Бывший член «Гитлерюгенда» Вилли БИРКЕМАЙЕР: «Дети с искаженными от злобы лицами пинали нас ногами — каждый норовил ударить дубинкой, швырнуть камень... Из окон нам на головы сливали нечистоты — люди берегли содержимое своих ночных горшков для нас»

Дату 22 июня 1941-го простые немцы в отличие от нас вряд ли помнят, ведь для них война началась гораздо раньше. Тем не менее в маленьком немецком городке Херне под Дюссельдорфом есть кладбище, где на аккуратных надгробиях выбиты лишь русские имена. Под ними лежат солдаты, погибшие в немецком плену. Их пожелтевшие фотографии остались в далекой России — в красных углах деревенских изб, в городских семейных альбомах. За могилами бережно ухаживают местные немцы. Часто приходит сюда и бывший член «Гитлерюгенда» Вилли Биркемайер, военнопленный под № 7280/1. Почтенный возраст и историческая давность Второй мировой дают ему право на спокойную немецкую старость — Германия давно уже покаялась перед всем миром. Но у Биркемайера, пережившего так много, что хватило бы на целую книгу, своя правда. Документальную повесть «Оазис человечности» он писал 20 лет, с хронологической точностью восстанавливая жизнь в советском плену. Его книга, изданная в Москве три года назад, разошлась мгновенно. Теперь готовится ее киноверсия, за создание которой взялась известная немецкая кинокомпания Zeitsprung. На главную роль приглашен Марио Адорф, знакомый зрителю по фильмам «Кто вы, доктор Зорге?», «Красная палатка», «Спрут». Главную женскую роль исполнит украинская актриса. Единственное условие Вилли Биркемайера: она должна быть похожа на его первую любовь Нину. У памяти есть одно право: «мотать кинопленку» в обратном порядке. Вот он и «мотает» ее — без конца. Москва, 2001 год. Студия программы «Жди меня». Вилли Биркемайер рассказывает свою историю, и Игорь Кваша, еле сдерживая волнение, предлагает ему посмотреть на экран студийного монитора. Вдоль железнодорожной насыпи на окраине Мариуполя идет пожилая женщина. Ее лица еще не разглядеть, а Вилли уже шепчет: «Моя Нина!..». Через пару минут они обнялись на глазах у миллионов зрителей «Жди меня», взялись за руки и не расставались целую неделю. Это была их первая встреча спустя 52 года. Там же, в студии, Вилли узнал о том, что в Мариуполе живут его дочь и два взрослых внука.

«ОТ ПОТА, ГРЯЗИ И НЕЧИСТОТ МОЕ БЕЛЬЕ СТОЯЛО КОЛОМ, ТРЯПКИ НА МОИХ НОГАХ БЫЛИ ИЗОРВАНЫ В КЛОЧЬЯ»

— Вы так торопились на войну и успели — в 16 лет. Неужели не было страха?

— Я помню, в самом начале, когда мы с мамой слушали фронтовые радиосводки, она обняла меня и сказала: «Как хорошо, что ты еще маленький». А я подумал: «Как плохо, что я не могу воевать!». Нам показывали фильмы только о победах, и мы знали: великая немецкая армия должна покорить весь мир, гордились погибшими как героями. Война была для нас игрой в «солдатики». Однажды по улице нашего города вели русских военнопленных, изможденных, с потухшими глазами, но никакой жалости к этим людям я не испытывал. Я и представить не мог, что когда-то и сам стану таким же.

Повоевать я почти не успел. В конце 44-го меня зачислили в «Гитлерюгенд», а зимой 45-го я уже оказался в плену. Когда я приехал на побывку домой, уже было ясно, что Германия проиграла... Родители уговаривали меня остаться и даже приготовили надежное место, где я бы спрятался до конца войны. Но я так верил, что еще смогу стать героем! Провожая меня, мама сказала: «Мальчик, возвращайся живой». Я потом часто вспоминал ее слова — когда казалось, что выдержать плен невозможно.

Вилли в лагере для военнопленных, 1949 г. В «Гитлерюгенд» Биркемайер был зачислен в конце 44-го, а зимой 45-го уже оказался в плену. В течение четырех лет Вилли поменял несколько советских лагерей и попал домой лишь в 1949-м

Из книги «Оазис человечности».

«Начинается дорога в плен, в неизвестность... Болят ноги, я едва плетусь за идущими в колонне передо мной... Какому-то русскому парню пришлись по душе мои ботинки, надо разуваться, а я делаю это недостаточно быстро, и он бьет меня. Ходить босиком — этого я никогда не умел, а тут еще ноги болят, и лед, по которому мы плетемся, ужасно холодный... «Dawaj, Dawaj!».

— Прошло столько лет, многие подробности, наверное, стерлись?

— Я помню все — и хорошее, и плохое. (Вилли прячет глаза — в них слезы). Нас пригнали в польский город Ченстохова. На улицах было многолюдно, и охранники прокладывали дорогу нашей колонне. Почти каждый из прохожих норовил ударить кого-то из нас дубинкой, швырнуть камень. Дети с искаженными от злобы лицами пинали нас ногами. Мне еще повезло, а мои товарищи были в крови и стонали от боли. Мы пытались увернуться, но в нас бросались еще чем-то и из окон, сливали на головы нам нечистоты. Я подумал тогда, что все они берегли содержимое своих ночных горшков для нас.

Если бы не охранники, нас просто бы растерзали. Поверьте, я не мог понять, что мы такого сделали этим людям. Об Освенциме я тогда ничего не знал. Я бежал на опухших ногах и взывал к Богу: «Где же ты, Отец небесный? Почему ты это допускаешь? Мы беззащитны, а люди вокруг нас ненавидят!».

Потом мы пришли в лагерь для военнопленных на окраине Ченстоховы. Вид у нас был... Белье от пота, грязи и нечистот стояло колом, тряпки на моих ногах изорваны в клочья. Меня осмотрели, обработали раны, и я стал одеваться, пытаясь снова обмотать ступни тряпками, которые были моей единственной «обувью». Медсестра внимательно наблюдала за мной, потом глазами показала на стул: садись. Через несколько минут она вернулась и протянула мне пару ботинок и новые портянки. Вы понимаете, что это был за подарок?! Я не могу этого забыть и благодарен ей до сих пор.

— Вилли, не хочу вас обидеть... Но когда я вижу улыбчивого, благообразного немецкого старика, невольно ловлю себя на мысли: неужели этот милый человек мог заживо сжигать детей, пытать раненых? (Он напрягся — мне показалось, что ему не понравился мой вопрос).

— Поймите, у каждого народа есть садисты. У каждого! В лагере Дембица нас гоняли дубинками на плац. Не русские — свои же, пленные немцы. Они выслуживались за кусок хлеба. Это были настоящие садисты. И в киевском лагере я тоже столкнулся со «своей» сволочью — комендантом из числа военнопленных. Я получил первое в плену письмо от брата и был невероятно счастлив. Вдруг вызывают к коменданту. Сверлящий взгляд, развалился в кресле, трубку сосет, а в руках вертит хлыст. «Так ты, — говорит, — письмо получил от брата?». Я решил, что он тоже хочет прочесть, узнать, как и что там, в Германии, и собрался бежать в барак за письмом. А он как заорет: «Ну, и что пишет твой эсэсовец?». Вскочил и стал меня избивать.

В тот же день меня до потери сознания избил русский капитан Лысенко, заставляя признаться, будто я служил в СС. На самом деле, я был при зенитной батарее, но ему очень нужно было выбить из меня признание. Так что сволочей хватало — и своих, и чужих. Я о многом передумал за время плена, что-то понял, что-то почувствовал, и порой мне было стыдно оттого, что я немец и что так слепо верил в фюрера.

«СРЕДИ НЕМЦЕВ БЫЛИ ПЛЕННЫЕ, КОТОРЫЕ ТАК И НЕ СМОГЛИ ПРЕОДОЛЕТЬ ОТВРАЩЕНИЕ КО ВСЕМУ РУССКОМУ»

— Об окончании войны вы узнали в плену. Что почувствовали в эту минуту — горечь поражения или предвкушение встречи с родными?

— В то утро в наш барак влетел пленный из «Антифа» в черной форме танкиста и закричал, что все должны построиться. Шел сильный дождь,

Наконец-то с мамой! 1949 г. «После смерти мамы я нашел в ее бумагах 22 своих письма и 33 открытки, которые посылал домой из плена»

мы промокли до нитки. Из охранного барака неслась громкая музыка, слышались веселые голоса в подпитии. Мы поняли, что случилось что-то особенное. Человек из «Антифа» стал кричать в мегафон: «Камрады и дорогие товарищи! Война окончена! Рейх подписал безоговорочную капитуляцию всех немцев!». Дальше — радостные крики тех, кто уже считал себя «товарищами», объятия. А я стоял и думал, что вся эта война была впустую.

Пропагандист из «Антифа» зачитал резолюцию от нашего лагеря товарищу Сталину и советскому правительству: «Искупление вины упорным трудом... признание нашей вины за жестокости, грабежи, изнасилования, за выжженную землю...». Мы все вдруг сделались преступниками. Этой резолюцией мы сами подписали себе приговор, и нас ждали годы принудительного труда в плену. Вот о чем я думал в ту минуту. Я был потрясен, не мог сдержать слез. Да, теперь перестанет литься кровь и меня не убьют снарядом или бомбой. Но я же надеялся совсем на другой мир, я был уверен, что это мы и наш фюрер принесем его людям.

— Вы прошли через несколько советских лагерей для военнопленных — в Киеве, в Макеевке, в Мариуполе, познакомились с победителями... Понимали ли вы тогда, почему множество людей, преданных родине, оказались «врагами народа»?

— Это невозможно понять. Работая на мариупольском заводе Ильича, я видел, как идут на смену тысячи мужчин и женщин, которых к заводу привозили и охраняли конвоиры. Мне объяснили, что эти русские рабочие — заключенные. На их лицах была такая печаль... Я не мог понять, какие преступления они совершили. Их ведь насильно угоняли в Германию на принудительные работы, и было им там уж точно не сладко, а теперь они — изгои у себя на родине. Мне казалось это страшной бесчеловечностью.

В Макеевке я встречал молодых женщин, которые были угнаны в Германию. Когда их освободили, то не отпустили домой — собрали в восточной зоне и спросили, есть ли добровольцы для работы в шахтах? Пообещали: кто согласится, через год вернется домой. Но эти женщины работали на шахте уже два года — вместе с нами, пленными, без документов, как и мы, и не знали, сколько им еще осталось «искупать вину». Нам, кстати, тоже обещали, что отпустят через год работы на шахте. И когда я узнал о судьбе этих женщин, подумал: если своих так дурят, что будет с нами?

— Почему же тогда вы назвали книгу «Оазис человечности»? Или это просто удачная метафора...

— Оазис человечности — это отдельные люди, с которыми свела меня судьба: мои товарищи-военнопленные, помогавшие мне, мальчишке, не знавшему жизни, выжить в плену, и советские люди — те, кто прислушивался к своему сердцу, а не только к тому, чего требовала идеология. После освобождения из плена я сразу написал два десятка страниц воспоминаний, чтобы не забыть самое главное. А после смерти мамы нашел в ее бумагах 22 своих письма и 33 открытки, которые посылал домой из плена.

Однажды мне в почтовый ящик подбросили книжку бывшего немецкого военнопленного. Он рассказывал о том, как много пришлось ему пережить в лагере. И очень плохо отзывался о русских: женщины — потаскухи, начальство и лагерная охрана — звери. А еще ужасная еда, которую не стали бы есть даже собаки. Действие книги происходило в тех же краях, где находился и я. Я должен был ответить.

О связи русской девушки и немецкого солдата многие знали, но никто не выдал. «Нас охраняли ангелы...». Вилли и Нина расстались в 49-м и встретились вновь лишь в 2001 году

Помню, как в Мариуполе нас встретил начальник лагеря — пожилой человек в лейтенантских погонах. Потом я узнал, что в Красной Армии он был большим начальником. Так случилось, что он остался в оккупации, и немцы назначили его заместителем начальника на заводе Ильича. Когда они отступали, хотели взорвать завод, но Владимир Степанович этот взрыв предотвратил. В благодарность его не отправили в штрафной лагерь, а только разжаловали в лейтенанты.

Он вышел к нам и сразу начал с извинений за то, что в лагерь мы прибыли с ложными надеждами. Сказал, что это не его вина и что наше возвращение откладывается ненадолго, потому что советская власть не может отпустить тысячи пленных одновременно. Владимир Степанович говорил еще, что рад таким квалифицированным работникам и что он будет заботиться об условиях нашей жизни.

Все это поразило меня и, честно говоря, я поначалу не очень-то поверил его словам. Мы были готовы к тому, что начальник лагеря — это бессердечный злодей, который ненавидит немцев. Но оказалось, что Владимир Степанович полностью доверял пленным, хвалил за хорошую работу. Мы были так благодарны ему за человечное отношение, что к его 60-летию приготовили сюрприз — тайно собрали в мастерской машину и пригнали к его дому. Он был очень растроган.

Не скрою, кое-кто считал, что начальника лагеря вообще не следует поздравлять, — это были пленные, которые так и не смогли преодолеть ненависть ко всему русскому. Но я считаю, что Владимир Степанович помог нам забыть войну и снова стать людьми. Я с благодарностью вспоминаю даже тех, кто в цехе просто жал мне руку, здороваясь, или угощал домашними варениками, борщом и водкой.

— На глазах у всего завода вы встречались с русской девушкой Ниной. Неужели среди свидетелей вашего романа не нашлось доносчиков?

— Интересная вещь... Когда в студии «Жди меня» я смотрел сюжет из Мариуполя, там показывали женщину, которая тоже работала на заводе крановщицей. Оказалось, что она знала о наших встречах с Ниной, потому что видела нас сверху, и знаете, что сказала с экрана: «Какая же это была красивая пара — темноволосая русская девушка и немец-блондин».

Я вам сейчас что-то покажу. (Вилли достает из кармана... камешек). С тех пор как я вернулся из плена, всегда ношу его с собой — это мой талисман в память о наших встречах с Ниной. Она работала на заводской электростанции. Я как-то зашел туда по работе, увидел — и влюбился с первого взгляда. Как вообще я, немецкий военнопленный, мог позволить себе рассчитывать на взаимность советской девушки?! Я только смотрел и любовался ею — она была такая красивая... И вдруг, провожая меня до двери, Нина прошептала: «Do poslezavtra...».

Потом у нас было много счастливых встреч. Я подходил к двери электростанции и тихонько бросал камень. Нина всегда прислушивалась к условному стуку и, если в комнате никого не было, впускала меня. Мне казалось, что мы очень осторожны, но сейчас я понимаю, что знали о нас многие. И никто не выдал! Нас охраняли ангелы...

«НИНА ПИСАЛА МНЕ, ЧТО БЕРЕМЕННА И ЖДЕТ ВИЛЮШУ»

— Да, но вы вернулись в Германию, а Нина осталась, и за связь с немецким военнопленным ее могли охранять уже совсем другие «ангелы» — в форме НКВД...

— Ох как я ждал и в то же время боялся отъезда! Меня все еще не отпускали домой, но неожиданно мне помогла уехать Мария, лагерный доктор. Ночью она прислала за мной солдата, встретила меня на проходной, велела искать вагон-кухню в эшелоне, который готовился к отправке: мол, с поварами обо всем договорилась. Но я не мог не проститься с Ниной. Среди ночи побежал к ее дому, и к эшелону мы вернулись уже вместе. Ту ночь мы провели в кукурузном поле у железнодорожной насыпи. Слезы, объятия, слова любви...

Когда поезд тронулся, Нина бежала за поездом по полю и все махала мне вслед. Было очень больно, но при мысли, что скоро свобода, захватывало дух. Я просто не мог поверить своему счастью, сомневался до последней минуты. На немецкой станции вышли из вагонов и увидели колючую проволоку. Как, опять?! Это была граница между двумя государствами — зонами русской и англо-франко-американской оккупации. Мы шли по дороге, как по коридору, — с двух сторон колючая проволока. Но нас никто не конвоировал, ворота за нами закрылись, а впереди — другие ворота, и они распахнуты. Дома!!! Какое счастье! Это было в 49-м.

Вскоре после возвращения я получил письмо от Нины. Она писала, что беременна и потому — счастлива. Она ждет маленького Вилюшу. Больше весточек от нее я не получал, и все мои письма оставались без ответа. Думаю, моя мама прятала приходившие из Союза конверты, и знаю теперь точно, что и мои послания от Нины скрывали.

— Возглавляя Общество дружбы «Донецк — Бохум», вы много раз потом бывали в этих краях. Не пытались ее искать?

— Конечно, пытался. Впервые после плена я приехал в Донецк в 72-м году — делал доклад в Министерстве угольной промышленности об организации производства на угольных шахтах в Германии. Давал интервью местной телекомпании и очень наделся, что Нина увидит и узнает меня. Я целую неделю находился в Донбассе, ездил в Макеевку, где был в плену. Водка и хорошее знание русского помогли мне со многими найти общий язык. Но я по-прежнему оставался для всех «западным иностранцем», и передвигаться мне разрешалось на расстояние не дальше чем 50 километров.

От Донецка до Мариуполя все 120, но в 75-м я уговорил своего коллегу нарушить правила. Мы нашли таксиста, который и отвез нас в Мариуполь. Приехали на Мартеновскую, 26 — хорошо знакомый мне маленький домик стоял на месте. Вокруг ничего не изменилось со времен войны. Не могу передать, как я волновался... Но дверь открыла незнакомая женщина. Она сказала, что живет здесь лет 20 и о Нине ничего не знает. Соседи на улице собрались, стали предлагать помощь.

Кто-то вспомнил, что неподалеку живет бабушка, которая может что-то знать о Нине. Но старушка не могла мне помочь, только удивлялась, как это может быть, чтобы через столько лет военнопленный искал свою первую любовь. В милицию за помощью я обращаться не рискнул, чтобы Нине не навредить. Нашел я ее только в 2001-м.

— А Нина? У нее ведь дочь и внуки, которые о вашем существовании ничего не знали... Как она отнеслась к тому, что вы ищете ее через «Жди меня»?

— Нина рассказывала мне, что к звонку из редакции отнеслась настороженно. Ей сказали: «Вас разыскивает человек, с которым вы расстались в 49-м году». — «Опять начинается, — подумала она, — не забыли до сих пор...».

Нина всегда чувствовала за собой слежку КГБ, ее мужа в органы вызывали, спрашивали, зачем он на ней женился. Но когда ей сказали, что это я ее ищу и что под каждой из фотографий, которые я прислал в редакцию, написано: «Это моя самая большая любовь», согласилась приехать в Москву. Через полтора года после той нашей встречи Нина умерла. Моя жена не хотела, чтобы хоть что-то напоминало мне об этой истории, но ее уже тоже нет в живых. Прошлой осенью я гостил у нашей дочери Татьяны в Мариуполе, познакомился с внуками и правнуками, потом они приезжали в Германию. Теперь я счастлив.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter