Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1941 года: «Лагеря отводят дальше от городов, потому что вой замерзающих, умирающих людей нестерпим»

2 ноября 1941 года, воскресенье.

Позавчера был слышен довольно сильный взрыв со стороны Печерска. А вчера вечером багровое зарево освещало все небо с той стороны. Было снова светло, как в те страшные ночи пожаров. И все больше людей утверждает, что пожары — это немецкая провокация, потому что слухи утверждают, что немцы оставят Киев. Что, по словам Гитлера, Киев будет объявлен мертвым городом.

Действительно, в городе сейчас много меньше немцев. Большинство их выехало в Харьков. И ведут они себя так, словно сознательно должны все в городе уничтожить.

В эти дни произошли изменения в горуправе. Уже голова ее не Оглоблин, а Багазий, его бывший заместитель.

3 ноября 1941 года, понедельник.

Так, позавчера, оказывается, горел бывший горисполком, как теперь снова называют, — Дума. Это пламя ее пожара ярким заревом освещало город. И снова вчера появилось извещение о том, что 300 киевлян расстреляны и что дальше за поджоги будет отвечать все население города.

Комендант города Эбенгардт заканчивает обращение тем, что будет поддерживать порядок любой ценой. В газете было постановление об установлении снова круглосуточных дежурств в домах. Со вчерашнего дня и у нас, как и везде, снова дежурят.

Снова, как и раньше, мужчины — наши новые активисты — дежурят в вечерние часы, а на ночь назначают женщин. Носятся слухи, что в октябрьские праздники немцы ждут особенно сильных диверсионных актов.

Время идет, но не приносит нам ничего хорошего. Хотя я не права. Сегодня 3 ноября, а немцев не подпустили к Москве. Так что будем надеяться, что бахвальство Гитлера о параде пленных на Красной площади останется только бахвальством.

В лагерях пленных ужас. Женщины, которые ходят к лагерям, приходят домой с безумными глазами. Лагеря отводят дальше от городов, потому что вой замерзающих, умирающих людей нестерпим. А слухи ходят о том, что в России немцы не берут больше пленных, а расстреливают людей, поднявших руки.

Так, это чудовищное массовое уничтожение наших людей, массированное убийство продолжается. Пишу об этом, как манекен, из которого вынули душу и мозг. Они уже все равно ничего не воспринимают.

Что делается в Союзе? Ничего не знаем, ровно ничего. Нам нельзя говорить о том, что мы чувствуем. Не место и не время. Да и не рассказать об этом никакими словами.

Деньги начинают идти в ход. За огромные, правда, деньги, но уже многое можно купить на базаре. Народ продает вещи и покупает минимум необходимых продуктов. На базарах многолюдно.

5 ноября 1941 года, среда.

Без конца новости. И извне, и изнутри. В немецких газетах сообщение о взятии немцами Симферополя, а по радио вчера сообщили, что взяты Феодосия и Керчь. Но мы знали, что хоть страшно бомбят Ленинград и Москву, они держатся. Горит Лавра. Никто не знает точно, что там горит. И снова очередной приказ Эбенгардта: снова о расстрелах.

Началась срочная паспортизация населения. Заполняют огромные анкеты с вопросами о происхождении, вероисповедании, работе в партийных и секретных органах советских учреждений, о получении наград и о репрессиях, с перечислением всех мест работы при советской власти. На анкете должно быть поручительство трех украинцев. По сегодняшней газете, сдан Курск. Бомбят Москву и Севастополь, Керчь и Ялту. Зачем же бомбить Керчь, если ее уже заняли немцы?

6 ноября 1941 года, четверг.

Сегодня канун Октябрьских праздников. Наверно, там, где Советский Союз, завтра будут демонстрации. А мы только потихоньку соберемся вместе. Немцы ждут в эти дни усиления «диверсионных актов». В управе сегодня работали до половины четвертого. Все эти дни по улицам разрешается ходить только до четырех часов. Немцы боятся.

Взрывом в Лавре уничтожен старинный памятник архитектуры — Успенский собор. Взорвали его немцы. Объясняют тем, что якобы под ним были мины и они не могли их разминировать. Нет больше замечательного творения старинных зодчих. Так разрушена еще одна достопримечательность Киева.

Арестован известный киевский старожил врач-меломан Сингалевич. Он работал в Лаврской больнице. Ходят слухи о том, что расстрелян Оглоблин. По городу расклеено воззвание Богазия к украинскому народу. В нем он возвещает «конец большевизма» и предлагает не верить тем, кто против украинских националистов. Подписано воззвание не головой управы, а «головой города Киева».

7 ноября 1941 года, пятница.

Ничего не знаем о Союзе. День прошел. Было тихо, словно все замерло. А вечером было несколько взрывов, Теперь все только и думают о том, что завтра снова расстреляют сотни людей. Газеты усиленно твердят о голоде в Ленинграде. Но наши не сдают Москву и Ленинград. И как ни тяжело нам, а все-таки — ура! Ведь Гитлер заявлял на весь мир, что до 7 ноября возьмет Москву. Хочется верить, что там сегодня парад наших войск и народа.

Считается, что Киев забыл о войне. Как из старых тряпичных лохмотьев нищие латают жалкую одежду, так клеится наша нынешняя жизнь на какой-то старый, обветшалый лад, которого мы не знаем. Что лежит в основе нашего теперешнего строя? «Уничтожение славян, как клопов» — лозунг кровавого фюрера.

Мыслями мы на той стороне. По случаю сегодняшнего праздника много надо бы сказать. Да не скажешь.

8 ноября 1941 года, суббота.

Всех сейчас больше всего занимают базары и цены, потому что голод уже приблизился вплотную. На углах улиц и на базарах теперь устраиваются раскладки из всякой дребедени. А на самых центральных улицах в лотках продают вульгарные раскрашенные открытки с глупыми целующимися физиономиями. Мы были многие годы свободны от безвкусицы. Теперь она вылезает из всех углов. А немцы падки на нее. Возле лотков всегда стоит толпа.

Мы принесли из Пидгирцев пшеницу в зерне, выменянную там, и мелем ее на кофейной мельничке. С трудом за вечер смалываем на галушки. А Леля совсем живет впроголодь, отказывается в нашу пользу. И все мы встаем из-за стола всегда с чувством голода. А ведь нам еще совсем не плохо, потому что три раза в день варится нечто вроде похлебки. Леля продала уже большую часть своих вещей. Нам с Таней нечего продавать. Что будет дальше, ужас берет. Но нам жаловаться нельзя, потому что вокруг уже много распухших голодных. Глядя на них, не можешь есть, кусок останавливается в горле. А помочь нечем. И мысли о голоде вытесняют все остальные. И еще страшно, что голод лишает нас человеческого облика. Кажется, что за тарелку похлебки, за кусочек хлеба готов отдать все.

На глазах бледнеют лица окружающих. В жалких столовых невозможно есть, потому что горящие глаза ожидающих очереди, кажется, сжигают тех, кто ест. И счастливцев таких очень мало. И едят они не так, как обычно, а едят, стыдясь, склоняясь низко над тарелками. Глотают быстро, чтобы скорее уйти. Столовых мало. Они одна за другой закрываются. И есть они только при немногих так называемых учреждениях. Оказывается, сто граммов хлеба — это огромная порция. Последний хлеб дали 30-го числа по двести грамм. Обещали 5-го, но не дали. А теперь после вчерашних взрывов его, наверное, не дадут совсем.

Боже мой, о чем пишу я в праздник Октября! Стыдно и страшно.