Эдуард ТОПОЛЬ. «Летающий джаз»

«Бульвар Гордона». «Бульвар Гордона» Уважаемые читатели! Поскольку редакция «Бульвара Гордона» оказала мне честь первой публикации одной из глав моего нового романа, я должен его представить. Но что может сказать автор об уже написанном произведении? Пересказать сюжет? В этом случае придется цитировать роман от первой до последней строки. К сожалению, на это не хватит даже «Бульвара Гордона». Поэтому буду краток. Полное название будущей книги, которая, надеюсь, скоро выйдет, — «Говорит Нью-Йорк. Роман с легендами, без лишней скромности, для взрослых читателей». Это заключительная часть моей четырехтомной «Эмиграции». Собственно говоря, с идеей написать роман об исходе евреев из СССР — эмиграции 70-80-х годов я и нырнул в этот поток в 1978 году. Первая книга «Любожид, или Русская дива» была посвящена сборам и отъезду, вторая «Римский период, или Охота на вампира» — пребыванию эмигрантов в Италии в ожидании американской визы, а третья «Московский полет» — первому, в 1989 году, визиту эмигранта в горбачевскую Москву. То есть даже в трех романах не нашлось места моему и не только моему опыту первых лет адаптации на планете по имени США. Но теперь романом «Говорит Нью-Йорк», построенным на истории создания первой независимой русской радиостанции в Нью-Йорке, я, хотя бы частично, закрыл этот пробел. И завершил задуманную миссию. Желаю вам приятного чтения. Эдуард ТОПОЛЬ

«НАДО ОТСЮДА ВАЛИТЬ», — ДУМАЮ, А НАМ КОЛЕСА ПРОТКНУЛИ И УЖЕ АВТОМОБИЛЬ РАСКАЧИВАЮТ: «ДАЙТЕ НА НЕЕ ПОСМОТРЕТЬ!». УЖАС!..»

Начал я.

— Яков, а правда, что в июле 45-го года в Берлине 30 тысяч немок сделали аборты?

Яков Майор нахмурился, поковырял ногтем левой, без двух пальцев, руки в своих желтых прокуренных зубах, сплюнул вбок и только после этого произнес:

— Я не понял. Марик сказал, шо ты на вашем радио будешь делать из меня легенду, а ты спрашиваешь за немецкие аборты.

Мы сидели на лавочке брайтонского бордвока, и вся Атлантика, сиреневая от закатного солнца, тихо лежала у наших ног.

— Яша, ты ж видишь, — ответил я, включаясь в его прилипчивый одесский акцент, — я еще не достал диктофон. Так было 30 тыщ абортов? Или не было?

Глядя в океанскую даль своего прошлого, он пожевал губами:

— Ты хочешь знать правду?

— Да, Яша. Я хочу знать правду.

— Зачем?

— Потому что имею на это право. Два моих дядьки, Моисей и Исаак, пропали на той войне, им было по 20 лет. А до войны они носили меня на плечах. Я имею право знать правду.

— У них была твоя фамилия?

— Они Дворкины, братья моей мамы. В 42-м моя бабушка получила сразу две повестки, что оба пропали без вести.

— Дворкины? — он снова прищурился, глядя в эту Атлантику, словно пытаясь, как Черномор, вывести из ее глубины моих погибших дядек. Но после паузы покачал головой: — Нет, таких я не встречал.

Я подождал, но старик молчал, и я напомнил:

— Так шо про аборты?

— Ладно... — произнес старик. — Я скажу тебе правду. Мы в этом не участвовали.

— То есть? — не понял я.

— А как ты думаешь? — он повернулся ко мне, и я впервые увидел так близко его глаза — зеленые и словно подернутые патиной желтизны. — Я мог прикоснуться к немке, если ее отец или брат сжигал в крематории мою сестру или мать? А? Я буду иметь эту немку? Или ты думаешь, они не стонали от кайфа, когда их имели наши солдаты? Нет, мы, евреи, в этом не участвовали.

— Ну-у... — протянул я. — Ты не можешь говорить за всех...

— Могу! — отрезал он и даже рубанул воздух левой рукой без двух пальцев. — Во-первых, я президент Ассоциации ветеранов войны. А во-вторых, я прошел со своей камерой сначала от Бреста до Сталинграда, а потом от Москвы до Берлина. Я могу говорить за всех.

Я знал, что он не врет, — я видел его документы оператора Центральной студии кинохроники, орденские книжки и фронтовые фотографии с Романом Карменом, когда писал в «Новом русском слове» об их Ассоциации, которая каждое 9 мая устраивает на Брайтоне парад ветеранов войны и требует от Белого дома такие же пенсии, как у американских ветеранов. И еще я знал, что его деда-раввина звали Мэир, а в паспорте записали «Майор», и теперь все потомки того одесского раввина сразу при рождении получают воинские звания.

— Ладно, Яша, — сказал я и достал диктофон. В ту пору, в 1980-м, я был главным редактором первой русской радиостанции в Нью-Йорке.
Яков покосился на этот диктофон и спросил:

— Ты правда учился во ВГИКе?

— Конечно. А что?

— И ты знал Кармена?

— За Кармена ты меня уже спрашивал прошлый раз. Я даже знаю его жену Майю и был у них на даче в Переделкино. Алена, дочь Майи, замужем за Труниным, моим приятелем и автором «Белорусского вокзала».

— Да? Гм... А какие фильмы снял Кармен?

Я усмехнулся:

— Это экзамен? Пожалуйста: «Пылающий остров», «Суд народов», «Великая Отечественная», «Повесть о нефтяниках Каспия»... Еще?

— Хватит. Между прочим, и «Суд народов», и «Великую Отечественную» я делал вместе с ним. Можешь включить свой аппарат. У меня есть для тебя одна история. Я 30 лет никому ее не рассказывал, даже Кармену. Думал сам сделать ее в кино. Но теперь мне хоть бы пенсию выбить, как у американцев. Они, между прочим, воевали на Втором фронте, а мы-то на Первом!

— Если твои ветераны будут голосовать за Рейгана и Буша, вы получите ветеранские пенсии.

Он повернулся ко мне:

— Ты думаешь?

— Уверен. Буш воевал, был военным летчиком, немцы его сбили. Если он будет в Белом доме, мы напишем ему такое письмо — он будет рыдать! Ты же знаешь, я писать умею.

— Да, я читал в «Новом русском слове» твою «Шереметьевскую таможню». В Бресте на таможне было еще хуже. Они разрубили мой протез.

— Иди ты! — изумился я и включил диктофон. — У тебя протез? Где?

Он поднял штанину левой ноги, и я увидел его протез — блестящий металлический штырь с шарниром в лодыжке.

— Но это немецкий, — сказал старик. — А тогда у меня был деревянный, советский. Они его топором... Бриллианты искали.

Я усмехнулся:

— Нашли?

И вдруг он сказал:

— Конечно, нашли... Один орден Красной Звезды, один — Славы, медаль «За оборону Сталинграда» и четыре «За взятие» — Киева, Вены, Будапешта и Берлина. Они ж нам не разрешали вывозить боевые награды.

— И не отдали?

— Протез отдали, щепками.

— И как же ты ехал?

— А так и ехал до Вены. Прыгал на одной ноге. В Вене HIAS сделал мне этот, немецкий. Так что теперь у меня одна нога наша, еврейская, а вторая... — и старик с силой похлопал себя по левому колену.

«ЭТО БЫЛА СЕКРЕТНАЯ ОПЕРАЦИЯ. АМЕРИКАНЦЫ ЕЕ НАЗЫВАЛИ «НЕИСТОВЫЙ ДЖО» — ТО ЕСТЬ «НЕИСТОВЫЙ СТАЛИН»

Я улыбнулся:

— А как насчет?..

— Насчет не беспокойся, — тут же ответил он. — Обхожусь без протеза. Не так часто, как раньше, но... А ты вообще любишь джаз?

Я изумился:

— Джаз?? Конечно, люблю. Почему ты спрашиваешь?

— Тогда слушай... — Он повернулся к океану и стал, словно сетью, вытягивать из него слова: — Это была секретная операция, американцы называли ее Frantic Joe — «Неистовый Джо». То есть «Неистовый Сталин». А суть была вот в чем. Летом 1944 года, еще до открытия их Второго фронта и высадки в Нормандии, их «Би-17», «летающие крепости», летали из Англии бомбить немецкие заводы и в Германии, и даже в Румынии. А потом исчезали. Просто исчезали, и все. Даже «мессершмитты» не ус­пе­вали перехватить их на обратном пути в Англию, хотя от Румынии до Англии восемь часов лету. Ну, в то время, теми самолетами.

Гитлер, Геринг и командование Luftwaffe бесились от злости. Они не могли понять, как американцы могут лететь от Англии до Румынии и без всякой дозаправки верну­ть­ся обратно. Да еще незаметно!

А все было просто: янки, отбомбившись, не летели в Англию, а летели на восток и садились за линией нашего фронта под Пол­тавой. Там был аэродром, построенный по тайному договору Сталина, Руз­вельта и Черчилля. Там американцы отдыхали, заправлялись и опять бомбили немцев. То была так называемая «треугольная миссия» — американцы летали по треугольнику Полтава — Италия — Англия — Полтава и бомбили немцев по дороге.

А теперь вот история, которую я вже никогда в кино не сниму, а ты — не знаю, вдруг ты и в Голливуд прорвешься. Слушай.

В июне 1944-го в Англии, на американской базе в Сорп Абботс, командование Восьмой авиадивизии каждый день собирало по 40-50 лучших пилотов, штурманов, радистов и стрелков и предлагало им принять участие в «секретной миссии особой важности». Никто не отказывался, в том числе экипаж «Би-17G», который все называли The Flying Jazz — «Летающий джаз». Ты знаешь, какой экипаж у «летающих крепос­тей»?

Я молча пожал плечами.

— 10 человек! — сказал Яков. — Первый пилот-командир, второй пилот, штурман, радист, бомбардир и пять стрелков — на «скуловых» пулеметах в носу, в радиорубке, в бортовых амбразурах и в хвосте. Так вот, в том экипаже человек семь были не только летуны и вояки, но и джазмены. Из Нэшвилла, Сан-Луиса и Нью-Орлеана. Они ж там, в Америке, все пришли в армию с гражданки, как Элвис Пресли, быстро вы­учились на летчиков и радистов и — пожалуйста, собрались в «Летающий джаз», в их авиации первый пилот сам подбирает себе экипаж...

Я удивился джазовым познаниям старика и в сомнении заерзал на скамейке. Но Яков не обратил на это внимания.

— И как токо они записались добровольцами на эту миссию, — продолжал он, — им с ходу сделали прививки от сибирской чумы и других «русских» болезней, выдали полярное обмундирование, и уже назавтра 130 «Би-17» и 70 «мустангов» сопровождения взлетели в ночное небо. Ты представляешь, шо такое 200 самолетов в воздухе одновременно? От рева их моторов не только земля дрожала — в Сорп Абботс колокол рухнул с протестантской церкви! Н-да... — старик передохнул. — Тебе, конечно, интересно, откуда я знаю такие детали. Подожди, узнаешь.

Набрав высоту, самолеты пошли на восток. Теперь представь, как это выглядит. Все экипажи одеты в полярные костюмы с электрическим подогревом, меховые рукавицы и ботинки, а поверх — ремни безопасности, стальные шлемы, кислородные маски, летные очки и парашютные ранцы с компасом.

И вот вся эта громада над целью, над Рухландом всего в 100 километрах от Берлина. В этом Рухланде немцы делали синтетические масла для танковых моторов. На подходе к нему «Би-17» снизили скорость и открыли бомбовые люки, отчего тряска стала — ужас...

Ладно, не буду тебя мучить, я ж по твоему носу вижу, шо ты мне уже не веришь. Так вот, я был в том самолете. И в Англии на базе Восьмой авиадивизии тоже был.

Потому что всю эту операцию курировали лично Рузвельт из Вашингтона, Черчилль из Лондона и Сталин из Москвы. Ну а это уже 44-й год, Сталин уже очухался от паники 41-го года, он уже генералиссимус, и все, шо он делает, наша студия фиксирует для истории. Поэтому в Полтаву были отправлены не одна, а две киногруппы — моя и Семена Школьникова. Тебе понятно, почему две?

Я честно пожал плечами:

— Н-нет...

— Но это ж просто! — сказал Майор. — Мы летали с американцами, и если бы одного из нас сбили, история бы не пострадала. Ладно, слушай дальше, это только цветочки. Американцы сбросили бомбы — семь тонн с каждой машины, я это снимал, лежа с камерой у бомбового люка. И, между прочим, на мне не было никакого костюма с подогревом, а просто наша меховая куртка и собачьи унты. Но мы тогда здорово долбанули фрицев! Бомбы летели вниз, как семечки! Потом ребята дали скорость, и я снял позади нас столбы дыма высотой в пять километров!

Тут нам пришлось принять бой с «мессерами». Все-таки они нас нашли! А это бы­ли «Мессершмитты-109» с желтыми носами, ударный «Конкор» Геринга. Они про­рвались через прикрытие «мустангов» и набросились на наши тихоходные «летающие крепости». Я бегал по пустому бомбовому отсеку от стрелка к стрелку и снимал, как эти джазмены отстреливались из всех 13 пулеметов, установленных на «Би-17».

В результате немцам удалось сбить две «летающие крепости», а наши «мустанги» и стрелки «Би-17» сбили пять «мессеров», и, оторвавшись от немцев, мы ушли на восток в сплошную облачность. Все-таки поразительно — сколько раз я летал из Европы в Москву и во время войны, и после, всегда над Европой чистое небо, а как долетаешь до Польши и СССР, так — шо хошь делай — сплошная облачность!

«НА ПУСТОМ БЕРЕГУ РЕКИ, ОГИБАЮЩЕЙ ГОРОД, ВЫХОДИТ ИЗ ВОДЫ ЮНАЯ КРАСАВИЦА, ПРЕКРАСНАЯ, КАК МАРИНА ВЛАДИ В ФИЛЬМЕ «КОЛДУНЬЯ»

Короче, от Рухланда до Полтавы мы лете­ли еще пять часов. В бомбовом отсеке у каждой «летающей крепости» стояли допол­нительные баки с горючим. Тогда, в 1944-м, это был самый длинный рейд — 12 часов от Англии до Полтавы без дозаправки!

И вот, представь себе, на рассвете мы вже летим над Польшей, солнце встает, облака поднимаются, я сижу с камерой на месте носового стрелка и вижу внизу только убитую войной землю. Никаких деревьев и домов, только руины, окопы и воронки от снарядов! Тысяча километров мерт­вой, бомбами изрытой земли! Это было страшней самых страшных бомбежек...

И так, истратив всю горючку, мы буквально на последних каплях приземлились в Полтаве. А при заходе на посадку Ричард Кришнер, второй пилот и трубач из Нэш­вилла, которому было-то тогда, как твоим дядькам, 22 года, вдруг увидел сквозь боковое окно кабины не то мираж, не то видение: под высоким обрывом, на пустом берегу реки, огибающей город, выходит из воды юная красавица, прекрасная, как я не знаю — Марина Влади в фильме «Колдунья», токо еще моложе.

Но самолет пролетел мимо и сел на том секретном аэродроме. Там для тяжелых «Би-17» была одна посадочная полоса, выложенная из металлических секций. И все. И мы садились, как гуси, — в хвост друг за другом. А «мустанги» садились рядом на земляное покрытие, там по краям летного поля стояли наши «Яки» и американские «Аэрокобры», полученные по ленд-лизу. Дальше — деревянная башня диспетчерской и американский палаточный городок.

Еще когда мы только садились, я включил камеру, мне Сергей Аполлинариевич Герасимов, директор нашей студии, выдал для этих съемок американскую камеру «Аймо» и два цейсовских объектива. И я снимал, как наши — военные и гражданские — встречали американцев. Конечно, наши офицеры старались быть сдержанней, но рядовые не скрывали радости. Они гладили фюзеляжи «мустангов» и «летающих крепостей», обнимали пропеллеры и братались с американцами. А те уже выстроились за hot soup — так они называли украинский борщ, который наши солдатки наливали им из алюминиевых бидонов.

Потом американцев повели по палаткам, каждый летчик нес с собой свой походный «bag» — мешок с будничной и парадной одеждой. В палатках им выдали спальные мешки и показали сортиры по краям палаточного городка. Дорожки к этим сортирам охраняли наши вооруженные солдаты. «Да, это не Англия!» — сказали американцы, но это я уже, конечно, не снимал. К тому же они, да и я, просто рухнули от усталости и уснули замертво. 12 часов полета в тряском «Би-17», да еще когда тебя в любой момент могут грохнуть, — это, я тебе скажу, еще та усталость!

Но рано утром нас разбудила громкая музыка. Это «Летающий джаз» устроил утренний джаз-сешн из одной трубы, которую возил в своем мешке наш первый пилот Фрэнк Джавис, и губной гармошки, на которой играл Ричард Кришнер. За что остальные американцы, выскочив из своих палаток, их чуть не убили. Но все закончилось смехом, общей песней «Comin’ in on a wing and a prayer», «Мы летим, ковыляя во мгле», и завтраком.

Затем американцы и я вместе с ними отправились смотреть Полтаву. Но никаких красот, описанных Пушкиным и Гоголем, в городе не было. Немцы, отступая, взорвали весь центр, теперь там были сплошные руины. Люди жили в подвалах, дети играли среди гор битого кирпича. К продмагу тянулась женская очередь с хлебными карточками. Мужчин не было, кроме одноногих на костылях и безногих на деревянных поддонах с шарикоподшипниками. От земли они отталкивались самодельными деревянными колодками наподобие утюгов. Седая старуха и старик, беженцы, вернувшиеся из Сибири, шли посреди улицы, бормоча еврейскую молитву и толкая перед собой детскую коляску с чемоданом, узлом одежды и швейной машинкой. На столбе висел черный раструб громкоговорителя, Левитан вещал фронтовую сводку...

Я все это снял на пленку. В Красногорске, в киноархиве яуфы с этой пленкой лежат в военном отделе 1944-1945 годов.

Пройдя разбитую Октябрьскую улицу, мы услышали баян. Это в самом центре города, в Корпусном саду, шли танцы. Там американцы-технари, построившие аэродром, танцевали с полтавчанками вальс «Амурские волны». Его играл местный одноногий баянист. Тут же был рынок-толкучка, там прямо с земли продавали все — фрукты, картошку, немецкие каски, бинокли, подсолнечное масло, альбомы с марками, пластинки и патефон. Какой-то мужик купил у летчиков сигареты, а те на полученные рубли тут же купили себе по кульку с жареными семечками.

И вдруг на земле, у ног одной из торговок они увидели инструменты — трубу, саксофон, два кларнета, две скрипки, аккордеон и даже барабан с палочками! Ты бы видел, как они схватили эти инструменты! Стали вертеть их в руках, пробовать. А это были настоящие немецкий альт-саксофон, чешская флейта, румынские скрипки какого-то Штроха, французский кларнет, аккордеон «Хорх» и труба Schagerl! Для американцев это было сокровище, но им нечем было платить. А у меня, как ты понимаешь, в кармане одна махорка. Но торговка оказалась не дурой, она показала на их высокие кожаные ботинки. Через несколько минут, счастливые и босые, они уже были настоящим джаз-бандом. И, гремя мелодию «Мы летим, ковыляя во мгле», мы вошли на танцплощадку, забив своей музыкой того баяниста.

Конечно, все девки хлынули к нам и вместо «Амурских волн» заплясали чарльстон. Я снова включил кинокамеру. Но через пять минут появился «СМЕРШ», они пресекли это «разложение», арестовали американцев и в грузовике повезли их на аэродром к американскому командованию. Я пытался защитить ребят, но куда там!

Командиром полтавского «СМЕРШа» был капитан Гришков. Он, как коммунист, ненавидел американцев и требовал их наказания.

Но никто их наказывать не стал, уже поступил приказ о новом вылете. Им выдали новые ботинки, и, можешь проверить по официальной сводке, на рассвете 6 июня 44-го года 104 «Би-17» и 42 «мустанга» разбомбили в Румынии немецкий военный аэродром Галати и вернулись в Полтаву. По дороге во время боя с немцами мы — ну, то есть они — сбили восемь «мессеров» и потеряли два «мустанга».

«ЛЕТОМ 1944-ГО ПОЛТАВА БЫЛА ПОЧТИ «СВОБОДНОЙ ЗОНОЙ», НА РЫНКЕ ТОРГОВАЛИ АМЕРИКАНСКИМИ СИГАРЕТАМИ, ШОКОЛАДОМ И ЖВАЧКОЙ, А АМЕРИКАНСКИЙ ДЖАЗ-БАНД ЛЕГАЛЬНО ИГРАЛ В САДУ»

Подлетая к Полтаве, Ричард Кришнер попросил Фрэнка Джависа доверить ему посадку. И повел самолет туда, где прошлый раз видел ту русалку. А она снова плавала там! Но «летающая крепость» так ее напугала — она выскочила из воды и, пока Ричард делал круг для второго захода, быстро, как мартышка, вскарабкалась вверх по откосу и нырнула в одну из украинских хат-мазанок.

Но еще до этого Ричард сквозь окуляры бинокля успел разглядеть ее всю! Н-да... Там было на шо посмотреть...

Старик Яков Майор вдруг замолчал, глядя на тонущее в океане солнце, словно и сам увидел вдали то ли Марину Влади из фильма «Колдунья», то ли пушкинскую Марию из поэмы «Полтава», то ли мою воз­любленную «Венеру» Бот­тичелли.

По своему журналистскому опыту я знал, что когда кто-то открывает вам свою душу, его нельзя торопить. Пользуясь паузой, я осторожно проверил, сколько пленки осталось в моем диктофоне. А когда солнце совсем ушло в воду, Майор заговорил вновь.

— Как при немцах люди жили в Полтаве? — сказал он. — Поскольку фашисты угоняли в Германию всех способных к труду, многие молодые бабы прятались на окраине в землянках. Старались, шоб дети не видели, как в лощине у речки Ворсклы фашисты и полицаи регулярно расстреливали евреев. И все это время 35-летняя

Маруся тоже прятала свою 12-летнюю дочь в землянке, мазала ей лицо сажей, а сама, спасаясь от угона, жутко кашляла — пугала немецких патрулей туберкулезом...

Но когда мы выбили немцев из Полтавы, Маруся вернулась в свою хату-мазанку на окраине Подола и вывела, наконец, свою 15-летнюю дочь из землянки на берег Ворсклы. Сбросила с нее тряпье, стала купать в реке и сама ахнула от ее красоты — за три года немецкой оккупации девочка из подростка превратилась в красавицу.

Только — дикую и немую. Выросшая в землянке, без света, без книг, без людей и без школы, она всего боялась и не говорила ни слова.

Красота Оксаны испугала Марусю. Она запретила ей выходить за калитку, а сама, соблазнившись повышенным пайком, завербовалась сначала на стройку американского аэродрома, а потом осталась там посудомойкой в столовой. Эта работа дала ей возможность кормить дочку. И здесь же, на аэродроме, к ней стал приставать капитан Гришков. Но Маруся ему отказала...

А уже наступила весна, зацвели знаменитые полтавские вишни, яблони и груши. А Маруси нет дома с утра до вечера. И Оксана стала осторожно выбираться из хаты.

Прячась в кустах, она пробиралась на край Белой беседки — той самой над Ворсклой, откуда Петр Первый командовал битвой со шведами. Теперь с того же косогора Оксана следила за инопланетянами — американцами. Затем, смелея, стала спускаться к реке и плавать в небольшом затоне...

Тут Майор снова замолчал. Я понял, что он устал. Прохлада ночного океана трогала наши лица, и я терпеливо ждал продолжения, боясь, чтобы кто-то из гуляющих по бордвоку не сел на нашу скамью. Но то ли все тут знали старика Майора, то ли еще по какой причине, но никто не посягал на наше одиночество.

Наконец, Яков сказал:

— Конечно, как токо мы приземлились, Ричард Кришнер бросился на берег Ворсклы искать ту русалку. Но не нашел — испуганная самолетами, она опять сбежала в свою хату. Но Ричарду было-то 22 года, и эта Оксана не шла у него из головы. А вокруг уже бушевали романы американских летчиков с полтавскими жинками, три года прожившими без мужиков. Поскольку создание этого аэродрома имело для войны большое значение, «СМЕРШ» и НКВД были вынуждены закрывать глаза на их романы с американцами. Но только не капитан Гришков. Если полтавским бабам он сделать ничего не мог, то, как зверь, выслеживал романы американцев с нашими солдатками, и по его рапортам генералу Абакумову, начальнику «СМЕРШа», одну нашу радистку отправили в штрафбат, а двух других уволили из армии...

Тем не менее летом 1944-го Полтава была почти «свободной зоной», на рынке торговали американскими сигаретами, шоколадом и жвачкой, а американский джаз-банд легально играл в Корпусном саду. Друзья постоянно тащили Ричарда в хаты своих подруг, где под вареники с вишнями хотели свести его с такими же «гарными и щирыми жинками».

Но Ричард уже запал на ту Оксану. Как лунатик, он бродил на рассвете вдоль Ворсклы и таки выследил ее. Но дикая Оксана кошкой метнулась вверх по косогору, а

Ричард сорвался и слетел вниз, оцарапался в кровь.

Что сказать тебе за дальнейшее? Раз в неделю американцы отправлялись на Запад бомбить немецкие заводы в Руре, Киле и Касселе, потом сворачивали на заправку в Италию, садились в Барии, оттуда — в Англию, а из Англии через Германию, отбомбившись, снова прилетали к полтавским дивчатам. Так это шло. А потом случилась высадка американцев в Нормандии, открытие Второго фронта — то была такая радость и братание, ты не представляешь, шо то был за праздник! Вся Полтава как с ума сошла, даже Маруся отпустила Оксану в Корпусный сад на танцы. А там, конечно, играл «Летающий джаз». Ну и сам понимаешь...

Так началось приручение немой дикарки и развитие их любви тайно от ее матери. При этом Ричард настолько влюбился, что понес в Полтавский горком партии заявление с просьбой разрешить ему жениться на Оксане и увезти ее в Америку. Он меня упросил написать это заявление по-русски, я писал и говорил, что он «крэзи», что никто эту свадьбу не разрешит. И конечно, его с этим заявлением даже не пустили в здание горкома... Ты не устал? — вдруг спросил меня Яков Майор.

Я нетерпеливо закачал головой:

— Нет. Дальше...

— А что дальше? — сказал он. — Дальше немцы обнаружили этот аэродром, их «рама», самолет-разведчик, притащился в Полтаву на хвосте «летающих крепостей». О чем наш командир авиабазы тут же сообщил американцам и посоветовал им срочно перелететь на запасной аэродром в Пирятине. Но то ли этот перелет не был разрешен Сталиным, то ли не так-то просто было срочно заправить и перебазировать почти сотню «летающих крепостей» вместе с их технической базой, то ли сыграла роль беззаботность американцев, но факт остается фактом — почти сотня «Би-17» осталась тогда на аэродроме.

«НЕМАЯ ОКСАНА БРОСИЛАСЬ К МАТЕРИ И ЗАКРИЧАЛА: «НЭ ВБЫВАЙ ЙОГО! Я ЙОГО КОХАЮ!»

И вот финал.

В ту ночь Ричард пробрался в сад у хаты Оксаны. А Оксана через окно выбралась к нему. Но в самый разгар их любви, когда Ричард шептал ей: «Do it! Do it!», из-за кустов появилась Маруся, мать Оксаны. А она была очень крепкая женщина со стройки и с пшеничной косой толщиной вот с эту руку.

— Зараз я тоби вдую! — сказала она и так врезала Ричарду, что он рухнул на землю. После чего оплеуха досталась и Оксане. А потом снова Ричарду.

И тут немая Оксана бросилась к матери и закричала:

— Маты, нэ трэба! Нэ вбывай його! Я його кохаю!

Маруся обалдела от ее голоса — ее не­мая дочь не просто заговорила, а закричала! И Ма­руся приказала Ричарду:

— Вставай!

Ричард встал и, шатаясь, сказал:

— I love her...

И тут же получил по уху так, что снова шмякнулся на землю.

Зато Оксана снова за­кричала матери:

— Маты, шо ты робыш?! Нэ бый його!

Маруся на радостях опять приказала Ричарду:

— Вставай!

Ричард поднялся, ска­зал опять:

— I love her....

И свалился от нового удара. А Оксана валялась в ногах у матери и кричала:

— Маты, трымай! Нэ бый його!..

Ричард все-таки встал. Он думал, что Маруся не понимает по-английски, и, утирая кровь, сказал по-украински:

— Я кохаю Оксану...

И упал — уже сам по себе.

Маруся постояла над ним и дочкой, которая обрела дар речи, а затем легко подняла Ричарда на руки, отнесла в хату, положила в кровать и приказала Оксане:

— Лягай з ним!

Оксана, поскуливая, легла к Ричарду и обняла его.

Мать постояла над ними, перекрестила их и ушла.

И тут жуткий рев сотряс ночной город.

Взлаяли и заскулили собаки, попрятались кошки, завизжали свиньи, а люди бросились у свои подвалы, ожидая бомбежки.

Это 75 немецких бомбардировщиков и 30 «мессеров» прилетели по наводке самолета-разведчика. Они сбросили осветительные бомбы, каруселью закружили над аэродромом и два часа гвоздили бомбами «летающие крепости», «мустанги» и склады с горючим. Наши 50-миллиметровые пулеметы не могли их достать, а Сталин, которому доложили об этом по телефону из штаба Украинского фронта, не разрешил нашим истребителям подняться в небо. И в ночь на 22 июня 1944 года немцы уничтожили почти все американские самолеты, базировавшиеся на Полтавском аэродроме.

Я это видел своими глазами, потому что, когда немцы прилетели, мы с Семой Школьниковым и двумя нашими ассис­тентами выскочили из своей палатки и побежали от палаточного лагеря в сторону города. И вдруг от этих зажигалок стало так светло, что мы спрыгнули в первую же воронку и залегли там, как мыши. Вжавшись в землю, мы, оба члены КПСС, молились Господу Богу на всех языках, какие зна­ли. Потому что, когда вокруг огонь, взрывы и смерть, никакая партия и никакой Ленин тебя не спасут, а спасти может только Бог.

Но бомбежка длилась два часа, и наши молодые помощники, которые таскали за нами яуфы с пленкой, не выдержали. Они выскочили из воронки и снова побежали в Полтаву. И что ты думаешь? Ведь для нем­цев вся земля была как на ладони. И мы своими глазами увидели, как один из «мессеров» спикировал прямо на наших ребят и буквально прошил их из пулемета. Только те строчки были черно-красные...

А Ричард в ту ночь был на Подоле у Оксаны и оттуда видел эту бомбежку. Как потом посчитали наши саперы, немцы сбросили 34 тысячи мин и бомб, этот ад огня, дыма, взрывов и горящей земли длился два часа. Было понятно, что это конец, и Ричард взял с Оксаны слово, что утром она прокрадется на аэродром и улетит с ним в Америку. Потом, когда немцы улетели, он оставил ей свою трубу Schagerl и убежал на аэродром, который был уже оцеплен милицией, — там наши саперы и механики обезвреживали немецкие «прыгающие ми­ны».

«В ФИЛЬМЕ ДОВЖЕНКО ОКСАНА УШЛА БЫ В МОНАСТЫРЬ, А В ЖИЗНИ ОНА РОДИЛА ОТ АМЕРИКАНЦА»

Вскоре сюда прибежали Оксана и другие женщины, влюбленные в американцев. Оксана сказала Ричарду, что мать разрешила ей бежать с ним из СССР. Как только откроют аэродром, она выполнит свое обещание и улетит с Ричардом. Может быть, оглушенная бомбежкой, она сказала это слишком громко, не знаю...

Через три дня американские техники собрали и починили девять уцелевших «Би-17».

Ричард стоял у самолета, уже ревущего моторами, курил и ждал Оксану.

Но вместо Оксаны прибежала ее мать. Конечно, солдаты оцепления не пропустили ее, и она крикнула Ричарду, что смершевцы задержали Оксану, что она не появится.

Фрэнк Джавис, первый пилот, высунулся из кабины и приказал Ричарду занять его место.

— Сейчас, — ответил Ричард.

Он докурил свой «Данхилл», затоптал ботинком окурок, глянул на Белую беседку над Ворсклой и... увидел Оксану.

Чудом вырвавшись из рук смершевцев, она, избитая, бежала по косогору на аэродром. А за ней гнался капитан Гришков и на ходу стрелял из нагана, стараясь попасть ей по ногам.

Выхватив из кобуры свой пистолет, Ричард бросился им навстречу. Но стоило ему добежать до красноармейцев, оцепивших аэродром, как один из них, увидев в руках у

Ричарда пистолет, вскинул свою вин­товку и нажал курок.

Пуля пробила Ричарду грудь, он был убит наповал.

Оксана, прорвав оцепление, бросилась к нему...

Через час эскадрилья, погрузив на борт труп Ричарда, взлетела и растаяла в ночном украинском небе.

Но операция Frantic Joe продолжалась до конца сентября 1944 года, и Flying Jazz продолжал — но уже без Кришнера — летать с полтавского аэродрома и бомбить по немецким тылам...

Ну вот... Как тебе эта история?

 — А Оксана? — спросил я нетерпеливо. Я еще раньше слышал щелчок в диктофоне и знал, что пленка там кончилась, но не стал перезаряжать кассету, чтобы не прерывать старика. А сейчас я уже мог вставить свое слово и повторил: — Что с ней? Она жива?

— Вот теперь я проверю, какой ты сценарист, — усмехнулся Яков. — Ну? Так шо стало с Оксаной? Как ты думаешь?

— Она... Она ушла в монастырь? — пред­положил я.

— А ты у кого учился во ВГИКе?

— У Маневича...

— Это который при Довженко был главным редактором «Мосфильма»?

— Нет, это он взял на «Мосфильм» Довженко, когда того уволили с киевской киностудии. А потом они вдвоем вели во ВГИКе сценарную мастерскую.

— Вот это по тебе и видно. Довженко был советским романтиком. В его фильме Оксана ушла бы в монас­тырь.

— А в жизни? Она родила от американца?

— О! Теперь ты реалист. В жизни она родила от Кришнера сына и ста­ла моей женой.

— Что-о??! — я даже привстал со скамейки.

Старик усмех­нулся:

— Сядь! Я могу тебя с ней познакомить, мы живем на 12-й Брайтон-стрит. А Се­ма Школьников живет у Вильнюсе, ты можешь ему позвонить, у меня есть его телефон.

— А-а-а?.. — протянул я, соображая, сколько лет сыну Кришнера, если сейчас 1980-й, а он, наверное, родился в 46-м.

— Роме сейчас 34, — сказал старик. — Он окончил музыкальную десятилетку, потом Ульяновское летное училище, потом попал в аварию, а сейчас в Израиле летчиком на сельском самолете в кибуце. Поливает с самолета клубнику и помидоры. Но дело не в этом. Четыре года назад мы прилетели в Америку, и я повез его и Оксану на Арлингтонское кладбище под Вашингтоном. Там среди могил американских героев войны мы нашли могилу Ричарда Кришнера. Оксана, конечно, плакала, а я сказал Роме, что это его отец. И тут — пред­ставь себе — он открыл свой рюкзак, достал трубу Schagerl и стал играть «Мы летим, ковыляя во мгле». Оказыва­ется, он уже давно знал про Ричарда. И вдруг — хочешь верь, хочешь нет — мне показалось, что я слышу, как где-то рядом за­играли немецкий альт-саксофон, чешская флейта, румынская скрипка Штроха, фран­цузский кларнет и аккордеон «Хорх». Это с разных концов кладбища ко мне шел весь Flying Jazz Band. Они все, как твои дядьки, погибли 20-летними в ноябре 44-го...

«НА КОЛЫМЕ ДЛЯ НАС УЖЕ БЫЛИ ПОСТРОЕНЫ БАРАКИ СО СТЕНАМИ В ОДНУ ЩЕЛЕВУЮ ДОСКУ И БЕЗ ВСЯКОГО ОТОПЛЕНИЯ»

Сильная история, правда?

Яков Майор ушел, а я все сидел и видел, как мой папа ставит на патефон заезженную пластинку Утесова, как скрипит иголка и как из-под нее возникают голоса Эдит и Леонида Иосифовича:

— Был озабочен очень
воздушный наш народ:  
К нам не вернулся ночью
с бомбежки самолет.
Радисты скребли в эфире,
волну найдя едва.
И вот без пяти четыре
услышали слова:
«Мы летим, ковыляя во мгле, 
Мы ползем на последнем крыле. 
Бак пробит, хвост горит,
и машина летит
На честном слове
и на одном крыле...».

И в памяти возникала Полтава, куда в 45-м году мой отец был командирован на работу, а в 1947-м мы приехали к нему — мама, я и моя пятилетняя сестра Белла.

Отец сманил нас из Баку, где после сибирской эвакуации мы жили у дедушки, — папа пообещал нам отдельное жилье, вот мы и прикатили. Но никакого отдельного жилья там не оказалось, а «неотдельное» было четвертушкой подвальной комнаты в руинах на той самой Октябрьской улице, о которой рассказывал Яков Майор.

Это была центральная улица города, и немцы, уходя, действительно взорвали на ней все, там была целая улица кирпичных завалов — четыре километра руин от Белой беседки до Корпусного сада. К 47-му году в этих руинах раскопали несколько уцелевших бомбоубежищ. В каждом из них комнаты были поделены на четвертушки бельевыми веревками с простынями, и в одной из таких четвертушек мы прожили первые не­сколько месяцев бок о бок, через простыни, с тремя другими семьями, пока отец не купил четвертушку хаты-мазанки на улице Чапаева, 20.

Так что я хорошо помнил город, о котором говорил старик Майор, я сам, девятилетний, играл с пацанами среди завалов битого кирпича на Октябрьской улице, находил там патроны и втайне от мамы взрывал их с друзьями в кострах, которые мы разводили среди руин. А потом в Корпусном саду уже другие полтавские пацаны открыли мне, кто я на самом деле и в чем моя вина перед мировой историей. Как-то, когда я шел из школы домой, напевая на ходу: «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю, чому я не сокiл...», пятеро хлопцiв набросились на меня, повалили на землю и, избивая ногами, требовали: «Жри землю, жиденок! Вы нашего Христа распяли! Жри землю, жид порхатый!».

А в феврале 1953-го, когда отважная Лидия Тимашук получила орден Ленина за разоблачение врачей-евреев, покушавшихся на жизнь вождя всех времен и народов, в Полтаве, на том самом Подоле, о котором так красиво говорил старик Майор, начались еврейские погромы. Когда стало известно, что там убили еврейскую девочку, все евреи города (в том числе и мы на улице Чапаева) стали баррикадировать двери и окна своих квартир и хат. Трое суток папа не ходил на работу, а я и Белла — в школу.

Радио с утра до ночи сообщало про американских шпионов-убийц в белых халатах, которые признались в заговоре с целью ликвидации членов советского правительства. В полтавском железнодорожном депо формировались эшелоны из товарных вагонов. Спасая евреев от народного гнева, в этих вагонах нас должны были отправить в Сибирь. Много позже, ког­да я работал в «Литгазете» с Залманом Румером, отсидевшим на Колыме «от звонка до звонка» — с 1939-го по 1954-й — я узнал, что на Колыме для нас уже были построены бараки со стенами в одну щелевую доску и без всякого отопления. Но 4 апреля радио вдруг сообщило об аресте Лидии Тимашук, «по навету которой и с при­менением недопустимых методов следствия были обвинены совершенно невинные люди».

Мы отодвинули от дверей и окон шкаф, комод и буфет, открыли оконные ставни и вышли из хаты. Был солнечный зимний день, ослепительные снежные сугробы высились вровень с окнами. Папа пошел провожать в школу меня, а мама — Беллу. Когда мы вышли на Чапаева, то через дорогу увидели соседей Брофманов, которые ножом скребли крыльцо своего дома. Мы, любопытствуя, подошли поближе. На крыльце темной коричневой краской было написано крупными буквами: «ЖИДЫ! МЫ ВАШЕЙ КРОВЬЮ КРЫШИ МАЗАТЬ БУДЕМ!».

А потом из той же Полтавы и на полу одного из тех же товарных вагонов для скота я уезжал в Советскую Армию.

Так что я хорошо помнил город, в котором случилась такая красивая американо-русско-украинская лав стори и в которой впервые в СССР прозвучали слова:

Ну, дела! Ночь была!
Их объекты разбомбили мы дотла.
Мы ушли, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Вся команда цела, и машина пришла
На честном слове и на одном крыле.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter