Надежда САВЧЕНКО: «Когда в российской тюрьме сидела, их «документальные фэнтэзи», в том числе про Юлию Тимошенко, смотрела и думала: «А когда обо мне такое покажут?»

(Продолжение. Начало в № 39)

«Сперва было: «Руки за спину!», «Лицом к стене!», а я в глаза им смотрела и спрашивала: «Почему я так делать должна?». У них шок был: мебель вопросы им задает!»

— Тюрьма в принципе ломает людей, унижает и добивает, в каких-то существ превращает. Как вам в российской тюрьме сиделось?

— Любая тюрьма — это заведение, созданное для уничтожения человека, но тюрьма тюрьме рознь — это во-первых. Я вот в Воронеже, в Москве и в Ростове сидела — многое от людей, которые там работают, зависит, но и от того, как ты себя ведешь. Они никогда ко мне так не относились, потому что я не разрешала так к себе относиться. Да, сперва было: «Руки за спину!», «Лицом к стене!», а я в глаза им смотрела и спрашивала: «Почему я так делать должна?». У них шок был: мебель вопросы им задает! Мебель — это значит, ты рот закрыла и идешь: могут еще и дубинкой огреть, если идешь плохо...

— Даже женщину?

— Да все равно кого — женщин за женщин они не считают, а особенно наркоманов не любят: это для них вообще мусор. Я, если по коридору и без наручников шла, руки сзади не держала, довольно быстро шагала, по сторонам смотрела...

---

---

— ...Пуля...

— ...ну да, и это в ступор их приводило. Сначала меня вообще на особо строгом режиме держали — прежде чем из камеры выйти, я должна была руки высунуть, чтобы наручники мне надели. Потом только дверь открывали и меня выпускали, но когда по коридору я шла, видела, как конвойные людей разгоняют, как к другим заключенным относятся, как с ними разговаривают. Имен у них нет, только приказы: «Встал!», «Туда!», «Ушел!» — с такой грубостью, желанием пнуть, толкнуть: для меня это дикостью было. Заключенный обращается, предположим: «Товарищ майор!», а ему в ответ: «Тамбовский волк тебе товарищ!». Я развернулась как-то и сказала: «Знаешь, сегодня тамбовский волк, а завтра и ты товарищем можешь стать — от сумы и от тюрьмы не зарекайся!».

Конечно, их это шокировало — что я отвечаю, заступаюсь, но я вообще не из этой системы, закон, чтобы в тюрьме не сидеть, никогда не нарушала и многих вещей просто понять не могла. Например, почему нельзя иголку и ножницы в камере держать, если это необходимые вещи. Удивляло все, и когда я что-то просила, а мне говорили, что нельзя, я просто объяснений требовала: «Шо за бред? Почему?». — «Шнурки нельзя, потому что удавишься». — «Слушайте, — говорила, — человек может себя десятью способами голыми руками убить, так неужели, если я захочу это сделать, вы меня остановите?».

Не понимала я их систему, а они не понимали меня, поэтому настороженно ко мне относились. Еду дают — я: «Добрый день», «Спасибо», «Пожалуйста», и это их удивляло, но потом они тоже со мной так общаться начали, улыбаться, заходя. Я в одиночке постоянно сидела, возможности с кем-либо разговаривать у меня не было, и говорить со мной запрещено было, но когда конвойные меня вели, могли пару добрых слов сказать, особенно женщины — они первыми теплеют, смягчаются. Хотя и редкие стервы были — те, которые где-нибудь в интересных местах обыскивают, но в основном все от того, какой ты человек, зависит, как ты к людям относишься, так и они к тебе. Были такие, на которых ты смотришь и понимаешь: говно говном, своей властью над жизнями других упивается, заключенных бьет, издевается — садист, а были обычные нормальные люди. Да, к другим могли быть жестокими, но меня не трогали — я как-то быстро известной стала...

— ...статус не позволял...

— ...и у них основная задача была — меня изолировать и очень тихо и подальше от меня ходить.

Из кни­ги На­деж­ды Сав­чен­ко «Силь­не ім’я На­дія».

«Упек­ли» ме­не в дур­дом. Про­це­ду­ра прий­о­му в дур­до­мі — вза­га­лі шок! Те­бе зва­жу­ють (на той час я ва­жи­ла 70 кг), за­би­ра­ють на збе­рі­ган­ня всі твої ре­чі. Якщо щось по­тріб­но — пи­шеш за­яву, і то­бі «під­ні­ма­ють» (ви­да­ють), і то не все, а тіль­ки те, що ад­мі­ніс­т­ра­ція до­зво­лить. Із со­бою до­зво­ля­ють взя­ти: двоє тру­сів, двоє шкарпеток, ту­а­лет­ний па­пір два ру­ло­ни (по­тім під­ні­муть ще, як­що тре­ба), зуб­ну щіт­ку і пас­ту, ми­ло праль­не (не по­ро­шок!), кре­му (як­що ко­рис­ту­єш­ся), про­клад­ки-там­по­ни, ци­гар­ки без сір­ни­ків (там за­паль­нич­ку бу­дуть ви­да­ва­ти, щоб при­ку­ри­ти) — і все. Ні ліф­чи­ків, ні май­ок не мож­на, всі хо­дять «прос­то­сі­сі». Ні во­ди, ні со­ків, ні про­дук­тів, ні одя­гу!

---

---

Да­лі за­ла­зиш у ван­ну для дез­ін­фек­ції... В ру­ки то­бі плес­ка­ють якусь ги­до­ту по­ми­ти в піх­ві та під ру­ка­ми — во­шей і вся­ких па­ра­зи­тів по­тра­ви­ти! По­тім ка­жуть при­сіс­ти нав­при­сід­ки, і, — вду­май­тесь тіль­ки — са­ні­тар­ка по­ли­ває те­бе звер­ху ду­шем. Як в ста­лінсь­ких кон­ц­та­бо­рах! Я аж ви­бух­ну­ла: «Та дай­те ви сю­ди цей шланг!!! Я до­рос­ла, нор­маль­на лю­ди­на, са­ма по­ми­ти­ся мо­жу! Ме­не на­віть в ди­тин­ст­ві рід­на ма­ти не ми­ла! Та скіль­ки ж мож­на при­ни­жен­ня це тер­пі­ти!». Са­ні­тар­ка від­да­ла шланг і ві­дій­ш­ла від грі­ха по­да­лі...

По­ми­ли. Да­лі одя­га­ють. Тру­си-нос­ки вдя­га­єш свої, і то­бі ви­да­ють: фут­бол­ку (зе­ле­ну, ар­мійсь­ку, роз­тяг­ну­ту, вже не один псих в ній по­мер), пі­жа­му кис­лот­но-бла­кит­но­го ко­льо­ру, три­ко­таж­ну (щоб, як бу­деш ті­ка­ти з пси­хуш­ки, за 12 кі­ло­мет­рів вид­но бу­ло), руш­ник і кап­ці ре­зи­но­ві.

При­ба­рах­ли­ли... Ве­дуть у від­ді­лен­ня в на­руч­ни­ках... Охо­ро­нець бе­ре під лі­коть, і, не див­ля­чись на те, що я вже й так в на­руч­ни­ках, у ньо­го стра­шен­но пе­ре­ля­ка­ні очі, і я від­чу­ваю, як трем­тить йо­го ру­ка. Ну це ж тре­ба так бо­я­ти­ся! Чи в ньо­го від при­ро­ди нер­во­вий тік? Мо­же, йо­му тре­ба об­сте­жи­ти­ся у за­кла­ді, де він пра­цює? І що їм про ме­не та­ко­го на­го­во­ри­ли, що во­ни всі такі пе­ре­ля­ка­ні?».

«В Москве противно было, потому что москвичи — это не россияне, там больше людей собачьих»

— Где вам лучше сиделось — в Воронеже, Москве или Ростове?

— Да нигде не сиделось лучше (смеется), нельзя так сказать. В Воронеже тяжело было, потому что это первые дни: четыре стены, окна закрашенные, ты просто дуреешь, не понимаешь, что это за мир такой, как ты сюда попала и что вообще происходит. В Москве противно было, потому что москвичи — это не россияне, там больше людей собачьих.

— Хм, а в чем разница?

— Ну, это же женская колония, и к женщинам там подход особый. Ко мне, в частности, — например, когда ухо лечили. Я слух почти потеряла, а они: «А, посидишь» — не особо церемонились, все-таки Москва, там они и не таких «звезд», как я, видели. В Москве, наверное, я больше всего ругалась, голодовку там объявила, так они еще и издевались: «А вдруг вы шоколадку припрятали?»...

— ...рошеновскую...

— Да-да, переданную лично. Там один гидотный такой дядька был — когда есть приносил, я эту кашу на него высыпала... Мне только там взыскания объявляли — вызывают, я на них смотрю: «Чего вы хотите?». — «Вот взыскание вам за плохое поведение...». Я: «Шо? Ну, я понимаю, в армии взыскания могут быть, но в тюрьме вы меня чем пугаете — тюрьмой? Что может быть хуже, чем еще вы меня наказать собираетесь?», а они стоят, смотрят на меня и понять не могут, почему я сейчас, как зек, не трясусь, потому что взыскание на досрочное освобождение влияет. Я: «Да я у вас сидеть все равно не буду, я здесь ровно столько, сколько захочу, пробуду»...

— Они, наверное, перекрестились, когда вы оттуда ушли...

— Скорее всего, да, а в Ростове уже легче было, потому что там были суды. Я, как на работу, туда ездила: вечером упала, утром встала, включилась, среди людей побыла, отдохнула морально — и опять в камеру.

---

---

— Что в российской тюрьме самое страшное?

— Именно как российскую тюрьму я ее не видела — у меня не тюрьма была, а монастырь. Ужасы есть, но кому-то повезти может, и он этого не увидит, а кого-то и избивают, и на пресс-хату кидают... У меня зоны как таковой не было, чертов монастырь был, но все, с кем доводилось общаться, говорят, что самое страшное — это одиночка, потому что люди там больше полугода не выдерживают, «вскрываются» (перерезают себе вены или горло. — Д. Г.), что угодно делают, только чтобы оттуда вылезти, а я как-то спокойно два года там прожила.

— В первый же день в тюрьме у вас, знаю, критические дни начались...

— Ну да, забросили меня в этот мир, и я не понимаю, что происходит, стучу: «Хоть что-то мне дайте — таблетку, прокладку...», а они: «Да, щас! Принесем...». Сижу в крови — вечером только принесли. Смотрю на них: «И что теперь?». Повсюду видеокамеры, даже в туалете: видно, что у меня ничего нет — одни трусы, одни штаны, которые следователь купил, одна майка... «Где, — говорю, — ваш ум, что дальше мне делать?». Ну, для них это в порядке вещей: кинули тебе что-то в «кормушку» — и будь доволен.

— Лишь бы унизить...

— Ну да, зеков они за людей не считают, и пока не покажешь им, что ты человек и с тобой они так разговаривать не будут, они убеждены, что все люди — мусор.

Из кни­ги На­деж­ды Сав­чен­ко «Силь­не ім’я На­дія».

«10 лю­то­го суд був тяж­кий, як зав­ж­ди без­чес­ний і ду­же нер­во­вий. Ме­ні бу­ло тяж­ко ба­чи­ти з кліт­ки рід­них, особ­ли­во ма­му... Ві­ра-то три­ма­ла­ся, а ма­ма є ма­ма, во­на ти­хо пла­ка­ла...

Ко­ли во­ни за­ли­ша­ли за­лу, кон­вой і су­до­ві при­ста­ви їх прос­то бру­таль­но, на­хаб­но і жор­с­то­ко звід­ти ви­ки­ну­ли. «Раз­го­ва­ри­вать нель­зя! Та­кие пра­ви­ла!». Та ро­зу­мію я ва­ші грьо­ба­ні пра­ви­ла, але ма­му — лю­ди­ну, якій 77 ро­ків, у якої бу­ли реб­ра по­ла­ма­ні?! Так ха­па­ти і стис­ка­ти, що во­на від бо­лю аж зу­би зціп­лює?! Ду­ма­ла, ро­зі­рву ту кліт­ку к чор­ту! Бид­ло, блядь!!! Та по­став­те ж ви очеп­лен­ня за пів­мет­ра до ґра­тів — я са­ма по­яс­ню, що їй тре­ба вий­ти.

По­про­си­ла ма­му біль­ше в су­ди не при­їж­д­жа­ти, бо ме­ні не­стер­п­но ди­ви­ти­ся, ко­ли її му­чать, а я без­си­ла її за­хис­ти­ти...».

«Сепаратист над парнями моими поиздевался, а меня хотел побить, но не смог. «В тебе, — сказал, — больше достоинства, чем во всех них, вместе взятых»

— В плену и в тюрьме били?

— В тюрьме нет, а в плену — при захвате: ну, это обычная реакция на врага. Потом еще ночью злость сгонять приходили, но сепаратист тот над парнями моими поиздевался, а меня хотел побить, но не смог. Двумя-тремя фразами перекинулись, и он сказал: «В тебе больше достоинства, чем во всех них, вместе взятых» — руку пожал, развернулся и ушел.

---

---

Из кни­ги На­деж­ды Сав­чен­ко «Силь­не ім’я На­дія».

«День ви­дав­ся на­си­че­ний, хо­ті­ло­ся спа­ти. За­дрі­ма­ла, си­дя­чи на стіль­ці, при­ку­та за ру­ки до труб, го­ло­вою об­пер­ла­ся на тру­бу. Спа­ла чут­ли­во. Сте­рег­ти ме­не за­ли­ши­ли ка­ра­ул — трьох з ав­то­ма­та­ми.

По­се­ред но­чі в спор­т­зал увір­ва­ли­ся двоє «опол­чен­ців» — вид­но, на емо­ці­ях, пі­сля бою... Один пі­дій­шов до ме­не, стук­нув ме­не ку­ла­ком по го­ло­ві: «Ну, при­вет!». Я йо­му: «Ну, при­віт!». Інший, ви­со­кий та­кий, йо­му ка­же:

— Это жен­щи­на, офи­цер.

— А! Жен­щи­на!.. Ну, ее я на за­кус­ку остав­лю!

Йде в кім­на­ту, де хлоп­ці си­дять. Ясно, пі­шов зло пі­сля бою зга­ня­ти. Із су­сід­ньої кім­на­ти чу­ти глу­хі уда­ри, сто­ни... Бив не­дов­го, пар швид­ко вий­шов! Дру­гий, ви­со­кий, весь цей час си­дів бі­ля ме­не на стіль­ці. У ка­ра­уль­но­го, який спо­сте­рі­гав за всім цим, по­круг­лі­ша­ли очі... Ви­хо­дить, іде до ме­не:

— Ну, что?!

— Не знаю, ти ме­ні ска­жи, що?

— За­чем вы все это на­ча­ли?!!

— Не ми по­ча­ли.

— А кто? Мы? Я се­год­ня убил пя­те­рых! Как мне с этим жить?! (го­во­рить з над­ри­вом).

— Ме­ні шко­да... Але ко­жен ви­би­рає сам... (ка­жу аб­со­лют­но спо­кій­но).

— Да, ты пра­ва!.. Вы­би­ра­ет сам!.. Да­вай! (По­дає ру­ку). Теж по­даю ру­ку, при­встаю. «У те­бя му­жес­т­ва боль­ше, чем у них, вмес­те взя­тых». Ви­хо­дить. За ним ви­хо­дить і ви­со­кий. Сі­даю на сті­лець. Спи­раю го­ло­ву. За­кри­ваю очі. Кі­ма­рю до ран­ку. Не ду­маю...».

— Нормальных людей, которым хотелось бы сегодня при встрече руку пожать, вы там встречали?

— Встречала — и среди сепаратистов, и в России тоже. Меня как-то спросили, за что врага уважать можно. Да много за что. За то, что без причины не стреляет. Что, когда стреляет, думает. Что раненому помогает, даже противнику. За то, что местное население не кошмарит. Даже за ту самую сигарету, которой с тобой поделил­ся.

Сижу, например, в плену и вижу: всем курить хочется. У меня у самой четыре блока сигарет украли — вместе со мной (улыбается), и вот мне сигарету дают, а я прошу: «Можно пачку оставить — ребятам? Или сами передайте — в соседнюю комнату».

Сепаратисты мое отношение как офицера к личному составу видели, выводы делали... Однажды спросили: «Тебе чего хочется?». Я: «Ананас!». Ну чего я могу просить? «Выпустите, я воевать с вами пойду»? Сказала — и ананас принесли. Нарезали его — снова прошу: «Парням передайте». Мне там особо есть не хотелось, а ребята голодные, я говорила: «Мою порцию в соседнюю комнату отдайте» — поэтому, наверное, и ко мне относиться нормально начали, и к другим нашим, с нами по-человечески говорили. Все, повторяю, от того, как ты себя ведешь, зависит, ну и еще от того, к кому ты попал, потому что редкостные ублюдки есть, и я прекрасно понимаю, что иногда ни человечность, ни какая-то гуманная твоя философия не спасают, потому что тип перед тобой совершенно свихнувшийся. Нам с парнями еще повезло, что в батальон «Заря» попали, который чокнутым не был, — по крайней мере, в то время.

— Во время отсидки в «одиночке» чем ваши дни были наполнены?

— Отключкой мозга и памяти. Есть вот у человека мысли, планы, мечты, стратегии — все это сразу отключать надо, память о плохом или хорошем есть — это тоже. Сначала память отключаем, потом планы — концентрироваться на здесь и сейчас, на тактильных ощущениях нужно, искать то, что тебе приятно. Там, конечно, что-то хорошее найти трудно — все колючее, холодное, железобетонное, но если нашел то, что тебе приятно, концентрируешься на том, какие чувства это у тебя сейчас вызывает. Какие-то картины в голове возникают — небо, облака, вода, природа... Мозг отключать надо, иначе не выдержишь.

---

---

— О чем вы в тюрьме мечтали?

— О воле!

— О чем еще можно, да?

— Конечно (улыбается). Бессилие очень бесило: ты видишь, что война идет, люди гибнут, но бестолковые решения принимаются...

— ...предателями и дураками...

— ...да, котлы возникают, ребята в плен попадают, а ты здесь сидишь, на всех этих отравленных ядом российских журналистов смотришь, которые вокруг верещат, и тебя от всего этого просто коробит. Сигареты, правда, спасали: я курю и никогда не брошу, даже во время сухой голодовки курила — ну, потому что это хоть что-то твое (все у тебя забрали, только это осталось).

«40-й день голодовки идет, ты ничего не ешь, а плохо от этого твоим тюремщикам»

— В тюрьме вы бесконечные голодовки устраи­ва­ли... Я с такими несгибаемыми героями и борцами, как Владимир Буковский, Мустафа Джемилев, Юрий Шухевич, Натан Щаранский, общался, которые голодали долго — и в камере, и в карцере, а какие ощущения во время голодовки у вас были?

— Ну, карцер мне обещали, на что я просто смеялась: «Вообще-то, я уже в одиночке — что карцер изменит?». — «Там лежать нельзя». — «Лежать на полу можно» — после этого о карцере говорить перестали. Какие чувства были, сказать не могу. До этого я один раз голодала — просто чтобы проверить, сколько человек без еды выдержать может: семь дней продержалась и поняла, что чем-то сверхординарным и сложным это для меня не является. У меня все-таки довольно сильный летный организм и здоровье. Было...

---

---

— Было?

— Да, сейчас немного уже подгроблено, а раньше — да, было, и мне его хватило надолго. Пугали, что на 30-й день люди умирали, что выведение из голодовки тоже смерть, но о голоде или о еде я не думала — это такая борьба была, когда 40-й день идет, ты ничего не ешь, а плохо от этого твоим тюремщикам становится, у них такие глаза, по которым понятно: не могут они в толк взять, что происходит. На заключенных, которые голодовку объявляют, обычно с презрением смотрят — в курсе, что так или иначе какие-то «дороги» у них есть, они тайком подъедать будут, а я в камере одна, «дорог» никаких, все у меня забрали, охранники прекрасно знают, что ничего я не ем. Дольше 10 дней к тому же, как правило, голодовку не держат, а тут уже 40-й, и им ничего другого не остается, кроме как друг у друга спрашивать удивленно: «Как она так может?». У людей психика и стереотипы ломаются: да кто в состоянии это выдержать, что это за человек?! — и ты их таким образом пугать начинаешь, и от этого тебе очень-очень хорошо становится.

Помню, как меня следователь на крайних днях голодовки увидел, когда в СИЗО «Матросская Тишина» привезли, в больницу, и я, словно из Освенцима, выглядела. Потом, когда уже немного отъелась, потому что следствие заканчивалось и я есть начала, он признался: «Я реально тогда испугался — раньше такое только по телевизору видел», а ты живешь и ходишь, и при этом куча энергии у тебя, ты улыбаешься и радуешься тому, что когда они на тебя смотрят, чуть в обморок не падают. В этом какой-то драйв был, приятно было хоть что-то делать, своими методами бороться, потому что просто сидеть и непонятно чего ждать невыносимо.

---

---

Из кни­ги На­деж­ды Сав­чен­ко «Силь­не ім’я На­дія».

«Го­лод три­ває 50-й день. СІЗО-1. Ну на лі­кар­ню це не схо­же, тюр­ма тюр­мою. Як зав­ж­ди, моя ка­ме­ра пі­сля ре­мон­ту. Як зав­ж­ди, дві ві­део­ка­ме­ри в ній див­лять­ся на ме­не. По­трій­ні ґра­ти на вік­ні, Кін-Кон­га так мож­на утри­му­ва­ти! Із щас­тя — тіль­ки душ в ка­ме­рі.

Ко­ли го­ло­ду­єш, во­да ду­же важ­ли­ва. Пи­ти по­тріб­но не мен­ше двох літ­рів на день. Шкі­ра ду­же сох­не і лу­щить­ся. В СІЗО-6 душ був раз на тиж­день, 15 хви­лин. В СІЗО-3 у Во­ро­не­жі теж, тож я ли­ня­ла, як ди­ка со­ба­ка, шкі­ра клап­тя­ми зла­зи­ла. За­раз ку­па­юсь дві­чі на день і на­ти­ра­юсь олією «Джон­сонс Бей­бі» — то тро­хи лег­ше, хоч не чу­ха­юсь, як бло­хас­та. Лі­ка­рі і на­да­лі мі­ря­ють па­ра­мет­ри що­дня. По­ча­ли вже огля­да­ти не тіль­ки зран­ку, а й уве­че­рі, все за­пи­ту­ють:

— Мо­чи­тесь нор­маль­но?

— Зви­чай­но! Скіль­ки ви­пи­ла, стіль­ки й вис­ця­ла!

— Стул есть?

— Який тут стул?! Чим сра­ти?! Не їм ні­чо­го вже 50 діб.

— Ой, пло­хо!

Да­ли про­нос­не, і тут я ді­зна­ла­ся, що та­ке ге­мо­рой... Ой, шту­ка не­при­єм­на! Ду­ма­ла, що вся пря­ма киш­ка ви­па­де, по­ки в ту­а­лет схо­жу. Кра­ще б ще 50 днів не хо­ди­ла! Так хоч якась «дєрь­мо­ва» під­кор­м­ка для ор­га­ніз­му бу­ла, хоч і не ду­же ко­рис­на.

Опи­ту­ван­ня да­лі:

— Ме­сяч­ные хо­дят?

— Хо­дять, тряс­ця б їх по­бра­ла, кра­ще б їх не бу­ло, од­на мо­ро­ка!

— Ой, что вы — это уже гор­мо­наль­ные на­ру­ше­ния бу­дут, это пло­хо!

На 50-й день го­ло­ду по­ча­ли ко­ло­ти... Ко­ло­ти взя­ли­ся се­рйоз­но: амі­но­кис­ло­ти, ам­б­ро­зол (за­хист для шлун­ку), глю­ко­зу з ві­та­мі­на­ми. Хі­мія в су­ди­нах аж скри­пі­ла, так дер­ла! Ті­ло все го­рить від до­лонь до моз­ку! Під­не­бін­ня теж все го­рить і су­шить гір­ше, ніж спра­га! Сер­це ко­ло­тить! Вли­ва­ли по літ­ру-пів­то­ра за раз. Кра­пали за ча­сом від 40 хви­лин до півтори го­ди­ни. Ле­жиш, тер­пиш, сця­ти хо­четь­ся, аж на очі не ба­чиш. За­ко­ло­ли ве­ни в хлам — пі­шли вуз­ли, по­ча­ла­ся алер­гія. По­ча­ли ста­ви­ти ка­те­тор у гро­но ру­ки. Всі су­ди­ни і жи­ли при наближенні лі­ка­рів по­ча­ли хо­ва­ти­ся гли­бо­ко в ті­ло, аж під кіс­т­ки. Ще як яка мед­сес­т­ра ко­ле... Як прий­де якась не­умьо­ха, так хоч ві­шай­ся!».

«Адвокаты просили: «Соберись, у нас еще суды», а я отвечала: «На черта мне ваши суды? — я уже сегодня домой в гробу поехать могу и буду свободна!»

— Кроме того, что вы офицер, вы еще и молодая красивая женщина — моменты самого натурального отчаяния в тюрьме были?

— Нет. В первый день, когда меня в камеру бросили и у меня критические дни были, страшно живот болел, я завыла. Не плакала, нет, просто маму, сестру вспомнила и на всю эту камеру заорала, а потом в себя пришла и решила: так, сегодня — спать, силы завтра понадобятся, и абсолютно спокойно держалась. Правда, в конце голодовки буквально от всего лихорадило, все бесило. Не отчаяние было, а, скорее, приступы бессильной ярости — побыстрее это закончить хотелось. Адвокаты просили: «Соберись, у нас еще суды», а я отвечала: «На черта мне ваши суды? — я уже сегодня домой в гробу поехать могу и буду свободна!». — «Нет, ты Украине нужна, ты символ...». «Ну, — думаю, — ладно, на новый этап борьбы себя запускаем, будем еще в судах веселиться».

---

---

— По поводу «домой в гробу поехать» — вы действительно умереть были готовы?

— Да каждую минуту — невелика проб­лема. Умирать не страшно...

— ...но жить-то хочется...

— Так, как там, — нет, смотря как жить, понимаете? Если 22 года в российской тюрьме, то не хочется, лучше умереть — выбрать свободу. Смерть — это же загадка, люди ее боятся, потому что не знают, что это и что там дальше, и точно так же с парашютом боятся прыгнуть — не представляют, как это. Мало ли, может, после смерти нас что-то более интересное ждет, вдруг на том свете лучше, чем на этом? Все же в рай верят и о нем говорят...

— ...и вы верите?

— Я вообще в сказки мало верю, хотя, конечно, есть в мире то, чего мы не понимаем. Как угодно это называйте — Богом, еще как-то, но мне кажется, то, что в 10 заповедях изложено, — это просто внутренняя совесть. Человек, даже не зная об этих заповедях, жить по ним может — никому не вредить, быть честным, а другой, прекрасно эти заповеди зная, в церковь ходит, поклоны бьет, но живет так, что только ад его и ждет. Для меня это такие условности... Да, людям чего-то, наверное, не хватает, и эту пустоту в душе верой они заполняют, но у меня достаточно в душе всего, чтобы не искать, чем пустоту заполнить.

— Адвокаты Полозов, Новиков и Фейгин достойно свои обязанности выполняли?

— Ну, во-первых, надо сказать, что тот, который до них был, — вообще не адвокат: просто человек, которого ко мне приставили, чтобы...

— ...наблюдать и докладывать...

— ...и делать вид, что он есть, — номинально, поэтому, конечно, профессионализм новых адвокатов приятно меня удивил. Стали какие-то статьи выходить, они как-то реагировать на все происходящее начали. Например, когда меня из Воронежа в Москву этапировали, в тюрьме видео сняли, а потом Life News продали. Обнаружив его где-то в интернете, адвокаты сразу же жалобу написали: мол, не имеете права, это все равно что камеру в туалете поставить, а потом с нее видео распространить...

— А что, и такое было?

— Пока нет, но, думаю, когда-то будет. Я, когда в российской тюрьме сидела, их «документальные фэнтэзи», в том числе про Юлию Тимошенко, смотрела, так там кадры из ее камеры были, причем срок она не в России, а в Украине отбывала, но все равно россиянам видео слили.

— Говорят, даже Янукович просматривать его любил...

— Ну, любил или нет, не знаю, но то, что она в камере делала, я по телевизору в России видела, плюс, как всегда, куча грязи шла... Смотрела и думала: «А когда обо мне такое покажут?» (смеется).

Что угодно могут спокойно слить, ну а адвокаты реагировали на такие вещи оперативно. Им говорили, что виновные наказаны, хотя кто проверит, но адвокаты грамотные, линию защиты правильно выстроили — и доказательная база была, и освещение в СМИ, потому что мир должен знать, как суды в России проходят. Когда меня на видеосуды водили, я имела возможность на мониторе чужие процессы смотреть — ну, это то, что «без суда и следствия» называется. Допустим, дело лица кавказской национальности рассматривают: русского языка человек толком не знает, о чем речь, не понимает... Судья вошла, прокурор встал, обвинил, адвокат что-то там вякнула — все, виновен: буквально три минуты суд длился! Если бы у меня так было, возможности защититься я не имела бы. Все-таки у меня суды интересные были, веселые, показательные, поэтому я считаю, что мои адвокаты все сделали правильно — и доказательства моей невиновности собрали, и пиар обеспечили.

«Элла Памфилова — благочестивая стерва»

— Сотрудники ФСБ с вами работать пытались?

— До того, как в тюрьму упекли. Может, и в тюрьме бы продолжили, но я голодовку объявила (ко мне консула не пускали), и они поняли: дальше уже только следователи со мной будут общаться. Из ФСБ не приходили — из ОНК были (в этой Общественной наблюдательной комиссии, говорят, свои эфэсбэшники есть), чиновники со всякими там разговорами...

— ...за жизнь...

— ...ага, доставали — особенно после Минских соглашений, омбудсмен посетила — еще в Воронеже...

— ...Элла Памфилова?

— Да, когда голодовку я объявила из-за того, что нашего консула ко мне не пускали, она пришла.

— Что она, кстати, за человек?

— Благочестивая стерва.

— А когда-то демократом была — в 90-е...

— Она чиновник, причем пропутинский: не буду говорить, какая она мать, соседка и так далее: я этого знать не могу, но как политик — человек системы. Рассказываю ей, что меня выкрали и в чужую страну вывезли, а она сидит, смотрит на меня и деткам Донбасса сочувствует: мол, ах, как плохо, какая страшная у вас война. Я: «Так уйдите оттуда — и не будет у нас войны! Территорию нашу покиньте, оружие не везите, армию свою к нам не гоните — и все хорошо будет!», а она, как стеклянная: ты с ней говоришь, а она тебе о своем. Ну а после Минска уже по другому вопросу пришла — чтобы Украина не только в сторону Европы, но и в сторону России смотрела. К слову, и другие такие же чиновники об этом со мной говорили, понимая, что, по их же словам, «большое политическое будущее» меня ждет.

---

---

— Когда эфэсбэшники с вами беседовали, что предлагали? Может, завербовать пытались?

— Нет, надо понимать, что они тоже не дураки и все понимают. Пытаться завербовать можно того, кого завербовать реально, запугивать можно того, кто испугается, бить того, кто боли и побоев боится, а когда они видят, что убьешь, но не сломаешь, материала, с которым можно работать, для них нет. Попытки поговорить, про то, про се порасспрашивать были, в конце уже кто-то предлагал: «Может, когда в Украину вернешься, переговорщиком от своей страны станешь?». Легкие такие намеки: мол, мы же с тобой хорошо обращаемся, нам надо бы спасибо сказать... Если это и была вербовка, то очень слабая и бездарная, я ее не ощутила.

— Вам 22 года дали, а что вы почувствовали, когда поняли, что вас отпускают?

— Ну, я недоумевала, почему 22, спрашивала: «А чего не 25 или 30, что так слабо-то?», а что почувствовала... Меня предупреждали, что обмен будет, что на свободу я выйду: «Прекращай голодать, все решится», но, знаете, я никому и никогда там не верила. Верить там не приходится — каждый день все равно какое-то решение принимать нужно, потому что как ветер повеет, так ситуация и меняется...

— ...«повій, вітре, на Вкраїну»...

— ...да, и когда меня в три часа ночи начальник тюрьмы разбудил и сказал: «Собирайся!», я спросила: «Куда?». Он: «В Украину, домой». Я: «Ну да, так я вам и поверила. Может, в Сибирь?».

— Он так и сказал: «В Украину»?

— Тихо, шепотом, уверял, что все хорошо будет. Везли в «стакане» — это такая коробка закрытая, где заключенный сидит, затем в том «стакане» пять часов я прождала. Слышала, что в аэропорт доставили, техника какая-то работает, но как знать, куда лететь будем? Потом желто-синюю полосу на самолете увидела — и поняла: действительно в Украину летим, слава Богу...

---

---

— ...слава Украине!...

— ...героям слава! — но и то не расслабилась. Лететь, наверное, над зоной боевых действий придется, самолеты там иногда падают — чего угодно ждала. Когда высоту набирать начали, в голове у меня понемногу проясняться стало. Я в кабину к летчикам зашла, голову на спинку сиденья положила — и вперед смотрела, а как границу с Харьковской областью пересекли (таки не над зоной боевых действий, чтобы без приключений добраться), землю узнавать начала: будучи курсантом, я там летать училась — аэродромы знакомые, села... Тут до меня дошло: я в Украине! — и от счастья просто кричала (улыбается), я в украинском небе была!

— Я репортаж о том, как в Киев вы при­летели, смотрел. По взлетной полосе вы босиком прошли — почему?

— В тюрьме у меня вещи были — из дому передавали, кто-то из неравнодушных россиян что-то принес, но я там все оставила. Почему? На случай, если кого-то вот так же, как меня, без ничего в камеру бросят — ему нужнее, пусть это гуманитарная помощь будет, и с собой только то, что давно носила, взяла. Были у меня босоножки, но новые, поэтому их оставила — пускай кому-то не заношенное достанется, а в сапогах я год отходила, поэтому их и надела. Тогда еще жарко по утрам не было, а в самолете уже жару почувствовала, поэтому «валенки» эти сняла и босиком и по самолету, и по взлетной полосе ходила — уже и забыла, что те «валенки» у меня есть. Ну и потом, я очень люблю взлетную полосу ощущать — ее покрытие.

— Это правда, что когда вам медицинское обследование пройти предложили, вы из больницы сбежали?

— Здесь, в Украине?

— Да...

— Ну, не то чтобы сбежала — быстро прошла и сказала: «Все? Как видите, ничего катастрофического нет, со всем сама справлюсь». Я никогда лежать где-то не буду, чтобы меня жалели, даже если бы в самом тяжелом состоянии после голодовки вернулась, домой своими ногами пошла бы. Ну не лягу я в больницу, не чувствую себя аж такой больной, чтобы из тюрьмы выйти, а потом еще на больничную койку улечься, считаю, что своя земля и воля...

— ...лечат...

— ...да! Возможность решения самостоятельно принимать, жить, как тебе хочется, восстанавливает намного быстрее, чем больничный режим, где тебе лежать говорят — и ты лежишь, принимать пищу по графику велят — и этот график ты соблюдаешь.

---

---

«Верховная Рада — это «Титаник», идущий ко дну»

— Я также видео с вашей первой встре­чи с президентом смотрел — вы очень хмурой были и будто бы даже от него отворачивались: почему?

— Я и сейчас, если заметили, от него отворачиваюсь, потому что кто-то обманываться может, а я человека вижу — как говорится, зрю в корень. Я поблагодарила его за ту работу, которую он проделал, за то, что переговоры с Путиным вел и это результат дало, но знаю, что можно было больше сделать: не для меня — для всех остальных, и потом, пафосность этой ситуации раздражала: ах, сам президент... В присутствии каких-то звезд, повторяю, в обморок я не падаю.

— Ну вы и сами звезда...

— Нет, не звезда, а обычный человек, у которого чувство собственного достоинства есть, и мне абсолютно все равно, кто рядом стоит. Я, когда прилетела, вообще от людей шарахалась — только маму и сестру обнять приятно было, потому что и раньше их знала. Или друзей, которые на суды поддерживать меня приезжали, в трудную минуту рядом со мной находились, а президент — абсолютно чужой для меня человек, и ситуация в стране к тому, чтобы улыбаться, совсем не располагает. Я при виде великих не млею, понимаете? (Улыбается).

— Что вы сегодня о президенте думаете?

— После того как матери атошников голодали и на земле ночевали, а он даже «до их уровня не опустился», чтобы выйти и с ними поговорить либо к себе пригласить и там пообщаться, для меня президента в Украине больше нет.

— Вы народный депутат, и я примерно представляю, что вы почувствовали, впервые в этом зверинце оказавшись, но все же спрошу: что, на ваш взгляд, сегодняшняя Верховная Рада из себя представляет?

— Коротко? «Титаник», идущий ко дну, ничего хорошего. Грязь и болото — без совести.

— И ни одного человека нормального?

— Нормальные есть, но они... Понимаете, когда в первый раз туда я пришла, подумала: «Ну, не так уж все и плохо, можно работать», а когда присмотрелась, поняла, почему так решила. Человек, когда верит в то, что правду он говорит, искренним кажется, и я поняла, какая колоссальная между властью и народом пропасть, какая безумная разница в головах. Почему они думают, что действительно совесть имеют, и почему им так легко? Потому что для них пять миллионов, грубо говоря, безотносительно к кому-либо украсть — это пустяк, «разве это воровство? — я же не 25 украл!», а для простого человека это взрыв мозга, понимаете? Настолько ценности разные!..

Для нас 50 гривен, потраченные на обед, — это уже деньги, и когда я вижу, что в столовой пирожное 120 гривен стоит, колбасить меня начинает. Ну, может, это и нормально, потому что я два года отсидела, еще те, старые, цены помню, и меня вообще от всего колбасит, но мы с депутатами из разных миров. Они вроде бы и хорошие люди, просто верят в то, что так жить — это нормально. Оно-то, может, так и должно быть — что 120 гривен за пирожное не проблема, но проблема ведь в том, что все мы так не живем. Значит, понимать надо, что нормально — это когда все так живут, поэтому, еще раз повторю, такая между нами пропасть, что понять их мне трудно, разное у нас о норме понятие.

---

---

— Вы сказали, что вам противно в Верховной Раде работать из-за сплошной лжи и предательства, а вообще политика нравится?

— Если честно, пока понять не могу, что такое политика и для чего она нужна. Знаю, что есть государства и есть системы их устройства: людям нужно, чтобы ими управляли, а политика — это взаимодействие между органами, которые страной управляют, отдельный мир, который сам для себя существует. Я вот все в толк не возьму, зачем Украине политика — ей государственные деятели нужны, ей надо государство строить, над чем мы который год уже бьемся, а политика — это грязь, пиар, показуха...

— ...ради больших денег...

— ...точно, поэтому она мне не нравится.

— На прошлых президентских выборах вы за Яроша голосовали — почему?

— Во-первых, это после Майдана было, а во-вторых, в том списке в основном все старые политики были. Почему за Яроша? Потому что «Правый сектор» — это революционеры, молодые ребята...

— ...идейные...

— ...да, и я посмотреть хотела, насколько Украина к таким людям и переменам готова. Вот если так массово Майдан мы прочувствовали, что день и ночь там стояли, кто что мог приносили, даже бабушки старенькие последнее отдавали, жизнями за европейские ценности рисковали, то как сильно мы тех перемен хотим, за которые боремся? Увы, не готовы к ним оказались, потому что за то, что было сердцем Майдана и основной его движущей силой — радикальной, решительной, — не так много людей проголосовало. Большинство по инерции того, кого дольше знают, выбрало, не задумываясь, с какой стороны его знают — с хорошей или с плохой...

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter