Лев ЛЕЩЕНКО: «Мама умерла, когда год и восемь месяцев мне было, и сиротой до сих пор себя ощущаю. К каждой женщине с каким-то сыновним чувством отношусь — это у меня такой комплекс, наверное»

Одни Льва Лещенко золотым баритоном советской эпохи называют, другие «кремлевским соловьем» именуют... Какое из этих определений точнее суть творческой судьбы и таланта этого несомненно выдающегося певца выражает, время рассудит, — скажу лишь, что за полвека с лишним на профессиональной сцене Лев Валерьянович более 10 тысяч концертов дал, в его творческом багаже — 700 песен, причем многие из них народ пел, поет и еще лет 100, как минимум, петь будет.

Сегодняшние исполнители чего только не вытворяют, чтобы публику завести, — глаза закатывают, по сцене скачут, ручкой призывно машут, приглашая зрителей аплодисментами их поддержать. Лещенко, чтобы многотысячный зал в едином порыве поднялся, ничего этого не требовалось — достаточно было просто выйти и спеть так, как только он умеет. Справедливости ради замечу, что певец это не только в Кремлевском дворце съездов делал — на стройках Сибири и в горах Афганистана, в холодных бетонных Дворцах спорта и в жарком свете софитов во время многочасовых съемок. Ставка за концерт при этом в советские времена смешые 15 с половиной рублей составляла, за сольник — в два раза больше.

Природа мужественным, пронизанным мягкой лиричностью голосом и эффектной внешностью его одарила. Вокальные и артистические данные позволяли Льву Валерьяновичу не только в оратории Щедрина «Ленин в сердце» блистать, где он проникновенно пел: «Я, бывший батрак, в 17-м году бросил работать у кулака и вступил в ряды большевистской партии» — примерно в то же время молодой Лев, в то время солист Гостелерадио СССР, главную партию в опере «Порги и Бесс» Гершвина исполнил. Взыскательная столичная публика была сражена наповал, но выбор репертуара, увы, не от нее и не от певца зависел, поэтому джазовые и блюзовые мотивы слух меломанов очень недолго услаждали.

Время и место своего рождения нам выбирать не дано. Моему собеседнику эпоха развитого социализма досталась, голосом которой он стал, — ну кто теперь вправе упрекать артиста за то, что между советским официозом и лирическими, романтическими устремлениями души он лавировал, ведь певец, в отличие от писателя, писать в стол не может, в аудитории здесь и сейчас он нуждается. Правила игры со всеми их издержками Лещенко принял...

Трудно поверить, но на конкурсе в Сопоте, сделавшем его знаменитым, на сцену он в красном шерстяном двубортном костюме первой жены вышел, с брюками на резинке... Говорят, элегантнейшую Эдиту Пьеху его сценический наряд шокировал, но столь двусмысленно Лев не для того вырядился, чтобы поляков и коллег эпатировать, а за неимением приличного собственного костюма. Так скудно, чем прикрыть срам, не имея, при советской власти миллионы жили, тем не менее Лещенко искренне, не без пафоса, партию и комсомол славил и в своей лояльности усомниться никогда не позволял — в частности, в первые годы совместной жизни вторую супругу полным собранием сочинений Ленина радостно одарил.

При этом в реалии не только развитого социализма, но и дикого российского капитализма Лев Валерьянович прекрасно вписался. Стихи корпоративного гимна для «Лукойла» написал, респектабельным бизнесменом, владельцем деревообрабатывающей фабрики в Кольчугино Владимирской области, стал, которая за минувшие годы в средней руки предприятие превратилась. Лещенко до такой степени убедительно в новых условиях смотрится, что в рекламном ролике Демократической партии США на выборах 2016 года его как якобы спонсирующего выборную кампанию До­нальда Трампа миллиардера Араза Агаларова показали. Певец над этой ошибкой американцев посмеялся и в суд подавать не стал — какие мелочи, право!

...Лев Валерьянович вспоминать любит, как во время Карибского кризиса, который его солдатом в Группе советских войск в Германии застал, в обнимку с автоматом спал. Позднее он узнал, что по другую сторону границы, в ФРГ, в то же время Элвис Пресли служил — уже известный певец, будущий король рок-н-ролла. Они никогда не встречались, но их последующие жизни — лучшая иллюстрация к известной формуле «Два мира — два кумира». Один, в армии к лекарствам пристрастившись, в огне славы в 42 года сгорел, второй и в 76 подтянут, голосист и публикой в категории 40+ востребован, а когда конкуренты вроде как невзначай интересуются: «Вы вроде со сцены уходить хотели?», словами своего ближайшего друга и партнера Владимира Винокура отвечает: «Мы не уходим — нас уносят».

«Все мои корни со стороны отца украинские»

— Лев Валерьянович, фамилия ваша, в общем-то, украинская, а украинские корни у вас есть?

— Ну, конечно: у всех у нас они, наверное, есть — точно так же, как и русские. Я вот воспоминания моего батюшки читал — он их, уходя из жизни, оставил, и там написано было, что мой прадед Василий Андреевич Лещенко в селе Низы Сумского уезда Харьковской губернии в 1851 году родился: видимо, он крепостным был и личную свободу после отмены крепостного права получил. Они с женой в Белой Церкви — прабабка моя оттуда — какую-то пекарню сделали и булки выпекали, но прадед мой в очень раннем возрасте умер, на каких-то работах надорвался. У него, значит, пятеро сыновей и две дочери осталось, и одним из них Андрей Васильевич был — мой дед, которого я очень хорошо помню: более того, ровно год, с 47-го по 48-й, в Украине в селе Низы под Сумами я жил.

Когда время идти в школу пришло, отец меня домой в Москву забрал — он здесь в спец­войсках служил. Помню, что перед тем я у старушки-соседки жил, — сестра какой-то инфекционной болезнью болела, и нас по разным комнатам расселили. Когда я вернулся, соседка сказала: «Лева, я тебя давно не видела, приходи ко мне», а я закрыт был и через дверь ответил: «Та я нэ можу, мэнэ запэрлы». Понимаешь, за год — ребенок же очень быстро к новой жизни адаптируется! — практически русский язык я забыл и уже по-украински говорил.

Так что все мои корни со стороны отца украинские, а по материнской линии (мама уроженкой Рязани была) русские. Бабка моя — рязанская купчиха, дом какой-то имела и прочее, прочее, и в 1929 году родители здесь, в Москве, соединились. До войны папа бухгалтером был, мама тоже какой-то экономикой занималась — ну, тогда по-другому это называлось, и такой коктейль образовался, но и это еще не все: судя по всему, бабка моя по фамилии Высоцкая украинско-польских кровей была.

— Лев — царь зверей: имя отпечаток на ваш характер наложило, темперамент у вас львиный?

---

---

— Вот уж не знаю (смеется) — львы же очень много спят и большую часть суток отдыхают.

— Царственно, да?

— Я в отличие от льва не сплю и не отдыхаю, все время на работу заряжен, а темперамент — это, в общем, вещь генетическая, он по наследству передается. Удивительно, наверное, но темперамент мне от мамы достался: она импульсивной, полной противоположностью отца была — человека спокойного, практически меланхоличного, и хотя говорят, что в основе всего темперамент лежит, что-то львиное, мне кажется, у меня все-таки есть.

— Поэт-песенник Леонид Дербенев когда-то о вас сказал: «Лева такой добрый и покладистый, что, если бы женщиной был, всегда ходил бы беременным»...

---

---

— Думаю, эта мысль у него какими-то ассоциациями вызвана — фраза эта сама по себе, скорее всего, и раньше существовала, но он почему-то ко мне ее применил. Ну да, это качество не только меня зачастую характеризует, но и во многом мешает, потому что иногда думаешь: «Ну, черт, надо с этим человеком расставаться или общение, сотрудничество прекращать...

— ...а жалко...

— ...но вот жалко». Все-таки самая главная черта у российского человека — милосердие, и ко мне это в полной мере относится.

— «Милосердие» — хорошее слово...

— Да, к нам из постулатов религиозных пришедшее...

«Если какая-то молодая девушка рядом, и восьмиклассником себя ощутить могу»

— На эстраде, где вы уже несколько десятков лет царите, уже другое, очередное, поколение появилось — об этом хотя бы по тому можно судить, что один на афише «Мне 25» пишет, второй: «А мне 26»; третья кокетливо: «Мне 41... А кто даст?». Вам 76 лет, но вы — красивый мужчина в расцвете сил, над которым годы не властны. За счет чего вы так прекрасно выглядите и что для этого специально делаете?

— В первую очередь, конечно, спасибо генам моего батюшки сказать нужно, который до 99 с половиной лет дожил, — на его могильной плите 1904-2004 написано. Думаю, все именно оттуда пришло.

— Гены — главное, правда?

— Дед у меня тоже относительным долгожителем был, и тетя, и все — гены, гены, гены! — но, правда, я человек спортивный. Без спорта, без того, чтобы хотя бы два-три раза в неделю зарядку или физические упражнения какие-то не сделать, подвигаться немножко, жизни себе просто не мыслю — даже на даче у себя специально лестницу соорудил, потому что ходить мы не можем, да? Вот у меня дом на горе стоит, и на склоне — ступеньки. Супруга говорит: «На тренажеры пойдем» — мы вокруг дома пару раз по этой лестнице пройдем, и уже какая-то физическая нагрузка обеспечена, выносливость вырабатывается.

— Сами себя на сколько лет вы сейчас ощущаете?

---

---

— Смотря когда — если какая-то молодая девушка рядом, и восьмиклассником себя ощутить могу (смеется), а если это общество пожилых людей, соответствовать стараюсь... Мы ведь, актеры, как инструментик такой, который на ту волну, в которой находится, настраивается, ибо сцена от нас этого поведения требует, то есть, по формуле Станиславского, «Я в предлагаемых обстоятельствах». Это настолько в нас всех укоренилось, что с человеком рабочей среды о бизнесе, о деньгах говорить не могу.

— И нет смысла, наверное...

— Понимаете? — поэтому возраст свой тоже с той ситуацией соотношу, в которой пребываю.

— Ваш отец в НКВД сначала служил, потом в МГБ...

— ...в КГБ...

— В жизни это как-то вам помогло? В то же советское время, когда на родословную пристально смотрели...

— Могу вам сказать, что отец мой глубоко патриотичным был, как и все то поколение...

— ...искренне причем...

— Ну а как без этого можно было в 30 лет на Финскую войну идти родину защищать, потом очень много сил службе отдать? Конкретно он не воевал, поскольку в спецвойсках оказался, но постоянно на фронте был: куда-то они уезжали, какие-то орудия, танки и все такое прочее перевозили, то есть отец постоянно заряжен на какие-то события был, и, конечно, люди, которые те испытания прошли, на жизнь иначе смотрели... Любого ветерана войны спросите, за что они воевали?

— За родину...

---

---

— Они патриотами были, а я уже в четыре года гимнастерку, пилотку, портупею надел, у меня ремень был солдатский. В полку отца старшина родом из Низов был — его земляк, который, когда мама моя из жизни ушла, за мной ходил, и пока дедушки и бабушки рядом не было, всячески опекал. Я в шесть утра, как солдат, вставал, одевался, умывался, меня в эту самую форму облачали, и я в полк отца отправлялся — он через дорогу буквально в Богородском, здесь в Подмосковье, был. На проходной честь отдавал — все знали уже, что Лева придет, и дальше на политзанятия шел, на стрельбище куда-то.

— Вам, если не ошибаюсь, и года не было, когда мать умерла...

— Год и восемь месяцев.

— Для ребенка огромное потрясение. Вам, наверное, всю жизнь маму увидеть хотелось, поговорить с ней, пообщаться — это ощущение до сих пор есть?

— Да, конечно.

— А сиротой вы себя до сих пор ощущаете?

---

---

— Безусловно, и знаете, к каждой женщине с каким-то сыновним чувством отношусь — это у меня такой комплекс уже, наверное. В каждой я вижу ту, для которой основное предназначение — главой, центром, опорой семьи быть.

— Мама красивая была?

— Для каждого ребенка его мама самая красивая, самая добрая, самая лучшая. У меня, кстати, такое трепетное чувство к дамам еще и от отца — я не видел, чтобы, когда женщина приходила, папа сидел: даже в свои 99 обязательно вставал, кланялся, место уступал...

— Воспитание...

— Да, это, вы знаете, природа такая. Применительно к старикам об этике говорить нельзя — в их словаре этого слова не было, что такое эстетика, что такое мораль, они не знали — эти формулировки уже потом пришли. Все от какого-то глубочайшего воспитания, присущего людям из маленьких поселков или деревни, шло...

Дед мой главным бухгалтером и просто бухгалтером сахарных заводов был, все время с одного на другой мигрировал, из Сорочан в Курскую область уехал, и там в поселке Любимовка мой отец родился. Это удивительная среда рабочей интеллигенции была — ее представителей я и сейчас встречаю, когда в Австралию или в Америку, в Сан-Франциско куда-нибудь, приезжаю: вдруг красивых русских людей того поколения вижу — достойных, самодостаточных, тех, которые уехали, кто цвет нации составляли. Графами или князьями, допустим, они не были...

— ...но на них все держалось — крепкий средний класс...

— Это профи были, которые, например, в Харбине КВЖД строили, там каждый человек — личность. Я вот смотрю — австралийцы, думаю: «Что за красавец среди них такой?». Объясняют: это потомок русского рабочего какого-то или инженера-путейца...

— Совсем другие лица, правда?

---

---

— Абсолютно! — это настоящая Россия была, которая на основах религии настоящей, на семейных ценностях стояла.

— Почти по Говорухину: Россия, которую мы потеряли...

— В принципе, да — все это потом выхолощено было, и понятно, что во многом не лучшая часть общества осталась. Весь цвет крестьянства точно уничтожили...

— ...и все купечество...

— Кое-какая интеллигенция еще осталась...

— ...но переродилась...

— Переродилась, да, а крестьянство под корень извели — понимаете?

«В доме, где я жил, и в трех-четырех соседних 50 процентов моих сверстников потом сидели»

— Лев Валерьянович, многие артисты, вообще деятели искусства, больших успехов не в последнюю очередь благодаря тому добились, что из провинции вышли. Вы коренной москвич, в Сокольниках родились, там первые годы прожили. Тогда, к слову, именно в Сокольниках банда «Черная кошка» свирепствовала...

— Да, и, честно говоря, если бы я потом на Войковскую не переехал, неизвестно, как бы моя судьба сложилась, потому что 2-я Сокольническая, двухэтажные купеческие домики, которые там стояли, шпаной наводнены были. Почему? Люди с войны пришли, работы нет, ничего нет, и надо было где-то пропитание добывать. Воровать начали — рядом с нами Мельничный комбинат имени Цюрупы был, от него по дороге пятитонные машины с мукой все время ходили, и каждый день, ухватившись крючками за борта, кто-то на них забирался и один-два ящика муки на землю сваливал, потому что жили впроголодь.

Очень хорошо 47-й, 48-й годы помню, когда карточки отменили, помню еще, что бабушка за хлебом с карточками меня посылала и я, как тогда говорили, их отоваривал. Детские впечатления у меня почему-то настолько яркие и сочные, что просто как черно-белое кино перед глазами.

— Ребята с ножами ходили тогда, с финками?

---

---

— Ну, у нас, вообще-то, ножи не в чести были.

— Кастеты?

— В основном все-таки врукопашную сходились, а если кто-то с ножом появлялся, его просто избивали, по полной программе мутузили, так что ножи — нет, а финки — это уж совсем уголовщина была, хотя в доме, где я жил, и в трех-четырех соседних 50 процентов моих сверстников потом сидели. Я вовремя в 54-м году на Войковскую переехал, в дом, в котором в основном военные МГБ (потом КГБ) жили... Там уже элита была, хотя шпаны тоже хватало, потому что все той атмосферой порождено было.

— Это из-за тяги к искусству — она, наверное, у вас очень сильной была — вы в Большой театр рабочим сцены пошли?

— Да, меня в этот мир безумно тянуло, но, как мне туда попасть, я не знал. Уже со второго класса в хоре пел, художественным словом занимался... Мы, дети того времени, из дома уйти стремились: жили-то в коммуналках — ну что вы! У нас пятеро человек на площади в 16 метров располагалось — при том, что отец мой тогда уже майором, по-моему, был — представляете, да?

— С трудом...

---

---

— И только будучи подполковником, квартиру на Войковской в новом доме он получил. Там уже ванна появилась — туалет у нас и в Сокольниках был, но ванна, батареи с горячей водой отсутствовали. Там и телевизор первый купили...

— Счастье!..

— Да, это фантастика была, хотя детские ощущения мои — я вот сейчас вспоминаю — прежде всего с другими вещами связаны. Мы впроголодь жили, и как-то, когда папа паек принес, бабушка мне шепнула: «Пойди, внучок, булку маслом себе намажь», и я, помню, сайку взял, раз­резал и вот таким (показывает: сантиметра три) толстенным слоем намазал. Все с голодухи съел и маслом отравился — потом меня выворачивало. До шестого или седьмого класса смотреть на него не мог, в пионерлагере на какие-то другие продукты менял, но зато так отчетливо все это запечатлелось, как черно-белое кино какое-то.

«Распоряжение из штаба армии пришло — и все, меня буквально выкрали»

— После окончания ГИТИСа вы в Театр оперетты пошли — для певца неплохой вариант, правда? Театр этот вдобавок сильным составом тогда отличался, там уже Татьяна Шмыга блистала, много других звезд было...

— Да, да...

— В оперетте не закрепились, потому что чего-то другого хотелось?

---

---

— Знаете, все время петь мне хотелось. Со школьных лет в хоре пел, потом в ГИТИС поступал — не прошел, и другого пути, как в Большой театр устроиться, посмотреть, как все это происходит, у меня не было. Пусть и рабочим сцены — на другое место никто не взял бы.

— Соприкоснуться с искусством пы­та­лись...

— Да, я декорации там таскал, потом что-то освещал, бутафором был — в общем, на все руки от скуки, причем меня сразу в постановочном цехе как-то заметили и все время помочь старались. «А, учиться ты будешь? — спросили. — Вот тебе на репетицию пропуск, к Покровскому иди, он там ставит», и я на выгородках сидел, когда Галина Вишневская, Тамара Милашкина, Евгений Кибкало, Александр Ведерников, Алексей Масленников «Войну и мир» репетировали. Я эту оперу Прокофьева наизусть выучил, все балеты с Улановой, с Лепешинской пересмотрел... Это же золотой век Большого театра был!

— Хорошая работа!..

---

---

— Потрясающая! Я оттуда уходить не хотел, но отец сказал: «Ну что ты эти декорации таскаешь? Смышленый же парень — в институт давай!» — и я на следующий год в геологоразведочный институт поступать решил. Почему туда? Ну, романтика какая-то, но нет, когда человек петь или артистом быть рвется, куда ему податься? Мне все равно было, и я на московский завод «Тизприбор» пошел — точных измерительных приборов: там повкалывал, четвертый или пятый разряд получил... Все делал — сверлил, паял, токарничал, слесарничал: в жизни это очень мне пригодилось, и поэтому, когда в армию призвали, основательно подготовленным туда пришел. Сначала в танковую часть я попал, и за полгода, что там служил, реку Эльбу по дну прошел, на стрельбищах был, из всех видов оружия стрелял, причем меня сразу к себе командир батальона забрал — молодой парень, питерец, и когда я на смотре показался, в ансамбль песни и пляски меня отпускать ни в какую он не хотел, прятал, но распоряжение из штаба армии пришло — и все, меня буквально выкрали.

«В оперетте мой голос обрекал меня на роли «отцов и злодеев»

— Почему же Театр оперетты вас не прельщал?

— В ансамбле я многому научился, раскованнее на сцене стал и, когда в ГИТИС пришел, сразу поступил, меня даже старостой курса выбрали, и уже на втором курсе Георгий Павлович Ансимов, мой педагог и главный режиссер Театра оперетты, работать в театр меня пригласил. Почему оперетта меня не прельщала? Напротив, мне все очень нравилось, хотя особо больших ролей там я не играл — за исключением премьеры «Конкурса красоты» Долуханяна: второкурсником одним из ведущих актеров в этом спектакле уже был.

Потом роль Витторио Розетти в «Цирк зажигает огни» мне дали — это средняя роль, она, к сожалению, не певческая. Я там хозяина цирка и приемного отца героини, которую Таня Шмыга играла, изображал — старого-старого человека, импресарио, и Таня все время говорила: «Господи, Левочка, вы такой молодой! Ну что же они вас так плохо загримировали? Давайте я вам виски побелю...» — и пудры насыпала, какие-то синяки мне делали. Ну а потом я понял, что в Театре оперетты ничего мне не светит. Обучение, вообще-то, как бас-баритон заканчивал — Филиппа из «Дона Карлоса» пел, Бориса Годунова, Фиеско, но в оперетте такой голос на роли отцов и злодеев меня обрекал — все остальное невозможно было.

— Трудно представить, что вы монолог Бориса пели, — и сейчас исполнить его можете?

---

---

— Думаю, да.

— Басом?

— Ну а как? — не эстрадным же голосом.

— Потрясающе!..

— Обычно-то я эстрадным пою... Пом­ню, когда-то на приеме у Демичева, министра культуры СССР, был. Ну, мое досье перед этим он прочитал и сказал: «Лев, вы ведь ГИТИС у Петра Ивановича Селиванова оканчивали?» (это знаменитый баритон был). «Да», — я ответил. «Как бас-баритон?». «Откуда, — думаю, — министр это знает?», а он: «Вам не кажется, что вы звук облегчаете?».

— Бывший химик, замечу...

— Ну я, конечно, звук облегчаю, песню доверительным голосом пою, но Борис еще лучше у меня получается. У нас с Иосифом Кобзоном как-то концерт был... Я там рассказ старого цыгана из оперы Рах­ма­нинова «Алеко» пел — такая партия есть замечательная. (Поет): «Волшебной силой песнопенья в туманной памяти моей...».

— Красиво!..

---

---

— Таким звуком, и Иосиф мне сказал: «Ну что ты! Вот тебе чем заниматься надо»... Короче, из Театра оперетты на радио я ушел. Почему? Потому что там оркестры Геннадия Рождественского, Владимира Федосеева, Бориса Карамышева, Вадима Людвиковского, Юрия Силантьева и шестой — электромузыкальных инструментов под управлением Вячеслава Мещерина — были.

— Ух!

— И я единственный солист радио был, который пел все. Скажем, моей первой работой с Рождественским оратория Родиона Щедрина «Ленин в сердце народном» была — фантастическое, гениальное произведение, как и вся музыка Щедрина.

— И платили, наверное, больше, чем в Театре оперетты?

— Больше, и вообще интересная работа была. Ну представьте: сегодня у меня, допустим, премьера Щедрина в Питере в Большом зале «Октябрьский», а на следующий день с оркестром Силантьева «Вдоль по улице метелица метет» я пел или «Товарищ» — «Я песней, как ветром...

— ...наполню страну»...

---

---

— И разными голосами, конечно, пел — это естественно, потому что песня академического вокала не приемлет... Я вот нашего блистательного певца Диму Хворостовского немножко не понимал, который в опере великолепно звучал, но таким звуком «Журавли» исполнять невозможно. «Мне кажется порою, что солдаты...» — это разговор, петь его, как арию, нельзя, это другая история.

— Для этого Бернес нужен...

— Очень хорошо, я думаю, произведение чувствовать надо и понимать, что правда звука есть, которой исполнитель должен владеть, чтобы драматургию передать. В «Записках оперного певца» у Сергея Левика, кстати, потрясающе это описано, когда одну арию одним звуком поешь, вторую — другим. Этому меня в ГИТИСе знаменитый дирижер Владимир Исаакович Дельман, Георгий Павлович Ансимов учили, и, на­пример, «Нам не жить друг без друга» и «День Победы» одинаково петь я не могу.

«День Победы» услышав, Чурбаков восхитился: «Слушай, потрясающе! — ею концерт закрывать будешь»

— В 72-м в Сопоте — это престижнейший фестиваль был! — с песней «За того парня» вы победили, и с той поры ваша славная карьера эстрадного исполнителя началась. Какие хиты у вас были: «Белая береза», «Не плачь, девчонка», «Татьянин день», «Старый клен», «Прощай», «Нам не жить друг без друга», «Соловьиная роща», «Притяженье Земли», «Ни минуты покоя», «Роди­тель­ский дом», «Родная земля», «Где же ты была?», «До свидания, Москва»! «Старые качели», «Городские цветы», «Свадебные кони» — потрясающий репертуар! Откуда же у вас это ощущение хита, как понимали вы, что именно эту песню исполнять нужно?

---

---

— Вы знаете, тут, в общем-то, со мной счастливая вещь произошла. Я на радио попал, солистом радио и телевидения стал, а тогда все через радио шло — авторы песни приносили, и у меня первые руки были. Как только худсовет собрался и что-то новое принял, мне девочки-редакторши тут же звонили: «Лева, Шаинский потрясающую песню принес». — «Какую?». — «Не плачь, девчонка». Я: «О’кей, а Шаинский где?». — «Сейчас мы это разрулим». Я прихожу — он стоит. «Владимир Яковлевич, — говорю (а я вашу «Белую березу» уже записал), — там у вас песня хорошая...». Он: «Левочка, давай попробуем — какие проблемы?».

— «Как будто ветры с гор...

— ...трубят солдату сбор», да, и я записываю, а в это время ее уже Эдуард Хиль поет.

— Несправедливость какая!

---

---

— Да, но он эту песню в Фонд Гостеле­ра­дио записывает, а я разово в программе «Доброе утро» участвую, и впервые в моем исполнении она выходит, то есть я как бы ее застолбил, хотя телевизионные редакторши попросили: «Что ты уже пел, пожалуйста, не говори». Ну, такие интриги какие-то начались, но девчонки эти меня очень любили. Чермен Касаев такой был, заведующий музыкальной редакцией Гостелерадио СССР, — замечательный парень!

— Легендарный!

— Да, Инна Липскерова, Ксана Шалькевич, Тереза Рымшевич — удивительные люди, суперпрофессионалы. Они песенный репертуар отбирали — тогда же худсоветы были. Конечно, много того я писал, чего не нужно было, потому что в фонд все подряд записывал. Просто в живых передачах участвовать мне не хотелось — допустим, в 10 утра программа «Солисты радио и телевидения поют романсы русских композиторов» идет, и поэтому рано вставать приходилось и в 10 утра, допустим, Балакирева петь.

— Не распетому...

---

---

— Да, ничего толком не отрепетировав, и я подумал: «Уж лучше какую-нибудь песню Бинкина, принятую, в фонд запишу, но перед слушателем честным останусь».

— Такую песню, как «День Победы», в своем репертуаре иметь — это, я думаю, счастье, удача. Она, кстати, что, какое-то время под запретом была?

— Это, конечно, сумасшедшая история! Вот таким то наше время было, когда закон отбора настоящих шедевров в культуре и искусстве не работал, когда большой, озаренный талант на бюрократические рогатки натыкался, ведь мы знаем, как режиссер Алексей Герман, поэты Иосиф Бродский и тот же Евгений Евтушенко страдали. Всем, в том числе и мне, досталось, и вот Союз композиторов себе представьте — это люди, которые консерваторские дипломы имели, и хотя талантливыми далеко не все были, за свой репертуар цеплялись, то, что сами написали, проталкивали — особенно на тему войны. Для них для всех это такой золотой жилой было, и парадоксально, что ведь ни Новиков, который «Эх, дороги...» написал, ни Богословский, «Темной ночи» автор, ничего против песни «День Победы» не имели, а вот среднее звено (фамилии называть я не буду) вдруг на нее ополчилось. Сначала она в записи Тани Сашко появилась...

— ...жены Давида Тухманова...

— ...и на радио ее вариант категорически отклонили. Мне Широков Женя, редактор такой был, сказал: «Слушай, есть песня прекрасная — перепиши ее» (опять же — да? — мои друзья-редакторы вмешались). Я так и сделал, но в этот момент Леня Сметанников, будучи тогда в фаворе, — у него хорошие отношения с одним редактором были, который его продвинул, — эту песню на «Огоньке» 9 Мая исполнил, хотя до этого я уже в концертах ее пел, и вдруг после 9 Мая что-то происходит. То ли Леня эту вещь не донес, то ли стариков-композиторов за живое она задела, и они возмутились: «Да что это такое? Фокстротик». (Напевает). Ла-ла-ла! Причем все еще утрировалось: «...как в костре потухшем таял уголек» — «Какой уголек? Это же пламя горело»...

— «Какой потухший костер?»...

---

---

— «Да вы что? Как можно?! Это такая тема!..» — и бабах! — а достаточно было главному редактору шепнуть... Он: «Слушай, неприятности мне не нужны. Союз композиторов на меня давит, Союз писателей — все, закрыть!». Ее на полку кладут, полгода она лежит, а в концертах ее я пою, потому что проходит исключительно — ну просто слезы у людей на глазах появляются. Исполнителю же репертуар нужен, который публику трогает, и вот репетиция концерта ко Дню милиции идет, который сразу по двум каналам шел — по первому и по второму. Чурбанов сидит — замминистра, зять Брежнева, который потом незаслуженно пострадал... Я к нему подхожу: «Юрий, — говорю (не помню уже сейчас, как его по батюшке), — вы знаете, потрясающая песня о войне, о победе есть. Милиция же в стороне не была, столько жизней вы положили. (А это 1975-й год. — Л. Л.). Вы же 30-летие Победы справляете, да?». Чурбанов кивнул: «Ну, давай!». На репетиции я ее спел, и он восхитился: «Слушай, потрясающе — ею концерт закрывать будешь».

Чермен Касаев за голову схватился: «Меня уволят, посадят, скандал, ты что, Лева!». — «Чера, — ему сказал. — Чурбанов велел, зять Брежнева: кто что-нибудь вякнуть посмеет?» — и в прямом эфире ее спел, а на следующий день горы писем — горы! Потом, после Дня милиции, разбор полетов, все: «Ух, какой концерт был, а «День Победы» — это вообще!..» — и все, остановить это процесс уже невозможно было. Я эту песню больше, чем все остальные, исполнял, поэтому она как бы закрепилась за мной, застолбилась, хотя ее многие пели и поют прекрасно.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter