Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1943 года: «Шурка повторяет: «Я советская, я за Сталина», а я волнуюсь, зачем Таня ее научила»

«Кто-то сказал, что немцы снова взяли Харьков»

21 февраля 1943 года, воскресенье.

Не могу писать, совсем больна. Температура 38.

22 февраля 1943 года, понедельник.

Сегодня панические слухи в городе несколько утихли. Кто-то сказал, что большевиков отбили от Харькова на сто пятьдесят километров. А кто-то даже сказал, что немцы снова взяли Харьков. Радио этого не подтвердило, а только было сообщено, что в связи с оттепелью натиск большевиков ослабел и что в местных операциях немцам удалось отбить советские атаки в нескольких местах.

Бенцинг снова занялся ненужными библиотечными делами. Прекратилась начатая было эвакуация генералкомиссариата и других учреждений. В связи с такими симптомами как бы разрядилось напряжение. А позавчера оно выросло до предела. И вот, хотя отрицательные источники ничего утешительного для немцев не говорят, в городе стало тише.

27 февраля 1943 года, суббота.

23-го, во вторник, была годовщина Красной Армии. Пришли к нам, в мою комнату, Степан и Татьяна, принесли самогонки. И выпили мы все за нашу победу, за Союз и Красную Армию. И вместе с Шуркой выпили за тост «Я советская, я за Сталина». Она все повторяет эту фразу, а я волнуюсь, зачем Таня ее научила. Ведь неизвестно, при ком она это скажет.

Потом говорили о совместной работе. Не могу писать о том, что товарищи Степана, теперь и мои товарищи, приходят не случайно. Это примирило меня со Степаном.

«Партийцев забирают целыми семьями»\

1 марта 1943 года, понедельник.

Три последние дня попадаем на советские передачи, в которых нет ничего с фронта. Говорили только о том, что репрессии немцев в оккупированных областях приобрели чудовищный характер. Мы можем это подтвердить.

Слишком страшно от того, что делают немцы целую неделю. Сначала только слухи были о том, что забирают партийцев на острове и в Дарнице. Потом видели, как вели их по Подолу с женами и грудными детьми. Забирают целыми семьями. А с начала прошлой недели начались аресты партийцев в городе.

Первым из знакомых нам забрали пианиста Максимовича. Говорили, что арестовали его за слушание советского радио. Но он был кандидатом партии. В этом, очевидно, причина. В четверг забрали Лудина прямо с работы. Тогда началось ужасное ожидание ареста у Тершовских и Воробьевой. Шура еще мог бы уйти куда-нибудь. Но тогда забирают всех членов семьи. Их забирают и так, но в случае отсутствия подлежащего аресту их забирают обязательно. На Наталию Ивановну, Нату и самого Шуру страшно смотреть.

Степан ничем не может помочь. И все мы совершенно бессильны. Шура и Ната не ночуют дома. Несколько ночей они ночевали у нас. Степан предложил ночевать у него. Тайком, крадучись, пробираются они по вечерам из своей квартиры к нам и спят, не раздеваясь. Вчера они ушли совсем из нашего дома. Ничего не могут решить и, словно парализованные, ждут, что будет. Это настолько страшно, что нет слов. Вместо борьбы обреченная пассивность.

«Уже четыре или пять дней, падая от усталости, добываю квартиру. Об управе, где сотворяются квартирные дела, нет у меня сил писать»

Из гестапо не возвращаются. Никакого приговора, кроме расстрела. И забирают с детьми. А со вчерашнего дня мы потрясены все. Взяли Воробьеву. Она ждала этого. Уйти она не могла, взяли бы дочерей и мужа, которые работают все. Я разговаривала с нею в пятницу. Словно говоришь с заживо погребенным человеком. Два раза она решала покончить с собой, но потом решила, что тогда семья, наверное, погибнет.

«Пусть хоть дети останутся», — говорила она.

Она рассказала, как забирали одного партийца из 10-го номера. Полицейский ногами выбил дверь. Избил всех, всю семью, и всех забрал вместе с маленькими детьми. Вчера утром пришла Татьяна с улицы. Она плакала и не могла говорить. Воробьеву забрали в Подольскую милицию, а муж и дочь прибежали к Степану. Пока Степан и Татьяна побежали на Короленко, 15, попытаться что-нибудь сделать, ее уже повели в гестапо на Короленко, 33. По дороге ее и встретила Татьяна.

Вот уже четыре или пять дней, падая от усталости, добываю квартиру. Об управе, где сотворяются квартирные дела, нет у меня сил писать. Все только для тех, кто платит. И даже при помощи Степана из кармана директора квартирного отдела получила я лишь адреса разрушенных квартир. И ходили мы с Нюсей по ним до исступления. Все они или над уборной, или в уборную окнами выходят. Темные, сырые, разбитые, грязные. 9 часов вечера.

Только что Степан сказал, что для Воробьевой ничего сделать нельзя. А что тех партийцев, которых берут с семьями, сразу расстреливают. Мы собрались снова писать в защиту ее заявление с рекомендацией за подписями жильцов. Но это, говорят, бесполезно.

(Продолжение следует)