Иван ДРАЧ: "Главными организаторами "помаранчевой революции" я считаю Кучму, Януковича и Медведчука. За это им, может, памятники поставят"

Как вы думаете, какой апокрифический жанр стоит выбрать, чтобы полнее донести до читающего народа сокровенную суть большого поэта? Дифирамб, наградной лист или, упаси Бог, эпитафию? Нет, нет и нет - только демократичный и веселый анекдот. Ну, например, такой. "Шевченко и Пушкин любили перекинуться в карты, но им нужен был третий. Они пригласили сыграть партию Ивана Драча, но тот, когда-то уже состоявший в КПСС, жутко боялся слова "партия" и отказался". У советской власти с поэтом были сложные взаимоотношения. Власть тщетно пыталась его приручить, однако... На счету Ивана Драча более 20 книг стихов, киносценариев и эссе, Госпремии УССР и СССР и... три строгих выговора "с занесением". Оно и понятно: когда собратья по перу посвящали партии пламенные строки, Драч воспевал "луковицу-стриптизершу" и "штаны на солнце", а за стихи про "ситу морду костомахи с червоним прапором в руцi" Иван Федорович смело мог загреметь за решетку. Эти строки, кстати, очень любил цитировать покойный Вячеслав Чорновил, с которым позднее они стали сопредседателями Руха. Драч всегда раздражал номенклатуру своей неуправляемостью и экстравагантностью. Сын Максим до сих пор со смехом вспоминает, как в начале 80-х к нему, тогда студенту-медику, подошел ректор медуниверситета и сурово предупредил: "Отец твой как хочет, так пусть и ходит - хоть в джинсах с заплатками, хоть распатланный, а ты должен быть, как все". Иван Федорович и сегодня не такой, как все. Не верится, что поэту-депутату 68, что за спиной у него немалый административный опыт. Он по-прежнему пишет стихи и не без иронии говорит, что в свои годы вряд ли станет президентом, зато сохраняет все шансы на получение Нобелевской премии.

"НI КОРОВИ, НI СВИНI –
ТIЛЬКИ СТАЛIН НА СТIНI"

- Иван Федорович, на мой взгляд, вы уже застолбили себе место в истории Украины, но не исключительно тем, что стали видным политиком, одним из создателей и сопредседателей Руха, народным депутатом... Для меня, как и для сотен тысяч соотечественников, вы прежде всего тонкий, блестящий поэт...

- Вы меня так представили (смеется), что можно уже умирать.

- Тем не менее это правда. Я с детства любил ваши стихи, восхищался вашей лирикой...

- А где вы родились?

- Коренной киевлянин. Живу в Киеве со дня рождения, уже 37 лет...

- Ой, Боже, как много! Впору идти на дуэль, но учтите: на дуэли следует побеждать.

- Я часто думаю, что, наверное, посредством поэзии с людьми разговаривает Господь Бог. Как, интересно, вы начали писать стихи? Талант вырвался наружу, как лава из вулкана, или сказались гены, еще что-то?

- Я человек сельский. Вы вот говорите, что принадлежу истории, но географии принадлежу не меньше. Родился и вырос на юге Киевщины, в селе Тележенцы Тетиевского района. С детства во мне все время звучит рифмованное слово: не дает жить, поднимает меня, портит отношения с людьми, потому что так и подмывает сказать лишнее... В полном соответствии с сакраментальным: "Язык мой - враг мой!".

Как только в школе пошли сочинения (это где-то пятый-шестой класс), учительница украинской литературы и языка Анна Исааковна сказала: "Иван, пиши! Тебе нужно писать". А вышло так, что другой учитель очень меня обидел. Перед Пасхой вызвал к доске. Беру я мел, начинаю писать, и тут Николай Ефремович видит, что у меня руки красные - накануне яички красил. "I ти, Iван, крашанки вдома фарбуєш?" - спрашивает.

- Тогда ведь нельзя было...

- Та куда там! А я же председатель учкома - вот и давай он высмеивать меня перед классом. Затем спохватился, что переборщил, но я так на него разобиделся (хотя как учителя любил)... Долго потом дулся. Как-то он возвращался из района на велосипеде полями, где мы с ребятами играли, и, чтобы помириться, подзывает меня к себе. "Иван, - говорит, - хочу прочитать тебе свое стихотворение. Я его сочинил по дороге".

С внуком Иваном

- Понравилось?

- Да какое-то несерьезное оно было: про весну, поле и ветер... Но пацаны рты открыли. Думаю: "Если Иван Ефремович стихи пишет, то почему же я не могу?". Конечно, как будущий политик выбрал солидную, политическую тему: "Мы за мир!".

...Через много лет мы с Дмытром Павлычко оказались в Нью-Йорке на Уолл-стрит, и я признался ему, что борюсь с этой улицей с седьмого класса. Там были такие строчки:

Боротьба за мир усiх єднає.
"Ми за мир!" - так каже увесь свiт.
Нас нiхто-нiхто не подолає,
Хоч вже скалить зуби Уолл-стрiт.

Иван Ефремович написал свое стихотворение для школьной газеты, а я же должен быть выше! "Дай-ка, - думаю, - отправлю в район".

И вот однажды играем в футбол. Я, помню, гоню мяч к воротам и вдруг замечаю, что матч остановлен... Наперерез мне, размахивая районной газетой, бежит Иван Ефремович. Разворачивает, а там мое стихотворение и подпись: "Иван Драч, ученик седьмого класса". А стоит это первый раз увидеть (смеется), как человек становится графоманом. Так и со мной произошло. С того времени, хочу я или не хочу, в политике нахожусь или вне ее, в любви или без, а живут во мне слова - и никуда от этого мне не деться. И Господу Богу больше всего благодарен за то, что я принадлежу слову, а слово принадлежит мне.

- В анкетах вы указываете, что имеете неоконченное высшее образование, - из Киевского университета имени Шевченко вас отчислили за политические убеждения. Когда именно у вас начались проблемы с КГБ?

С семьей, 1976 год

- После армии я поступил на филфак, и там вместе с нами учились украинцы из Польши: Леонид Бучило, Мирослав Вербовой (позднее он стал главным редактором газеты "Українське слово", а сейчас живет в Варшаве). И вот они стали рассказывать мне об УПА, бандеровцах, о тех страницах истории Украины, которых в советских учебниках не было. Научили даже песням сiчових стрiльцiв.

- Всего этого вы не знали?

- Очень отдаленно представлял, на уровне насмешливых песен:

Нi корови, нi свинi -
Тiльки Сталiн на стiнi.
Вiн показує рукою:
"Їдьте в Запад за мукою".

Кто такие бандеровцы и как они отстаивали национальные интересы, я только позже для себя открыл. Меня же воспитывали верным коммунистической идее: ленинское детство, сталинская юность... Был секретарем комсомольской организации сперва школы, затем спецчастей 16-го понтонно-мостового Верхнеднепровского полка. Партийное, так сказать, обеспечение у меня было очень глубокое, серьезное. Потом, правда, в разных ситуациях оно часто выпирало какими-то противоречиями...

Я ведь был по-настоящему верующий - в партийном смысле, а ребята из Польши мне все рассказывали, рассказывали...

"СЛЕДОВАТЕЛЬ КГБ НА МЕНЯ НАБРОСИЛСЯ: "АХ ТЫ БАНДЮГА, СВОЛОЧУГА, ЕБ ТВОЮ!.. ДА МЫ ТЕБЯ УГРОБИМ, ЖИТЬ НЕ ДАДИМ!"

- И вы им верили?

- Верил, но книжки читать и разбираться, что там к чему, стал уже сам. Ну а потом накрыла меня неприятная история. Я, как вы понимаете, был не из богатой семьи, не значился в списке из 651 миллиардера планеты, опубликованном журналом "Форбс", поэтому летом ходил на занятия в солдатских галифе, зимой - в шинельке, то есть был пригоден для комсомольской работы. В общем, с одной стороны, сделали меня заместителем секретаря по агитации и пропаганде (еще бы, солдат пришел учиться филологии!), а с другой - слово во мне живет: рвется наружу, дышать не дает, - поэтому навесили на меня разные поручения... В университете я умудрялся руководить литературной студией имени Чумака, председательствовать в Шевченковском студенческом комитете, проводил занятия, политинформации...

Как-то раз на политинформации говорю: "Слышали, что проклятые сталинисты делают? Они, сволочи, в Караганде танками давили шахтеров, которые вышли защищать свои права".

- Это в каком году было?

- В 59-м. Когда я закончил, кто-то ко мне подошел: "Иван! Разве можно такое на политинформации говорить?". Я удивился: "Но это же правда! Как я мог не сказать?"... На другой день выхожу из университетской библиотеки, и вдруг двое меня под руки: хоп! Опомниться не успел, как оказался в машине. Привезли на Владимирскую в КГБ - это совсем рядом с университетом, - завели в кабинет и давай допытываться: "Откуда ты про Караганду знаешь? Кто тебе такое сказал?". - "Об этом все говорят", - отвечаю. "Кто конкретно, фамилия?". - "Не помню. Слышал где-то в коридоре"...

Там, кстати, я сразу ощутил специфический почерк этого ведомства. Меня два следователя допрашивали: один ласковый, мягкий, добрый, а второй злой. Ощущение, что обливают то холодной водой, то горячей, то холодной, то горячей... Только лагiдний вышел, его напарник на меня набросился: "Ах ты бандюга, сволочуга, еб твою!.. Да мы тебя угробим, жить не дадим!".

С Евгением Евтушенко и Дмитрием Гордоном. Фото Александр ЛАЗАРЕНКО

"Боже, - думаю, - почему они со мной так разговаривают? Я же коммунист, комсомолец!". Наконец, он ушел, и снова заходит сладкий, вкрадчивый. Я к нему возмущенно: "Что происходит?!", а он: "Это не наш человек был, забрел случайно какой-то. Извините, Иван Федорович, за то, что он вам наболтал. На первый раз мы вас отпускаем, но смотрите! Если что-нибудь подобное услышите, обязательно зафиксируйте, кто говорит, и сразу к нам". - "Хорошо!"... Так завершилось первое знакомство с КГБ.

В то время я был кандидатом в члены КПСС - в армии поступил, - и для меня это очень много значило... "Вот стану партийцем, - думал, - и в душе развиднеется, что-то откроется, я буду на мир по-другому смотреть, все делать, что нужно для правды, для народа...

После посещения КГБ состоялся разговор с заведующим идеологическим отделом райкома Калашем. Он меня так ругал! Я ему говорю: "Когда будут принимать в партию, покаюсь, что побывал в КГБ, что я...", а он: "Нет, Иван Федорович, об этом говорить нельзя. Никогда и нигде даже не заикайтесь!". Тогда я и понял, что у этого государства, этой системы двойная мораль, ощутил всю фальшь такой жизни. Это было что-то ужасное.

"ВЫТЯНУВ С БАЛКОНА ЗОНТ, Я СТАЛ ИМ МАХАТЬ ЕВТУШЕНКО"

- Многие ваши коллеги говорили мне: Иван Драч был убежденным коммунистом, но иногда его будто перемыкало - вдруг выдавал вещи, за которые потом приходилось каяться перед Центральным Комитетом и властью. Что они имели в виду?

- Ну, представьте: 72-й год, меняется власть, на место Шелеста в ЦК Компартии Украины пришел Щербицкий, и на похоронах поэта Владимира Пидпалого я рассказал притчу про Мамчура. У нас в селе был глухонемой Мамчур, который знал: когда поют соловьи, их очень легко ловить. Он хватал поющих птиц, душил и потрошил...

Эту притчу я рассказал, потому что у Володи Пидпалого горло болело. "Он умер от коварной болезни, - говорю, - но песня его осталась, поэзия его будет жить". А на этих поминках присутствовал заместитель секретаря партийной организации Спiлки Николай Данилович Рудь, о котором тогда говорили: "Йде Рудь - дивись, руки не забрудь". Он написал на меня огромный донос: мол, Драч поносил новую власть, убеждал собравшихся, что Щербицкий будет душить соловьев". Боже, что началось! Вызвали на заседание парткома. Чехвостили за Мамчура, за притчу. А я же всегда был в первых рядах: ездил на комсомольские стройки, на Саяно-Шушенскую ГЭС, писал об этом стихи. Партийцы отвели душу, а потом говорят: "Ну что, простим Драча? Вынесем ему строгий выговор с последним предупреждением и записью в личное дело".

Сергей Параджанов так заинтересовал молодого Драча кинематографом, что тот отправился на Высшие курсы сценаристов в Москву

- Тяжело было тогда поэту в Украине дышать?

- Неимоверно тяжело! Нужно было искать выход. Я тем спасался, что работал в кино, много переводил, много ездил. При первой же возможности удирал на Сахалин, в Прибалтику, в Грузию, старался как можно меньше бывать в Украине. С одной стороны, вдали от домашнего очага было худо, а с другой - это был уникальный шанс познать мир. Иначе я столько бы не посмотрел, не объездил бы весь Союз - от Норильска до Курил, от Эстонии до Армении...

- Евгений Александрович Евтушенко рассказывал мне, как в начале 60-х приехал в Киев, и Иван Дзюба привел вас к нему в гостиницу. Вы оставили ему свои стихи, и уже вечером со сцены Октябрьского дворца Евтушенко закричал: "Ваня, Драч, где ты?! Я перевел твои стихи на русский язык. Слушай!"...

- Был такой грех (смеется). Дзюба привел меня к Евтушенко, а тот приехал с женой Галей, и что-то они расшалились... Там маленькая подушечка лежала, и Дзюба кинул ее в Галю... Евтушенко очень удивился: что это за отношения уже возникли между Иваном и его женой? Они стали выяснять, что к чему, - мне это в деталях запомнилось... Вот так мы и познакомились, а потом я пришел на вечер Евтушенко в Октябрьский дворец. Место мое было где-то на галерке, далеко, и когда он кричал: "Ваня, отзовись, где ты есть?", я с балкона вытянул зонт и махал ему: "Я тут!".

Евтушенко много для меня значил. Он был смелым, отчаянным. В сложное время, например, он написал Щербицкому прошение в защиту Дзюбы.

- Я видел это письмо: тетрадный листок в клеточку, исписанный шариковой ручкой с зеленой пастой...

- Евтушенко его написал при мне в московской гостинице "Украина". Буквально на следующий день я передал это послание помощнику Щербицкого Виталию Константиновичу Врублевскому, и это заступничество свою роль сыграло.

Потом, во время чернобыльской кампании, сгустились тучи уже надо мной. Я тогда резко выступил: обрушился на Малороссию, на малороссов, которые заслоняют небо... Сложилась непонятная ситуация - власти думали: что же со мной делать? Это как раз был год моего 50-летия, и я благодарен, с одной стороны, Гончару (он несколько дней ходил со мной по улицам Киева, чтобы показать, что я не один), а с другой - Евтушенко. Евгений Александрович выступил, меня защитил.

"ЕСЛИ БЫ НЕ БОРЬБА ЕЛЬЦИНА С ГОРБАЧЕВЫМ, МОСКВА УКРАИНСКОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ НЕ ДОПУСТИЛА БЫ"

- Евтушенко много лет не был в Киеве, потом приезжал сюда эпизодически, а несколько лет назад мы его пригласили, устроили творческий вечер. Накануне я позвонил ему в Оклахому. Евгений Александрович сокрушался: "Почему, когда теперь я приезжаю в Киев, не вижу моего старого друга Ваню Драча среди верных почитателей русской поэзии, которые приходят слушать мои стихи? Неужели ему неинтересно, что пишет его старый товарищ, который в трудные минуты жизни его не предал? А может, и сам я в чем-то перед ним виноват?

Мы перестали друг друга читать, переводить, и разве мы не становимся от этого беднее? Что-то не очень-то видно, как над облаками неудержимо гарцует Пегас, не стреноженный путами цензуры. Пегас уныло бродит от спонсора к спонсору - авось кто-нибудь подбросит сенца. Пришла иная, не менее страшная цензура - цензура равнодушия. Увы, наша прежняя, политически подцензурная поэзия гораздо сильнее и слышнее. Разве это не так, Ваня Драч? Разве это не наша общая трагедия? А из общей трагедии, в которую вместе влипли, вместе и выходить надо.

Оба мы, видимо, виноваты друг перед другом, каждый из нас, вероятно, считает, что первый шаг навстречу старому другу должен сделать не он, а другой. Что случилось? Что разлучило нас? История? А разве мы сами не история, разве она не становится такой, какие мы сами? Приходи, Ваня Драч, на мой творческий вечер, я буду счастлив тебя там увидеть, а потом, я надеюсь, мы сумеем поговорить по душам".

"Так прямо и писать?" - уточнил, а он: "Да, прошу тебя!". Я выполнил просьбу мэтра, на результат особенно не рассчитывая, и каково же было мое удивление, когда за пять минут до начала вечера в Театре имени Франко я увидел, как вы заняли свое место во втором ряду партера...

Я подошел к вам: "Иван Федорович, может, зайдете к Евтушенко?". Вы кивнули: "Конечно". Увидев друг друга, вы обнялись и заплакали. Вместе и вышли на сцену под громкие аплодисменты зала, а после окончания вечера в ресторане Евгений Александрович рассказывал вам такие личные, такие сокровенные вещи, как, может, никогда и никому. Он много в чем каялся, вы снова плакали...

- Это незабываемая встреча! Я был очень удивлен тем, что Евтушенко исповедовался мне, рассказывал про свою жизнь, про свою боль. Это глубоко меня потрясло, и вот что хочу подчеркнуть...

Многие, и он в том числе, старались изобразить меня русофобом, но книжка Евтушенко, изданная на украинском языке, вышла именно с моим предисловием. Также я писал предисловия к Валентину Распутину, Юрию Бондареву, ко многим русским прозаикам и поэтам, достаточно серьезно анализировал их творчество и поэтому готов спорить. Мои претензии не голословны, а тот, кто думает, что попал на такого себе трепача, глубоко заблуждается....

У меня до сих пор сохранились контакты с разными людьми из Москвы, они постоянно передают мне приветствия. Валентин Оскоцкий, например, недавно прислал переводы стихов, которые сделали Римма Казакова и Светлана Соложенкина... Тем не менее, когда с "помаранчевого" Майдана я обращался к своим российским друзьям, отозвалась лишь Елена Боннэр. Та же Римма Казакова позвонила и долго объясняла, почему не может в этой ситуации нас поддержать.

Контакты, сохранившиеся с давних времен, мне необыкновенно дороги. Я, скажем, болезненно переживаю, что моих армянских друзей Гранта Матевосяна и Левона Мкртчяна уже нет на этом свете, мне очень хочется напомнить о них, и я даже начал писать о Левоне статью. Про прибалтов хочу сказать, про белорусов - того же Рыгора Бородулина, Петруся Бровку или Нила Гилевича, чьи стихи остались на века.

Кстати, иногда думаю, что я человек прошлого тысячелетия, ведь не так плохо мне в нем жилось. На это тысячелетие я немножко иронично смотрю, хотя и стараюсь все-таки находить, извлекать из сердца добро, чтобы не остаться при одной лишь иронии. Слишком она самоедская, слишком съедает человеческое естество...

- Хрущевская "оттепель" подарила обществу молодых, очень талантливых поэтов. В Москве появились Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава, в Киеве - Драч, Винграновский, Коротич, Лина Костенко... Что это было, почему все вы проросли как-то одновременно?

На трибуне Руха. Кстати, именно Драч настаивал на слове "Рух" - украинском, коротком и неагрессивном

- Рушилась сталинская система, и, как писал Евтушенко, "шла река, ломая лед". Недолго все это продлилось. Поздний Хрущев, ранний Брежнев: шаг за шагом - назад, назад. Увы, и Брежнев в конце правления замерз, и мы в 70-80-е годы закоченели.

Кстати, недавно исполнилось 20 лет со дня прихода к власти Горбачева. Думаю, временами мы его недооцениваем, а ведь он очень много значил и очень много дал всем...

-...и каждому...

- Да, кто знает, как было бы без него. Я вам даже больше скажу: украинская независимость появилась потому, что разгорелась борьба между Ельциным и Горбачевым. Если бы не это, Москва никогда не допустила бы всего того, что мы сегодня имеем.

- Вы это осознанно говорите?

- Абсолютно! Возможно, мы получили бы нашу независимость лишь после многочисленных и кровавых столкновений - такой сценарий был не исключен. Все это мы видели во время августовского путча. Помню вертолеты, которые барражировали в небе, войска, стоявшие рядом. Слава Богу, - говорю я, - что есть войска, которые готовы, и дай Бог, чтобы они никогда не понадобились!

"КРАХ СССР СТАЛ ДЛЯ МЕНЯ ТАКИМ ЖЕ ПОТРЯСЕНИЕМ, КАК "ПОМАРАНЧЕВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ"

- Я часто вспоминаю ваши стихи: "Я п’ять рокiв займаюсь полiтикою - став дурнiшим у п’ять разiв"...

- Давно это было написано! С тех пор, как ни жаль, и лет, отданных политике, прибавилось, и дурь возросла пропорционально.

- Вы стали одним из основателей "Народного Руху за перебудову". Разве забыть вашу полемику на телеэкранах с Леонидом Макаровичем Кравчуком, тогда еще секретарем ЦК КПУ по идеологии? Как же это, наверное, непросто, когда умные люди пытаются что-то друг другу доказать!

- Разговоров тогда было много... Это ведь не только Кравчук хитрый - мы тоже не лыком шиты... Мы то Яворивского выпускали, то Мирослава Поповича, то Драча. Постоянно меняли оппонентов, чтобы власть не могла сосредоточиться на ком-то одном.

- А у власти никого, кроме Кравчука, не было?

- Леонид Макарович был тогда даже не секретарем ЦК, а всего-навсего заведующим идеологическим отделом - секретарем был Юрий Никифорович Ельченко. Почему его Щербицкий все время спускал? Потому что Кравчук самый хитромудрый. Помню, на первом съезде Руха мы прицепили ему, коммунистическому идеологу, сине-желтый значок. Ну что в такой ситуации делали бы вы или я? Нужно ведь было реагировать!

Как же хитро он поступил! С одной стороны, не тронул этот значок, а с другой... Снял свой пиджак и повесил на спинку переднего стула, а сам остался сидеть в рубашке. Вот такой Леонид Макарович! Он умеет виртуозно выйти из самых сложных ситуаций.

...Понимаете, перемены назревали не только в Украине - это была волна, которая шла из Европы. Она родила польскую "Солидарность" с Валенсой, фронты прибалтийские... Мы, кстати, спорили, как будущую организацию назвать: Фронт или Рух. Я настаивал на том, чтобы был Рух. Слово и украинское, и короткое, и не агрессивное, не конфронтационное. К нам тогда шли и молдаване, и гагаузы, то есть создавалась фактически европейская структура.

Мы, помню, контактировали с Юрием Афанасьевым. Ездили с ним в Испанию - Каспаров пригласил на какое-то политическое действо. В последнее время Афанасьев работает ректором Российского историко-архивного университета и мы редко видимся, но я очень уважаю этого необыкновенно интересного и умного человека.

- Вы тогда понимали, что Советскому Союзу скоро придет конец?

- Честно? Не верилось, что такой страшный монстр настолько легко развалится, - это казалось невероятным. Крах СССР стал для меня таким же потрясением, как "помаранчевая революция", которую за месяц или неделю никто предвидеть не мог. Вы же, уверен, немало контактировали с разными политическими партиями левого и правого толка, с разными людьми и сами знаете, что никто не мог предусмотреть того, что случилось. Не зря Эндрю Вильсон назвал свою последнюю книжку: "Украинцы: неожиданная нация". Для нас это очень характерно - поэтому так произошло и в 91-м году, и в ноябре-декабре 2004 года.

- Иван Федорович, вы блестящий поэт, человек божий, личность творческая и неординарная. Как считаете, вам нужно было заниматься политикой и тогда, и сейчас? Или, может, следовало писать, а политику оставить другим?

- Понимаете, я еще в юности занимался литературой, но все время готовил себя к тому, что буду кинорежиссером.

- Вы же с Параджановым работали!

- Параджанов и Винграновский практически втянули меня в кино, я даже отправился на Высшие курсы сценаристов в Москву. Встретился там, кстати, с необыкновенно интересными людьми. Общался с Виктором Шкловским, учился режиссуре у Ромма, был в мастерской Чухрая... Мне необыкновенно повезло с кинематографическим началом, но вместе с тем... Первый же фильм "Криниця для спраглих" (его снял Ильенко, а Милютенко сыграл главную роль) у нас положили на полку, где он пылился 20 лет. Потом были "Кам’яний хрест" Леонида Осыки, "Пропала грамота" Бориса Ивченко, "Iду до тебе" Николая Мащенко, где Алла Демидова сыграла Лесю Украинку.

Я чувствовал, что, в конце концов, сам стану снимать кино, но помешала история с Пидпалым, с теми соловьями, которых душили. Да что там - вся атмосфера конца 70-х годов была страшной, и в кино меня не пустили. Просто выкинули, выгнали с киностудии, какое-то время я без работы ходил... Спасло то, что я был достаточно верен этой системе и так до конца и не понял: как могут меня исключать? Не может такого быть - я ж коммунист!

Когда партбилеты меняли, думаю: "За что же мне такие мытарства? Пусть лучше этот партбилет заберут!". Бажан говорит: "Ты что, сдурел?"... Бажан, Гончар и Смолич пошли к первому секретарю Ленинского райкома партии Алле Давыдовой - интересной, красивой женщине.

Недавно мы разговорились с академиком, народным депутатом Константином Меркурьевичем Сытником. Вспоминали, как с ней на пару он меня воспитывал, твердил: "Иван, тебе нужно оставаться в партии, давай все уладим вместе". Такая вот неимоверная история.

Я и сам понимал, что остаться вне партии - значит бросить вызов системе. Во мне такой решимости не было. Я старался остаться поэтом, быть самим собой. Это было тяжело, очень. Ну, скажем, ленинские стихи давались непросто, а с другой стороны, они были в какой-то степени органичными. Я когда-то написал "Январскую балладу" - о том, как в селе Ленина выбирали председателем сельского совета. Это правда...

Люди верили тогда и верят сейчас, а ведь одна из заповедей Христовых гласит: "Не сотвори себе кумира"... Но у нас создают себе идолов, верят им, а потом снова и снова разбивают головы, идя за ними. Такая она - наша жизнь...

"Я, КАК КОНЬ, - ЗАЛЕЗ В ЗАМЕС И В НЕМ ТОПТАЛСЯ"

- Я неоднократно спрашивал Павла Архиповича Загребельного, человека, которого глубоко уважаю, были ли в его жизни вещи, о которых сейчас он вспоминает с сожалением. Классик сказал: "Стiльки часу витрачено на засiдання - безкiнечнi, безглуздi". Вы тоже потратили на них много времени?

- Много - не то слово. Захожу иногда в конференц-зал Союза писателей, вспоминаю, на скольких партийных собраниях там сидел, сколько часов слушал какие-то идиотские выступления...

Это так страшно было! Понимаете, я, как какой-то конь, залез в замес и топтался в нем... И снова же, спасало слово. Когда я понял, что надо как-то иначе жить? В 86-м, когда случился Чернобыль, Окуджава, Афанасьев, Распутин, Ира Ришина из "Литературной газеты" и я поехали в Болгарию. И вот они выступают, а я слышу, настолько каждый из них свободнее меня! Окуджава - свободнее, Распутин - свободнее: говорят что хотят! Астафьев - тот вообще солдат боевой, режет всю правду-матку. Я читал стихи, что-то рассказывал, но чувствовал: ну не такой я свободный человек.

Вернулись мы домой аккурат к Всесоюзному съезду советских писателей, и я, болгарским опытом переполненный, встал и высказал все, что думаю о времени, об эпохе... Это было связано еще и с тем, что мой сын, студент-медик, побывал в Чернобыле и заболевал... "Ну, - думаю, - жизнь мою испоганили, судьбу испортили. Да пошли вы все к чертовой матери!". Как врезал! Сказал, например, что чернобыльская авария нарушила генетический код 15 миллионов людей. Многие тогда от этого выступления похолодели (его текст так и не включили в опубликованную стенограмму съезда. - Д. Г.).

- Это был для вас переломный момент?

- Да, я почувствовал, что жить нужно как-то иначе, нужно политически структурироваться. Ситуация с Чернобылем и моим сыном меня перестроили, я понял, что, кроме нашего поколения, никто не сможет взять на себя историческую миссию.

Услышал про Народные фронты в Прибалтике - у меня там были друзья - и давай расспрашивать, как они их создавали. Стали мозговать: а как у нас что-то подобное сделать? Ага, у них есть организация, где собраны все творческие союзы. Может, и мы созовем кинематографистов, писателей, музыкантов, художников? Но Ельченко и Кравчук хитрые - не дают развернуться. Тогда мы решили сперва провести съезд прихильникiв мови, создать Общество защиты украинского языка.

Сделали, а нам говорят: вот и достаточно, ничего другого не надо. Даже друзья мои протестовали: мол, не нужно нам ни Фронта, ни Руха, но я все-таки понял, что Общество защиты украинского языка ничего не дает, нужно создавать какую-то гражданско-политическую структуру. И мы организовали оргкомитеты: в Союзе писателей - один, у Брюховецкого в Институте литературы - другой.

Так мы со всех сторон окопались, а тут уже стали возвращаться диссиденты. Лукьяненко, Чорновил, Горынь... Решили создать общую структуру, а власти опять: "Нельзя!". Постоянная война шла с Центральным комитетом. Мы сказали: "Что ж, тогда покупаем билеты на поезд и в Вильнюсе, в Прибалтике объявим, что мы Народный фронт Украины". Вот тогда они сдались: "Не нужно, давайте уж лучше тут".

А дальше и власть ничего уже не могла сделать. Ни Щербицкий, ни синклит его... Что же касается Кравчука... Он был у них, как офицер-парламентер, - его все время выбрасывали вперед... Никто ведь из членов Политбюро не знал, во что это выльется. Думали: если закончится негативно - Кравчук сгорит, и черт с ним, если позитивно - все будет в порядке. Не думайте, что все было легко и просто...

"КРАВЧУК ПОЕХАЛ НА ЗЛУКУ ЗАВЕДУЮЩИМ ОТДЕЛОМ ЦК, А ВЕРНУЛСЯ ПРЕЗИДЕНТОМ"

- Свою силу вы показали в январе 90-го, протянув живую цепочку из взявшихся за руки людей от Львова до Киева...

- Когда мы задумали цепь Злуки, Кравчук не верил, что это возможно. Он переоделся в спортивный костюм, сел в машину и поехал. 10 километров, 20... По-моему, почти до Житомира доехал и все это время смотрел, сколько людей стоит...

- Думаю, это произвело на него огромное впечатление...

- Сильнейшее! Я тогда сказал, что Кравчук поехал заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК, а возвратился будущим Президентом Украины. И это правда! Он почувствовал, что на это движение можно делать ставку.

- Иван Федорович, Союз писателей Украины считался очень реакционной организацией. Он действительно таким был?

- В разное время его возглавляли разные люди. Ну, скажем, в 70-е-начале 80-х им руководил Василий Павлович Козаченко, а парторгом был Богдан Чалый - оба реакционеры. Потом Чалого на посту секретаря парткома сменил Борис Олийнык: совершенно другой человек, и все при нем шло иначе. Что-то изменилось, когда Союз писателей возглавил Загребельный...

И Союз был разный, и сами люди менялись. Я, например, люблю и уважаю Загребельного, но помню и его развороты в "Лiтературнiй Українi", посвященные "Малой земле" Брежнева. Их же не Драч и не Коротич написали в поддержку писателя N 1.

Люди принадлежали своему времени, своей эпохе. Нельзя утверждать, что тогда все было не такое, как сейчас, - это будет неправда, но давайте смотреть на вещи реально и говорить откровенно, так, как оно было.

- Тот же Юрий Афанасьев, которого мы вспоминали, как-то сказал мне, что был буквально замешен на марксизме-ленинизме. И кандидатскую, и докторскую диссертации он писал про "вечно живое учение", но потом прозрел. "Я живой человек, а не чурка, - сказал, - у меня изменились убеждения, устои". Человек не может быть однообразным, правда?

- Ну, разумеется. Вспоминаю теледебаты с Кравчуком. Я контактировал с ним в разные времена и эпохи, а вот тогда сидели с ним и спорили: он свои взгляды имеет, я свои, он защищает Центральный Комитет, я - Рух...

Знаете, ЦК тогда допустил ошибку. Когда планировались дебаты, Кравчук и Ельченко дали указание, чтобы партийные организации по всей Украине смотрели эту передачу по телевидению, и люди таким образом узнали все. Ну ясно, что три четверти времени было отдано Кравчуку и лишь четверть - писателям, но каким же писателям! Вот люди и заинтересовались: кто там говорит, как? Поняли, что нечто против партии затевается, узнали, что такое Народный рух. Да иначе и быть не могло!

Мы тогда вместе с Горбачевым впервые попали в кабинет Щербицкого... Впервые! Смотрим: сидят с одной стороны Щербицкий, рядом Масик, Кравчук... "Михаил Сергеевич, - жалуемся, - мы в кабинете Щербицкого первый раз. Если бы не вы, то и нас бы здесь не было".

- А кто еще из писателей присутствовал?

- Мушкетик, Гончар, Олийнык...

Мы Горбачеву рассказываем: "Смотрите, выступаем же за перестройку, партии помогаем, а вот Владимир Васильевич ходу нам не дает"...

Иван Дзюба, Николай Жулинский и Иван Драч

- И что Михаил Сергеевич?

- Ну, Горбачев, как всегда: "Надо действовать, сообразуясь с обстановкой. И Олесь Терентьевич, сообразуясь, и Борис Ильич, сообразуясь, и Иван Федорович, сообразуясь. Надо, понимаешь ли, браться за Украину, но не так резко...". - "Михаил Сергеевич, - говорим ему, - да вы посмотрите, какая это Украина! Нигде ни надписи украинской не найдете, ни афиши - ничего. Все по-русски", а он: "Иван, Иван! Украина большая".

Тем временем Владимир Васильевич несет целую папку: "Смотрите же, сколько они, такие-сякие писатели, против Горбачева и его соратников говорят". Лидер перестройки отмахнулся: "Не надо, не надо!". И к Ельченко: "Юрий Никифорович, ты же понимаешь... Ты отвечаешь за это! Не надо писателей обижать". Такая у него тенденция была общепримиряющая. Мы же думали, что Михаил Сергеевич за нас, но когда увидели, как сладко он с Владимиром Васильевичем целуется, поняли, что и за нас, и за Щербицкого.

- А на самом деле он был за Раису Максимовну...

- Это точно (смеется). Раиса Максимовна, между прочим, тоже была очень хитрой и интересной женщиной (царствие ей небесное!). Старалась расположить писателей к себе... Встречает меня, например (а я ее первый раз вижу): "Иван Федорович, а почему у меня нет вашего последнего сборника? Что такое?". Как будто я ей все предыдущие дарил, а тут обделил.

- А вам приятно, правда?

- Конечно, приятно. Каждому писателю она что-то ласковое и доброе сказала...

Кстати, Горбачев - необыкновенно интересный актер. Как он обставил встречу с писателями! Заходит и с ходу цитирует: "Україно моя, менi в свiтi нiчого не треба, тiльки б голос твiй чути i нiжнiсть твою зберегти". Кто это написал?" - спрашивает. Прозаики не знают, что и ответить, но тут Павлычко на выручку бросается: "Это Малышко". И добавляет: "А еще один человек написал: "Борiтеся - поборете". Вот так Дмытро Горбачеву ответил.

Это была своеобразная игра - и с одной, и с другой стороны, но писатели стали воспринимать все намного серьезнее, когда Горбачев обратил на них внимание.

"ДОБРО ДОЛЖНО ПОБЕДИТЬ - ЕСЛИ МЫ ЭТОГО НЕ ПОЙМЕМ, НА НАС ОБРУШИТСЯ ЦУНАМИ"

- Рассказывают, когда Горбачев проводил в Киеве заседание Политбюро ЦК КПУ, посреди заседания в кабинет вошла Раиса Максимовна. "Михаил Сергеевич, - сказала, - хватит уже заседать, пора ехать обедать". Члены Политбюро совершенно от этого ошалели...

- На этом Политбюро меня не было (смеется).

- Иван Федорович, в последние 15 лет, когда вы активно вошли в политику, вам часто приходилось испытывать страх, стыд?

- Страшнее всего мне было прошлым летом, когда поехал в свое родное село и увидел, что все доведено там до такого тупого, глухого и ужасного состояния, что так просто это не может закончиться. Например, мне рассказывали, что председателю сельсовета дают деньги и говорят: "Если не проведешь как следует выборы, если на твоем избирательном участке не победит Янукович, председателем больше не будешь".

В больнице все за то, чтобы президентом был Янукович, и только один зубной врач сказал, что он за Юлю. "Ах ты сволочь! Ах ты такой-сякой! Хочешь, чтобы последних зубов у тебя не осталось? Убирайся, и чтобы ноги твоей в этой больнице не было!". Понимаете?! В общем, когда все дошло до такого абсурда, я понял: этим дело не закончится. Главными организаторами "помаранчевой революции" я вообще считаю трех человек. Знаете, кого? Кучму, Януковича и Медведчука. Это они своим идиотизмом довели страну до такого состояния, что народ уже не смог их терпеть.

- Им тогда надо памятники поставить!

- Так, может, и поставят.

- Напоследок хочу вас спросить вот о чем. Виталий Коротич сказал мне, что когда возглавил журнал "Огонек", стихи ушли и даже не извинились. Вы стихи сейчас пишете?

- Слава Богу, меня стихи не оставляют. Одним из величайших потрясений последнего времени стала для меня гибель чеченского лидера Аслана Масхадова. Когда я услышал об этом, было ощущение, что не могу жить, дышать... Вы вот говорите про дух интеллигенции... Мне кажется, что одна из самых больших бед современной российской интеллигенции состоит в том, что эти люди не живут Чечней.

Во время первой чеченской войны (а с моей точки зрения - революции) с их стороны еще было какое-то негодование, я помню, где-то выступил Евтушенко. Во время же второй войны практически никто этой темы не касается. Меня потрясла поездка российских матерей в Лондон, на встречу с чеченскими предводителями. Только вдумайтесь! Страшная вещь: матери погибших российских солдат едут в Лондон, чтобы вести какие-то мирные переговоры.

...Тогда еще можно было установить контакты с Масхадовым, а теперь? Что будет дальше? Как собираются сосуществовать Россия и Чечня? Буквально сегодня я написал стихотворение памяти Аслана Масхадова.

Величезна скажена iмперiя
I маленький, мов жолудь, народ.
Як радiє тепер фанаберiя,
Що взяла вона жолудя в рот!
Що ковтнула. Старалися iроди...
Ще везе їм, везе до пори.
Буйний жолудю з помстою вироди
I зi шлунка її роздери.
В демiурга своя бухгалтерiя,
Дожене ще тебе i мене.
Ще на дубi чеченськiм iмперiя
Шабатуру свою розiпне.

С одной стороны, это жестокие строки, а с другой - в них злу воздается, не может не воздаваться. Добро должно победить, а зло погибнуть - иначе не бывает на белом свете, и если мы этого не поймем, на нас опять обрушится цунами... Это, кстати, произошло одновременно: цунами и "помаранчевая революция". Только не надо бить себя в грудь, изображая комиссаров... Да, мы теперь все можем и нам все удастся, но мы должны понять очень важную вещь...

Знаете, что перед самой своей смертью делал Тарас Шевченко? Это необыкновенно интересно, Дима! Он писал "Букварь" для детей. В этой книжице есть такая сентенция, такой тезис: "Бо де добрi люди, там i правда буде, а де кривда буде, там добра не буде". Вдумайтесь в эти слова!

- Просто...

- Суперпросто! Это библейские вещи, поэтому в ситуации, которая сейчас у нас сложилась, каждый должен заглянуть в свою душу. Мы хотим, чтобы у нас все поменялось? Давайте же строить будущее на добре, чтобы добро нас вело и перед нами светилось.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter