на свадьбу трусы, он мне майку». У вас действительно была страстная, испепеляющая любовь?

Алиса Фрейндлих и Василий Лановой. «Анна и Командор», 1974 г. Один из украинских киночиновников, посмотрев пробы Фрейндлих, сказал: «Ну що ви за дiвку знайшли?! Нi спереду, нi ззаду...»

— Чего только не присочинит актер красного словца ради! Наша профессия обязывает додумывать, добавлять, округлять...

— Так что же, трусов и майки не было?

— Да ну...

— И насчет невинности тоже неправда?

— Танечка всегда была не совсем здоровой и адекватной — надо это понимать и на какие-то вещи смотреть снисходительно... Я много раз говорил ей: «Прошу тебя, не будь ты для этих журналюг такой сладкой добычей». Да, да! Надо ее пожалеть...

— Не знаю, насколько это правда, но она со слезами на глазах вспоминала, что была беременна двойней и невзирая на все ваши возражения ей пришлось сделать подпольный аборт...

— (С досадой). Умоляю, не будем... Мне иногда чисто по-человечески Таню жаль, когда ее бросает в какие-то крайности, поэтому обсуждать это я не люблю и не стану.

— Каково, интересно, вам было играть с ней в «Анне Карениной»? Вы — Вронский, она — Анна: прошлое вам не мешало?

— Скорее, даже помогало — мне легче было разобраться в отношениях героев Льва Николаевича сквозь призму нашей судьбы. У Анны Карениной есть преимущество — она гениально умела любить, а Вронский любовником был рядовым: красивым, но достаточно прохладным, все на свете анализирующим. Тем не менее именно столкновение таланта любить, которым наделена Анна, с заурядным по этой части Вронским высекало между ними необходимую искру, а пережитое мной и Татьяной в реальности придавало этой ситуации пикантности. Снимая фильм, Александр Зархи хорошо и подробно разбирал подоплеку каждой сцены.

— Играя с Самойловой, вы прибегали к каким-то испытанным актерским приемам или просто отключались, забывали все, что между вами было?

Ассоль (Анастасия Вертинская) и капитан Грэй (Василий Лановой). «Алые паруса», 1961 г. «Если душа человека жаждет чуда, сделай его... Новая душа будет у него и новая — у тебя»

— Лицедей никогда ничего не забывает, а если это случается, ему надо лечиться. Некоторые еще говорят: «Я так вошел в образ, что с трудом вышел обратно», — им тоже пора в клинику. Творчество дает радость, и когда ты больше всего страдаешь, рыдаешь и плачешь, это самые счастливые для настоящего актера мгновения.

— Встречаясь сегодня с Татьяной Самойловой на каких-то мероприятиях, вы раскланиваетесь, общаетесь?

— Дмитрий, мы же интеллигентные люди, и не далее как пару недель назад виделись в Доме кино...

...Окончив работу над «Анной Карениной», мы повезли картину в Японию — там закупили ее на корню. Вообще, как это ни удивительно, больше всего японцы ценят Толстого и Горького. Приехав туда, я был поражен количеством сувениров по мотивам произведений графа Толстого: подтяжки имени Вронского, разные женские причиндалы а-ля Самойлова... Для нас это было немножко смешно, но что поделаешь — Запад мгновенно все переводит в деньгу.

Втроем (Таня, Зархи и я) мы выходили на сцену, нас представляли публике... Неожиданно возникла проблема. Оказалось, что переводчик-японец никак не может выговорить фамилию Зархи: у них в языке «х» после «р» не произносится, поэтому делал он это так (фальцетом): «Режиссер Александр За-а-хри!». Сразу же после премьеры Александр Григорьевич его отругал: мол, такой-сякой, даже мою фамилию выучить лень, а тот не смог объяснить, что это биологический изъян структуры японского рта.

На следующий день в другом городе Зархи заранее начал бурчать: «Только пусть попробует мою фамилию переврать!». Переводчик вышел бледный, на трясущихся ногах, долго примеривался и, наконец, объявил: «Режиссер... Выдающийся режиссер советского кинематографа... За-а-хри!». Я хохотал навзрыд, а Зархи повернулся и вышел. Мы побывали в 15 городах, и везде это повторялось с небольшими вариациями.

«ДЕНЬГИ НА СЪЕМКИ СПЕКТАКЛЯ МНЕ ДАЛИ СОЛНЦЕВСКИЕ»

— С кем из партнерш (разумеется, кроме Ирины Купченко, которая стала вашей третьей женой) вам было особенно приятно играть?

— Здесь на киностудии Довженко мы снимали фильм «Анна и Командор» с Алисой Фрейндлих и Иннокентием Смоктуновским... Собрал нас троих режиссер Женя Хринюк, а утверждал актеров на роли некий министр — местный аналог председателя Комитета по кинематографии СССР. Он, как рассказывал Женя, посмотрел пробы Фрейндлих и заявил: «Ну шо це таке? Шо ви за дiвку знайшли: нi спереду, нi ззаду. Мiняй актрису, бо не пiдпишу!».

Слава Богу, Фрейндлих утвердили и без него, а когда ему показывали картину, он вытирал все, что можно, и приговаривал: «Який же я був дурний — таку гарну жiнку ледь не зарiзав». Это действительно замечательная работа Алисы Бруновны, и партнерша она превосходная.

— Советские женщины сходили по вас с ума — по слухам, когда вы отдыхали в Сочи, дамы за очень большие деньги раскупали на пляже места, лишь бы полежать с вами рядом...

— Да ну (смеется) — больше слушайте журналюг...

Лучше я настоящий, невыдуманный случай вам расскажу. Для съемок фильма «Алые паруса» команда баркентины «Альфа» получила в Одессе метров 500 или 600 пионерского шелка (он шел на галстуки), после чего парусник направился в Ялту. В Севастополе ребят я догнал и продолжил путь с ними, а в это время в ялтинском санатории «Актер» отдыхала моя жена (вторая, актриса Тамара Зяблова, вскоре погибшая в автокатастрофе. — Д. Г.). Паруса мы должны были надеть в Коктебеле, но я предложил капитану Дворкину: «Давайте удивим отдыхающих в Ялте, а заодно новые паруса опробуем», и вот где-то в районе Фороса мы их надели, подняли... Красота была невероятная! Видели бы вы Ялту, когда мы появились в ее створе, — город стал похож на растревоженный муравейник. Люди забегали, запрыгали, много визга вокруг было... Когда я сошел на берег у санатория «Актер», жена сказала: «Вы разбудили Ялту». Это действительно непередаваемо здорово, и я думаю, время от времени всем женщинам такие паруса нужны.

«Алые паруса» — дивная повесть Александра Грина, на мой взгляд, не до конца раскрытая режиссером Птушко. Он ее снял как сказку, а можно было как притчу, и тогда был бы фильм не для детей, а для взрослых. «Если душа человека жаждет чуда, — говорит в конце мой герой Артур Грей, — сделай его. Новая душа будет у него и новая — у тебя».

— Вы так и не ответили, в чем всеобщая женская любовь к вам проявлялась?

— Повторю еще раз: по этой части я не свирепствовал, кроме того, моим учителем в самодеятельности был замечательный режиссер «Ленкома» Сергей Львович Штейн (одновременно он вел студию). Когда вышла моя первая картина «Аттестат зрелости», Штейн был несказанно рад (действительно, успех она имела бешеный), но потом, надо полагать, заметив у 18-летнего юноши настораживающие симптомы, он пригласил меня к себе домой и сказал: «Вася, я потрясен, потрясен!». — «Что случилось, Сергей Львович?». — «Я считал тебя умным, а ты дураком оказался. Ты что, всерьез считаешь себя таким, как о тебе говорят? Господь с тобой!».

— Холодный душ!

— Скорее, холодное мордобитие — после этого я ходил, как ошпаренный кипятком. Его профилактика подействовала потрясающе — это было очень вовремя и остудило меня на всю жизнь.

— Любопытно, а как относились к вашим первым шагам в кино вахтанговские мэтры и корифеи: снисходительно, ревниво?

— Доброжелательно. Помню, после «Павки Корчагина» я снимался в Одессе, и там ко мне подошел Романов — был такой замечательный актер в киевской Русской драме. «Молодой человек, — он сказал (мне тогда был 21 год), — смотрел я ваш фильм. Не знаю, что произойдет с вами дальше, но я надеюсь... Пойдемте, выпьем». В конце жизни он переехал в Москву и начал играть с Любовью Петровной Орловой спектакль «Милый лжец». Тут уже я подошел к нему после премьеры и сообщил: «Вроде получается потихоньку, так что вы зря тогда волновались...». Представляете, вот уже 15 лет я играю «Милого лжеца» с моей великолепной партнершей Юлией Борисовой. Будете в Москве — приходите: не пожалеете.

— Правда ли, что однажды, посмотрев этот спектакль, бандиты дали вам деньги?

— Слушайте, все-то вы про меня знаете... Не бандиты, а скажем так, авторитетные люди. Нам с Юлей очень нравится замечательная пьеса Килти, и мне так хотелось, чтобы это было снято, но когда я заикнулся об этом Ульянову, он отрезал: «Денег нет!». Это на меня так подействовало... Я прямо вскипел и дал себе слово: «Достану сам!».

Вскоре на каком-то приеме мне сказали: «Видите, этот мужчина — из солнцевских», и я подошел к нему: «Можно вас пригласить на спектакль?». Он удивился...

— ...в театр его никто еще не приглашал...

— ...и спрашивает: «Зачем?». — «Хочу, — отвечаю, — чтобы вы увидели великую русскую актрису Борисову. Я, кстати, с ней тоже играю — просто придите и посмотрите». — «Зачем?». Пришлось открыть карты: «Мечтаю этот спектакль снять, чтобы с нашим уходом он не пропал».

— «Зачем?»...

— Нет, он уточнил: «Когда?», а уже после того, как побывал в Театре Вахтангова, спросил: «Сколько?». — «На все про все 10 тысяч долларов необходимо. Всего-навсего». Шел между тем 95-й или 96-й год — жуткие времена были, но он кивнул: «Нет вопросов!». Договорились, а через неделю ночью раздался звонок: «У поворота на Внуково встретимся». Подъехал, два амбала меня ощупали, он из машины мне протянул деньги, и мы наш спектакль сняли.

— Потрясающе!

— Ну что вы (улыбается) — грандиозно!

«ЕСЛИ БЫ МИША УЛЬЯНОВ НЕ ГНУЛ ПОЗВОНОЧНИК, ВЕЛИКИМ АКТЕРОМ ОСТАЛСЯ БЫ НА ВЕКА»

— Вы, Василий Семенович, в потрясающей форме: вам ни за что не дашь вашего возраста, а это правда, что в 70 лет вы делали на сцене обратное сальто?

Своих сыновей — Сашу и Сережу — Василий Семенович назвал в честь Пушкина и Есенина. Александру уже 35 лет, а Сергею — 32

— Почему в 70 — и в 74 с половиной: сейчас мне именно столько. Я по-прежнему играю Фредерика Леметра и, пролетая через всю сцену на люстре, делаю заднее сальто. Для этого надо родителей выбирать приличных со здоровой основой.

— Раз!

— Ежедневно минут 25-30 делать зарядку.

— Два!

— Не курить.

— Три. А пропустить рюмку-другую себе позволяете?

— Если ты истинный интеллигент, на какой-то полунорме остановишься обязательно — это вещи вполне сочетаемые. Без спиртного актеру трудно: после больших нагрузок обязательно надо выпить, разрядиться.

— Процитирую, с вашего позволения, Василия Семеновича Ланового. «Сегодня в погоне за популярностью некоторые артисты готовы снимать трусы и демонстрировать их содержимое». Вы и сейчас так думаете?

— Я так сказал, потому что больно было видеть театр, особенно в начале 90-х, когда действительно приходилось выживать любой ценой, но ведь не все наши коллеги на это пошли. Малый, например, удержался, не изменил русской классике, хорошему вкусу, а вот то, что происходило в других хороших театрах, в том числе в нашем, меня удручало. «Что ты делаешь?» — говорили мы Мише Ульянову, художественному руководителю, но у него был один ответ: «Надо выживать». Кто же спорит — надо, но нельзя же при этом терять лицо!

— Вахтанговский театр свое лицо потерял?

— На мой взгляд, лишился он очень многого. В последние годы Михаил Александрович сильно болел, и как-то ни у кого из нас рука не поднималась... Продолжалось это довольно долго, а решал все-таки он... Когда на худсовете мы поочередно высказывались, что и это нельзя, и это, и то, Ульянов вроде бы соглашался, а потом на него действовали другие силы, и он допускал аморальные вещи. Ну, например, Максиму Суханову в Театре Вахтангова, где он играет, позволил открыть буфет и зарабатывать на своих партнерах. У этого актера есть восемь-десять таких буфетов в других театрах, но когда это намечалось у нас, все сказали: «Миша, такого просто не может быть, наши старики перевернутся в гробу». — «Да, этого делать нельзя», — кивнул Михаил Александрович...

— ...и разрешил...

Василий Лановой и Ирина Купченко. «Когда актер и актриса вместе — это непросто, потому что в каждом из нас сидит неизбывно: я главный! Дом становится продолжением театра...»

— Мы уехали в отпуск, а когда вернулись, нас поставили перед фактом. Ульянов не виноват — он был уже неадекватен, поэтому, естественно, театр нес потери и в выборе драматургии, и в подборе приглашаемых режиссеров, и в каких-то вещах вкусовых...

— Слышал, из-за того, что Ульянов не давал вам какие-то роли, вы сильно конфликтовали?

— Он отказал мне только в одной — на свое 70-летие я хотел сыграть «Перед заходом солнца». Просил его так, как больше никогда не просил (слава Богу, всегда находил понимание), но он... отказал.

— Почему?

— «Ты слишком молод для этой роли», — сказал, а ведь герою пьесы Матиусу Клаузену 60. (С горечью). Эх... Ну да ладно!..

— В чем же причина такого к вам отношения — ревность какая-то, что ли?

— Нет, нет и нет! Миша, повторяю, был уже болен, и в этот период к нему нельзя было предъявлять те же требования, что и раньше, когда он был здоров. Сейчас вот, буквально на днях, я должен записывать о Михаиле Александровиче воспоминания. Вместе мы прожили 50 лет, играли потрясающие спектакли... Это был великий русский актер, а если бы еще он не придавал такого значения власти, если бы сохранил спину в том виде, в каком привез из Тары, где родился, великим остался бы на века. Увы, о последних изгибах его позвоночника (он уже не отдавал себе в этом отчета) можно лишь сожалеть.

Вообще, если заметили, часто мы оцениваем людей иначе после того, как их потеряем. Проходит какая-то горячка в отношениях — неизбежная, когда имеешь дело с живым, а потом ты отходишь и понимаешь: какими-то вещами он сделал хуже только себе. Наверное, идеально чистым в наше жесточайшее время оставаться трудно, поэтому я, безусловно, найду в адрес Михаила Александровича хорошие, добрые слова, но куда легче мне их говорить об Артуре Эйзене — замечательном басе Большого театра, долго работавшем также в ансамбле Александрова.

Сегодня утром мне вся в слезах позвонила его дочка Алена: «Вася, папа умер». С Артюшей мы были дружны, с младых ногтей вместе охотились. Чистейший, хрустальной воды человек, уникальный творец, он никому не дал повода усомниться в подлинных качествах своей души, нигде, ни разу не позволил себе компромисса с совестью. Думая о нем целый день, я вспомнил это стихотворение:

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять...

«РАНЬШЕ ПОСЛЕ ТАКИХ, КАК У МИХАЛКОВА-КОНЧАЛОВСКОГО ОТКРОВЕНИЙ, СТАНОВИЛИСЬ РУКОНЕПОДАВАЕМЫМИ»

— Вы заговорили о том, чего многим сейчас не хватает: о человеческом достоинстве, а ведь оно у вас всюду — в осанке, в глазах, в мимике. Знаю, что вы очень не любите разговоров о женщинах, а вот как отнеслись к книге Андрона Михалкова-Кончаловского «Возвышающий обман», где он описал некоторые свои романы, в том числе с вашей женой Ириной Купченко?

Василий Семенович со своей третьей супругой Ириной Купченко в фильме «Странная женщина». 1977 г.

— Раньше после таких откровений люди просто-напросто становились руконеподаваемыми.

— Какое хорошее слово! Автора после выхода этой книги в свет вы встречали?

— Да.

— Руку ему так и не подали?

— Нет. Он, к слову сказать, пригласил сниматься. «Давай тебе имидж сделаем, — предложил, — сыграй Берию». — «Вот тебе (скрутив дулю), — ответил я, — я своей репутацией дорожу». Я ведь и от сериалов отказываюсь, потому что в сценариях у меня была великая литература, а тут...

— ...не великая и даже не литература...

— Мне проще: за любую роль не хватаюсь, потому что есть классическая поэзия. Читать ее могу часов 20 подряд, по «Войне и миру» хожу, как по родному дому, и студентам своим настоятельно это рекомендую.

Я ведь преподаю в Театральном институте имени Щукина при Театре Вахтангова — кафедру художественного слова и сценречи веду. В необузданные 90-е стали к нам приходить высокие, красивые, накачанные мальчишки и девчонки — дивный материал, блеск с точки зрения внешности. Я спрашивал их: «Ребята, а вы «Войну и мир», «Анну Каренину» читали?». — «Да!». — «И что там?». — «Ну вот кто с кем и кто как — это помним». — «Давайте поступим так, — предложил. — На диплом отберите сами, что бы хотелось вам прочитать, но поскольку работаете вы со мной, моими являетесь учениками, не обессудьте, если я это забракую». — «Хорошо!».

Видели бы вы, что эти ребята принесли в первый раз: самую скверную чушь в литературе, которая сегодня издается, пустельгу без содержания, без морали... Да и откуда взяться-то вкусу, если у нас уже, как в Америке: многотомный роман издают в виде дайджеста на 18 страницах. Один мой студент прихвастнул: «Я, как Сталин, — полтыщи страниц в день просматриваю». Но ведь не читает — просматривает!

Одной дивчине я посоветовал: «Возьми Наташу Ростову. Первый выезд на бал — это же потрясающе!». Она озадаченно смотрит: «Я чего-то не помню», и тогда я начинаю... «31 декабря, накануне нового 1810 года был бал у екатерининского вельможи... Экипажи отъезжали и подъезжали все новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах, дамы в атласе и горностаях... Наташа танцевала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом и счастием... Князь Андрей любил танцевать. Едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него, вино ее прелести ударило ему в голову; он почувствовал себя ожившим и помолодевшим».

«Хочу, — сказала она, — вином быть хочу!». После того как с ними так поработаешь, когда в замечательные глубины великой русской классики их окунешь, в следующем семестре студенты несут мне по 10 томов классики и так входят во вкус, что отбоя от них нет. «То-то же, — говорю, — запомните, пока я живой»... Сейчас вот на четвертом курсе у меня будут три работы по Толстому: княжна Марья с Наташей в Ярославле, смерть князя Андрея и роды Кити из «Анны Карениной».

«РОМАН ВИКТЮК ВЕЛИКОЛЕПЕН В СВОЕМ ОГОРОДЕ, ТОЛЬКО ТАКИХ В ТЕАТР ВАХТАНГОВА ПУСКАТЬ НЕЛЬЗЯ»

— Многие актеры признавались мне, что жить с актрисами невозможно, но вы, Василий Семенович, после того, как ваши браки с Татьяной Самойловой и Тамарой Зябловой принесли столько боли, не угомонились, а решили еще раз попытать счастья с блестящей, очень своеобразной актрисой Ириной Купченко. Признайтесь, никогда не жалели об этом?

Василий Лановой — Дмитрию Гордону: «Главное трагическое несчастье, которое несет капитализм, — это уменьшение духовности. Польза, польза, польза! Деньги, деньги, деньги!» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Нет, ни минуты! Во-первых, когда происходило сближение, мы уже стали взрослее, мудрее, а во-вторых, были в семейном деле не новичками (у Ирины Петровны это тоже не первый брак), поэтому многому знали цену и понимали необходимость компромиссов. Хотя, конечно, когда актер и актриса вместе — это непросто, и в первую очередь потому, что в каждом из нас сидит неизбывно: я главный! Дом становится продолжением театра, а ведь если ты не считаешь себя главным на сцене...

— ...ты, значит, неважный актер...

— Совершенно верно, и потом, кто о себе не думает лучше, чем он есть на самом деле? Разумеется, какие-то трения были вполне объяснимы, но появились два мальчика...

— ...которых назвали в честь Пушкина и Есенина...

— Да, Сашей и Сережей, и потом что-то все-таки с людьми происходит. Вот как князь Андрей размышлял после встречи в Ярославле с Наташей: «Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы жить во лжи?». Нет, нет! Ну что вы, нет...

...Знаете, с Артурчиком Эйзеном я разговаривал перед его смертью. Мой самолет в Киев вылетел в 22.40, а часов в семь вечера я ему позвонил. Он так грустно сказал: «На улицу ходил с Тамарой (это его жена), потому что совсем ноги отказывают». Как жалко его стало! Вот появляется порой щемящее чувство, когда, как к ребенку, начинаешь относиться к взрослому, и то же самое Тамара мне об Артурчике говорила: «Он обессилел, я не могу его с постели поднять, но все равно поднимаю — надо же двигаться».

Не зря у нас вместо: «Я ее люблю» часто можно услышать: «Я ее жалею» — замечательное выражение! Это приходит, конечно, в определенном возрасте, когда жизнь во многом уже сделана, и если в это время начинаются какие-то бунты с одной или с другой стороны, они очень быстро стихают. Глупости все это!

— Ирину Петровну Купченко выделяет какая-то нездешняя красота и загадочность, совершенно нетипичные для русского, советского кинематографа...

— Она, между прочим, из Киева, хотя родилась в Вене. Отец ее летчиком был...

— Ваша жена — красивая женщина, о вас уж не говорю... Вы ревновали друг друга, возникали на этой почве какие-то семейные скандалы?

— К следующему юбилею я обещаю вам что-то вспомнить, чтобы было о чем писать.

— В условиях, когда многие актеры перебегали из театра в театр и не могли удержаться и двух-трех лет в одной труппе, вы отработали на вахтанговских подмостках 51 год. Чем столь завидное постоянство вызвано?

— Понимаете, наш театр был великим, могучим, правдивым и, представьте, свободным — именно поэтому на его сцене блистали прославленные мастера, в частности, моя учительница Цецилия Мансурова — легенда российской сцены...

— Театр, вы сказали, был? Неужели все в прошлом и сейчас его нет?

— Есть, но тот храм искусства был поистине грандиозным, поэтому тогда убегать из него было полным идиотством, глупостью и невежеством. Ничего лучше не было: МХАТ к этому времени уже поблек, Малый тоже позиции сдал... Я здесь полвека на такой высоте прожил!

— Школа, традиции...

— ...плюс потрясающие актеры.

— Вы говорили о том, что Михаил Ульянов стал приглашать режиссеров, эстетика которых вахтанговцам не подходила...

— Раньше они у нас были немыслимы...

— Хм, а что за конфликт разгорелся у вас с Виктюком?

— Да не было никакого конфликта! Мы хорошо друг к другу относимся, Роман очень талантлив и — такой, как есть! — великолепен в своем огороде, просто таких в Театр Вахтангова пускать нельзя. На этой почве у меня действительно были стычки, но не с Виктюком, а с Ульяновым — три года упорная шла борьба.

— Любопытно, а по какой причине вы смертельно рассорились с Кобзоном, с которым, говорят, раньше были большими друзьями?

— Да ну — глупости это все. Начнем с того, что друзьями мы никогда не были. Ни-ког-да, просто несколько десятилетий жили в параллельном пространстве: встречались на концертах, чьих-то днях рождения, юбилеях, — но ценности особой друг для друга не представляли. «Привет!». — «Привет!», не более. Как водится, мне что-то про него сказали, ему — про меня...

«ОСОЗНАНИЕ СМЕРТНОСТИ — САМОЕ СТРАШНОЕ НАКАЗАНИЕ, КОТОРОЕ ГОСПОДЬ ПРИДУМАЛ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ЗА НЕПОСЛУШАНИЕ»

— Василий Семенович, а что сейчас происходит, на ваш взгляд, с российским кино?

— Ну, потихонечку, потихонечку все-таки оно поднимается... Во-первых, государство начало вкладывать деньги — заказы еще не 100-процентные, но все-таки лед тронулся. Появляются, слава Богу, не только сериалы, но и такие картины, как «Звезда» по Казакевичу, «Остров» Лунгина, «12» Михалкова...

Кинематограф обращается уже к серьезной литературе, возрождается полный метр, увеличивается количество лент. Сегодня, правда, существует один, но стратегический просчет — отсутствие детского кино. Государство не понимает, что тем самым прокладывает серийной чуши и западному ширпотребу путь в сердца молодежи, а значит, мы можем проиграть еще одно поколение.

— Что, любопытно, вы думаете об отказе режиссера Меньшова вручить на церемонии МТV главный приз фильму «Сволочи»?

— Володя очень правильно поступил, и за это я его уважаю.

— Вы сами-то эту картину видели?

— Начал смотреть, но потом не выдержал — ушел. Знаю просто, о чем там...

— Вы много говорили о том, что в нынешнем времени вам не нравится... А что нравится?

— Я, наверное, слишком пожилой для того, чтобы нравилось многое. Разумом понимаю, что приход в Россию капитализма увеличил ассортимент, но параллельно количество пользователей этого ассортимента сократилось.

— Здорово как сказали!

— Еще бы (смеется) — я долго над этим думал. Таковы факты, а главное трагическое несчастье, которое несет капитализм, — это, безусловно, уменьшение духовности. Польза, польза, польза! Деньги, деньги, деньги! Руси это было несвойственно, она никогда не была меркантильна, а теперь невольно ловишь себя на мысли: раньше я бы читал, а надо бежать на концерт, еще на один...

До перестройки такого не было: мы жили в заповеднике и о будущем не задумывались. 140 рублей пенсии, — этого же было во! Старики еще откладывали себе на смерть, а сейчас страх перед завтрашним днем во сто крат усилился, и с увеличением потребительства духовность в геометрической прогрессии уменьшается. Не зря американские философы всерьез говорят, что потребительство будет последним гвоздем, вбитым в гроб цивилизации. Они рассчитали, что жить ей осталось лет 500-600.

— Ну, мы с вами этого уже все равно не увидим...

— Какая разница — все-таки когда это понимаешь, становится страшновато. Мы же не животные, которым не дано осознать ни себя, ни окружающий мир, ни нашу смертность... Кстати, осознание смертности — самое страшное наказание, которое Господь придумал человечеству за непослушание, и когда ты можешь предположить, что пройдет меньше времени, чем отделяет нас от эпохи Возрождения, и эта прекрасная планета с детьми, потрясающими пейзажами, уникальными возможностями, ласковым морем и извержениями вулканов исчезнет, и понадобятся миллионы лет, чтобы все возродить... (Задумчиво). Меня это как-то не радует...

Наш мир незаменим — нужно трезво смотреть на реалии. У французского физика Паскаля есть потрясающая мысль: «Все создано Богом: земная твердь, воды и океаны, животный мир. Все это человеку дано осознать, дано понять самого себя, но ни твердь земная, ни моря, ни животные, ни окружающая красота — ничто рядом с проявлением человеком простейшего милосердия». И действительно, что может быть этих ценностей выше?

— Ваше интервью наверняка прочитают десятки тысяч влюбленных в вас женщин, и они мне, наверное, не простят, если я не попрошу вас прочитать для них какое-то стихотворение...

— (Переспрашивает с улыбкой). Для женщин? Влюбленных? (Читает).

Целую, низко голову склоня,
Я миллионы женских рук любимых,
Их десять добрых пальцев для меня,
Как десять перьев
крыльев лебединых.

Я знаю эти руки с детских лет.
Я уставал — они не уставали.
И, маленькие, свой великий след
Они всегда и всюду оставляли.

Продернув нитку в тонкую иглу,
Все порванное в нашем мире сшили.
Потом столы накрыли. И к столу
Они всю Землю в гости пригласили.

Они для миллионов хлеб пекли.
Я полюбил их хлебный запах
с детства.
Во мне, как в очаге, огонь зажгли
Те руки, перепачканные тестом.

Чтобы Земля всегда была чиста,
Они слезой с нее смывают пятна.
Так живописец с чистого холста
Фальшивый штрих
стирает аккуратно.

Им нужно травы сметывать в стога,
Им нужно собирать цветы в букеты —
Так строится бессмертная строка
Из слов привычных под пером поэта.

Как пчелы в соты собирают мед,
Так эти руки счастье собирают.
Земля! Не потому ли каждый год
В тебе так много новизны бывает?

Когда приходит радость, опьяняя,
Я эти руки женские всегда
Целую, низко голову склоняя.

P.P.S. За содействие в подготовке материала, тепло и внимание благодарим киевский ресторан «Централь» в лице директора Инны Марковны Кудряшовой и управляющего Александра Анатольевича Мартынюка.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter