Александр КОРОТКО: «Война умирает с каждым убитым…»

Стеариновый дождь

С родины жизни на родину смерти
за доли секунд, за крупицы мгновений
с билетом «прощайте» в черном конверте,
с надеждой на память иных поколений,
без провожатых, вокзала и трапа,
без расставаний и нежных объятий,
а дождь стеариновый капал и капал
на женские руки, на летние платья.
Марш доиграют звезд медные трубы,
с первых аккордов прощальный,
надрывный,
лишь небо безмолвное, стиснувши зубы,
прошепчет упрямо: «Ребята, вы живы!
Давайте пробьемся сквозь судеб изгибы,
покуда рассвет с горделивой осанкой
склонился над домом плакучею ивой,
еще не окрепшею тенью подранка».

* * *

В глазах,
обугленных
от слез,
покоится
поминальная молитва
вечности,
и эхо материнской
слезы
взрывает тишину
безжизненных
ночей.

* * *

Война умирает с каждым убитым.
Раненая смерть не зовет на помощь.
Кого звать? Кругом одни люди.
Война, кто тебя придумал?
Одни люди.

* * *

Долговязый баловень созвездий,
шлях Чумацкий стелется вдали,
Млечный Путь, как водится, в отъезде,
в черной клетке, в золотой пыли.
Вдоль окраин вечного призыва —
хутора неведомых планет,
ночь-вдова склонилась, словно ива,
ждет, когда с войны придет рассвет.
Стерлись грани беглых расстояний,
колосится время в поле дней,
нет давно разлук, нет расставаний.
Как забыть, что думалось о ней?

* * *

Нежных сомнений
не сыщешь отныне,
все кувырком
и вверх дном — с пуповины
катится
в тартарары,
в обездоленный иней,
с юга на север,
с востока на запад и с Буковины.
Правду измерив шагами минут,
время в расстрелянной красной рубашке
воздух скрывает и прячет вину
солнца кокарды на черной фуражке.
Над головой украинские хаты,
будто подранки снов-облаков,
небо и степь в бездыханнойнирване,
а на земле надрывается боль, обезумели
танки,
слышатся взрывы, и порох туманов жжет
рваные раны.
Не возвращайтесь, события горя,
стоп, кадр черно-белый, ворон в аду,
замри в прошлой жизни на снежном
подворье
зимы, отслужившей войну на беду.

Потоп

Соль земли врачует
сердца раны,
тишина с замашками
тирана,
стоны, боль
отравленных
эпох,
солнце на допрос
ведут туманы,
ад земной
и звезд переполох,
перерезаны
сомнений вены,
горизонт
тревогой опален,
и впадают реки войн
в океаны смерти,
и плывет по небу Ной,
а над ним
военнопленный — ангел
в белом облаке,
в конверте
до востребования
будущих времен.

* * *

Неузнанным будь. Дорога, что плеть.
Кого не вернуть — того не отпеть.
Жизнь — зал ожиданий, столпился
народ.
Весна звездой ранней упала, и вот
ты ждешь отправленья в неведомый
край,
терпеньем, терпеньем себя испытай.
По нотной тетради проносится ветер,
а птицы щебечут, как малые дети.
На всех остановках прощальные взгляды,
мы божьей коровкой летим за наградой.

Мазаль

Веймар и время,
Веймар и тьма,
зловещая
память
сводит с ума
Шиллера, Гете,
сквозь старое
фото
замученных душ
слышится
«смирно!»,
и Бухенвальда
земные страдания
желтой звездою
горят,
озаряют
жизни небесной
счастливую
«даль»,
и воздуха раны
сочатся
над городом
мирным,
над городом
странным,
и эхо доносит
из казематов
ночного сознанья
упрямое
«хайль!..»

Стравинский

Немая дверь без выхода и входа.
Справа налево читаю.
Абзац с коркой хлеба в руке.
Плебейская жизнь. Я тебя знаю.
Что носишь на голове?
Коридор в полуобморочном состоянии.
Ты жди, за тобой придут.
Тоска. На западе ее восход.
Трагедия не в том, что никуда не деться.
Не мысль о звуке, а сам звук качается,
повешенный на всех столбах.
Шизофрения зимы одноэтажной,
разросшаяся в беспамятстве своем
до сутолоки
на остановках.
И колея
трамвайная
читает
аксиому
наизусть
о параллельных
двух
прямых.
Когда же
все-таки
пересекутся
на небесах
их судьбы,
мечта,
уставшая
и обреченная
на вымиранье,
достигнет
апогея.
И прорастут
слова
в сознании
моем
молчанием
твоим.

Чумацкий шлях

Столы ломятся
от воздуха
хлебосольных
круч,
помнится
мне, как плавился
сургуч туч
и плакали
соседи
прожитых миров,
и бредили
раки закатов,
и росло жито,
и в хатах
было жарко
от любви,
зови не зови —
не достучишься
до счастья небес,
и ради
любимого
губы шептали
о солнце чудес.

* * *

Куда спешить, когда не ждут,
когда кругом одна разлука,
когда шумит прибой минут,
когда все шорохи и звуки
из бездны лета восстают.
Воспоминаний грустный суд,
причуды осени, забвенье,
неузнаваемый приют,
холодные чужие тени
прохода сердцу не дают.
И небо в клочьях туч бездомных
такую грусть в себе таит,
и в зеркале души огромной
закат отчаянно горит.
В предместье солнечного света,
под пересуды птичьих стай,
мы возвращаемся из лета
в свой скучный, но привычный рай.

Песочные часы

Кириллица песчинок
в часах песочных
похожа
на барханы,
дюны,
кряжи
и даже
на порванные
струны
скрипки,
на боль
метафор
в височной части
головы,
где тонут золотые
рыбки
в аквариуме суеты,
где сходятся мосты
стеклянных амфор,
где не осталось
и следа,
увы,
от ангельского
духа,
где тараканы пустоты
играют евнухов,
по слухам,
и где Египетская марка,
изображая Нил,
ложится
вдоль
выжженной
травы
подарком.
Здесь Моисей
народ
из рабства
выводил.

Солнце

Клочья туч, ветрами в пух и прах
разорваны нервы.
Ну скажите, кто с такими дарами
будет у солнца первым?
Солнце — оно особенное,
румянцем на щеках полуденных
солнце осой согбенной
жарит семечки в коммуналке
в посудине земли,
черноземом, как оспой, изъеденной.
И люди для солнца,
как вы думаете — кто?
Суетливые муравьи,
живущие в полном неведении.
О какой любви можно говорить?
Это вам не неба восток,
где все размеренно и чинно
и на завтрак ни новостей,
ни кофе не подают,
лишь ветер порою с повинной
заглянет — и дальше бежит,
а ангелы как пели — так и поют.