Ключ от собора

Не так давно в одном толстом журнале я прочла откровения совершенно удивительного человека, основным занятием которого является разрывание наполненных водой резиновых грелок и завязывание морским узлом металлических прутьев. Иногда он что-то делает с железной арматурой и консервными банками, а в свободное от своего чудотворства время досочиняет классиков. «Вот две главы к «Евгению Онегину» написал, — хвастался человек. — Почитал, значит, вошел в мысли автора этого, Пушкина... Оказалось нетрудно. Мне две недели хватило». Спектакль отца и сына Безруковых с несколько громоздким названием «Страсти по Емельяну», или Хохмодрама «Ведьма» приурочен к 150-летию Антона Павловича Чехова, поставлен по мотивам его ранних произведений, и судя по невыносимой легкости, с которой отец и сын вошли в мысли автора, это оказалось нетрудно.

ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА БЕЗРУКОВЫХ

В основу хохмодрамы, заявленной в театральной программке как «хохлодрама», легли три рассказа великого русского писателя, драматурга, а по отдельным сведениям, еще и великолепного поэта: «Ведьма», «Канитель» и «Хирургия». Забегая вперед, замечу, что «Канитель», в которой полоумная старушка просит батюшку написать записки за здравие и за упокой и постоянно путается, кого куда писать, - не только единственный узнаваемый чеховский рассказ, но и вообще единственный удачный фрагмент всего спектакля. От «Хирургии» осталась лишь козья ножка, а «Ведьма», составившая драматургическую канву представления, изуродована до полного неприличия и безобразия.

Мрачная, тягостная история о противном дьяконе, терзающем жену ревностью без всяких оснований, а просто от скуки, затхлости и убогости существования, в интерпретации Безруковых превратилась в искрометную опереточную мелодраму, замешенную на мексиканском телевторсырье. Тут и любовь, и бедность, и женская измена, и женское коварство, и немотивированное женское стремление к роскоши, и мужское бескорыстие, и мужское благородство, и мужская доблесть, и мужское мужество, и адское мужское терпение, и женская незапланированная беременность, и отравление с летальным исходом, и мужская торжествующая добродетель.

Помимо Чехова, в постановке широко использованы духовные песнопения на тексты Виталия Безрукова и члена Союза писателей России иеромонаха Романа (Матюшина), а также популярные анекдоты: «Сиди, я сам открою», «Не «Ого!», а ключ от собора» и другие.

Во многом именно из-за немыслимой изобразительно-выразительной эклектики (лично мне в хохмодраме не хватило кадров русской православной кинохроники, сольного номера Евгения Вагановича Петросяна и двух-трех песен группы «Ленинград») спектакль получился настолько демоническим, что во время просмотра неоднократно хотелось обратиться к небесам с какой-нибудь яростной молитвой во имя отца и сына Безруковых.

Дьячок Емельян (Сергей Безруков) то стоял, кротко потупившись пред алтарем во время венчания, то устраивал дикие танцы в шкурах убитых животных со своей супругой Любовью (Екатерина Клочкова), то в воспитательных целях организовывал длительные периоды воздержания, мучая Любашу и усмиряя плоть свою, то кувыркался в кресле-качалке, да так, что ряса закидывалась на голову, то, сняв рясу, охаживал в бане березовым веником любовника жены - респектабельного карьериста Петра Петровича Ананьева (Андрей Ильин), то вновь облачался, брал микрофон и проникновенно заводил: «В келье я лампаду затеплю, положу псалтырь на аналой. Господи, Ты видишь, я скорблю! Господи, услышь Ты голос мой!». Покончив с очередной молитвой, Безруков темпераментно вскидывал руку с микрофоном вверх, словно какой-нибудь олимпийский чемпион или Буратино, получивший наконец Золотой ключик от собора.

«РУСЬ ЕЩЕ ЖИВА! РУСЬ ЕЩЕ ПОЕТ!»

Финал же и подавно получился таким насыщенным, что окончательно вогнал меня в эстетический и морально-этический ступор. Соблазнительная Любаша, греховодившая с карьеристом Петром Петровичем Ананьевым и состоящая в законном браке с дьячком Емельяном, оказалась беременна. Поскольку Любаша была не только очень соблазнительной, но и очень честной, она немедленно призналась Емелюшке, что ребенок неизвестно, от кого, и побежала по своим делам. Пока она бегала, к Емельяну пришел Ананьев, и тут такое началось, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Петр Петрович захотел на Любаше жениться, но Емельян намекнул, что дырку от бублика получит успешный карьерист, а не Шарапова. Тогда Ананьев решил отбить возлюбленную деньгами, но дьякон похвастался, что у них с Любонькой будет неизвестно, от кого, ребеночек. Услыхав неслыханное, Петр Петрович увеличил сумму, рабы Божьи немного поторговались, ударили по рукам, Ананьев принес много денег, но тут на Емеляна Силыча снизошла Божья благодать.

Обманутый муж разлил в стаканы мышьяк, смешал его с водкой, а затем предложил Петру Петровичу несколько раз переставить склянки с места на место, чтобы непонятно было, где отрава, и выпить. Естественно, обоим. Кто в живых останется, тот и отец ребенка, и муж соблазнительной Любаши. Правда, непонятно, кто в таком случае будет ее любовником, но Любашиного мнения никто не спрашивал, а яд достался Емельяну.

Глотнув отравленного зелья и плохо себя почувствовав, дьякон взобрался повыше и, стоя под колоколами над сценой, сплошь увешанной русскими национальными салфетками, занавесочками и скатертями, исполнил свой последний зонг: «Всадники в крестах, молится народ! Русь еще жива! Русь еще поет!». В этот момент (Господи, прости мя, грешную!) вместо того, чтобы испытать древнегреческий катарсис, я не к месту вспомнила одного на редкость популярного, хотя и никем никогда не виданного современного персонажа по имени Аццкий Сотона - главного затейника и провокатора крупных культурных проектов последних десятилетий.

А вот о партии «Единая Россия», членом которой является Сергей Витальевич Безруков, я не к месту вспомнила еще в конце первой части, когда Емельян, повесив на шею коробку для пожертвований, обратился к залу. «Люди добрые, подайте на храм кто сколько может. Помните, люди добрые, что, подавая на храм, вы спасаете свою душу». Честно говоря, я ожидала, что после столь проникновенного воззвания Сергей Витальевич снизойдет с подмостков и двинется за пожертвованиями по проходу, постепенно поднимаясь в ложи и заглядывая на балконы, но начался антракт, и многие бросились спасать свои души в буфет, а некоторые даже в гардероб.

Я, конечно, понимаю, что индустрия развлечений, в последние десятилетия превратившаяся в циничного и кровожадного Молоха, требует жертв. Тем не менее у любой индустрии все-таки имеются рамки приличий. Кофе из фаст-фудовской забегаловки может быть вкусным или невкусным, вредным или полезным - это как посмотреть, но подавать его принято в таком непротекаемом стаканчике, а не в целлофановом пакете или кирзовом сапоге. Даже в самых нецивилизованных местах кофе принято подавать так, чтобы его можно было выпить, а не только обвариться и испачкаться.

«НУ ТАК УДАВИСЬ, СУКА!»

На мой взгляд, при всех своих многочисленных загадках и неотвеченных вопросах промышленная индустрия ведет себя гораздо приличнее по отношению к потребителю, нежели индустрия массовых развлечений. И прежде всего потому, что ни одному вменяемому потребителю не придет в голову бросаться с букетом цветов и аплодисментами к тому, кто предлагает тебе за твои же деньги кофе в сапоге или сапог без подошвы. Зато любые хулиганские выходки и оскорбления в искусстве с некоторых пор активно приветствуются. И сопли с какашками, размазанные по дырявому холсту с концептуальным названием «Эскалация грусти», и великое кино о великой войне, посвященное фронтовикам, но снятое для ветеранов «Макдоналдса», и чеховская «хохлодрама», где святой божий человек вначале пытается застрелить соперника из ревности, потом блюдет аскезу, затем зверски лупит беременную женщину, после чего травится мышьяком и парит над сценой с духовными песнопениями.

Те, кто хотя бы приблизительно изучал химию и читал «Мадам Бовари», знают, что мышьяк - штука коварная, а смерть от него невероятно мучительная. После подобной интоксикации впасть в божественный транс, испытать просветление и заразить своим оптимизмом окружающих («Русь еще жива! Русь еще поет!»), мне кажется, довольно сложно. Даже не знаю, каким Киану Ривзом тела и духа нужно являться.

Первые симптомы мышьячного отравления очень напоминают симптомы холеры, дальше становится еще страшнее и как бы уж совсем не до песен. Поэтому мне совершенно непонятно, зачем в веселом, задорном и романтическом спектакле нужен такой живодерский финал. Не логичнее ли было кому-нибудь из соперников элегантно застрелиться, тем более что хохмодрама поставлена по мотивам Чехова, да и ружье на сцене появлялось неоднократно. Как-то раз оно даже немного бабахнуло.

С другой стороны, ружье - реквизит ненадежный. То выстрелило, то не выстрелило, то украли... Все-таки технические неполадки в действе, сметанном на живую нитку, сварганенном на скорую руку, на глаз, впопыхах и вопреки элементарной логике развития событий и конфликтов, весьма вероятны. Если уж беременная дьячиха догадалась о своем интересном положении лишь после того, как муж отхлестал ее ремнем (в Любаше забилось дитя, которое обычно начинает шевелиться в середине беременности), то можно лишь предположить, как бы у них стреляло ружье. Убили бы еще не того, кого нужно, или совсем никого. А водка с мышьяком - вариант практически беспроигрышный.

Художественный руководитель «Школы современной пьесы» Иосиф Райхельгауз однажды вспоминал, как в старом ефремовском спектакле «Чайка» (если кто не знает, тоже по Чехову) Треплев потерял ружье. Ключевая мизансцена с самоубийством была решена таким образом, что тень стреляющего в себя героя проецировалась на белую стену декорации, после чего раздавался выстрел, далее по тексту. И вот в решающий момент на белой стене начинает метаться тень Валентина Никулина без ружья. Пауза затягивается, тень мечется, зрители покашливают, артисты нервничают. Наконец из-за кулис раздается испуганный шепот Никулина: «Не могу найти ружье! Не могу застрелиться!». Евгений Евстигнеев, играющий Дорна, отреагировал мгновенно: «Ну так удавись, сука!».

Какое время было, блин! Какие были люди!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter