Михаил СВЕТИН: «Даже на похоронах, где иной раз бываю, человек посмотрит на меня и вдруг... улыбнется»

(Продолжение. Начало в № 41)

«У ЮРЫ БОГАТЫРЕВА ИЗ ГРИМЕРНОЙ ЗАБИРАЛИ ЛАКИ, ЭМУЛЬСИИ — ВСЯКИЕ ЖИДКОСТИ, ГДЕ ЕСТЬ СПИРТ, ПОТОМУ ЧТО КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ ОН ВСЕ ЭТО УПОТРЕБЛЯЛ»

— Многие ваши коллеги от творческих да и внутренних зачастую проблем уходят в беспробудное пьянство. Это правда, что на ваших глазах буквально погибал от водки прекрасный актер Юрий Богатырев?

— Да, к сожалению. Мы встретились с ним только в одном фильме «Дон Сезар де Базан», где он свою последнюю роль сыграл, и как-то сблизились — меня к таким людям тянет. Юра был очень добрым, без короны — при том, что крупнейший актер. Мы вместе гуляли, и он все рассказывал мне про жизнь во МХАТе, про Олега Ефремова, про то, как его там гнобят.

— Неужели Богатырева гнобили?

— Да, они с Ефремовым как-то не ладили, и он со мной этим делился. Мне было интересно его слушать, а потом он стал сильно пить — до такой степени, что себя не помнил. Из гримерной у него забирали лаки, эмульсии — словом, всякие жидкости, где есть спирт, потому что каким-то образом он все это употреблял. С другой стороны, человек был невероятно талантливый и роль короля Карлоса II сделал очень смешно. «Так, сейчас, — произнес и затолкал вату за щеки. — Как раз то, что нужно». Когда снимался, рядом шел ассистент режиссера и нес перед ним текст, который Юра читал. Жалко его, очень жалко...

— На вас, Михаил Семенович, смотришь — замечательный, добрейшей души человек, тем не менее мне рассказывали, что у вас трудный, даже не­сносный характер...

— Актеры, как дети, и бывают очень злыми детишками.

— Хотите сказать, что это про вас?

— Про меня. В гневе я иногда страшен, а если меня еще обижали, вообще ничего, бывало, не соображал.

— Да вы что?!

— Меня, Дима, несет, как черт знает что — могу даже в драку полезть.

— Неужели дрались?

— Еще как! Понимаешь, иногда по Фонтанке идешь в Питере, чтобы где-нибудь в садике прогуляться тихонечко, и прохожие, естественно, узнают. «Здрасьте! Здоровья вам!» — говорят. «Ну, спасибо, спасибо», — им отвечаешь. Они: «Мы так рады! Живите еще 100 лет!» — и все такое. Приятные слова, ты со всеми раскланиваешься, и вдруг поддатый гражданин набрасывается на тебя и за фалды хватает: «Эй! Я тебя узнал». — «Ну, блин! — думаю. — Вот черт!». Прошу: «Уйди отсюда», а он: «Да я же... Я тебя знаю...». Бросается наперерез, дергает за рукава, идти не дает — и это в аллее, в парке, где никого вокруг нет.

Как-то я разозлился и так одному врезал, что он улетел далеко — метра на три от меня. Сразу же протрезвел, посмотрел на меня пристально, развернулся и ушел восвояси, но меня еще долго трясло. Это какой-то строитель подвыпивший был — моего роста, седоватый немножко. Я его потом снова увидел и все ему высказал, а он: «Я не такой, я другой...».

— Один известный артист, работавший когда-то с Аркадием Райкиным, рассказывал мне, что «Миша Светин был чересчур непосредственным, упрямым и даже наглым» — якобы такое себе с Аркадием Исааковичем позволял, за что любого другого давно бы уже к чертовой бабушке выкинули. Это не выдумки?

— Дима, меня иногда, повторяю, несет и заносит, увы, не туда. Реально не ощущаю, что происходит, — немножко, видно, с головой не в порядке бывает, потому что невозможно было у Райкина не понять, с кем ты имеешь дело, и вести себя так, как вел я. Он же взял меня в свой театр, пробив в Министерстве культуры штатную единицу — «ученик Райкина».

— Так вы ему пришлись по душе?

— Я по душе пришелся?! Сначала он со мной даже разговаривать не хотел, но я применил мамин прием и таки заставил.

— За грудки, что ли, схватили?

— Почти — я ему пройти не давал: «Минуточку, ну послушайте!». Это в гостинице «Москва» было, которую снесли и опять сейчас строят, — я преследовал его там целых шесть дней. Я сказал себе: «Меня ни в этот не приняли институт, ни в тот, а я все равно буду артистом! Пойду к Райкину» — и его в результате добил.

Понимаешь, у меня такое чувство возникло: пан или пропал, и оно вспыхивало с новой силой, когда я звонил к нему в гостиничный номер. Во-первых, я даже не понимал, что позвонить можно и с городского телефона (у родственников в подвале, где я жил, телефон был) — я каждый раз приезжал в вестибюль «Москвы», набирал внутренний номер и говорил: «Да, Руфь Марковна, это опять я». — «Ну, и чего вы хотите?» — вопрошала она. «Мне бы два слова Аркадию Исааковичу сказать». — «Он не может сейчас взять трубку, его нет». — «Хорошо, а когда будет?». — «Позвоните завтра», и на следующее утро все повторялось.

Шесть дней я с ней так разговаривал, и в последний раз она вдруг спросила: «Ой, а вы где?». — «Как всегда, в вестибюле», — ответил. «Ловите, Аркадий Исаакович спускается», и вот я вижу — живой Райкин... Я тогда знал практически одного такого артиста — его голос звучал постоянно по радио, уже с триумфом прошел фильм «Мы с вами где-то встречались», я обожал все его маски. Для меня это был второй Чаплин, и когда я радостно к нему бросился, он произнес обреченно: «Чего вы хотите?».

---

---

Увы, так его добиваясь, я и сам не знал, что же мне, собственно, нужно. «Хочу, — выпалил, — у вас в театре работать!». Аркадий Исаакович — человек умный, увидел, что с идиотом имеет дело, и стал на этом уровне со мной разговаривать. Его текст помню дословно: «Взять не могу, будь вы хоть трижды талантливы — у нас 12 единиц штата». — «Ладно, не надо меня брать, — я был согласен на все, — но послушать хоть три минуты можете?». Он кивнул: «Хорошо, приходите в час дня» — и ушел. Я, помню, еще подумал: «Как, не подал даже руки? Что это такое?», во мне самолюбие заговорило.

...Они в Театре Маяковского тогда играли — гастроли в Москве длились у них по три-пять месяцев.

«Я СЕБЕ СКАЗАЛ: «И ЭТО АКТЕРЫ РАЙКИНА? И ЭТО ОНИ ТАК ИГРАЮТ? ДА Я ВАМ СЕЙЧАС ПОКАЖУ, КАК НАДО!». ВСЕ, МЕНЯ ПОНЕСЛО...»

— Как я понимаю, в Театр Маяковского вы пришли...

— ...задолго до назначенного часа. Стою у служебного входа, и тут на своей «победе» с водителем Сережей подъезжает Райкин. Выходит, руку мне подает, а она такая большая, широкая, теплая... Говорит вахтеру: «Это со мной» — и ко мне обращается: «Идите на сцену». Ушел, а я в растерянности стою — я всего лишь второй раз в жизни в театре. Забрел куда-то в подвал, на­ткнулся на щит: «Осторожно, убьет!». «Ну, — думаю, — еще пострадаю»... Дальше уже с мерами предосторожности пробирался, пока не попал на подмостки. Смотрю, идет репетиция — актеры миниатюры какие-то показывают, а Аркадий Исаакович в зале сидит.

— То, что они изображали, было смешно?

— Совсем не смешно. Понимаешь, Райкин и его артисты — это несовместимо: они играли, как обычные эстрадники, плюс еще без реакции зала.

Стоя тогда за кулисами, я сказал себе то, что запомнил на всю жизнь: «И это актеры Райкина? И это они так играют? Да я вам сейчас покажу, как надо!». Все, меня понесло, и тут уже никакие преграды не были мне страшны.

В перерыве они все пошли — точнее, побежали смотреть на меня в зал. Райкин (он где-то в ряду шестом сидел) позвал: «Эй, товарищ!». — «Я здесь!» — откликнулся. Он: «Пожалуйста, начинайте!». Я огляделся: «Аркадий Исаакович, я так не могу — мне надо, чтобы закрыли занавес». — «Дайте, пожалуйста, занавес!». Я скрылся от всех и потом появился, как обычно эстрадные артисты выходят — приоткрыв тяжелый бархат, и начал читать Чехова.

Я для экзаменов в институте «Оратора» выучил: «В одно прекрасное утро хоронили коллежского асессора Кирилла Ивановича Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве: от злой жены и от алкоголизма». Первую фразу как врезал — Райкин: «Пчхи!». Я остановился: «Ну?». Он: «Продолжайте, продолжайте!». — «Рассмешил, — думаю, — прыснул». Все, я был уже на коне и усилил нажим, чтобы он уже открыто смеялся. Закончил. Пауза. Аркадий Исаакович спросил: «У вас еще что-нибудь есть?». — «А как же. Басня Крылова «Троеженец». Прочел басню. Он опять: «А еще что-нибудь?». Хм...

— Понравилось...

— Естественно — как могло не понравиться?

— Настоящее искусство!..

— Я понимаю, ты шутишь, но нельзя же так зло. Я объявил: «Михалков».

На рынке корову старик продавал,

Никто за корову цены не давал.

Хоть многим была коровенка нужна,

Но, видно, не нравилась людям она.

40 лет прошло, а до сих пор помню все, будто недавно было. Снова повисла пауза. Райкин спросил: «Вы можете немножечко подождать?». — «Аркадий Исаакович, я специально приехал — что вы, ей-Богу?». (А я же еще в армии тогда служил — это у меня отпуск был). Он: «Погодите, сейчас».

Выхожу в коридор, и тут подходит ко мне женщина: «Я завлит». Улыбается: «Вы Аркадию Исааковичу глянулись, он может в театр вас взять». Я ничуть не удивился: «Ну, это понятно, понятно, а как тут у вас платят актерам?». Клянусь тебе! — ты смеешься, а я на полном серьезе. Она: «За сыгранный спектакль гонорар начисляют плюс у каждого своя ставка». — «Вы знаете, — говорю, — без квартиры я не пойду». Она по­смотрела на меня выразительно: «Ну, Аркадий Исаакович еще вас не взял, подождите...».

Так небрежно я выясняю, какие тут условия для работы, а в это время, хромая, подходит какой-то рабочий и спрашивает: «А вы где-нибудь играли?». Я с чувством достоинства: «Шмагу еще в музыкальном училище» (персонажа в пьесе Островского «Без вины виноватые» — Д. Г.). Поворачиваюсь опять к ней и продолжаю беседу: «Так вот... Вы, значит...». Он опять пытается вклиниться, и я возмутился: «В чем дело? Вы видите, я с завлитом беседую. Извините!» — и он пошкандыбал восвояси. Спрашиваю ее: «Какой-то ваш рабочий, наверное?». Она: «Это Зиновий Ефимович Гердт». Я потянулся за ним, но было поздно, — оказалось, они с Райкиным в зале сидели и вместе меня слушали.

После этого выходит Сам в коридор: «Вы можете нам еще раз почитать?». — «Аркадий Исаакович, — говорю, — да ради Бога. Садитесь, я сейчас быстро...». Взлетел на сцену, опять выдал весь свой набор, но читал уже так плохо...

— Почему?

— Ох, так давил, так наигрывал: мол, что это никто не смеется? Слишком старался, а знаешь, когда чересчур начинаешь усердствовать, уходит все. В общем, когда я снова повторил: Чехова, Крылова и Михалкова, Райкин попросил: «Подойдите к нам, пожалуйста, в зал».

---

---

Спускаюсь вниз, он с Гердтом сидит — я уже знал, кто это такой. Они с Аркадием Исааковичем очень дружили — видно, Зиновий Ефимович с масками ему помогал (долгое время Гердт был актером Центрального театра кукол под руководством Образцова. — Д. Г.). Стою, за спинку стула, помню, уцепился, а он объявляет: «Вы человек, безусловно, способный — я хотел бы взять вас в театр учеником». Короче, он мне пробил в министерстве штатную единицу — «ученик Райкина». Мало того, они специально пригласили мне преподавателя по мастерству и по гриму, а мое дело пока было — на репетициях только сидеть и смотреть, впитывать.

«ПЕРВЫЙ МОЙ ВРАГ БЫЛ — ЖЕНА РАЙКИНА РУФЬ МАРКОВНА, РОМА: МЫ С НЕЙ ПОЧТИ ДРАЛИСЬ»

— За это еще и деньги платили?

— И весьма неплохие! Как солдату срочной (я еще службу заканчивал) мне полагалось командировочных три рубля раз в месяц плюс махорка бесплатно, а тут за каждый спектакль — по 55 целковых. Это самая низкая ставка, но у меня были полные карманы денег — я их напихивал, напихивал... Естественно, сразу нашел там себе друга, Витю Меркушева — он сейчас в Питере живет, и... (щелкает себя по го­рлу).

— Да?

— Да, Дима, вот не поверишь: как начали мы пить да как пошли девочки и бессонные ночи!.. Утром в гостиницу возвращаюсь — какая в 11 дня репетиция?

— Это и было искусство?

— Я никогда и никуда совершенно не успевал. Мало того, мы жили в одном большом номере с водителем Райкина Сережей, я приходил в пять утра после девочек с бутылкой и говорил: «Садись, сейчас выпьем. Ты понимаешь, Аркадий Исаакович хорошо этот кусок играет, но тут он не прав, нельзя так» — и в лицах показывал, как надо играть...

— Вы хоть Райкину этого не объясняли?

— Думаю, что Сережа впечатлениями с ним делился — не может такого быть, чтобы он молчал, ну а я учил Аркадия Исааковича и воочию. Я же к нему прилип, как банный лист к мокрой... ну, ты понимаешь... он от меня отделаться уже не мог — только в туалет я за ним не заходил, а так сопровождал повсюду. Он пришел, гримируется — я рядом сижу. Учусь, я же ученик! «Аркадий Исаакович, этот водевиль вы хорошо, в общем, играете, здорово, но уход вот у вас неправильный». Райкин всегда отвечал: «Миша, это режиссер — не я, а он так поставил, понимаешь?». Короче, житья от меня никому не было, и первый мой враг был — его жена Руфь Марковна, Рома.

— Вы, говорят, с ней дрались...

— Почти — я же не уступлю! Мне плевать: жена — не жена...

— Кошмар!

— Понесло меня — будь здоров! Помню, мы с ней по поводу того, почему в определенном месте аплодисменты идут, сцепились. Этого наверняка ты не помнишь — была такая программа «Времена года», и Аркадий Исаакович пел там песенку. В первом отделении он играл жениха — водевиль такой, и в «Людях и манекенах» тоже потом была эта песенка, такой куплет (напевает):

Того бы следовало высечь,

Кто, размахнувшись сгоряча,

Заломил 15 тысяч

За ширпотреб, за «москвича».

Товарищи министры, замы,

Избавьте от подобных цен.

Я говорю об этом прямо.

Я не боюсь, я манекен.

Это 56-й год, оттепель. Та-ра-ра-рам!

— Смело!

— Зал замирал, возникала пауза, и потом начинались бешеные аплодисменты. Рома доказывала мне, что аплодируют, потому что он поет: «И заломил 15 тысяч за ширпотреб, за «москвича». — «Нет, Руфь Марковна, — я возражал, — аплодисменты потому, что «Я не боюсь...

— ...я манекен»...

— ...понимаете?». — «Миша, нет!». Доходило до перепалки: «Вы не понимаете!». — «А вы не умеете!». — «Я... я!..». — «А вы бы вообще молчали. Не соображаете ничего!». — «Да я вам!..». Ну, по­кричали раз, два, а потом захожу к одному актеру (Улисов, по-моему, его фамилия): «Как вы вообще гримируетесь?». Он: «Нас, Миша, так в институте учили», а я фыркнул: «Говно этот ваш институт» — и ушел.

Последней каплей стал конфликт, который разразился во время спектакля «Времена года». Аркадий Исаакович в костюмчике с розочкой стоял у портала и ждал выхода. Уже музыка началась: тара-ра-рим, тара-ра-рим, пам-пам... и он напевал: «Тара-ра-рим», — уже весь в образе жениха. В это время подходит ученик Миша...

— Светин...

— ...в смокинге актера Теренкова, который из театра ушел, и говорит: «Аркадий Исаакович, дайте мне розочку — я вам сейчас покажу... Посмотрите, как это сыграю». Без комментариев... Аркадий Исаакович вежливо мне ответил: «Мишенька, слушай. У нас в зале чехословацкая делегация сидит, понимаешь, поэтому сегодня не надо, а потом мы подумаем».

---

---

— Нервы стальные...

— Ну до чего интеллигентный, до чего выдержанный был человек! Это же надо мне было додуматься попросить у него: «Дайте мне розочку!»... Он просто образец был терпения...

— Вас после этого выгнали из театра, да?

— Подожди, не сразу — у него еще припадок сердечный из-за меня случился.

— Да вы что?!

— Да, когда я хлопнул перед его носом дверью и сказал: «Ну ладно, меня здесь не понимают, не ценят... Все!».

— Страшный вы человек...

— Тихонтовский, директор Театра миниатюр, схватил меня, бросил на диван и воскликнул: «Что же ты делаешь, что себе позволяешь? У него из-за тебя припадок!». Мне принесли бумагу: «Подпиши заявление, что увольняешься», но я не хотел, отказывался: «А вот и не подпишу». Вообще, в театре уже, как я понимаю, среди актеров сложилось обо мне мнение. Им же только дай пищу: «Такой сумасшедший Миша... Куда ни придет — сразу скандал... Опять Миша...» (крутит у виска пальцем).

Иногда, когда я попадал изредка на репетиции и их смотрел, доходило вообще до смешного. Там была, например, актриса Малоземова, и, помню, играли сцену, где ей нужно было плакать. У нее не получалось, Райкин сердился: «Ну что ты?..». Она тихонько ко мне подошла: «Миша, а как бы ты сыграл, чтобы плакать?». Я ей: «Удерживайтесь, старайтесь не заплакать, а наоборот». Через пару минут Райкин ей посоветовал: «Надо удерживать себя от слез, вот как будто нельзя плакать — тогда все получится».

«Я СДЕЛАЛ БОЛЬШУЮ ГЛУПОСТЬ, ОБИДЕЛ ГАЙДАЯ... ВИНОВАТ И ОЧЕНЬ ОБ ЭТОМ ЖАЛЕЮ!»

— Перед публикой вам заплакать легко?

— Тяжело — я никогда не могу выдавить слезы. Когда в «Доне Педро» мне нужно в одной сцене плакать, отворачиваюсь спиной к зрителю и делаю так (слюнит палец и размазывает под глазами).

— Райкин вас выгнал, и что было дальше?

— Пошел на актерскую биржу — она в это время проходила в Москве. Туда изо всех маленьких городков Союза понаехали директора провинциальных театров...

---

---

— ...и вы отправились по городам и весям?

— К первому, кто меня пригласил, и поехал — не спрашивая, что да как. Взял подъемные, оставил в залог свой диплом музыкального училища...

— ...и оказались в захолуст­ном Камышине?

— Точно.

— С Райкиным вы после этого виделись?

— Впервые году в 74-м.

— Вы были уже популярным?

— Нет, еще вообще не снимался — первый мой фильм в 75-м вышел, а в 70-м я только в Питер приехал и начал играть в Малом драматическом.

— Как же вы с Райкиным встретились?

— Просто — я к нему сам пришел. У нас в Питере рядом с Мариинским театром есть такой Дворец Первой пятилетки, где всегда проходили чьи-то гастроли. Я давно к Райкину собирался — какой-то осадок у меня был, и тут, наконец, решился: «Зайду!». Только служебный ход миновал, актеры меня увидели: «О, Миша! Слушай, сейчас Аркадий Исаакович читает свой монолог». Он уже с одним большим монологом выходил — весь седой, очень худой, сгорбленный. Когда у него работал, у него только прядь седая была, а тут побелел резко.

Потирая руки, актеры мне говорят: «Сейчас он после монолога придет, а мы ему скажем: «Корреспондент». Все собрались, предвкушая сцену, я тоже стою... Входит Аркадий Исаакович, увидел меня: «О, Миша! Ну, как у вас в Киеве? Как мама?». Видел бы ты разочарованные лица окружающих! Я подошел, мы пообщались... Он все помнил — про Киев, про маму. Тогда она у меня болела, и я рассказывал ему, когда приезжал из дома, что у меня делается. Он же весь в проблемах моих был — просто я тебя подробностями не нагружаю, и я ему рассказал, какие играю роли: мы очень серьезно поговорили. Прошло помутнение, детство ушло полностью...

— Вы же еще, знаю, отказали самому Гайдаю — и это после того, как он дважды вас снял...

— Я сделал большую глупость, обидел Леонида Иовича... Виноват и очень об этом жалею!

— Что хоть за фильм был?

— «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-бич опять идут дожди». Я в Москве находился — меня предупредили, что буду сниматься, но когда принесли сценарий, прочел его и тут же позвонил Гайдаю: «Леонид Иович, эту роль я играть не буду». — «Почему, Миша?». — «А потому что, когда в «Частном детективе, или Операции «Кооперация» дочка спрашивает моего героя: «Папа, что будем делать?», я говорю: «Прощаться», а тут главный мафиози говорит: «Нам пора...», — и Кац подсказывает...

— ... «...сдаваться»...

— Да, — ну как это можно? Гайдай вздохнул: «Хорошо, Миша, а что бы ты хотел сыграть?», и Миша вместо того, чтобы сказать: «Я быстренько посмотрю» или «Простите, я сейчас не готов», брякнул: «Надо подумать». Это его разозлило...

— ...и в результате Каца сыграл Джигарханян...

— Конечно, причем сниматься поехал в Америку. Вот ты говоришь: ребенок... Я даже не знал, что в Штатах съемки, а Джигарханян, я тебе скажу, 21 день там сидел: быстренько, за три съемочных дня с ролью справился — и гуляй... После этого с Гайдаем мы встретились на «Мосфильме». «Ну, как дела, Миша?» — спросил он. «Ничего, — я ответил, — все хорошо».

---

---

Ты понимаешь, я же имел еще глупость его упрекнуть... (В сердцах). Дима, какой идиот Светин! Говорю же, что надо быть во (крутит у виска пальцем), чтобы спросить: «А почему, Леонид Иович, вы не сказали, что съемки в Америке? Я, может, и согласился бы». Он вспылил: «А, Миша, так это твоя принципиальность такая?».

«ЕДЕМ ИЗ АЭРОПОРТА, Я ЧТО-ТО РАССКАЗЫВАЮ, И ВДРУГ ИГОРЬ ДМИТРИЕВ НАЧИНАЕТ МАТЕРИТЬСЯ СО СТРАШНОЙ СИЛОЙ. «ИГОРЬ, — ДЕЛАЮ ЕМУ ЗАМЕЧАНИЕ, — ПЕРЕСТАНЬ, НЕУДОБНО...». — «ПОШЕЛ ТЫ НА...» — РАЗДАЕТСЯ ОТВЕТ, И ОН НАРОЧНО ЗАГНУЛ ТРЕХЭТАЖНЫМ»

— Вы же, знаю, со многими ссорились... Покойный прекрасный актер Игорь Дмитриев, тоже ленинградец, санкт-петербуржец, рассказывал мне несколько лет назад, что вы жутко с ним разругались...

— Ты хочешь спросить, почему? Знаешь, есть такой анекдот? Один мужик говорит: «Вася, идем ко мне, посидим, выпьем». Тот насторожился: «А что скажут дома?». — «Да не переживай, все в порядке». Пришли, сели за стол, хозяин командует: «Маруся, быстренько бутылку и закусон! Только в темпе, чтобы я ни секунды не ждал». Как забегали все вокруг: бедная жена бутылку несет, теща тащит закуску... Вася не верит своим глазам: «Слушай, как ты это все так устроил?», а приятель его говорит: «Ты понимаешь, у меня есть кот...». — «Ну?». — «Однажды он кусочек мяса стащил со стола, и я его предупредил раз. Когда он стащил колбасу на кухне, предупредил два, но когда стащил кусок рыбы прямо у меня из тарелки, я сказал: «Три!» — и выбросил его с 11 этажа. У тещи уже два предупреждения, у жены одно»...

То же самое получилось у меня и с Игорем Борисовичем. Вот у кого был характер! Он обидел меня раз, обидел второй, и когда это случилось в третий раз...

Впервые это произошло на репетиции «Дона Педро», куда пришла моя доченька. Я спросил Казакову, нашего худрука: «Можно Света посидит?». Мы еще только читали слова и просто вставали, ходили немножко... Та: «Конечно, Михал Семеныч». Дочь тогда еще маленькой была, но Игорь немножко забывал текст и злился, злился (он, кстати, был потом у моей дочери на свадьбе, мы близко дружили), а в конце произнес: «Татьяна Сергеевна, чтобы больше в репетиционном зале посторонних не было!» — и ушел. Естественно, я обиделся.

Во второй раз... Сейчас вспомню, что же там было... А-а-а, он дважды сорвал спектакль, причем первый — на выезде — устроил дикий скандал, дебош. Когда у него юбилей был, я сказал: «Не буду у тебя выступать». Это стало второй ссорой, но мы еще разговаривали, а последний раз в Самару с «Доном Педро» приехали. Сели в машину — пикапчик такой, едем из аэропорта, я что-то ему, сидя вполоборота спиной, рассказываю, и вдруг он начинает материться со страшной силой.

---

---

— Интеллигент Дмитриев?

— Да, и такой дикий, отборный мат, а там женщины, которые нас встречали, посторонние... «Игорь, — делаю ему замечание, — перестань, неудобно...». — «Пошел ты на... — раздается ответ, — я всех... мне все... я...». — «Что ты делаешь? — увещеваю его. — Это же люди, мне стыдно». — «Да я...» — и нарочно загнул трехэтажным.

— Может, он выпил?

— Ни грамма — мы вместе летели, и он был совершенно трезвый. Просто нашло на него, и когда мы зашли в лифт, сказал ему: «Игорь, больше с тобой разговаривать я не буду». Он, выходя, хмыкнул: «Не будешь? А с кем ты играть собираешься?». Думал, это так, шуточки, но я оскорблен был до глубины души, поэтому ответил: «И играть не буду с тобой — все!». Потом он пытался наладить со мной отношения: «Миша, привет!», но я отворачивался. Вот такой я — меня хоть убей, но от слова своего не отступлюсь.

— Спустя несколько лет у него жесточайший случился инсульт, практически отнялась речь, он так перед смертью мучился...

— Я знаю...

— Вам в тот момент было его жаль?

— Конечно.

— Вы бы пошли на его похороны?

— Ты что? Обязательно! Я очень переживал, терзался, что в Питере тогда не был, и сейчас думаю: «А может, это я не прав? Может, надо было поступить по-другому?». Впрочем, а как иначе? — он был очень неспр... ну, занозистым таким человеком, хотя и разносторонним.

— В одном из интервью вы сказали: «В Советском Союзе был душевный человеческий театр, а теперь трюки, схемы и голые бабы»...

— Сейчас со сцены уходят последние наши Актеры, и театр все больше становится придуманным головой, а не пропущенным через душу и сердце. Ставится так, играется так... Безусловно, каким-то зрителям это нравится, но большинству — нет. Я, например, смотрел поставленный у нас в Театре комедии «Ревизор» (дергается, как марионетка) — эту схоластику не люблю. Ну как объяснить? Мне глубину подавай, характеры...

— ...и индивидуальности, правда?

— Вот именно! Мы — я и тебя, Дима, имею в виду! — любили Актеров. В детстве я бегал за Свердлиным, за Охлопковым, а ради Алейникова готов был на что угодно. И ради Андреева — слава Богу, здесь, в Киеве, мне посчастливилось быть его партнером.

— Ничего себе!

— Да, мы с ним в картине «Сапоги всмятку» по чеховским рассказам снимались — я играл Муркина.

Если ты помнишь, в гостинице, когда перепутали сапоги. «Фортепьянный настройщик Муркин, бритый человек с желтым лицом, табачным носом и с ватой в ушах вышел из своего номера в коридор и дребезжащим голосом закричал: «Семен! Коридорный!». Ой, там такая история, а Андреев играл Блистанова и за мной гонялся...

— Да, были актеры!

— Ну! Сила! Мощь!

— Энергетика!

— Интеллект — как это ни странно, несовместимо!.. Харизма, талант, безумное обаяние — все то, чего не хватает нашим артистам сейчас. С сильнейшим обаянием были и Мордвинов, и Алейников, и Меркурьев — все они очаровывали в первую очередь неповторимой индивидуальностью.

---

---

— В актере она либо есть, либо ее нет...

— Они с этим рождены были, им было дано от Бога, а сейчас артисты много придумывают. Смотрю иногда: ну да, хорошо работает, молодец, здорово, — но в него не влюбляюсь.

— Меньшиков, Маковецкий, Миронов, Машков — хорошие, на ваш взгляд, актеры?

— Очень, но они все-таки как бы замыкают еще предыдущее поколение. Это уже не молодые артисты, а среднего возраста, а молодежь только и умеет, что прыгать, танцевать, стоять синхронно на голове, раздеваться и шокировать зрителя. Сразу ажиотаж: «Ой, какой ужас! Такое там делалось — они были голые». — «Мужики голые? Что ты говоришь! Надо немедленно посмотреть» — и таких людей в зале много.

Настоящая интеллигенция ходит на какие-то определенные спектакли, на конкретные имена — вот почему у Табакова театр все-таки остался театром? Там есть, разумеется, современные какие-то детали, решения, но все равно Московский художественный остается человеческим. Главное там — человек: не декорации, не действие...

— ...не музыка и спецэффекты...

— Поэтому там все классно.

«НА ЖЕНЩИНУ Я МОГУ ВСЕ ПОЛОЖИТЬ — НЕ ТОЛЬКО ГЛАЗ»

— В свое время вы сыграли в картине «Любимая женщина механика Гаврилова», а любимая женщина актера Светина — актриса Бронислава Проскурнина, с которой вы вместе уже много лет. Вы полюбили ее, когда ей было всего 17, — она работала с вами в Камышинском драмтеатре...

— Да, мы встретились, было дело... (Смеется). Как муж говорю...

— Она была выше вас на две головы?

— Не на две, а приблизительно на одну. Или чуть-чуть выше... Она крупнее.

— Сколько вам было лет?

— Мне 27, а ей — 17 с половиной, по-моему. Мы расписываться пошли...

— Сразу же в загс рванули?

— Не сразу, потому что... хотя вообще-то, конечно, сразу, да. Мы пришли, а нам: «Ребята, давайте-ка через полгода. Невесте еще 18 нет, мы не имеем права...». Я: «Ну что вы, мы ведь уже...» — и все равно поженились.

— Чем со своим ростом и вроде неказистой внешностью вы взяли девушку в 17 годков?

— Если бы ты увидел Проскурнину тогда, не задавал бы такой глупый вопрос: с чего да почему я на ней, так сказать...

— Нет, почему вы на ней женились, понятно, но она что в вас нашла?

— Знаешь, эта загадка меня самого мучает — не понимаю до сих пор. Я у нее допытывался: «Чего ты ко мне прицепилась?..

— ...что звонишь мне, в конце концов, бесконечно?..».

— В конце-то концов! Без... без перерыва! Вот только-только... Нет, это невозможно! Она в Малом драматическом работает, у Додина, откуда я в свое время к Фоменко ушел — тот меня пригласил в Театр комедии. Моя жена не только актриса хорошая, но и правильно кормит меня, следит за диетой, ухаживает.

— Женщины всю жизнь вас атаковали — почему?

— Не знаю, чего они ко мне постоянно цеплялись. Женщины у меня были, и много — в молодости я был в этом смысле бандитом, просто хулиганьем. Несколько случаев настоящей любви помню, а так — гулянка... Время послевоенное, голодное — стакан водки, кружка пива — и пошли куролесить.

— А огурец?

— Даже огурца не было — кусочком хлеба с солью порой закусывали. Когда я служил в Умани в армии, мы с моим другом, тоже Мишей, заходили к одной бабке, давали по пять рублей... Она наливала стакан первака и давала кусочек черного хлеба, посыпанный солью. Мы фуражечки набекрень — и по бабам. Вытворяли такое — ну невозможно: меня же удерживать надо.

— Геройские были ребята...

— Самогон я, пожалуй, люблю до сих пор и несколько лет назад где-то на свадьбе украинской здесь в Петривцях с большим удовольствием его пил.

— Недавно вы мне при­знались, что жена до сих пор вас ревнует, потому что еще можете положить на женщину глаз...

— На женщину я могу все положить — не только глаз.

— И кладете?

— А как же, но что ты у меня самое сокровенное выпытываешь? Да я еще как-то так... Дамы ко мне действительно хорошо почему-то относятся — считают, что я медвежонок такой, стараются приголубить.

— Обманчивое впечатление: после стакана водки вы, мне кажется, не­предсказуемы...

— Очень обманчивое! Во мне, конечно, и это, и то есть — как в любом человеке, и, естественно, мы ревнуем. Когда после спектакля подходят женщины, цветочки всякие дарят, целуют и ручку захватывают: «Дайте я вас!..», «Можно вас!..» (тычет в щеку пальцем), думаю иной раз: «Вы что, с ума сошли, что ли?», но вслух говорю: «Ну, давайте, давайте!..». О, я с каждой могу разговаривать и для всех нужные слова нахожу. Люблю пообщаться с уборщицей, с продавщицей — с кем угодно, лишь бы она меня слушала.

«КАК БЫЛ Я МАЛЬЧИШКОЙ, ТАК ИМ ФАКТИЧЕСКИ И ОСТАЛСЯ»

— Ваша единственная дочь Света живет с дочками и мужем в Америке — по ним скучаете...

— Скучаю, Дима, не то слово — вот сейчас она всего на пять дней прилетит... Вырывается иногда сюда, чтобы мы обнялись не по скайпу.

— Это правда, что вы, особенно когда тоскливо, часами можете играть дома на синтезаторе, пианино, аккордеоне?

— Да, эти инструменты у меня есть, кроме пианино, — на нем иногда упражняюсь в других местах. Еще могу петь, но что-то в последнее время разленился.

— В шахматы сами с собой не играете?

— Ой, в них перестал — я ведь увлекался ими с трехлетнего возраста. Помню, сидел где-то (вокруг стояла толпа), фигуры передвигал и у кого-то выигрывал: клянусь, меня фотокорреспондент даже снимал. Вспышка магния, и я: «А!» (поднимает вверх обе руки). Таким в газете и поместили. Тогда во дворах, где мы жили, были форпосты, где собирались жильцы, в шахматы играли.

---

---

— У вас, Михаил Семенович, есть то, чего не купишь ни за какие деньги, — не вдолбленная в сознание, а настоящая, от сердца идущая, народная, если одним словом, любовь. Я же вижу, как люди буквально распахивают вам навстречу сердца, потому что, увидев вас, невозможно не улыбнуться, не сказать что-то доброе...

— Я в этом смысле счастливый и удачу свою ценю. На улице, например, каждый навстречу идущий обязательно улыбается, и даже на похоронах, где иной раз бываю, человек посмотрит на меня и вдруг улыбнется. Мне неловко становится, но и приятно — ведь не дежурная это улыбка, а хорошая, добрая.

— Скорбь по покойнику, значит, неискренняя...

— Ну, если с этой зайти стороны, очевидно. Нет, ни о чем в прожитой жизни я не жалею и с удовольствием готов еще играть, сниматься, танцевать, прыгать... Я рад, что люди хохочут и хлопают, — для меня выше кайфа на сцене нет, а это происходит постоянно. Когда аплодисменты идут — о-о-о! Из-за того, что остальные актеры, вышедшие на поклоны, стоят ждут, я вынужден задом ретироваться. «Спасибо!» — кричу публике, а за спиной уже слышу: «Миша, больше не выходи!».

Очень приятно, что зритель ко мне так относится, и я, вот честно тебе скажу, Дима, с открытый душой к людям иду. Купить и продать меня можно в два счета, если со мной по-доброму, и, к сожалению, не всегда близкие это понимают. Увы, на многих могу накричать, а потом сокрушаться: «Зачем же я этого человека обидел? — лучше спросил бы: «А как вы живете, о чем думаете?» — меня начинают грызть сожаления...

Жизнь — она интересная, разнообразная, и чем дольше человек живет, тем больше начинает ценить каждый день. Вот сейчас мне много предлагают сниматься, а я: «Нет-нет!» — неохота мне с ними, что-то не нравится, не хочу. Мне говорят: «Миша, ты уже можешь все бросить и отдыхать», и я из духа противоречия опять начинаю работать. Буквально подряд в двух фильмах довольно приличных снялся: куда-то бы ни за что, а вот в Киев всегда с большим удовольствием приезжаю.

От многих приходится слышать: «Киев мы обожаем!», но куда им до меня! Вот я действительно его люблю, потому что никто до сих пор лучше меня не знает здесь каждый камушек, и когда звонят из моего родного города, я сразу таю: «Киев? Будем разговаривать», и начинается. Уже предвкушаю, как сюда полечу...

— Сейчас, Михаил Семенович, мы с вами выпьем где-нибудь по стакану водки, хлебом-солью закусим и пойдем по центру гулять...

— Пойдем, Дмитрий Ильич, пойдем, только наденем очочки — не будем внимание на себя обращать. Ты знаешь: когда я хочу, никто меня не узнает — я ухожу от взгляда вот так (наклоняет голову, прикрывается рукой) — и все.

Вообще, скажу тебе напоследок... Как был я мальчишкой, так им фактически и остался. Да, накопил опыт, да, за спиной годы, но все равно остаюсь взрослым ребенком. Некоторые удивляются, но мне хорошо, поэтому, если бы суждено было вторую прожить жизнь, я ничего бы не стал в ней менять. Опять торговать на рынке? Да запросто, потому что мне это все было тогда интересно, поэтому, дай Бог мне здоровья и подольше пожить.

Внучки вот у меня растут... Одна будет точно актрисой — в меня. Так танцует, такие выдает хохмы — рот не закрывается.

— Ну нет, это не в вас...

— Хотя да (смеется), ты прав — я мало разговариваю... Смотрю, что она выделывает: танцы показывает, что-то говорит беспрерывно, — и думаю: «Надо бы мне научиться иногда слушать партнеров, понимаешь? Не только самому языком молоть».

Старшая внучка Аня (ей 22 года) рисует, в академии учится... Ее единственную такой юной туда приняли — она еще школу заканчивала. Картины ее на выставках экспонируют — ты представляешь? Откуда это, не знаю. Это вот не мое, я совершенно рисовать не умею, разве что две точки и носик, а на малую, на 10-летнюю Сашку, имею надежды. Красивая, и обаяние смертельное: улыбнется — и все!

Поэтому, Дима, будем радоваться, видя чьи-то чужие улыбки, и улыбаться сами. Может, удастся сделать жизнь веселее? Надо обязательно постараться, чтобы на земле больше человечности было, чтобы люди друг друга любили!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter