Внук Максима Рыльского Тарас: "Когда объявили: "Рыльский! C вещами на выход!", дед был уверен, что его ведут на расстрел. Вернувшись домой, он встал на корточки и залаял"

Все мы в школе учили стихи классика, переписывали в тетрадки "вехи его биографии". А много ли пересiчний громадянин знает о нехрестоматийных страницах его жизни? Сомневаюсь! Восполнить этот пробел согласился внук Максима Фаддеевича Рыльского, тележурналист, руководитель регионального отдела Службы новостей телеканала "Интер" Тарас Рыльский.

"МУЖЧИНЫ В НАШЕМ РОДУ ОЧЕНЬ ВЛЮБЧИВЫЕ"

Тарас

- Мне было всего пять лет, когда дед умер, поэтому мои детские впечатления диковинным образом переплелись с рассказами взрослых. Я и сам уже не знаю, что действительно помню. Один из самых ярких моментов - наш с дедом разговор. Вообще-то, он был очень спокойным, никогда не повышал голос, я же рос подвижным, юрким, настоящим егозой. Однажды так достал деда, что тот прикрикнул: "Да замолчи ты!". После небольшой паузы я спросил: "А дышать можно?".

- Выходит, внучок с характером был?

- Это подтверждается кадрами семейной хроники: мы - на берегу Черного моря, дедушка сидит и думает о чем-то своем, а я бегаю вокруг и все время зонтиком от солнца пытаюсь снять с него шляпу. Он же все мои провокации стоически переносит. А как-то ко дню рождения - кажется, мне исполнилось четыре года - дедушка подарил мне самокат. В основном тогда продавались самокаты на подшипниках, а этот был яркий, красочный, с настоящими надувными колесами. Но в первый же день, катаясь на нем, я врезался в забор и гвоздем разорвал себе ногу.

Кстати, день рождения у меня - 1 мая, поэтому гости, которые приходили отмечать День международной солидарности трудящихся, шутили: "Мы пришли в гости к маленькому Тарасику!". Вечером все вповалку укладывались спать. А однажды утром 2 мая я открыл для себя запах перегара. Я уже знал, например, как пахнет еда или собаки, с которыми играл, а это было что-то новое, необычное.

- Судя по всему, у вас был гостеприимный дом.

- Очень! На праздники в Голосеево всегда собиралось множество народа. Из Москвы приезжал Иван Семенович Козловский, пел под дедов аккомпанемент на фортепиано. Приходили ученики деда - Иван Драч, Дмытро Павлычко, Мыкола Винграновский. Тут же всегда присутствовали и дворник, и поварихи, и няня.

- И все помещались?

- Впервые попав в музей, который открыт в нашем доме, многие говорят: "Ничего себе хоромы!". Но ведь и народу там обитало много - две семьи: моего отца Богдана Максимовича и его сводного брата Георгия Ивановича. Все как-то размещались. До этого мы жили в пятикомнатной квартире в знаменитом писательском доме на улице Ленина (после нас ее занимал Натан Рыбак, а потом Михайло Стельмах). Когда раздвигались модные тогда двери-"гармошки", мой брат Андрей мог запросто гонять там на велосипеде. Правда, меня тогда еще не было на свете... А в 1964 дедушки не стало.

- Говорят, в отличие от многих поэтов Максим Рыльский был однолюбом и всю жизнь любил свою жену...

- Да. Бабушка была настоящей красавицей, окончила в Киеве Институт благородных девиц. Очень интеллигентная, воспитанная. Согласно семейному преданию, дедушка влюбился в нее, когда она уже была замужем, более того, у нее был ребенок. Не знаю, каким образом он ее отбивал. Скажу другое: всю жизнь ее первый муж был... другом семьи, приходил к нам на все праздники. А когда бабушка умерла, оба ее мужа, обнявшись, стояли на могиле и плакали.

- Высокие отношения!

- Да, они на всю жизнь остались друзьями. Я бабушку не застал, она умерла за год до моего рождения. В последние годы сильно болела, была прикована к постели. Двое детей у нее было - отец и мой дядя Георгий Иванович, который всю жизнь проработал на телевидении, снимал все официозы с участием Никиты Сергеевича Хрущева. Не знаю, скромно ли об этом говорить, но я недавно решил проверить наше генеалогическое древо. Забавно, но до Рюрика дошел...

- Стало быть, из Рюриковичей вы?

- У меня остался только один разрыв в 80 лет, надо будет поехать в Раву-Русскую, в архив, и восстановить это недостающее звено. Интересно, что начиная с моего прапрадедушки Ромуальда в нашем роду рождались практически одни мальчики.

Нельзя не вспомнить моего прадедушку - продвинутого этнографа Фаддея Разиславовича. Влюбившись в свою крепостную Меланью Федоровну, он научил ее читать и писать, а потом женился. Она же, опять-таки согласно семейному преданию, поставила ему условие: венчаться только в православном храме! А ведь прадед был польским дворянином, католиком. В наказание Папа Римский издал специальную буллу, лишив его католичества. Можно только представить себе, с каким норовом была эта крепостная!

- А может, во всем виновата любовь?

- И любовь... Мужчины в нашем роду очень влюбчивые.

"CАМОЙ БОЛЬШОЙ МУКОЙ ДЛЯ ДЕДА БЫЛО СИДЕТЬ ВО ВСЯКИХ ПРЕЗИДИУМАХ"

- До сих пор нет полной ясности с арестом Максима Рыльского.

- Дело в том, что дедушка и в автобиографических очерках, и в стихах избегал воспоминаний об этом периоде своей жизни. По словам отца, самой большой мукой для деда было сидеть во всяких президиумах. Иногда приходилось и выступать - время было такое, что отмолчаться никак не получалось. Говорят, он многих защищал, в результате сам попал под удар. Недавно я нашел в интернете сводку КГБ, где приведена статистика: на каких собраниях в течение полугода выступал Максим Рыльский, кого защищал и какую вел пропаганду. И кое-кто, видимо, подумал: "А не пора ли и с ним разобраться?".

- И разобрались?

- Деда арестовали в середине апреля 1931 года в доме N 14 на улице Бульонской (нынешняя Боженко), в доме бабушкиной тетки Агафьи Осиповны Квашниной (там они с бабушкой тогда жили). Пришли за ним поздно вечером, почти ночью, когда все в доме уже легли спать. Во время обыска бабушка незаметно сняла со стены дедушкино охотничье ружье и спрятала под одеялом. Побоялась, что это единственное в доме оружие может стать вещественным доказательством. Когда, наконец, обыск дошел до постели, она всплеснула руками: "Ой, вот ружье! И как оно сюда попало?". Кстати, ружье не забрали.

Дед оказался в камере Лукьяновской тюрьмы, где, кроме него, сидели еще семеро заключенных, все политические. Время от времени ему разрешали свидание с женой, на которое его привозили в помещение ДПУ (бывший Октябрьский дворец). Бабушка кормила деда пирожками и бутербродами, приносила ему кофе. Он и не знал, как тяжело ей было добывать эти продукты. Ее драгоценности перекочевали постепенно в "Торгсин" (торговля с иностранцами), но полученных взамен мяса и масла хватало только на передачи в тюрьму, семья бедствовала.

- А в чем обвиняли Максима Фаддеевича?

- Против него выдвинули заведомо абсурдное обвинение, якобы он - один из руководителей "военного отдела" тайной украинской националистической организации. По сравнению с теми, кто провел в Сибири и на Соловках по 10 лет, дед сидел совсем недолго - около четырех месяцев... Это не сравнить с Соловками. Но ему хватило.

Наверное, самым страшным было для него... освобождение. Когда объявили: "Рыльский! C вещами на выход!", он был уверен, что его ведут на расстрел. А следователь сначала припугнул: "Принято решение: вы отправляетесь на 10 лет на Соловки!". А когда вдоволь насладился произведенным впечатлением, сказал: "Хоть мы и знаем, что вы - классовый враг, но вы нам еще пригодитесь. Так что, пока свободны, идите!".

Эмоциональное потрясение было настолько сильным, что, придя домой, дед встал на корточки и залаял. А на следующий день, выйдя гулять на бульвар Шевченко, упал в обморок... Бабушка сказала, что это от свежего воздуха. Позднее дед всегда вспоминал об этом с юмором, но за шутками сквозила боль и обида.

Кстати, после ареста его стихи перестали печатать. Ему к тому времени было уже 40 лет. Чтобы прокормить большую семью, он начал переводить с огромного количества языков.

- Неужели он их все знал?

- Точно такой же вопрос я когда-то задавал отцу: "Откуда дедушка знает столько языков?". Ему, конечно, делали подстрочник, он же, чувствуя ритм и стиль, придавал тексту стихотворную форму. Среди тех, кого Максим Фаддеевич переводил, были Пушкин, Лермонтов, Мицкевич и современные - аварец Расул Гамзатов, еврейские и кабардинские поэты.

Я когда-то составлял каталог его переводов, там значилось более 40 языков. Но, конечно, для поэта это была трагедия. Одно дело, когда выходит книга твоих собственных стихов, и совсем другое - когда мелкими буковками написано: "Перевод Максима Рыльского". Он мог бы написать гораздо больше, если бы не эти переводы. Жизнь заставляла его писать и стихи, прославляющие Сталина, такие, как "Сизокрилий орел летить"... Но это трагедия всех творческих людей, живших в то время.

- А вы в школе учили стихи Максима Рыльского?

- Честно говоря, нет. Учителям, наверное, стыдно было меня спрашивать, и мне это как-то сходило с рук. Но я любил и люблю их читать, особенно сейчас, когда вышло 20-томное издание, куда вошла вся его лирика. Это совершенно другое настроение и ощущение!

А наизусть я знаю только детский стишок "Бiлi мухи налетiли, все подвiр’я стало бiлим". Кстати, дедушка и сам почти не помнил своих стихотворений, особенно ранних. Андрей Малышко, с которым они очень дружили (дед называл Андрея Самойловича "Самуйловичем", а тот его - "Тадеюшкой"), часто над ним подшучивал. У Малышко была феноменальная память, он читал много своих стихов, других поэтов. Продекламирует несколько строчек и лукаво спрашивает: "Чье это, Тадеюшка?". - "Да Бог его знает!" - отвечает дед. "Так это же ваше!" - смеялся Малышко. И называл не только стихотворение, но и сборник, в котором оно было напечатано.

"ДЕД СЧИТАЛ, ЧТО РЫБНАЯ ЛОВЛЯ, КАК И ЛЮБОВЬ, - ДЕЛО ИНТИМНОЕ"

- Ходят легенды о пристрастии Максима Фаддеевича к охоте и рыбалке.

С женой Екатериной Николаевной

- Это не легенда, а истинная правда. Он ловил рыбу в любом водоеме, на который попадал: в Днепре, Припяти, Десне, белорусском озере Нароч и даже в канале имени Москвы. К этому занятию дед относился очень серьезно и ответственно. Не любил, например, ходить на речку большой компанией, считал, что рыбная ловля, как и любовь, - дело сугубо интимное и коллективизм тут ни к чему. Всегда с иронией посматривал на рыбаков, которые раздевались до трусов. Считал, что они пугают рыбу. Сам дед даже в самый жаркий день был в брюках и сорочке.

Отец часто ходил с ним на рыбалку. Он рассказывал, что иногда дед, сидя с удочкой, надолго задумывался. Или, если пребывал в хорошем расположении духа, начинал напевать себе под нос, переиначивая слова известных песен. Например, можно было услышать: "На переднем Сенька Райзман...".

Но, пожалуй, охоту он любил больше. Заранее готовил список вещей, которые нужно взять с собой, до войны сам делал патроны для ружья. Но вот собственно охота часто превращалась в вечерние посиделки с шашлыками возле костра и разговоры с друзьями-писателями. На охоту дед ходил с собаками. Как правило, они были охотничьих пород, но специально не обученные, поэтому их присутствие было, скорее, данью традиции...

Иногда Максим Фаддеевич развлекал гостей номером "Дрессированная собака". Это происходило под конец обеда или ужина, когда присутствующие буквально одуревали от еды, выпивки и разговоров. Он предлагал гостям убедиться, что его пес хорошо разбирается в современном литературном процессе и знает, кто из писателей достоин славы и признания, а кто нет.

Собака садилась напротив хозяина и замирала, а Максим Фаддеевич бросал перед ней на пол кусочек колбасы или мяса. В полной тишине дед говорил: "Дмитерко - великий поэт". Пес не шевелился. После паузы звучало следующее утверждение: "Тычина - великий поэт!". Пес подбрасывал вверх кусок колбасы, на лету его подхватывал и съедал. Гости были в восторге. Секрет фокуса был прост: вторую фразу хозяин выделял интонацией. Для большинства присутствующих это было незаметно. Но собака хорошо знала, что именно после этой интонации можно есть мясо.

- Охотничьи трофеи дедушка домой приносил?

- А как же! Однажды из своей родной Романовки привез огромного карпа весом более пяти (!) килограммов. Уверял, что изловил его сам. Но если рыбалка или охота были неудачными, кто-нибудь из друзей дарил ему рыбу или дичь (дед очень любил темное мясо болотных птиц - чирков, бекасов. У него совершенно специфический цвет и запах). А иногда и вовсе приходилось покупать "трофей" на базаре. Но дед долго обмана не выдерживал. Помаявшись час-другой, смущенно признавался жене: "Знаешь, Катя, этого зайца на самом деле убил не я". Бабушка Катя замечательно готовила зайца, нашпигованного салом. Остап Вишня даже написал об этом в своем рассказе "Заяц".

- С Вишней они были очень дружны?

- О да! Потрясающий был человек! Сидя за столом, гости могли серьезно разговаривать на любую тему, но стоило Вишне вставить хоть слово, никто уже не мог удержаться от смеха. У него был больной желудок, поэтому жена Варвара Алексеевна внимательно следила за тем, чтобы он не съел ничего недозволенного или, не дай Бог, не выпил. И когда ему удавалось усыпить ее бдительность и стащить что-то со стола, он радовался, как ребенок.

Жена Остапа Вишни запрещала приносить в дом спиртное, буквально обыскивая всех гостей мужского пола на предмет "контрабанды". Максим Рыльский всегда приходил с большой кожаной папкой. Он безропотно выворачивал карманы и проходил к Вишне в кабинет. Через некоторое время выяснялось, что и хозяин, и гость, что называется, изрядно навеселе. Однажды Варвара Алексеевна решила заглянуть в папку Рыльского. Оказалось, что вместо рукописей там лежали... маленькие бутылочки водки, именуемые в народе мерзавчиками.

Отец рассказывал, как однажды Вишня тяжело заболел - открылось кровотечение. Случилось это в ирпенском Доме творчества писателей, и больного срочно нужно было везти в Киев. Ехать по послевоенным разбомбленным дорогам не рискнули, врач не позволил везти Вишню на машине даже до станции, куда должен был подъехать поезд со специальным санитарным вагоном. Писатели договорились с железнодорожным начальством, что поезд остановится около моста, а больного принесут туда на носилках. "И вот, - вспоминал дедушка, - идем мы осторожно, чтобы не раскачивать носилки. И вдруг слышу слабый голос Остапа Вишни: "Не волнуйтесь, Максим Фаддеевич, это еще не похороны, а всего лишь их генеральная репетиция...".

- С великими мира сего ваш дед дружбу водил?

- Знаю, что ему симпатизировал Никита Сергеевич Хрущев. Будучи уже в Москве, он защищал деда от всяческих нападок. Но дед был очень непрактичным, ему никогда и в голову не приходило попросить о чем-то Хрущева. А один раз он испытал гнев Никиты Сергеевича на себе. Произошло это из-за речки Ирпень, на которой дед очень любил рыбачить, а в пойме - охотиться. Тогда же модно было "не ждать милости от природы", вот речку и изуродовали: русло исправили, берега осушили. Решено было выращивать в пойме овощи, которыми можно будет снабжать весь Киев. Но на торфяниках овощи практически не росли, а если что-то и появлялось, то очень низкого качества.

Прошло время, Хрущев пригласил на свою подмосковную дачу украинских писателей. Во время беседы дед ненароком и скажи: "Знаете, Никита Сергеевич, а ведь с Ирпенской поймой ничего не получилось...". Хрущев вскочил, покраснел от злости да как закричит: "Как не получилось?! Мы сейчас в Подмосковье такое же дело затеваем!". Дед понял, что надо спасать положение, и находчиво ответил: "Вы меня не так поняли. Это я говорю с точки зрения охотника - бекасу теперь негде гнездо вить...".

Вообще, Максим Фаддеевич был человеком ироничным и умел припечатать одним словом. Посмотрев однажды на помпезный портрет Евгения Евтушенко, дед с улыбкой сказал: "Манияковский!".

"Я СЧАСТЛИВ, ЧТО НА ДВУХ ПОКОЛЕНИЯХ РЫЛЬСКИХ ПРИРОДА ОТДЫХАЕТ"

- Кто предложил отдать дом в Голосеево под музей Максима Рыльского?

- Принято считать, что так решили родственники, но это неправда. Их просто вызвали в ЦК партии и сказали: "Есть мнение, что нужно организовать музей!". Между прочим, мой отец был очень рад этому. Когда стали внедряться рыночные отношения, он не раз говорил: "Что бы мы делали с этим домом?". За все же надо было бы платить - и за свет, и за квадратные метры. А так все осталось людям.

Тем более что и нас государство не обидело. Мои родители получили трехкомнатную "распашонку" на Красноармейской, 45 - в доме, где находится "Киевский гастроном". Шикарное по тем временам место! Семье моего дяди дали квартиру в писательском доме на Ленина, правда, с меньшей жилплощадью, но тоже хорошую. Поскольку при доме было много земли, нам отдали часть ее. Конечно, самую неудобную, покатую, но она все равно служила дачей и долго нас выручала. Там и деревьев плодовых много росло - яблони, абрикосы.

- Но все-таки дом - место, как говорится, намоленное. Ваша семья не хотела бы вернуть его назад?

- В 91-м году вышел указ "О приватизации", подписанный Леонидом Кравчуком, где говорится, что музеи и музеи-квартиры приватизации не подлежат. Да, есть страны - например, Польша или Литва, - в которых практикуют реституцию: возвращают собственность, права на которую ты можешь доказать. И наверное, будь в нашем доме склад, это имело бы смысл.

К счастью, там музей. В последнее время я очень люблю смотреть семейную хронику, а потом приходить в музей и сравнивать: вот здесь я в красном беретике на самокате катался, а здесь раньше забор стоял. А еще у меня есть мечта - открыть на площадке перед лестницей, которая ведет в музей, охотничий ресторан "У дiда Максима". В Киеве много таких ресторанов, но в них уж очень высокие цены, а мне бы хотелось, чтобы основными посетителями были представители среднего класса. Интерьер я уже вижу, осталось решить организационные вопросы.

- С кем-то из писательских детей и внуков вы дружили?

- Встречался в детстве с Димой Стельмахом и Соломией Павлычко, но мы не дружили: поговорили - и до свидания! Даже в писательском доме между жильцами не было какой-то особой дружбы, чтобы вместе с футбол гонять или в кино ходить. Друзья у меня другие: один - штукатур, другой - в пресс-службе киевской горадминистрации.

- Тяжело быть потомком классика?

- Никогда об этом не задумывался. И счастлив, что уже на двух поколениях Рыльских - моем отце и мне - природа отдыхает. Я совершенно не публичный человек и пристальное внимание к своей персоне переношу с трудом. Если дедушка не любил сидеть в президиумах, то для меня это неприемлемо в квадрате.

- А пользоваться семейными связями вам не приходилось?

- Один раз было. Я окончил филологический факультет университета, болгарское отделение, и получил распределение в издательство "Веселка". Однажды утром папа, который, очевидно, много думал над моей горькой судьбиной, сказал: "Боюсь, ты на этой работе сгорбатишься!". Вот тогда первый и последний раз в жизни я воспользовался блатом: папа попросил своего друга и главного редактора киностудии имени Довженко Володю Сосюру, сына Владимира Николаевича Сосюры, взять меня на работу. Он взял меня диспетчером производственного отдела, где я благополучно и отработал полгода.

Знаете, в чем заключалась моя работа? Утром ко мне приходили представители съемочных групп и рассказывали, что им понадобится на следующий день: сколько машин, какое оборудование, сколько постановщиков - рабочих, которые, грубо говоря, на съемочной площадке гвозди заколачивают. А после обеда представители цехов - комбинированных съемок, операторского, обработки пленки - уже принимали от меня эти заказы.

- Творческая работа! Без болгарской филологии на ней никак не обойтись!

- Не знаю, как насчет болгарской, а русскую ненормативную лексику точно надо знать. Такой крик стоял! Приходилось ежедневно выдерживать бои с директорами картин, выписывать рабочих сначала на два часа одному, потом еще на два часа другому. С другой стороны, я был очень благодарен Владимиру Владимировичу, потому что на этой работе узнал киностудию изнутри. И когда я стал редактором, мне это знание пригодилось.

- Если все так хорошо складывалось, почему же вы ушли с киностудии?

- Это произошло в 87-м году, когда часть парткома обвинила моего учителя Владимира Владимировича Сосюру во взятках. А я как секретарь комитета комсомола тоже входил в партком. И только два человека - Юрий Герасимович Ильенко и я - выступили против этих обвинений. Увы, ему мы ничем не помогли, на себя же навлекли начальственный гнев. Правда, времена уже были горбачевские, поэтому никто меня никуда не вызывал и никак не наказывал, но я почувствовал, что отношение ко мне изменилось. Мне перестали давать интересные сценарии - спихивали в основном текучку. Дело в том, что тогда каждый пенсионер считал своим долгом написать сценарий и отправить его на киностудию. Вот этими сценариями меня и завалили. Каждый надо было прочитать, аргументированно объяснить, почему он не годится. Я понял: надо что-то менять - и в декабре 1987 года уехал работать в Чернобыль.

Ребята, приезжавшие оттуда, говорили: "Ты не представляешь себе, какое там братство, какое чувство локтя!". И мне захотелось испытать все это на себе. Да и заработать тоже, чего греха таить. Платили там действительно хорошо: на самой станции один к пяти, чуть дальше - один к трем.

- Свое первое впечатление от зоны помните?

- Впервые я там побывал 18 июня 86-го. Совершенно жуткое зрелище: частный сектор, все окна в домах занавешены одеялами, огромный, в человеческий рост, бурьян, и среди всего этого - бесхозные куры, которых по понятным причинам никто не ловит. На центральной площади Припяти возле санатория "Украина", как на остановке маршрутки, стояла очередь на... бэтээры. Подъезжает очередное такое "такси", спрашивают водителя: "Сколько человек возьмешь на станцию?". Отвечает: "Три места еще есть". Трое залезают, остальные ждут следующий БТР. До станции 16 км, пешком не дойдешь. Все вокруг в военной форме, а на деревьях, как в картинах о войне, прибиты дощечки с надписями: "Хозяйство Маневич. Прачечная", "Хозяйство прапорщика Иваненко".

"В ЧЕРНОБЫЛЕ ТАК ДОЛГО НАХОДИТЬСЯ НЕЛЬЗЯ. ДЕЛО НЕ В РАДИАЦИИ, А В УМСТВЕННОЙ ДЕГРАДАЦИИ"

- В чем заключалась ваша работа на ЧАЭС?

- Я работал в отделе международных связей и информации при правительственной комиссии. Поначалу мы просто собирали всю информацию о Чернобыле, которая появлялась в средствах массовой информации. Вплоть до того, что слушали "Радио Свобода" и стенографировали интервью и аналитические комментарии.

Потом я начал возить на станцию специалистов, работал практически со всеми самыми известными телекомпаниями в мире. Конечно, у нас были специальные маршруты, потому что там, сделав один шаг в сторону, можно было очень сильно запачкаться. Одна итальянская журналистка, поехав к самоселам, просто прислонилась к заборчику. Когда при выезде ребята ее замерили, она так фонила, что ей пришлось оставить шубку. Но это еще что! Николай Иванович Рыжков, который был тогда председателем правительства, "Чайку" свою у нас оставил. Ему сказали, что на ее очистку уйдет полмесяца. Он только рукой махнул: "Забирайте себе, будете делегации возить!". Но были два человека, от общения с которыми я получил удовольствие - это режиссер-документалист Ролан Сергиенко и поэтесса Лина Костенко.

- Она приезжала встречаться с ликвидаторами аварии?

- Нет, записывать песни, обряды. Людей же вывозили в самые разные области Украины, и она говорила: "Полесье сейчас разъедется и вряд ли когда-нибудь соберется. Фольклор будет утерян безвозвратно!". И она ездила по селам, древние старушки ей пели, а она все это записывала. И ведь большое дело сделала, хотя жизнью, конечно, рисковала. Помню, как-то приехал, а Сергиенко такой злой ходит! "Представляешь, - говорит, - Лина полезла на чердак, ударилась!". Выходит Лина Васильевна, а у нее рассечен лоб. В зоне ионизирующего излучения любой порез смертельно опасен! "Немедленно, - говорю, - домой!". Но она уперлась: "Никуда не поеду!".

- Вы не боялись получить чрезмерную дозу радиации?

- Так ведь я все маршруты знал и на рожон не лез. На четвертом блочном щите управления побывал 12 раз. Там была относительно чистая площадка, с которой можно было снимать, но все норовили спуститься вниз! "Отсюда все снимают, - говорили, - а нам эксклюзив нужен!". Им обязательно "зерно" подавай, чтобы видно было, как радиация пленку пробивает. Я никогда не спускался, потому что знал, чем это грозит.

- Как долго вы там работали?

- Почти шесть лет. К тому времени я понял, что в Чернобыле так долго находиться нельзя. И дело даже не в радиации, а в умственной деградации. Все интересы сужаются до работы, и в восемь часов вечера ты уже не знаешь, куда себя деть. Свежей газеты не прочитаешь, в театр не сходишь - сплошной телевизор. Вокруг одни и те же люди. Особенно это было заметно, когда праздновались дни рождения: одни и те же лица, одни и те же тосты! И одежда у всех одинаковая - хаки. Страшно!

В 90-м году, когда Михаил Сергеевич Горбачев стал президентом СССР, оставшись при этом Генеральным секретарем ЦК КПСС, я написал заявление о выходе из партии. Для Чернобыля, который был последним оплотом командно-административной системы, это был серьезный поступок. В Киеве в то время уже кипели политические страсти, потихоньку развивался бизнес, начал действовать Рух, а там все было по-прежнему. Многие на меня косились. В начале августа 91-го года я ушел в отпуск, а в сентябре, после путча, вернулся на станцию героем.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter