Народная артистка России Алла ДЕМИДОВА: «Марина Влади открыла мне дверь с дрелью в руках. «Привинчиваю, — говорит, — в ванной шурупы, а Володя, как настоящий русский мужик, лежит на диване с книжкой»

В прошлом году свой юбилей народная артистка России Алла Демидова просто проигнорировала — сбежала от торжеств и дифирамбов в средиземноморский круиз, и все-таки есть в ее нынешнем возрасте свои плюсы. Во-первых, Алла Сергеевна уже позволяет себе не нравиться тем, кто не симпатичен ей, во-вторых, вправе ссылаться на годы, когда ее упрекают в нежелании учить какие-то тексты, кроме Чехова и Шекспира, ну и, наконец, в-третьих, теперь не обязана изо дня в день доказывать, что она — великая актриса, как делала это на протяжении полувека. C тех пор многое изменилось: нелюдимая, стеснительная девочка с дефектами дикции стала «бесспорной дивой европейской сцены», способной даже на стадионах играть без микрофона, артистка из массовки превратилась в приму культового Театра на Таганке. Можно только догадываться, каких усилий ей такое преображение стоило, — во всяком случае, на ее аристократическом, почти неподвижном лице этого не прочтешь. Поразительно, но даже на пике актерской карьеры Алла Сергеевна, по ее собственному признанию, не пользовалась особой любовью зрителей — в сборных концертах артистов Таганки ее номер заведомо проигрывал остальным. При этом коллеги дружно считали Аллу гордячкой: ну еще бы, едва Любимов стал доверять ей главные роли, с помощью женских ухищрений она добилась от режиссера позволения не являться на репетиции вместе со всеми в 10 утра. «Представляете, как дружно меня ненавидели, когда я приходила в театр к часу?» — не скрывает торжества актриса. Загадочная, неземная, неспособная играть быт — эти эпитеты сопровождают Аллу Сергеевну всю жизнь, да и сама она постоянно подчеркивает свою беспомощность, непрактичность. Примечательно, что критики и поклонники верят в это практически свято, хотя Демидова никогда не чуралась земных благ. Я даже не о ее пятикомнатной, заставленной пыльным антиквариатом квартире на Тверской, не о вторых в театре «жигулях», купленных сразу после Высоцкого, и не о том, что красавицу-актрису — первую в Москве! — стал одевать модный дизайнер Вячеслав Зайцев. Все это мелочи: уйдя из театра, когда тот переживал тяжелые времена, и проявив завидную деловую хватку, прима выкупила у Таганки спектакль Виктюка «Федра» и уже с ним отправилась в свободное плавание — то бишь на зарубежные гастроли. С тех пор в России Демидова практически не играет, вследствие чего на родине успело вырасти целое поколение, которое много о ней слышало, но никогда на сцене не видело и довольствуется сообщениями о ее триумфальных выступлениях то в Колумбии, то в Лапландии. Все больше актриса напоминает недосягаемую звезду, свет которой не может ни осветить путь, ни согреть... Возможно, разучившаяся внимать высокому искусству публика, завистливые коллеги и обозвавшие ее «интеллектуальной овчаркой» журналисты теплого отношения к себе действительно не заслужили, но... Однажды Демидову спросили, почему, так часто меняя режиссеров, она всю жизнь прожила с одним супругом — сценаристом Владимиром Валуцким? «Просто я никогда ничего не делаю сама, и у мужа, видимо, такой же характер», — холодно ответила Алла Сергеевна. Кстати, поговаривают, что именно она стала прообразом героини снятого по сценарию Валуцкого фильма «Зимняя вишня». Много лет Демидова оживала только в огнях рампы, в промежутках накапливая внутреннюю энергию. Она и сама уже, кажется, не помнит, когда последний раз хохотала, но ошибаются простодушные дамы, полагающие, что Алла Сергеевна избегает мимики, дабы уберечься от морщин. Сильные эмоции ей чужды, ее выстраданное кредо — никогда не отчаиваться и слишком не радоваться, и сквозь образ Актрисы, так старательно вылепливаемый ею всю жизнь, нет-нет да и проглянет былая, застегнутая на все пуговицы, надменная преподавательница политэкономии... ...В театре она сыграла самых блистательных персонажей: Раневскую, Электру, Медею, Гамлета, но лучше всего, по-моему, ей все-таки удалась роль великой актрисы Аллы Демидовой.

«ИНТЕЛЛЕКТ ДАЖЕ ДВОРНИКУ НУЖЕН»

— Алла Сергеевна, вас называют рафинированной интеллектуалкой, эстеткой... Скажите, актеру интеллект нужен или вполне можно без него обойтись?

— (Сухо). Мне кажется, интеллект даже дворнику нужен — чтобы быстрее мести улицу.

— Не секрет, что роман с театром у вас сложился не сразу: не поступив в Щукинское училище, вы окончили экономический факультет МГУ. Потом была вторая попытка — занимались в студии при «Ленкоме», но через год из-за профнепригодности были оттуда отчислены... Тем не менее с пяти лет на вопрос: «Кем ты будешь?» — уверенно отвечали: «Великой актрисой». Чувствовали, что это предопределено?

— Ну кто в пять-семь лет не называет себя пожарником? Впрочем, это не значит, что до седых волос ему суждено не расставаться с брандспойтом. Просто я как услышала слово «великаяактриса», — оно слилось у меня в одно! — так в своем дневнике и написала.

«Ты и я». 1971 год

— Дефекты дикции вас не смущали?

— В пять лет меня вообще мало что смущало. У меня и сейчас, кстати, не очень хорошая дикция, но это создает некую неповторимость.

— В профессии хотят состояться многие, но успеха, как правило, чаще всего добиваются те, кто приезжает в столичные города из провинции. Они более хваткие, цепкие, лучше используют шанс и отчаяннее борются за существование. Вы — коренная москвичка из интеллигентной семьи: вам легче было утверждаться, чем остальным, или все-таки тяжелее?

— Вы абсолютно правы: чтобы утереть нос столичным, действительно нужна завидная энергия. Она необходима, чтобы, во-первых, вырваться из своего гнезда, а во-вторых, завоевать в Москве какое-то положение. Правда, очень часто ускорение этого пути к довольно плачевным результатам приводит. Помню, в театральном училище самыми модными девочками были студентки из провинции, но потом мало кто из них выбился в люди. Видимо, их энергия была затрачена на то, чтобы москвичей переплюнуть...

Как бы ты хорошо ни занимался, после училища все равно нужно всякий раз доказывать свою состоятельность заново. Стоишь, зажмурясь, перед очередным трамплином, после которого тебя или понесет дальше или грохнешься вниз... Это у состоявшегося режиссера за плечами имя и свой коридор судьбы, а у актера, даже если он сегодня звезда, завтра новая роль и, значит, надо все начинать сначала... В этом и состоит одна из трудностей нашей профессии.

— Хорошо представляю себе Замосковоречье, где вы родились и выросли, — недалеко от нынешней гостиницы «Балчуг». Раньше это был особый район со своими законами, своими неписаными правилами. Знаю, что в детстве одноклассники вас недолюбливали, пытались даже над интеллигентной девочкой Аллой поиздеваться...

— О Боже мой, вы спрашиваете меня настолько плюсквамперфект... Дела давно минувших дней... Я вообще не очень охотно прошлое вспоминаю — живу настоящим. Только когда задают такие вопросы, с большим трудом начинаю копаться и довольно часто из-за этого раздражаюсь. Что там случилось, когда?.. Ну да, наверное, были проблемы — как и у всех детей...

— Вот интересно, встречались вы со своими обидчиками позднее, когда стали уже известной актрисой?

— Нет, нет! Не дай Бог!

«СТРАШНО ПОДУМАТЬ, ЧТО МЕНЯ ЖДЕТ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ»

— Театр на Таганке, который возник на волне «оттепели» и уже более 40 лет на слуху, стал новым словом, по сути, переворотом в театральном искусстве. Скажите, тогда, в 64-м, вы представляли, во что это выльется?

— Боже мой, вы представляете, что с вами будет лет через 20?

— Честно? Не очень...

— А мне страшно подумать, что меня ждет через неделю. По-моему, все попытки заглянуть в будущее обречены — недаром говорят: «Чтобы насмешить Бога, скажите ему о своих планах».

Когда мы еще были студентами, на нашем курсе Любимов поставил «Доброго человека из Сезуана». Этот дипломный спектакль произвел впечатление — собственно, с ним мы и стартовали... Начинали на ровном месте: ни возрастов, ни традиций, ни званий, и уж, конечно, никто не думал, что это в истории Таганки отправная точка.

— Вы неоднократно называли себя подмастерьем Любимова, скрипкой Страдивари в его руках, вас считали актрисой, которая наиболее полно воплощала на сцене любимовский замысел. Сейчас, с высоты прожитых лет, вы смотрите на то время с ностальгией или с легкой иронией?

— Трудно поверить, но я действительно ничего почти не вспоминаю — поэтому и интервью не люблю. У меня чувство времени атрофировано, я никогда не знаю, какой на дворе день, когда случилось то или иное событие, — вчера или давным-давно... Вот у Феллини был прекрасный фильм «Амаркорд», а мне это чуждо.

Ленин и Алла. «6 июля». 1968 год

— Недавно я снова смотрел «Доброго человека из Сезуана» — его привозила в Киев нынешняя, уже совершенно другая Таганка, — и, признаюсь, спектакль не производит прежнего впечатления. Как вы считаете, его загубили или тем, что было хорошо 40 лет назад, сегодня уже никого не удивишь?

— Наверное, и то и другое. Вообще, русский репертуарный театр развивался не в русле мировых тенденций: ну где еще шли спектакли — и иногда хорошо! — по 20, по 40 лет? Я проработала на Таганке 30 лет, и например, премьера «Гамлета» с Высоцким в главной роли состоялась в 71-м, а последний раз мы сыграли его за несколько дней до Володиной смерти — 18 июля 80-го. За это десятилетие спектакль очень менялся и, должна вам сказать, в конце стал намного лучше. Я видела, как от первоначального страшного надрыва Высоцкий уходил к абсолютному внутреннему спокойствию позднего Гамлета, и мне очень жаль, что в литературе, в театроведении эта динамика не прослежена, потому что критики посещают только премьеры.

...К сожалению, спектакль иногда умирает — в основном из-за того, что идут замены. С одной стороны, молодым актерам полезно осваивать рисунок, предположим, Смоктуновского — в этом есть какая-то школа, а с другой — все равно рисунок создан неповторимым мастером и второго такого (каким бы талантливым ни был преемник!) нет и не будет. Согласитесь: от игры в чужом рисунке энергетика безвозвратно уходит... В «Добром человеке из Сезуана», который вы видели, исполнители сменились уже раз 10 — чего ж вы хотите?

— А вы согласны с расхожим мнением, что хороший театр живет семь-десять лет?

— Вообще-то, это расхожее мнение было высказано еще Станиславским (он, правда, больший давал срок — 20 лет), и думаю, такими циклами, волнами живет в искусстве идея. Всплывает какая-то забытая форма, нащупываются звук, тема, а затем все это глубоко разрабатывается и на 10-15 лет становится классикой. Спустя время классика переходит, как ни странно, в романтику: возникает некая ностальгия и такой романтический флер, а потом опять спад и возврат к архаике... На таком, кстати, витке мы сейчас и присутствуем: не только в театре — в искусстве вообще.

— По-моему, сегодня ситуация с театрами — и в Москве, и повсюду — достаточно грустная. Вы входите в жюри премии «Триумф» и наверняка вынуждены просматривать многие спектакли: скажите, хоть что-то за последние пару лет вас потрясло, вызвало такую бурю эмоций, что вы не могли уснуть, плакали, переживали, страдали?

— Действительно кое-что я смотрю, хотя в последнее время в театры ходить перестала. Почему? Сегодня публике предлагают даже не постмодернизм, не переваривание опыта прошлых дней, а нащупывание нового, но оно еще очень слабое, робкое, невнятное... Не скажу, что сейчас во всем мире такая картина: во Франции, например, где не было, кроме «Комеди Франсез» и еще двух-трех трупп, репертуарного театра, иногда бывают очень хорошие спектакли. Вот, скажем, я посмотрела «Гедду Габлер» с Элизабет Юппер — она просто создана, мне кажется, для этой роли. Потрясения не испытала, но чистота ее исполнения очень понравилась.

Потрясение — это, скорее, из области детских впечатлений, хотя... Пожалуй, им стал для меня спектакль знаменитого американского режиссера Боба Уилсона, причем в первую очередь по партитуре света, которую наши даже еще не осваивают, поскольку это очень дорого. У нас с Бобом был в планах совместный проект, который стоил... миллион долларов. Я удивилась: «Почему — это же моноспектакль?». Казалось бы, что там? Ерунда, но больше половины этих денег шло на свет.

«Служили два товарища». С Роланом Быковым. 1968 год

— То есть на внешние эффекты?

— Нет-нет — на эстетику, а вот возникла она, видимо, потому, что в свое время Уилсон был архитектором... Вообще, когда в искусстве соединяются две профессии, это дает объем. Например, когда балетные Уланова или Плисецкая не только танцуют, но и имеют талант драматический. Да, некоторые балерины эффектнее поднимают ногу, выше прыгают, больше делают фуэте, но это совсем не то.

Или Шаляпина взять... Думаю, в свое время много было басов и лучше, но только его голос соединился с драматическим талантом. Как и у той же Марии Каллас. Именно это придавало их исполнению глубину, какой-то неповторимый рисунок.

— И все-таки... Сегодня бытует мнение, что театр медленно умирает, — вы его разделяете?

— Ни в коем случае. Театр всегда оплакивают и жалеют — только на моей памяти столько раз его хоронили. Когда появилось кино, все всполошились: «Ах, он при смерти!», распространилось телевидение — опять отпевали, но театр, как птица Феникс, отряхивался и жил дальше. Да, сейчас он на перепутье, но это понятно...

— Тем не менее, когда грянула перестройка, театр судорожно заметался в поисках: чем бы заманить зрителя? Задорнов не случайно шутил, что теперь у нас если ставят классику, то три сестры — обязательно лесбиянки, а дядя Ваня — гомосексуалист: дескать, больше удивлять публику нечем...

— Я вас немножко поправлю: это не театр метаться стал, а актеры — они просто засуетились в поисках заработка.

— Но их ведь можно понять, правда?

— Как и любого, наверное, человека.

«ТЕАТР ВСЕГДА ОПЛАКИВАЮТ И ЖАЛЕЮТ — НА МОЕЙ ПАМЯТИ СТОЛЬКО РАЗ ЕГО ХОРОНИЛИ»

— Вам приходилось бывать на вырабатывающих адреналин спектаклях? На скандальных постановках Жолдака, например?

— Практически все, что надо посмотреть, я видела, а что именно вас интересует?

— Ну, скажем, ваше мнение о творениях новомодных режиссеров, стремящихся прежде всего к кассовым сборам?

— (Грустно). Тут, очевидно, мой возраст сказывается. Вот вы вспомнили Таганку образца 64-го года: это действительно было новое слово в искусстве, в поисках иной формы. Театр ставил диагноз болезням общества, во многом формировал вкус зрителей и общественное мнение. Наши спектакли смотрели лучшие люди страны, но актеры старого МХАТа — они еще были живы! — к нам не приходили.

— Неужели из зависти?

— Они просто видели эти поиски в другом времени: у Мейерхольда, у «Синей блузы» 20-х годов и так далее, поэтому отзывы патриархов, которые все-таки удостаивали нас своего присутствия, были скептическими: «Да ну, синеблузники...». Вот и я, благодаря тому, что долго живу, видела в театре большие вершины (например, Иннокентия Смоктуновского в «Идиоте» или в «Иудушке Головлеве»), и теперь мне очень сложно смотреть в этих ролях других. Зато молодежь с большим интересом «заглатывает» спектакли, о которых вы спрашиваете. Видимо, иногда опыт и возраст могут сослужить и плохую службу.

— Вы упомянули Смоктуновского — гениального, на мой взгляд, актера. Как вы считаете, сейчас артисты такого уровня, кому свыше дано то, что было у Иннокентия Михайловича: в мимике, жестах, голосе, — есть?

— Конечно же, есть, просто требования к ним нынче другие. Раньше была школа, актеры играли образы... Я хорошо знала Иннокентия Михайловича, потому что, во-первых, мы были соседями по даче, а во-вторых, очень много снимались вместе. На сцене, на площадке он полностью перевоплощался, а сейчас актеры в основном играют свое «я» в предлагаемых обстоятельствах. Да, это выглядит очень естественно, и иногда, если роль совпадает с их чувствами, даже забавно, особенно в современном кино, однако...

Знаете, как у Дидро сказано? Цитирую по памяти: «Вы Тартюф — вы скупой, но если будете играть себя, до Тартюфа, Скупца с большой буквы, никогда не подниметесь»... Иными словами, надо всегда отходить от себя, чего нынешняя школа не требует...

«ЭФРОСА Я ОЧЕНЬ ЛЮБИЛА»

— После того как остался за границей Любимов, Театр на Таганке возглавил Анатолий Эфрос. В отличие от коллег, воспринявших нового худрука в штыки, вы удивительно вписались в его ансамбль — это, на мой взгляд, стало возможно потому, что и раньше играли в его постановках, знали его требования. Перестраиваться приходилось?

— Нет, потому что Анатолия Васильевича я очень любила. В 74-м году он поставил на Таганке «Вишневый сад», и мне кажется, это был его лучший спектакль. Кстати, Лопахина там бессменно играл Высоцкий (у Володи только две роли были без дублеров: Лопахин и Гамлет). Очень хорош был Петя Трофимов в исполнении Золотухина, да и Раневская считалась одной из моих лучших ролей.

Этот спектакль мы много играли — и за границей тоже: с ним нас пригласил на свой юбилей в Милан Джорджо Стрелер. Мы часто общались, и однажды он предложил: «Хотите, поработаем вместе?». — «На каком языке?» — я спросила. «Выучите итальянский. Актриса-немка на это пошла и уже несколько лет с нами». Я возразила, что для меня это нереально, и вообще, не хочу уезжать из России. Вот если бы он прибыл в Москву...

В то время Стрелер был директором Театра Наций и осуществлял проект «Голоса Европы», куда приглашал поэтов из разных стран. Францию представлял Антуан Витез (который, кстати, переводил на французский язык Маяковского), а из России он пригласил меня и в театре «Пикколо да Милано» поставил большой поэтический спектакль. Читала я, естественно, на русском языке. Джорджо нашел музыку, установил пюпитр, зажег свечу... В этой конструкции я до сих пор провожу свои поэтические вечера.

Театр на Таганке. «Гамлет». Принц датский — Высоцкий, Клавдий — Пороховщиков, Гертруда — Демидова. Кстати, премьера этого спектакля состоялась 36 лет назад

Когда уже после смерти Эфроса мы приехали на гастроли в Париж, Витез увидел «Вишневый сад» в театре «Одеон». Наверное, это очень его зацепило, потому что он предложил мне играть «Федру» Расина в «Комеди Франсез»: дескать, героиня иностранка и ваш акцент в самый раз. Устроил меня в школу французского языка — театр все оплачивал... (Пауза). А-а-а! Вспомнила!.. Видите, у меня ассоциативная память: вы что-то спрашиваете, и она выдает.

Витез был таким же интеллигентным, мягким и деликатным, как Эфрос, но более жестким в восприятии мира в целом и театра в частности. Для начала он решил представить меня труппе «Комеди Франсез», а надо сказать вам, что там за кулисами куда интереснее, чем в фойе. Например, в кабинете директора, сделанном еще для Мольера, стоял таз, в котором классик мыл руки, — в общем, все сохранилось с давних времен...

...Когда он представлял меня труппе — с шампанским и так далее, — пришли все мужчины и не было ни одной женщины. Вот тогда Антуан и сказал: «Вы знаете, Алла, эти сосьетер, члены товарищества, нас в «Комеди Франсез» не пустят — будем играть с русскими актерами в «Одеоне».

Увы, этот проект оборвался на взлете... Все уже было расписано: репетиции и спектакли поочередно в Москве и Париже, как вдруг 1 мая 1990 года мне позвонили и сказали: «Вчера Антуан Витез умер — разрыв сердца». Ему было всего 58 лет, это его последняя работа, незаконченная... У меня и макет «Федры» остался, и эскизы костюмов...

«КОГДА ШКОЛЬНИКИ ПРИНЯЛИСЬ БРОСАТЬ С БАЛКОНА ПИВНЫЕ БУТЫЛКИ, Я ПЕРЕСТАЛА ВЫХОДИТЬ НА СЦЕНУ»

— Алла Сергеевна, когда вернулся Любимов, которого, в общем-то, многие уже и не ждали, в Театре на Таганке произошел раскол: одни ушли за Губенко, другие остались. Что в это время вы чувствовали?

— Боже мой, какой вопрос странный!.. Это же не бывает так, в один день: пришел Любимов и расколол труппу...

— Но исход части учеников назрел?

— Да, театр шел к этому 15 лет, если не больше, — медленно, постепенно... (Пауза). Раскол всегда плох, тем более такой... Понимаете, на Таганке две сцены. На новой были поставлены лучшие, последние работы: «Три сестры», «Борис Годунов», «Доктор Живаго», «Пир во время чумы», «Федра», и когда Губенко со товарищи этот репертуар взял, все эти спектакли скончались, поскольку не могли быть перенесены на старую сцену. 80 процентов репертуара просто ушло: например, мою «Электру» (это последняя постановка Любимова) мало кто видел, потому что мы даже не успели ее сыграть. Эти люди загубили Таганку — вот что плохо, а не сам по себе раскол. Ради Бога, отделяйтесь...

— ...колитесь...

— ...делайте свое дело на новой площадке — всем места хватит, но именно этим их поступок был нехорош. У меня остался старый спектакль «Преступление и наказание». Я его не любила (волнуется), за ним никто не смотрел (Любимов отрабатывал свои контракты на Западе), и когда школьники, которых начали нагонять в зал, принялись бросать с балкона пивные бутылки, я перестала выходить на сцену. Зарплату не получала, но через год актеры пришли к директору: пусть Демидова или работает, или подает заявление... В конце концов, я ушла.

— Когда вы последний раз выходили на сцену Таганки?

— Был какой-то очередной юбилей: к круглой дате восстановили «Доброго человека из Сезуана», о котором вы вспомнили. Наверное, Таганке исполнилось 35...

Муж Аллы Сергеевны Владимир Валуцкий — сценарист многих картин, в том числе «Зимней вишни»

— Может, все-таки 40?

— Вполне может быть. Короче говоря, Любимов позвонил и попросил сыграть в этом спектакле мою старую роль — очень небольшую. Я согласилась, но предупредила, что выйду только один раз (c тем, чтобы потом меня не просили: мол, выручи, заболела актриса...).

На этот юбилей собралось очень много хороших людей — со всего мира приехали Таганку поздравить. После спектакля мы выстроились на сцене: Юрий Петрович с одной стороны, а я и другие актеры — с другой, около портрета Брехта. Все поднимались из зала и шли к Любимову, и вдруг Боб Уилсон (он тоже присутствовал) направился не к Любимову, а ко мне и предложил вместе работать — это после маленькой роли! Правда, он видел меня на разных фестивалях, но все-таки...

Мы закрутили тогда с ним забавный проект «Записки сумасшедшего», но потом от этой затеи я отказалась: в Нью-Йорке репетировать не смогла...

— Когда вы проходите мимо Театра на Таганке, уже не работая в нем, сердце не екает?

— Да нет...

— Но хоть какие-то ассоциации возникают?

— Никаких. (Пауза). Никаких...

— Просто место, где вы когда-то служили?

— Вы знаете, это немножко в стороне от моих путей: я живу в центре Москвы — на Тверской. Кстати, когда работала на Таганке, всегда мечтала или рядом с театром жить, или неподалеку от дома работать, поэтому сейчас в тех краях даже не появляюсь.

«ВЫСОЦКИЙ УЖЕ МИФ, И НЕ НАДО ЕГО РАЗВЕНЧИВАТЬ»

— Ряд лет вы играли с Высоцким, были партнерами, именно вам он доверял какие-то свои профессиональные и житейские тайны, вы — едва ли не единственная из актеров! — знали о его пристрастии к наркотикам. Многие в театре были, знаю, шокированы мемуарами Марины Влади, поскольку она написала вещи, для людей, любивших Высоцкого, неприемлемые... Cкажите, он действительно был такой величиной, какой советскому народу казался?

— Вы знаете, Высоцкий уже миф, и поэтому не надо его развенчивать. Его образ — это монолит, но говорить, что он и на кухне был такой, как в кино или на сцене, смешно. Володя был разным, как любой человек, как вы и я, но чтобы вас позабавить, расскажу один любопытный случай.

Они с Мариной только построили кооператив на Малой Грузинской, еще не было новоселья, и вот я к ним прихожу. Дверь открывает Влади с дрелью в руках. «Марина, — спрашиваю, — что вы делаете?». — «Привинчиваю в ванной шурупы». — «А Володя?». — «А Володя, как настоящий русский мужик, лежит на диване с книжкой». Таких красноречивых штрихов много, но зачем же я буду вам теперь об этом рассказывать? Высоцкий, повторяю, — миф.

— Скажите, он был ярким человеком и в жизни или только на сцене преображался?

— Нет, безусловно, был очень ярким и ненасытным к знаниям. Если его не цепляло, он разговор не поддерживал: просто поднимался и уходил, но если ему было интересно, впивался в собеседника и выжимал его до последней капли. Опыт — и творческий, и житейский — Володя черпал отовсюду...

— В моем понимании Высоцкий был очень энергетичен. Вот любопытно, на сцене, когда вы вместе играли, это ощущалось? На вас распространялось его поле?

— С годами да — особенно когда он, как вы сказали, стал принимать наркотики. Я об этом не знала, просто почувствовала энергетику, а потом мы стали с ним репетировать пьесу Уильямса «Крик» — Высоцкий был одновременно партнером и режиссером. (Он вообще в режиссуру хотел уйти: и в кино, и в театре). Тогда он был со мной откровеннее, чем с остальными, потому что у меня была роль такая — актрисы, принимавшей наркотики. Я не очень понимала, что это такое, и Володя рассказывал...

Кстати, когда первый акт был готов, мы повесили объявление, что в такой-то день и час можем показать его всем коллегам. Никто не захотел посмотреть: ни артисты, ни Любимов — пришел только художник Давид Боровский с каким-то приятелем. Впрочем, я сейчас о другом...

«В театр сейчас идет зритель негипнотизируемый, а те, кто могут поддаться магии сцены, или дома книжки читают, или в интернете сидят» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

...Безусловно, энергетика от него исходила мощная, но я думаю, любому человеку, который выходит перед 50-тысячной толпой, без повышенной энергетики не обойтись — чтобы удерживать общее внимание, она просто необходима. Недаром все рок-певцы экспериментируют с наркотиками или ищут соответственные методики в буддизме, в психических, технических, технологических вещах.

В свое время меня это тоже заинтересовало, и я пыталась с помощью каких-то буддистских и йоговских упражнений контролировать выброс психической энергии, стала интересоваться гипнозом...

У меня есть своя методика, я даже давала молодым актерам мастер-классы за границей. Почему именно за границей? Больше почему-то этим на Западе увлекаются.

— А это правда, что вы посещали курсы академика Спиркина — известного гипнотизера и экстрасенса?

— Ну, это не курсы были, а, скорее, лаборатория под его эгидой. Сам Спиркин ничего в этом не понимал, просто имел статус, а нам, начинающим, нужна была, как сейчас говорят, крыша. Меня всегда тянуло к таким людям, правда, тогда мы и слова «экстрасенс» не знали — оно появилось позднее, сошло откуда-то с неба. В этой лаборатории я была много лет.

— Вы обладали какими-то способностями?

— Да, меня проверяли. Нередко я ассистировала или сидела в углу и была медиумом — от меня брали энергию. Иногда просили ставить диагноз, ведь там не только интуиция, но и своя методология есть...

— Хороший актер, по-вашему, это всегда гипнотизер?

— В какой-то степени да, другое дело — сознательный или бессознательный. Как-то я разговорилась с одним очень опытным гипнотизером... Не то что разоткровенничалась...

— Начали, очевидно, прощупывать...

— ...и впитывать. Он мне сказал: «Если в зале есть 30 процентов гипнотизируемых, зал ваш, а если их нет, будь вы хоть Мессингом, ничего сделать не сможете». Ну а теперь смотрите: в театр в основном идет сейчас зритель негипнотизируемый, а те, кто мог бы поддаться магии сцены, или дома книжки читают, или в интернете сидят...

— Зритель, очевидно, политиками по телевизору закодирован — у нас на экране сплошной театр абсурда...

— Ну, не знаю, не знаю...

«ВАНГА БИЛА СЕБЯ ПО КОЛЕНКЕ И ЗАДИРАЛА ПОДОЛ ПЛАТЬЯ: «ВО КАК Я ЗАГОРЕЛА!»

— Слышал, что мистики в вашей жизни было немало. Вы ведь и с Вангой встречались?

— Да, это правда.

— Я тоже посетил ее — в 92-м году, а что интересного она вам сказала?

— Я была у нее намного раньше — по-моему, в 74-м. Ванга была моложе...

— ...и активнее, видимо...

— Во всяком случае, явная сила в ней чувствовалась, но к ней же попасть было невозможно. Как это вам удалось?

— Жена начальника политуправления КГБ Болгарии привезла...

— Хм, а у нас были гастроли в Болгарии. Кто там тогда был самым главным?

— Тодор Живков...

— Вот я и оказалась рядом с ним на банкете. Он бил меня по коленке и спрашивал: «Чего хочешь?». Я ответила: «Попасть к Ванге». Живков поманил референта — им оказался очень крупный философ, но тогда он писал своему лидеру доклады по идеологии.

— Для этого действительно надо было быть философом...

— Живков сказал: «Завтра утром отвезешь ее к Ванге», — и мы поехали. Прорицательница жила в городе Петриче — на границе с Грецией: добирались мы туда целый день.

Надо сказать, что как раз в это время я снималась в фильме «Легенда о Тиле», где играла Катлину — ясновидящую, и буквально накануне мы сняли сцену, где она пророчествует: «В Испании родится Карл, он будет таким-то, а Тиль будет таким-то»...

Я сыграла какой-то зодиакальный свет, какую-то муру собачью, и вот увидела перед собой молодую загорелую женщину — слепую, но без выраженной патологии, простоволосую (это она потом стала ходить в платке). Ванга била себя по коленке — это, видимо, характерный болгарский жест — и, задирая подол платья, приговаривала: «Во как я загорела, во как!».

— Кричала?

— Нет, абсолютно. Сейчас я показываю вам интонацию. Если я, когда играла Катлину, голосила что-то вроде: «Вэй-вэй!», то она просто хвалилась: «Во как я загорела!». С ходу она задала вопрос: «Отец у тебя погиб?». — «Да!» — растерялась я. Она: «Тут он стоит, тут он». Ванга узнавала какие-то мелкие детали, которые не создавали картины. «Почему я тебя вижу в военной форме?» — спросила. Я удивилась: «В какой?» — и она абсолютно точно описала костюм Анжелики из фильма «Щит и меч»... «Это моя роль», — призналась я.

Не думаю, что она поведала мне что-то особое или такое, чего я не знала, но Ванга в отличие от прочих гадальщиц (условно их так называю) не говорила: «Бутерброд», а называла отдельно: «Хлеб» и «масло», — и я уже в уме их составляла. Безусловно, какие-то вещи она «видела» правильно, а прощаясь, поцеловала меня и погладила по спине. Видимо, этот жест снял какое-то психическое напряжение — два года мне жилось довольно спокойно...

— Насколько я знаю, после страшного приключения, пережитого во время полета из Москвы в Симферополь, вы долго избегали самолетов...

— Ой-ой-ой! (Эмоционально). Это было очень давно — я снималась тогда в фильме Шепитько «Ты и я». В график мы не уложились, поэтому осенние московские подворотни доснимали зимой в Ялте. Почти каждый день у меня был спектакль, но вот, наконец, выкроила три дня и полетела в Крым.

«Я НЕ ЛИЗ ТЕЙЛОР, КОТОРАЯ КОЛЛЕКЦИОНИРУЕТ ДРАГОЦЕННОСТИ»

— На шубе моей какой-то крючок оторвался, поэтому, едва усевшись в салоне, достала иголку с ниткой и стала его пришивать. Тут как тут стюардесса: «Что это вы делаете?». — «Пришиваю крючок». Она всполошилась: «В самолете хуже приметы нет». Что ж, в приметы я верю, и вот как сидела с этой шубой в обнимку, так и застыла. Летели ужасно, садились и того хуже, но долетели, сели. Дошиваю я эту шубу, а стюардесса, глядя мне прямо в глаза, говорит: «Мы приземлились в аэропорту Борисполь города Киева». На минуточку — летели-то в Симферополь!

Выхожу. Абсолютно нелетная погода — по всему зданию аэровокзала на полу и даже в туалетах спят люди... Знакомых у меня в Киеве не было, поэтому полдня я промаялась на ногах и вдруг слышу: объявляют рейс Киев — Одесса. «Ну, — думаю, — это где-то рядом с Ялтой». Покупаю билет и уже поздним вечером прилетаю в Одессу. Сажусь в такси, водитель спрашивает: «Куда?», и я преспокойно ему говорю: «В Ялту».

У этого одессита даже юмора не хватило, чтобы оценить ситуацию. Такое можно только по молодости отчебучить, да и время, согласитесь, было другое. Ехала я всю ночь на перекладных (местным таксистам, оказывается, пересекать границу области запрещалось): Одесса — Николаев, Николаев — Каховка, Каховка — Херсон, Херсон — Симферополь... Может, не в той последовательности перечисляю, но где-то так... Когда закончились деньги, я расплачивалась какими-то золотыми брелоками. Водители пробовали их на зуб: золото или нет, — и я до сих пор не могу понять, как это можно определить.

Не спрашивайте как, но до Ялты я добралась, а съемку там отменили, потому что встретили самолет, к тому времени уже прилетевший из Киева, и меня в нем не обнаружили. После этого я долго в других городах не снималась...

— Как же надо было любить искусство, чтобы вот так, на перекладных, мчаться на съемки!

— Нет, это не любовь к искусству, а гипертрофированное чувство долга.

Спектакль «Квартет» греческого режиссера Теодороса Терзопулоса шел в Москве и в Афинах. Алла Демидова и Дмитрий Певцов

— Хорошее чувство!

— Для других, а для того, кто им обладает, очень обременительное.

— Мне говорили, что с актерами Таганки отношения у вас были на уровне «здрасьте — до свидания». Вам разве не по душе актерские курилки, посиделки, капустники?

— Нет, я обожаю сидеть в гримуборной где-нибудь с краю и слушать всевозможные байки: мне они не надоедают и в 20-й, и в 40-й раз, потому что артисты всегда играют — в быту, в предлагаемых обстоятельствах. Правда, сама так не умею...

Вообще, в театре я жила на обочине: ни особо дружеских отношений, ни конфликтов ни с кем не было. Недавно вот с огромным удовольствием и удивлением прочитала дневники Золотухина «На плахе Таганки»...

— Очень спорные, кстати...

— Не знаю, спорные они или нет, но речь в них идет будто о совершенно другом театре. Взяла свои дневники, чтобы сверить, что же в те дни происходило, и оказалось, жизнь кипела какая-то незнакомая...

— Золотухин ведь к вам в отличие от многих коллег хорошо относился...

— И я к нему тоже.

— Не случайно в своих дневниках он довольно тепло о вас отзывается...

— (Кивает в знак согласия головой).

— А это правда, что на гастролях у вас была спаянная компания: вы, Филатов, Хмельницкий и Дыховичный...

— Да, у меня даже забавные фотографии сохранились...

— Тогда многие актеры русского театра по традиции крепко пили, а как вы — имею в виду вашу четверку — любили проводить время?

— Ну да, выпивали! Крепко пьющими не были, но собирались, предположим, после спектакля у кого-то в номере — в основном у Лени Филатова. Хмельницкий доставал из чемодана припасенную для такого случая горилку 0,75, Леня выпивал рюмочку — и после этого только курил и беспрестанно общался. Ходил по номеру и говорил, говорил, говорил...

— Импульсивный был человек, да?

— Видимо, завышенная нервность возникала в нем даже от маленькой стопки... Ваня Дыховичный — тот, можно сказать, пробовал и куда-то тихо и незаметно исчезал. Я пила совсем чуть-чуть — больше с Леней беседовала, мы постоянно вели диалог. Хмель выпивал все, а потом с криком: «Пошли к девочкам!» падал на кровать и отрубался. Утром на репетицию приходил Леня Филатов — весь зеленый, невыспавшийся. Приползала с мешками под глазами, опухшая я, Ваня был почти никакой, и только Хмельницкий — как новорожденный: в свежей рубашке с голубыми ясными глазами. И так каждый раз... Да (улыбается), здорово было...

— Зависть среди актеров — качество не последнее. Вам сильно завидовали?

— (Пожимает плечами). Не знаю.

— Неужели вы никогда не обращали на это внимания?

— Нет.

— Говорят, вы знаете толк в ювелирных украшениях, антиквариате...

— «Знаете толк» сказано слишком сильно: я же не Лиз Тейлор, которая коллекционирует драгоценности, но я и впрямь люблю старые вещи, тем более сделанные талантливыми мастерами. Давно заметила: опыт и память человечества все плохое стирают. Остается, как ни странно, лишь то, что несет в себе хорошую энергию: картины, например, предметы старины.

— У вас есть какие-то любимые вещи, с которыми что-нибудь связано?

— Да, очень много.

— И кто же вам их дарил?

— Разные люди, разные...

«НИКОГДА НЕ ЗНАЮ, СКОЛЬКО ДЕНЕГ У МЕНЯ В СУМКЕ»

— Я был потрясен, узнав, что вы любите смотреть музыкальные клипы современных поп-звезд. Неужели такое возможно?

— Вы знаете, это все от бессонницы. Когда я в другом городе, лежу и бездумно смотрю на экран, пока совсем не отупею и не засну.

— Если бы клипы с участием драматических актеров снимали раньше, вы тоже не отказались бы в них поучаствовать?

— Совсем, представьте, недавно, позавчера, мне это предложили, и я... откликнулась. Это проект московского телевидения: они хотят записывать стихи и делать под них клипы. Что из этого выйдет, не знаю, но я согласилась. Почему не попробовать? Интересно!

Алла Демидова — Дмитрию Гордону: «У меня с Украиной связано не многое, но очень трепетное — я играла Лесю Украинку в фильме по замечательному сценарию Ивана Драча» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Вы написали шесть книг, в том числе о Высоцком и Смоктуновском: как у вас, актрисы, проходит этот процесс — от замысла до выхода книги в свет?

— Как и любой актер, я человек ленивый и поэтому сама никогда не ударила бы палец о палец, но когда издательство заказывает и торопит, волей-неволей приходится. Например, после смерти Высоцкого надо было быстро о нем написать...

— Вы это сделали первой...

— Да. У меня были дневники, я поделилась воспоминаниями о его театральных работах. О Смоктуновском тоже получилось спонтанно. В издательстве «Искусство» возникла идея некой творческой лаборатории. Первую книжку издал, по-моему, Андрон Кончаловский, вторую заказали мне, и третий в плане стоял Тарковский, но когда он остался на Западе, лабораторию прикрыли — на память о ней остались лишь два раритета. Дело случая...

— Вы ведь рисовали картины...

— Раньше да — было время, когда мне казалось, что я художник.

— Маслом писали?

— По-разному. В основном соединяла масло и акварель.

— Как же своими работами распоряжались? На стенки вешали?

— Дарила. Например, когда надо было идти куда-то на день рождения, а фантазии, чтобы выбрать подарок, не хватало (терпеть не могу ходить по магазинам!). Писала я, не выходя на улицу, просто глядя на даче из окон: у меня там очень хороший вид — поле, водохранилище. Букварь-хрестоматия...

— По слухам, вы совершенно никакого значения не придаете славе, и деньги вроде, как мне рассказывали, для вас практически ничто. Такое сегодня возможно?

— Нет, деньги нужны для жизни, но я действительно к ним не то чтобы равнодушна — немножко, так сказать, безразлична. Никогда не знаю, сколько у меня в сумке.

— Счастливый человек!

— Если счастье от этого отсчитывать, то конечно.

«Я, НЕ РАЗДУМЫВАЯ, ХЛОБЫСЬ СМЕХОВА ПО ЩЕКЕ»

— Опять же, по слухам, вы совсем не употребляете нецензурных выражений, мат для вас — что-то вообще запредельное, а вот Роман Григорьевич Виктюк, который ставил с вами «Федру», — признанный знаток матерной словесности, виртуоз этого жанра. Как реагировали вы во время репетиций на излюбленные выражения Виктюка?

— Ни разу не слышала от него ни одного дурного слова, ни разу! Может, он заменял это своими криками знаменитыми: «Алюлечка! У-у-у!» — и так далее? Может, в это время ему хотелось говорить иначе? Я даже не подозревала, что он любит крепкие выражения, — от вас первого слышу, но сейчас как-то привыкла к таким словам, а вот раньше реагировала на них резко.

Помню, когда в «Гамлете» Веня Смехов (он играл Клавдия, а я Гертруду) запутался на сцене в моем плаще и выругался, я, не раздумывая, хлобысь его по щеке. Знакомые, которые были на этом спектакле, сказали потом: «Боже, какая интересная постановка — Гертруда бьет Клавдия!»...

— Он хоть понял, за что?

— Естественно. По-моему, даже описал это в своих мемуарах.

— Вы настолько блестяще декламируете стихи, что я просто не могу не попросить вас напоследок что-нибудь прочитать...

— Нет (улыбается), лучше спою сейчас «Хабанеру» или что-то станцую.

Вы знаете, у меня с Украиной связано не многое, но очень трепетное — я играла Лесю Украинку в картине, снятой по замечательному сценарию Ивана Драча («Иду к тебе». — Д. Г.). Я всю Лесю на украинском читала, и конечно, она большой поэт. Лишний раз убедилась, что никакой перевод не может этого передать, — в итоге получаются совершенно другие стихи. Поэзию надо читать только в оригинале...

— Это же музыка...

— Послушайте, как у Леси. Кстати, правильно я произношу или нет? Ну, конечно, неправильно, но строго все-таки не судите (читает практически без акцента):

Слово, чому ти не твердая криця,
Що серед бою так ясно iскриться?
Чом ти не гострий безжалiсний меч,
Той, що здiйма вражi голови з плеч?

Ну а теперь перевод:

Слово, зачем ты не сталь боевая,
Что среди боя горит, как живая...

Ну и так далее... Переводил, я не помню, не то Евтушенко, не то Вознесенский.

— Алла Сергеевна, спасибо, что вы пришли, — я вас хоть не замучил?

— Нет, просто у меня действительно так память устроена — она ассоциативна.

— Честно говоря, я не задал ни одного вопроса, который был бы мне безразличен...

— Ну естественно — вы же профессионал и спрашиваете то, что интересно вашим читателям. Все правильно, так и должно быть...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter