Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-5)

«Я С ПАРТИЕЙ ВСЕГДА ОТКРОВЕНЕН»

В феврале позвонил Александр Яковлев: «Вы что, полюбили рок-музыку?». - «У меня от тяжелого металлического рока зубы болят, - ответил я. - Но не хочу быть плохим ресторанным поваром, который кормит всех исключительно тем, что любит есть сам». - «И я так, - сказал Александр Николаевич. - Концерт этот - дело хорошее, но мы с вами можем на него и не пойти. А кто любит - пусть слушают на здоровье. Но вы должны гарантировать порядок. Если рок-молодцы разнесут стадион - спросят с «Огонька». - «Не разнесут!» - бодро пообещал я.

За две недели до намеченного концерта мне позвонил Юрий Воронов, хороший человек, временно попавший на должность заведующего отделом культуры ЦК. Он был перепуган до смерти, даже зубами щелкал.

«С кем вы согласовали рок-концерт?» - прошептал он. «С женой и редакцией, - бодро ответствовал я. - А что, правительство вникает в рок-музыку?». - «Ужас! - сказал Воронов и икнул. - Концерта не будет!».

Ужас начался чуть позже. С венгерской границы в редакцию звонили водители грузовиков с аппаратурой, проехавшие полмира, чтобы поспеть на московское мероприятие в срок. Их не пропускали. События шли совершенно бредовые, Министерство культуры платило огромные неустойки. Планета слетела с катушек, и никто не объяснял, почему.

Через несколько месяцев тогдашний министр культуры Захаров сказал мне, всплеснув руками: «Ну и натерпелись мы страху! Лигачев прознал про концерт и устроил страшный скандал. Он заявил, что бороться рок-музыкой против наркотиков - это все равно что при помощи проституции бороться против венерических болезней. Нас чуть не разогнали за попытку пропустить западную рок-музыку в центр Москвы. Вам ничего не было?».

МНЕ НИЧЕГО НЕ БЫЛО. МНЕ БЫЛО ПРОТИВНО.

Александр Яковлев дал почитать донос на меня, сочиненный выдающимся писателем и депутатом-коммунистом Василием Беловым. Мастер слова сигнализировал родному ЦК, что я, Виталий Коротич, являюсь троцкистом, что доказывается многими моими инициативами и действиями в литературе и искусстве, и по этой причине требовал наказать меня, навсегда устранив из прессы.

Что именно Белов смыслил в троцкизме, я представлял с большим трудом, хотя вологодского прозаика знал хорошо. Насколько мог понять, у Троцкого Васю Белова в основном расстраивало национальное происхождение, а троцкизма от мазохизма он не отличал в упор. Но Белов знал чиновничьи правила, в соответствии с которыми прежде всего надо сообщить куда следует о нарушении какого-нибудь из этих правил, дабы в партии занервничали и стали принимать меры.

Не один Белов был такой - с доносами мне пришлось сталкиваться многократно, и память о них я вывез из Киева, где меня ими радовали письменно и устно. Доносители не стеснялись. Однажды на парткоме Союза писателей Украины я спросил у доносителя Анатолия Хорунжего, не стыдно ли ему писать на меня такую брехню. Тот встряхнулся и ответил, как выстрелил: «Я с партией всегда откровенен...».

С первых дней в «Огоньке» мне тоже приходилось утыкаться в доносы. Один из первых, кстати, был писательский, шумный - в 1986 году, вскоре после моего назначения.

КОМУ ПОЛОЖЕНА БРОНЗА, А КОМУ САПОГОМ ПОД ЗАД

Дело в том, что Георгия Маркова, тогдашнего председателя Союза писателей СССР, удостоили второй звезды Героя Соцтруда. В таких случаях положено открывать на родине героя прижизненный памятник, а благодарные земляки открыли в родимом селе Маркова не только бронзовый бюст в его честь, но и сопутствующий дом-музей.

Леонид Брежнев и Жискар д`Эстен, 1974 год. «Однажды я понял, что такое аристократ, обедая с бывшим французским президентом Жискаром д`Эстеном, — он управлялся со столовыми приборами с таким изяществом, что не возникало никаких сомнений в его королевском происхождении»

Все это было бы нормальным событием, если бы не участие самого Георгия Мокеевича в мемориальных действах и не фотографирование рядом с бронзовым бюстом. Я с уважением относился к Маркову, но происходящее выглядело уж очень нелепо, и «Огонек» по этому поводу позволил себе сыронизировать.

Немедленно «Правда» откликнулась публикацией гневного письма партийного публициста Анатолия Салуцкого, в котором он ставил нас на место и разъяснял, кому положена бронза, а кому сапогом под зад. Тут же мне позвонил курировавший нас заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК Владимир Севрук и велел перепечатать «правдинское» сочинение Салуцкого в ближайшем же номере.

Не можете себе представить, каких усилий стоило мне быть полным идиотом в течение ближайших недель. Это мой отработанный еще в киевские годы метод самозащиты, когда делаю вид, что не понимаю всей мудрости поступившего указания, а затем - что редколлегия никак не соберется, а после этого - еще что-то, вплоть до объявления эпидемии, поразившей всех сотрудников типографии. В общем, из «Правды» «Огонек» ничего, конечно, не перепечатал, но шума было немало.

Мое литературное поколение было сиротским. В то время, когда мы начинали в литературе, могли в ней работать в Украине Хвылевой и Мыкола Кулиш, непуганый Павло Тычина и Лесь Курбас. В московском Доме литераторов могли попивать в буфете неубитые Гумилев и Мандельштам, Клюев и Бабель, Пильняк и Замятин, неломанные Маяковский, Платонов, Ахматова, Булгаков, Пастернак и Зощенко, а Таиров, Михоэлс и Мейерхольд трудились бы в соседних театрах. Ничего этого не было. Лишившись отцовского поколения в литературе почти целиком, мы так и не прониклись почтением к, так сказать, «прикрепленным родителям».

Если бы все сложилось иначе, было бы кому цыкнуть и на нас, и на доносчиков с писательскими билетами. А поскольку нам подсовывали в литературные авторитеты разных киевских Хижняков-Дмитерков и московских Грибачевых-Софроновых, мое поколение росло вправду сиротским, выясняя свое происхождение почти на ощупь, зачитываясь запретными рукописями, распечатанными на папиросной бумаге. Ну и, во многом подсознательно, жило в нас желание, уважаемое в детях с древнейших времен, - расплатиться за родительские унижения. И еще, может быть, поддержать мечтание Осипа Мандельштама, который сказал, что в вопросах литературы не мы должны получать консультации у партийного начальства, а они у нас.

Писатель-почвенник Василий Белов «знал чиновничьи правила, в соответствии с которыми прежде всего надо сообщить куда следует о нарушении какого-нибудь из этих правил, дабы в партии занервничали и стали принимать меры»

Между тем стариков добивали еще и посмертно. Открыв после долголетнего запрета изданный в 1973 году малым тиражом, а поэтому с трудом добываемый однотомник Мандельштама, мы читали в предисловии, сочиненном известным погромным критиком, что «одним из серьезнейших заблуждений» замученного Осипа Эмильевича была «его мысль об особой миссии поэта»...

Если бы нашим старикам позволили пожить подольше, мы, наверное, входили бы в московский и другие Дома литераторов, хорошо вытирая ноги, и, возможно, мое поколение было бы куда более сдержанным и лучше воспитанным. А может быть, и нет. Во всяком случае, когда «Огонек» начал публикации нечитанных рукописей, мы отдавали долг не только отсутствующим учителям, но и себе самим, недоучкам и мечтателям.

«КОГДА-ТО ЛЕГКОВЫЕ АВТОМОБИЛИ БЫЛИ ТОЛЬКО У МЕНЯ И У ЛЕНИНА», - ХВАСТАЛСЯ ХАММЕР

Уже в XXI веке я написал небольшую книгу о том, как люди ведут себя за едой, как они раскрываются в процессе общения над тарелками, бокалами и кофейными чашками. Книга вызвала определенный интерес и быстро разошлась. Я вспоминал там о завтраках - самой интимной трапезе, потому что, как правило, человек завтракает там же, где ночевал.

Припоминал обеды и ужины - как форму личностных презентаций. Однажды я понял, что такое аристократ за столом, обедая с бывшим французским президентом Жискаром д'Эстеном, управлявшимся столовыми приборами с таким изяществом, что не возникало никаких сомнений в его королевском происхождении. На другом полюсе моих знаний на эту тему - почерпнутые из печати сведения о застольных манерах советских вождей, которые я застенчиво дополняю воспоминаниями о собственном участии в жюри конкурса самогонщиков американского штата Теннесси.

Подробности этого застолья запомнились плохо в силу воздействия на мою память дегустаций Homemade Whiskey, обильно представленного на столах, где была и традиционная обеденная сервировка, тоже простая, как самогон. Но все застолья были интересны - одни из них помогали представить дворцовую трапезу, другие подтверждали пролетарское происхождение руководителей нашего государства, а третьи помогали чувствовать себя в компании классиков вроде Генри Миллера или Уильяма Фолкнера, тоже не брезговавших самогонами.

Галина Вишневская, Мстислав Ростропович и Виталий Коротич в «Огоньке» во время визита Арманда Хаммера. «Мне хорошо в Москве, — сказал Ростропович как бы самому себе. — Играть хорошо, со многими людьми хорошо...»

Мне довелось несколько раз трапезничать с американским то ли миллиардером, то ли жуликом (после его смерти писали и так, и этак) Армандом Хаммером, рассказывавшим о своих встречах со всеми руководителями советского государства - от Ленина до Горбачева. Как большинство успешных американских евреев, он гордился, что его предки произошли из Одессы, и часто перечислял приметы своих успехов: «Когда-то личные легковые автомобили в Москве были только у меня и Ленина», - хвастался он.

Хаммер построил в Москве карандашную фабрику, которая весьма посодействовала послереволюционному процессу массовой ликвидации неграмотности, за что Ленин Хаммера уважал и награждал. Позже предприятие переименовали в фабрику имени американских анархистов Сакко и Ванцетти, но ее создатель продолжал развивать свои связи со страной большевиков. Я подарил ему старинный номер «Огонька», где на последней странице обложки красовался рекламный стишок:

Ручки и карандаши
Фирмы «Хаммер» - хороши!

...В «Огонек» новых времен Арманд Хаммер пришел не только по праву моего старого знакомого, но и как благодетель - наслушавшись о СПИДе и других болезнях, разрушающих здоровье наших людей, Хаммер скинулся с четой Ростроповичей и привез в редакцию огромное количество одноразовых шприцев для передачи их куда положено. Коробки со шприцами завалили наш конференц-зал до потолка, но это и вправду был царский подарок (позже мы передали его какому-то медицинскому фонду, и надеюсь, шприцы дошли по назначению).

Арманд Хаммер, вручая коробки, был величествен, как любой американский деятель, осчастливливающий отсталое человечество, а Мстислав Ростропович шутил и говорил, что за это надо выпить, да некогда - вечером концерт, а после концерта прием у американского посла - вот там и повеселимся. Супруга Ростроповича Галина Вишневская помалкивала, но поскольку и она входила в состав команды благотворителей, ее благодарили так же горячо, как и ее супруга Славу (знаменитый виолончелист всех просил называть его только так) и величественного американского богача Арманда Хаммера.

Вечером был концерт, где Мстислав Ростропович играл, как всегда, божественно, а затем обещанный прием в «Спасо-хаузе». На приеме присутствовала также испанская королева София, что добавляло мероприятию торжественности. Когда я пришел, все было на ходу, официанты разносили напитки, гости стояли у стен, а вдоль зала шагала с бокалом в правой руке Галина Вишневская, громко повествуя о безобразиях, которые натворила советская власть.

Мстислав Ростропович, Виталий Коротич и Арманд Хаммер в редакции «Огонька». «Хаммер скинулся с четой Ростроповичей и привез в редакцию огромное количество одноразовых шприцев для передачи их куда положено. Коробки со шприцами завалили наш конференц-зал до потолка, но это и вправду был царский подарок»

«ЧЕМ СЛАБЕЕ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ, ТЕМ ЭНЕРГИЧНЕЕ ЕЕ ОБЛИЧАЮТ»

Гости вежливо слушали, поскольку многие, может, ничего про это не знали. Поскольку я был достаточно информирован о сложностях советского прошлого, а Ростропович еще не прибыл с концерта, я постоял-постоял у колонны и осторожно потянулся к выходу, стараясь не привлекать внимания, потому что такое бегство было, в сущности, нарушением дипломатического протокола, но очень уж я устал.

Но как только я подошел к вестибюльным вешалкам, чтобы надеть пальто, дверь распахнулась и вошел Ростропович. «О! - сказал он. - Привет. Мы собирались выпить. Что там наверху?». - «Галина Павловна рассказывает про советскую власть». - «Это она любит!».

Ростропович по-хозяйски толкнул дверь, расположенную прямо напротив вешалок «Спасо-хауза» и потянул меня за собой. Он был в легком пальто, и я, держа свое на руке, вошел следом за музыкантом в помещение, похожее на разделочный зал при кухне. Стояли в ряд пластиковые столы, и несколько плечистых ребят - по виду морских пехотинцев - орудовали ножами, готовя закусочные бутербродики с колбасой, сыром и, наверное, еще с чем-нибудь. Не говоря ничего, Ростропович - его здесь, должно быть, хорошо знали - взял тарелку с бутербродиками, два больших винных бокала и бутылку смирновской водки. Быстрым движением свернул головку бутылке и набулькал почти по полному фужеру: «Поехали!». Мы встали у пластмассового стола без скатерти и опорожнили емкости. Ростропович налил еще. «Там, наверху, интересно?» - спросил он. «На концерте было лучше...». - «Мне хорошо в Москве, - сказал он как бы себе самому. - Играть хорошо, со многими людьми хорошо. Знаешь, все меняется. Когда-то у меня была, казалось, огромная квартира, а сейчас я вошел в нее - такая маленькая...».

Мы еще немного постояли с бокалами, чокнулись и выпили. «Моя очень разошлась там?» - спросил Ростропович. «Ничего особенного, - пожал я плечами. - Чем слабее советская власть, тем ее энергичнее обличают». - «Но моя-то Галина всегда такая была...».

Допив бутылку, мы немного пообнимались и разошлись. Перед тем как отправиться на прием, музыкант отряхнул концертный костюм, поправил галстук-бабочку и добыл из бокового кармана целую горсть орденских ленточек на булавках - разноцветных, с какими-то цветочками, бантиками, металлическими нашлепками.

«Это награды разных стран, - сказал Ростропович, - когда участвую в чем-нибудь официальном, пришпиливаю орден той страны, которая устроила прием. Ты не знаешь, где здесь американский?». Я не знал. Музыкант возвратил свою коллекцию наград в тот же карман и двинулся вверх по ступенькам, ведущим в зал, а я, держа пальто на руке, вышел из «Спасо-хауза» к калитке, открывающейся на улицу. Не было это ни обедом, ни ужином, но запомнилось...

«Мое литературное поколение было сиротским. Лишившись отцов в литературе почти целиком, мы так и не прониклись почтением к, так сказать, «прикрепленным родителям». Ну и во многом подсознательно жило в нас желание, уважаемое в детях с древнейших времен, — расплатиться за родительские унижения». Юрий Збанацкий, Михаил Стельмах, Виталий Коротич, Василий Козаченко, Павло Загребельный, Олесь Гончар, Николай Зарудный, Платон Воронько, 1979 год