Армен ДЖИГАРХАНЯН: «Нерон — это стыд, оскорбление рода человеческого, и когда я его играл, зрителей до омерзения хотел довести и в зрительный зал пописать. Гончаров меня понял: «Если рискнете — пожалуйста», но на это мы не решились...»

Последние полгода российские СМИ сотрясает многосерийный триллер с участием Армена Джигарханяна и его уже бывшей жены Виталины Цымбалюк-Романовской — у этой истории лихо закрученный сюжет, в котором все необходимые для высоких рейтингов ингредиенты имеются. Коварное похищение знаменитого артиста буквально на следующее утро после его 82-го дня рождения, больничная койка, обвинения в попытках отравления и мошенничестве, уголовные дела и заявления в прокуратуру, взаимные угрозы... Даже черная магия присутствует, с помощью которой 16 лет назад тогда еще совсем юная пианистка седовласого аксакала якобы приворожила, но теперь с помощью верных друзей он наконец-то прозрел.

Аудитория разделилась: зрители постарше и посентиментальнее слезу о судьбе «деда» роняют, которого на исходе жизни какая-то авантюристка «голым» оставила, другие, молодые и циничные, напоминают старичкам, что «молодое мясо» дорого стоит и за все платить надо. Перца в семейный конфликт Армена Борисовича и его экс-музы добавляет то, что Виталина родом из Украины, в Киеве родилась, и в нынешних российских политических реалиях это, разумеется, отягчающее обстоятельство. Ведущие телеканалы в прайм-тайм наперебой подробности взаимоотношений пары с 43-летней разницей в возрасте смакуют, слова «мерзавка», «шлюха», «вор» и «содержательница притона» не запикивая.

Впрочем, к негодованию Джигарханяна, ушлые журналисты и в его шкафу скелеты нашли: актеру припомнили, как он в Армению престарелую мать отправил, когда его семью обслуживать та уже не смогла, и даже на ее похороны не приехал. Упрекнули также безжалостно уволенными им из своего театра близкими людьми, в числе которых сестра, приемный сын и друг детства, с которым Армен Борисович, по его же словам, «на одном горшке» вырос, а потом безосновательно, как в итоге выяснилось, в финансовых злоупотреблениях обвинил. Страшно подумать, какие низменные, пошлые секреты еще на свет божий вытащат, если в этом сериале не будет немедленно поставлена точка.

Казалось бы, после скоропостижного развода пары в январе 2018-го, возвращения престижных квартир в собственность Джигарханяна и выемки судебными исполнителями всей наличности из банковской ячейки Цымбалюк-Романовской накал страс­тей должен на спад пойти, но где там! Как Галич пел: «А из зала мне кричат: «Давай подробности!»...

---

---

Любопытно, что всех судьба спорной недвижимости и миллионов очень волнует, но мало кто задумывается о том, что актера впереди ждет. Предыдущая его жена Татьяна Власова (это для того, чтобы она при разводе на его имущество не претендовала, Армен Борисович на Виталину все записал) в Америку вернулась, где давно живет, приемный сын после того, как Джигарханян наследство ему отписал, следом отбыл, а перенесший два инсульта и инфаркт, да еще и страдающий диабетом, Армен Борисович, за которым на протяжении 16 лет ныне с позором изгнанная Цымбалюк-Романовская ухаживала, по сути, один остался, и не факт, что нажитое имущество, которое в могилу с собой не унесешь, повседневную заботу, внимание и участие ему заменить способно...

Эту беседу задолго до описываемых событий я записал — Джигарханян бодр был, оптимистично настроен и творческих планов полон. Виталина в жизни артиста тогда еще не как жена, а как «его женщина» присутствовала — теперь рядом с ним нанятая преданными друзьями сиделка — наверное, внимательная, профессионально уколы делающая, но все-таки, согласитесь, чужая. Надеюсь, со временем себе и окружающим Армен Борисович расскажет, равноценной ли эта замена оказалась.

Кстати, свой звездный час и Московский драматический театр под руководством Армена Джигарханяна переживает — никогда еще за всю историю своего существования такого внимания со стороны критики и публики он не удостаивался. Его по телевидению регулярно показывают, у бывших и нынешних актеров, даже у завлитов и секретарш пространные комментарии и интервью берут, а вызвал этот небывалый ажиотаж Армен Борисович — народный артист СССР, отец-основатель коллектива. На сцене в роли короля Лира блистать Джигарханяну не довелось, но теперь, разрывая сердца и себе, и тем, кто его любят, он этого шекспировского героя в жизни играет. Думать, что этим и запомнится, не хочется. Аплодисменты!?

«Старость — это когда все, что близко было, отдаляется»

— Армен Борисович, после нашей предыдущей встречи четыре года прошло, а послевкусие до сих пор осталось...

— Спасибо, у меня такое же ощущение.

— К мудрости, к доброте прикоснуться — это настолько в наш озлобленный век здорово!

---

---

— Спасибо!

— Вы в Книгу рекордов Гиннесса как актер, сыгравший более 250 ролей в кино- и телефильмах, попали, и Марк Захаров в свое время даже шутил: «Что с Джигарханяном случилось? Уже второй день его по телевизору не видно!». Ваша фантастическая работоспособность — это результат организованности, особой системы, погони за количеством ролей, за деньгами? Что тут, иными словами, в основе: всеядность или профессионализм?

— Вы мне поверите? Ни то, ни другое, ни третье — только любовь: думаю, потребность играть (да, потребность — этого слова я не боюсь) продиктована тем, что свою профессию и то, чем занимаюсь, я очень люблю.

— Максимальное количество фильмов в год, в которых параллельно снимались, вы никогда не подсчитывали?

— Много их — не считал, и больше вам скажу: такого — успеть, первым прибежать — у меня никогда не было.

— Само приходило...

— Во-первых, а во-вторых, иногда пауза наступает... Это вещь трудная, это моя проблема: никто не звонит, не беспокоит, но такой тайм-аут, когда все-все выключить надо, тоже необходим. Это очень важно, тем более когда там (наверх показывает) что-то не сошлось — солнце ниже взошло или дождь некстати пошел. Самое трудное — себя к такому моменту готовить и спокойно его воспринимать.

— Многие актеры сетуют: и это я не сыграл, и то, а есть роли, которые вы еще не сыграли, а хочется?

---

---

— Нет, и объяснение тут очень простое. Важно ведь не то, какая роль и как пьеса называется, — если там проблема, которая у меня есть, затронута, тогда мне это интересно, тогда сыграть я хочу. Ну, например, я отец, в потенциале — дедушка: отсюда вот это отсутствие-присутствие, пришло-ушло... Кто-то из великих сказал: «Старость — это когда все, что близко было, отдаляется». Вот проблема интересная, в этом месте у меня болит, а под каким названием... Я просто говорю, что своего короля Лира много раз сыграл — в другой картине, в другой пьесе, потому что тексты важны.

— То есть сыграли вы все, что хотели?

— Думаю, да — если о той проблеме, которая у меня есть, говорим.

— Образы своих героев вы чаще сами лепили или за режиссерами шли: что они вам велели, то и делали?

— Понимаете, никто не знает, где это лепится.

— Но в основе наитие, ощущение или домашняя заготовка?

— И то, и другое: важно в роль руку засунуть и за ней все тело втиснуть, чтобы в конце концов ты туда вошел и этим персонажем стал.

— Когда текст учите, вы понимаете, как играть будете, или на вдохновение полагаетесь?

— Никто этого не знает, но если в моей жизни какая-то проблема возникла, я постоянно о ней думаю. Это не так, что с пяти до шести об этом размышляешь, а потом — все, отключился: остановки в творчестве или, грубее скажем, в созидании нет. Я чувственный, потому что эта боль глубоко в меня входит — именно входит.

— Распространено мнение, что актер должен податливым «пластилином» быть — талант его в лицедейст­ве заключается, а ум, высокий IQ ему только мешают. Вы хороших умных актеров встре­чали?

---

---

— Есть об­­разы, которые воплотить надо. Я, например, на сце­не великого Лоуренса Оливье видел, он Отелло играл, но не могу вам сказать: «Ах какой он умный, как мудро это сыграл!». Нет, тут не ум нужен, а нечто совершенно другое. У меня вот приятель был — врач хороший, и он рассказывал, что с организмом происходит. «Сейчас, — говорил, — мы с тобой будем кардиограмму делать, во время обследования я тебе палец кольну — это на диаграмме отразится...». Вот если у меня, когда боль или счастье играю, это на сердце отражается, тогда я артист, потому что речь тут не об уме, а о чувственности.

— Актеров, которые на сцене или в кино органичны были, образы гениально создавали, а в жизни полными дураками оказывались, вы знали?

— Если мы их полными дураками назвали, потому что они теории Эйнштейна не знают, то дай Бог им здоровья...

— Нет, я имею в виду тех, с кем в повседневной жизни просто говорить не о чем...

— Такого не может быть! Еще раз повторяю: я великого Оливье на сцене видел, смотрел, как он играл, и мне интересно было с ним так общаться, так разговаривать, а не посидеть побеседовать, поэтому думаю, что мы здесь ошибаемся: информированность не есть ум — это всего-навсего информированность.

«Советское кино нищее!»

— Советское кино добрее российского?

— Нет, советское кино нищее — нищее!

— Как интересно вы повернули...

---

---

— А так, причем не только потому, что актерам жалкие гроши платили.

— При том, что государство столько тогда на кино тратило, и оно, по Ленину, важнейшим из искусств было...

— Нет, нет. Там сложные взаимоотношения искусства и общества, нужно было понять, куда мы поднимаемся, куда опускаемся, чья правда сильнее, ведь в вопросах искусства не всегда лидеры те, кого в списке нам перечислили: вот Кутькин, вот Путькин, а вот Мутькин... Это успех совсем из другой области, потому что «культуристы» есть, ловкачи, которые отчего-то появляются, в нашу жизнь входят.

— Хорошо, шедевров в советском кино было больше, чем в российском, создано?

— Шедевры редко встречаются, и я, например, если вы мне советские фильмы назовете, честно отвечу: да или нет...

— «Летят журавли» Калатозова — шедевр?

---

---

— Шедевр.

— «Дом, в котором я живу» Кулиджанова и Сегеля?

— Знаете, для меня самый главный шедевр — картина Юлия Райзмана «Коммунист»...

— ...с Евгением Урбанским в главной роли...

— Да, гениальный фильм! Истина там, потому что он, я имею в виду создателя, ничего лишнего не подставил, нигде не схитрил, не словчил...

— После просмотра сразу в партию хотелось вступить, правда?

---

---

— У меня такого желания не было (смеется) — и слава богу!

— Потому что кухню кинопроизводства вы знали?

— Нет, но это действительно великое искусство...

— ...и от того, что с идеологией, которая в этой ленте проповедуется, вы не соглашаетесь, меньше она не становится?

— Нет: потому что... Иисус тоже ведь свою идеологию имеет, и я соглашаться — не соглашаться могу, но это великая идеология: она на человеке базируется, ничего придуманного в ней нет, и то, что Юлий Райзман сделал, — настоящее. Он великий, на мой взгляд, режиссер: я его знал, с ним общался — мне всегда жалко было, что не успел ему об этом сказать. Все те фильмы, которые вы назвали, действительно очень хорошие, они что-то внутри задели, что-то к нашему пониманию жизни прибавили... Вот я вам пример приведу. В моем представлении соцреализм — это самое опасное.

— Хотя и в нем шедевры случались, правда?

---

---

— Шедевров не было, я не встречал...

— Ну, в живописи, например...

— Потом скажете мне, какие, — когда вдвоем мы останемся.

— Я подумаю...

---

---

— Нет, солнышко мое, не знаю. Осуждать никого не берусь, потому что Шопена люблю. Сейчас вот спектакль мы ставим и его музыку использовать хотим, и оттого, что у Шопена «Революционный этюд» написано...

— ...хуже музыка не становится...

— Абсолютно. Ты его в «Сексуальный этюд» переименовать можешь, и это вернее будет...

— ...и сексуальнее...

— (Смеется). Хорошее искусство этим и отличается.

— Фильм «Коммунист» — это соцреализм?

— Нет, это суперреализм, великий реализм, потому что там уже биология влезает, физиологические проявления организма свое диктуют.

— Урбанский — выдающийся актер или Райзмана в этом фильме больше?

— Я думаю, сошлось это...

— Совпало...

---

---

— Вот именно. Вы здорово сейчас показали: оттуда, сверху, что-то пошло. Это очень хорошая вещь, потому что там о самом важном, наверное, о самом дорогом говорится. Я счастье имел с Андреем Вознесенским общаться: не так близко и не так много — он с моим другом-врачом Левоном Бадаляном дружил...

— ...который после аварии его спасал...

— ...и много ему помогал, и вот я свидетелем одного разговора был... Поначалу даже подумал: «Кокетничает немножко», когда Вознесенский сказал: «Я все время боюсь, что ко мне поэзия не придет», а потом уже много раз о том же от других поэтов, от композиторов слышал...

— Переживал, что связь прервется...

— То, о чем нам общий наш друг Хам­лето сказал: «Распалась связь времен».

«Я пахану свой телефон дал и сказал: «Появишься — позвони». — «А ты, — он спросил, — не боишься?»

— Дмитрий Певцов мне рассказывал, что во время подготовки к съемкам фильма «...По прозвищу «Зверь», вы с ним в настоящей зоне ночь провели...

— Да, было — мы там спали.

— Прямо в камере?

— Нет. Руководство выдавать права я не имею, потому что не знаю, как на это закон смотрит, но там комнаты встреч есть.

— Понятно, свиданий...

---

---

— К заключенным же жены приезжают — вот мы с Димой там жили, и режиссер с нами.

— Что же к такому эксперименту вас подтолкнуло? Суть понять изнутри хотели?

---

---

— Понять это невозможно, а вообще, в жизни все проще. До города, до гостиницы надо было 60 километров ехать — вечером туда, а рано утром столько же обратно, и мы подумали: а чего нам мотаться?

— Проще там ос­таться...

— Давай, типа, здесь поспим, но там потрясающая атмосфера была, знаете... Там пахан был...

— И вы пообщались?

---

---

— Ну как? — я ему свой телефон дал и сказал: «Появишься — позвони». — «А ты, — он спросил, — не боишься?». Я: «Нет. А чего мне бояться?».

Когда мы на ночь остаться решили, подумали: «У начальника разрешения спросить надо». — «Да начальник согласен, — нам сказали. — Вы с паханом договоритесь».

— Он колоритный был, в человеческом плане интересный? Какую-то пищу для размышлений вам дал или вы все уже видели?

---

---

— Пищу не дал, и я этого всего не видел...

— Но знали...

— Я боялся, что фальшивить мы будем — мы же выдуманную историю играем, потому что настоящей боимся. Как Ницше сказал, «искусство нам дано, чтобы не умереть от истины» — этой истины мы и боимся. Кстати, пахан такой был... Ну очень смешной, анекдоты хорошо рассказывал.

— Мастерство там отточил...

---

---

— Наверное. Потом он под охрану меня взял. Мне, допустим, в туалет выйти надо... «Я пойду, — говорю, — дорогу знаю», а он: «Сидеть!». Кому-то кивнул — меня сопровождали, но это совсем меня не впечатлило... Интересно то, что мы всегда в рамках каких-то условных законов живем: улицу переходить здесь, по коридору идти так, там то, здесь это, а оказывается...

— ...все проще...

— Наоборот, не проще — мы даже определить, что нами движет, не можем, но это суть, потому что люди часто непредсказуемы. «А за что они меня убить могут? — я думал. — Да ни за что»...

«Конечно, театр — обман»

— Удовольствие от профессии вы еще получаете? Физически это ощущаете?

— Удовольствие? Нет, тут проблема биологическая — я играть должен, у меня при этом что-то в организме происходит.

— То есть вы: «Я должен», — себе говорите или «Я за удовольствием иду»?

---

---

— Нет, удовольствие это маленькое, потому что надо заставить себя, побудить в образ войти, штрихи, краски найти, зрителя уговорить...

— ...помучиться...

— Почуять: запах к носу пошел, справа его задел, а потом налево повернул... Через это пройти надо, потому что иначе ничего не будет, и я это говорю, потому что профессию знаю. Подмену мы всегда найдем — умные, опытные люди нас научили, как это можно сделать. Истинное переживание его имитацией мы заменим, но результат не тот, который дол­жен быть, получим.

— Для вас тайны в профессии еще есть?

— Конечно. Неумение себя раскрыть есть — вот это, думаю, самое трудное.

— Ясно, а бывает такое, что вы на чужую игру смотрите и думаете: «А как он это делает?». Или технологию понимаете?

— Нет, и могу вам даже пример привести. Я Роберта Де Ниро очень люблю и час­то, когда на него смотрю, узнать хочу: как он это сделал? Просто на составляющие разложить и сказать: «Сначала он глаза опустил, потом отвернулся, исподлобья посмотрел...». «Ага! — думаю, — вроде так попробовать можно»...

— Но он же это делает, не раскладывая, правда?

— Это я раскладываю, потому что не такой артист, как он.

— Кем-то из коллег восхититься вы можете?

---

---

— Обязательно — как без этого? Да, больно это принимать, но иначе и быть не может... Тут как в любви: я все равно и поделиться, и рассказать, и отдать должен, и не бояться, что это аукнется... Как наш с вами друг поэт-акын Джамбул Джабаев говорил...

— ...«что вижу...

— ...о том и пою»...

— Армен Борисович, театр — обман?

— Ну, если мы с вами считать будем, что умные, то да, конечно, обман, поэтому я вам слова Ницше привел, который сказал, что «искусство нам дано, чтобы не умереть от истины»...

— С голоду...

— От истины (смеется), потому что мы никогда до нее не доберемся. Мы только — и то, если проблему упростить, — один из возможных вариантов ее решения рассмотреть можем.

— Театр вам, выдающемуся киноактеру, еще нужен?

— Обязательно.

— Зачем? В зале тысяча человек мак­симум, а киноаудитория — миллионы...

— Нет, солнышко мое, — вы же не видите, что с моим организмом происходит, когда на сцену я выхожу... Когда я во ВГИКе преподавал, знаете, что самое потрясающее было? Момент, когда молодым ребятам-студентам надо было целоваться, — это процесс поразительный...

— То, как они это делали?

— Конечно, потому что изобразить поцелуй несложно: мы все в кино видели, как партнершу повернуть можно и что-то сделать, но туда, друг в друга, проникнуть — это очень трудно, очень трудно.

— Своим студентам, когда они целовались, вы завидовали?

— Ха-ха-ха! (Смеется). Нет, я их люблю. Все остальные чувства этим заменю — я их люблю и в них какое-то продолжение себя вижу: может, кусок того, что я не успел, они сделают. Мы с ними вместе идем, что-то придумываем, покупаем, продаем, хотя, честно вам говорю, я их талантливее. Во всяком случае, пока я так думаю — больше, чем они, знаю.

— Многие актеры мне об импровизациях рассказывали, которые у них на сцене случаются, а вы себе сегодня такие экспромты позволяете?

---

---

— Если о великой драматургии речь, то не знаю, что экспромтом вы называете...

— Ну, от текста отойти можете?

— Нет, это не нужно.

— Закон?

— Что значит закон? Если ты пьесу играешь, в которой что-то заменить можешь, тогда это плохая драматургия, и наоборот. Антон Павлович, когда актеры его что-то изменить просили, им отвечал: «Я попробовал — так играть очень удобно», и это отличительная черта хорошей драматургии, даже переводной. Вот мы сейчас репетируем, «Ромео и Джульетту» играем, и я не упускаю случая, чтобы немножечко героев Шекспира послушать.

«Зрительница вскочила, закричала: «Позор какой! Стыдно артисту, стыдно театру!» — и, громко стуча каблуками, — трах, трах, трах! — зал покинула»

— Кстати, о шекспировских страстях. Вы однажды сказали: «На сцене я был очень заразительным, чувственным — партнершу во время спектакля задушить мог»...

— Ну, я уже признался сегодня в том, что чувственный...

— А полномочия превышать вам приходилось?

— Пока нет (смеется).

— То есть теоретически такое еще возможно?

---

---

— Думаю, что необходимости в этом нет. Я уже опытный, и для восстановления равновесия у меня другие способы компенсации, другие удовольствия есть. Плохое слово «удовольствия», но...

— ...тем не менее, а непредвиденные ситуации на сцене когда-нибудь у вас случались? Я, например, читал, что во время спектакля, где вы и Калягин играли, вдруг посреди действия какая-то разгневанная зрительница...

— ...ох! Тот спектакль — «Последняя лента Крэппа» он назывался, я один играл: полтора часа на сцене только я и магнитофон. Эта пьеса Беккета не для слабонервных, потому что она очень страшная: один человек каждый свой день рождения на магнитофонную пленку записывал, что за год произошло, и прошлые записи слушал. Мы с вами в момент приходим, когда ему 65, по-моему, и он уже настолько гниет и разлагается, что я даже на сцену без зубов выходил — свои протезы снимал. Так что это такая история... Я даже играть ее перестал, потому что очень многие толковые люди мне говорили: «Не надо, на это смотреть неприятно», а зрительница та вскочила, закричала: «Позор какой! Стыдно артисту, стыдно театру!», какое-то ругательство произнесла и, громко стуча каблуками, — трах, трах, трах! — зал покинула.

— Из ряда вон выходящая...

— Дальше интересно было. Пауза наступила, у меня дыхание перехватило — от такого инфаркт получить можно... Мы в маленьком зале играли, зрители, посмотрев на меня (видно, это на моем лице отразилось), все поняли, и вдруг кто-то из них сказал: «Да не обращайте внимания, мы на вашей стороне», — что-то вроде этого.

— И вы продолжили?

— Да, сделал вид, что глухой, ничего не слышу.

— Перед интервью об Анд­рее Александровиче Гончарове мы говорили. В Театре Маяковского, который он возглавлял, лет 20, наверное, вы работали...

— Да, 27.

— Покойный Александр Лазарев мне рассказывал, что у главного режиссера Маяковки два любимых актера было: Наталья Гундарева и Армен Джигарханян — остальных он не то что не любил, но кричал на них, унижал...

— Это неправда, не унижал. Ну такой человек был — кричал: он так рожал...

— Здорово как сказали — ро­жал. Андрей Александрович хорошим был режиссером?

— На мой вкус — очень: работая с ним, я многое о профессии узнал, начиная от примитивных вещей... Каких? Вот здесь, если нужно тебе, глаза подними, там еще что-то сделай... Ну, это наши актерские дела, они нас с тобой, Дмитрий, не волнуют. С вами...

— С тобой...

— Спасибо. Он для меня очень хороший режиссер был, великий, не побоюсь этого слова, профессионал. Великий!

— «Много лет, — заявили однажды вы, — я со сцены в зрительный зал пописать хотел» — с чем это желание связано?

---

---

— Я Нерона играл, а он — стыд, оскорбление рода человеческого. Словами это не передашь — только действием, и я зрителей до омерзения хотел довести, думал, как же в них такое состояние вызвать. Тогда это гадкое желание в голову и пришло — я даже Гончарову о нем говорил. Он меня понял: «Если рискнете, — одобрил, — пожалуйста», но на это мы не решились... Ну все равно... Мы же с вами знаем, что самое главное для нас — «Хочу!». Вот мы задушить Дездемону хотим, которая...

— ...вроде бы...

— ...предала, но плохо знаем, почему Отелло гневом так распалился. Там гениальная история есть, когда он рассказывает, что платок, подаренный им Дездемоне, цыганка-чародейка его матери когда-то дала, чтобы отец только ее любил... Он из слез сшит, из шелка, выкрашенного в составе, извлеченном из девичьих сердец, — видите, какая там мотивация точная...

— Поворотный ключ...

— Да, и она важнее, чем то, что этот чер­ный идиот из ревности бедную девочку убивать полез.

«Артист — абсолютно двуполая профессия, и я тоже двуполый»

— Многие актрисы о женственности актерской природы мне говорили, о том, что мужики-актеры хуже баб, — вы с ними согласны?

— Абсолютно. Двуполая профессия!

— Вы и о себе так сказать можете?

— И о себе: двуполый. У армян хорошая пословица есть: «Не будь, как молоток: все себе, — они говорят, — будь, как пила: это — себе, это — мне». В том-то актерская профессия и состоит: я не только текст знать должен, который драматург написал, даже если он гениальный, но и понимать, что партнершей движет.

— И это у мужчин-актеров женские проявления подразумевает — истерики, склоки?

— Ну, я не знаю, что вы имеете в виду. Зачем мы плохое берем?

— Хорошее возьмем...

— Хорошее — это в суть проникнуть, знать, что это слово я произнес, потому что вот тут, внутри у меня, что-то проснулось. Самое трудное — публику уговорить: если актера знают, если он известный, лицо гуталином намазать мало: я вас еще уговорить должен, что я — Отелло.

— И я поверить должен?

— Обязательно: если не поверили — все...

— ...грош цена артисту...

---

---

— Конечно.

— Покойная Людмила Марковна Гурченко мне признавалась, что подруг у нее среди актрис нет и не может быть по определению, а у вас друзья среди актеров есть?

— У меня товарищ был, который говорил: «Можно я не буду на этот вопрос отвечать?». Нет, нет, это сложная профессия, сложные взаимоотношения... Общения мне хватает — в конце концов, хорошую книжку почитаем, подумаем и пре­вращаться в Сальери, который в бокал цианистый калий подсыпал, не будем, но думаю, что в основе актерских взаимоотношений это есть, обязательно есть, потому что я все равно каждый день — или раз в неделю — на сцену выхожу, чтобы всем сказать: «Я самый лучший!». Это примитивные, в общем, вещи, но это в основе жизни лежит.

— У вас столько всего за плечами — я сейчас не о ролях, а о приобретенном опыте, о пережитом, о накопленных ощущениях. От профессии и от славы вы не устали, на все это, грубо говоря, плюнуть и просто уединиться вам не хочется?

— Ну, мы же с вами не можем вопрос задать: «Вам не спать не хочется?». Нет, это физиологическое чувство! Да, я устаю, но потом просыпаюсь...

— ...и снова в бой...

— ...и все это — то, что суть актера составляет, — просыпается.

— В моем понимании вы философ и мудрец, каких мир со времен Нерона и Сенеки мало знал, но вы — грустный мудрец. Это выпавшими на вашу долю жизненными трагедиями обусловлено или глубоким пониманием, проникновением в природу человека?

— Я ваш текст просто себе взять могу... Конечно, печаль эта от понимания того идет, что все здесь начало, а здесь конец имеет.

— Ваши мудрость и жизненный опыт позволяют вам человека с первого взгляда видеть? Вот открывается дверь, и вы уже понимаете, кто к вам пришел и какой он...

— Нет, нет! Во-первых, так ошибиться можно, что хуже намного, чем обманутыми быть, а во-вторых, чтобы кого-то понять, мы его спровоцировать можем, и тем еще моя профессия хороша, что такую возможность дает. Я человека спровоцировать должен, и тогда до чего-то мы доберемся, бормашиной его слегка заденет.

— Во время, да и после перестройки, таких, как вы, очень активно в депутаты лицом торговать тянули — вам когда-нибудь мандат предлагали?

— Активно — нет...

— Слишком умный, да?

— Ну, не знаю...

— Умные там зачем?

— Я, правда, чуть было не попался, потому что, не скрою от вас, немножко хорошо пожить рассчитывал. Мне пообещали, что зарплата такая-то, утром и вечером машина вас ждать будет, когда позвоните.

— То есть казалось, что это и есть хорошая жизнь?

— Ну а куда денешься? Какая она, хорошая жизнь, никто не знает, но, думаю, судьба у меня другая. Или мой характер такой, но я как-то понял, что за эти блага расплачиваться придется, что в депутатах мне хуже будет, потому как моя профессия лучше, чище, мое общение со зрителем важнее.

— В одном из своих интервью вы при­знались, что Лукашенко любите...

— О любви сказать не могу — тут все проще и примитивнее: мне Минск, Бела­русь нравятся...

— Чисто, красиво, доброжелательно...

— Я там актером работал: спектакли играл, снимался, и мне в Бела­русь захотелось приехать, театр наш, артистов наших хороших привезти. Я даже письмо Лукашенко написал...

— ...и он ответил?

— Да, поблагодарил меня, потому что как раз в это время он президентом был избран и я его поздравил... Мотив мой не в том, чтобы его похвалить, заключался, не это для меня важно было — я к нему как к избранному народом президенту обратился: театру нашему помогите, мы на гастроли приехать хотим.

(Окончание в следующем номере)   

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter