«Брат» Виктор СУХОРУКОВ: «Допился я до того, что харкал кровью, в январе бегал по Невскому в сандалиях и последний свитер цыганам за бутылку портвейна продал. Я и бутылки собирал, и в овощных ларьках ящики таскать помогал, и приворовывал... Что из себя тогда представлял? Выброшенную из общества, нечеловеческую, расхристанную, разобранную сущность, какое-то омерзительное, измученное, испившееся, само себя уничтожающее чмо»

Актер-нерв — едкий, многоликий, наделенный сокрушительной харизмой и термоядерной энергией... Сегодня Виктор Сухоруков живет, по его словам, год за три: снимается параллельно в не­скольких фильмах, ежемесячно 14 спектаклей играет, кучу интервью раздает, на гастроли в Соединенные Штаты, Германию да Израиль ездит, но, осознавая себя востребованным, модным, придирчиво выбирая из множества предложений лучших российских режиссеров самое «вкусное», он ни на миг не забывает: так было далеко не всегда...

Будь моя воля, я биографию Виктора в школьный курс для современных тинэйджеров ввел бы — не для благополучных отпрысков из обеспеченных семей, которые в лондонских школах учатся, а для их социальных антиподов из захудалых провинциальных местечек: без денег и перспектив, обиженных на судьбу и на весь мир.

Сегодня социологи на отсутст­вие «социальных лифтов», способных вынести перспективных и амбициозных молодых людей из низов наверх, сетуют, — именно это эксперты считают одной из причин, по которым молодежь так страстно поддержала Майдан. Увы, извечная народная мечта, выраженная нехитрой формулой: «Кто был ничем, тот станет всем», — мираж...

Сухоруков — а он после фильмов «Брат» и «Брат-2» у этих неприкаянных пацанов в авторитете! — всем показал: чтобы ошеломительного успеха достичь, вовсе не обязательно иметь состоятельных, заботливых родителей и получить гармоничное вос­питание и образование. Волей и усердием человек может компенсировать все — даже отсутствие любви и достойного окружения.

Его точка старта была даже не на нуле, а на отметке с жирным минусом — комната на пять человек в бараке, беспросветная нищета... В школу мальчик Витя ходил в дырявых носках и трусах, с огромной заплаткой на брюках и на коленях умолял родителей купить ему путевку в пионерский лагерь при орехово-зуевском хлопчатобумажном комбинате, потому что там кормили, поили, давали подушку и одеяло. У него ничего этого в детстве не было, а укрывался мальчишка собственным пальто с рваной подкладкой...

Долгие годы собственного убогого прошлого Сухоруков стыдился и, только отметив 60-летие, став общепризнанным, рес­пектабельным мэтром, самую болезненную тайну свою решился открыть: причиной бедственного положения их семьи был мамин алкоголизм. Уже не Витя, а Виктор Иванович вспоминал, как ругался, плакал, выливал вино в раковину и получал за это по голове: «В такие моменты она меня не любила — я мешал ей так жить».

Врожденный артистизм Сухорукова прорастал и креп на весьма скудной почве: ни любимых пластинок и проигрывателя, ни гитары или балалайки, даже телевизора в семье не было — он появился, когда будущему актеру исполнилось 17... В их доме были только три книги: «Тимур и его команда», «Как закалялась сталь» и «Разгром» — причем с библиотечными штампами. Поразительно, но все это не мешало Виктору грезить об искусстве, театре, а широкая улыбка не сходила с лица никог­да — некоторые даже считали его из-за этого дурачком. Когда, поступив в ГИТИС, Сухоруков гордо показал матери справку о зачислении, та воскликнула: «Е... твою мать, давно пора!» — и заплакала...

Она умерла, когда сын на втором курсе учился, и не увидела, как его настиг наследственный недуг... В питерском Театре комедии доходило до того, что перед спектаклями завтруппой бегал за ним с пузырьком нашатырного спирта: «Выпей!», а Виктор удирал по лестнице с криком: «Я уже протрезвел!» (пить нашатырь Сухоруков соглашался только из рук режиссера Петра Фоменко). Изгнание из театрального рая, погружение в тьму и беспросветность было закономерным и неизбежным, а вот то, что он вопреки всему выплыл, — настоящее чудо...

Виктор не закодирован, не зашит и не загипнотизирован, однако с 23 января 2000 года ни капли в рот не берет! Он не скрывает, что ему смертельно надоело отвечать на вопросы о жутком, омерзительном существовании на социальном дне, и тем не менее рассказывать о пережитом готов снова и снова. Понимает: если люди спрашивают, значит, их эта тема волнует, значит, они пытаются что-то полезное вы­удить... Не так часто, согласитесь, можно встретить кумира, сумевшего кардинально изменить, переформатировать себя исключительно благодаря собственной силе воли.

Сухоруков шутит, что вытащил себя, как барон Мюнхгаузен, из грязного болота за волосы (по­этому, мол, без них и ос­тался), зато, если режиссер скажет: «Сыграй нищего, бомжа, алкоголика, деклассированного элемента», он выполнит поставленную задачу запросто, потому что все это проходил. Именно приобретенным опытом скептики объясняли успех актера, когда он в ролях бритоголовых отморозков снимался, но Виктор эту страницу своей творческой биографии перевернул и вот уже 15 лет играет, причем блистательно, совсем других персонажей — императоров, монахов, советских вождей, и вопрос: где, в каких эмпиреях он этому научился, в каком небесном окне «подсмотрел»? — остается открытым.

Он был маленьким человеком (и не только потому, что росту в нем метр 69), а стал большим... нет, выдающимся актером. Виктор Сухоруков продемонстрировал, что одиночка может бросить вызов нашему брутальному, лишенному сантиментов миру, а затем выстоять и победить, всем доказал: любая, даже самая фантастическая цель достижима, если к ней истовая вера в свое предназначение ведет.

«НА САМОМ-ТО ДЕЛЕ, Я НОСКИ ГЛАДИЛ... ХОТЯ И ТРУСЫ, НАВЕРНОЕ, ТОЖЕ»

— Виктор, на часах 10 вечера, позади требующий полной самоотдачи спектакль, и я некрасиво, наверное, поступаю: заманил вас на интервью, а вы не поели, не отдохнули...

— Ну, это же мое решение — вам-то чего беспокоиться? Наоборот, сегодня я говорливый, в настроении, а главное, у меня и время, и возможность наконец-то встретиться с вами есть. Спасибо, что так долго ждали...

---

---

— Вы актер милостью Божьей, но при этом клоуном себя называете, причем любовь к шутовству в вас с детства — вы уже тогда пародировать артистов любили. Кого?

— Клавдию Шульженко, Леонида Утесова, Людмилу Зыкину, Татьяну Доронину, еще, дай Бог памяти... ага, Эраста Гарина... Набор очень традиционный — их изображали охотно, потому что они яркими были... (Напевает под Шульженко). «Вальс устарел...

— ...говорит кое-кто, смеясь»...

— Сейчас уже не получается, потому что (на горло показывает) все стерлось. (Поет под Утесова) «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь...». Ой, это так давно было — я уже много лет такими вещами не занимаюсь.

— В 12 лет, погладив, по вашим словам, трусы и положив в карман 40 копеек, вы на «Мосфильм» отправились...

— ...по объявлению в газете «Комсомольская правда».

— Вопрос первый: трусы-то зачем утюжили?

— Конечно, этого я не делал, а сказал так для жару, чтобы тем самым значимость, важность поездки той подчеркнуть. На самом-то деле, я носки гладил... хотя и трусы, наверное, тоже. В данном случае помню только, что что-то внутреннее разглаживал, — не рубашки или брюки. Я так тщательно к этой встрече готовился, потому что не показать себя собирался — ехал уже звездой становиться, хотя такого понятия тогда не было. Просто объявили: на главную детскую роль требуется мальчик... Это я требовался!

— Помните хоть, в какой фильм приглашали?

— «Наш дом», где Анатолий Папанов, Нина Сазонова, Иван Лапиков, Вадим Бероев снимались. Эту картину я видел, мальчика, который там снялся, тоже, а знаете, что самое трагическое для меня было? В наглаженных шортах, в голубой ковбойской рубашке навыпуск, с чубом, постриженный под полубокс, я шагал по улице Пудовкина вдоль высокой ограды «Мосфильма» (мне казалось, она упиралась в небо!) навстречу судьбе... К проходной не с центрального входа я подошел, а сбоку, и двух мужиков не заметил — они стояли, наблюдая за нами, пацанами, из-за колонны, а потом пальцем садистски-маньячно поманили: идите сюда! Мы подошли. «Ты и ты, — велели, — пойдете за нами, а остальные свободны». Свободен оказался и я — вдоль этой же ограды возвращался, поливая слезами асфальт. Как мне обидно было! «Как же так? — думал, — я в кино сниматься пришел, а они даже, как меня зовут, не спросили».

---

---

— А 40 копеек вы зачем взяли? На взятку?

— Нет, такого понятия тогда не было. Удивитесь: я до сих пор взяток не даю никому, ни за что и никогда.

— А вам и не надо...

— Ну да, а 40 копеек — это 20 копеек — электричка (я отродясь зайцем не ездил), 10 — стакан кофе и пончик. Вот и считайте! Ну, еще 10 копеек метро.

«Я  КРИЧАЛ, ШМЫГАЯ НОСОМ: «А МНЕ АНГЛИЙСКИЙ НЕ НУЖЕН, Я В АНГЛИЮ НЕ СОБИРАЮСЬ!»

— Вы в подмосковном фабричном городке Орехово-Зуево росли...

— Таких простых рабочих городов сотни...

Из журнала «Караван историй».

«Думаю, в родном Орехове-Зуеве меня токарно-слесарное будущее ждало, а по выходным — пьяная гульба. Мой характер, доверху наполненный эмоциями, не смог бы в рамках приличия меня удержать — я бы мгновенно сгорел, и в народе только о моем циррозе печени память осталась бы.

Орехово-Зуево знаменито тем, что именно там зародился российский футбол и прошла первая — Морозовская — стачка недовольных рабочих. В нашем хулиганском городе целые районы ходили друг на друга стенка на стенку, пуская в ход цепи и ножички: пройдет группа ребят — забора нет! Уголовный кодекс чтили не все, и в тюрьме оказаться для многих зазорным не считалось — отчаянный город!

Бабы, работающие на хлопчатобумажном комбинате, к концу смены покрывались пухом и выглядели, как Снегурочки, — домой шли уставшие, но веселые и всегда жили с надеждой на завтрашний день...

Мама моя умерла, когда ей было всего 52 года. 25 лет она отдала фабрике и безвылазно в Орехове прожила, так ни разу и не доехав до Москвы, которая была всего в 95 километрах».

---

---

— Ваша мама действительно мечтала, чтобы вы слесарем стали?

— Берите выше — поммастера. На фабрике это уже большой технический специалист, который машины ремонтирует и целой бригадой руководит, — у них хорошие заработки были, поэтому она и хотела меня в помощники мастера определить, но, как выяснилось, не моя это стихия, потому что левшой был.

— А почему был? Переучили?

— Нет... (Пауза). Я, признаюсь впервые вам, в течение 10 школьных лет свой почерк искал: писал мелко, крупно, с виньетками, остроконечно, округло, тупо под откос, квадратно, — и таки нашел. Теперь изящно, просто замечательно именно правой рукой пишу, а ножи, острые предметы до сих пор в левой держу. Сегодня левшой быть даже престижно — мол, и Билл Клинтон...

— ...и Рональд Рейган, и Джордж Буш-старший, и Барак Обама из их числа...

— Да. Говорят, какие-то они немножко особенные, но в чем особенность, я не знаю — это просто какой-то сбой в работе полушарий мозга. Мне даже по тапочкам он заметен — правую я больше, чем левую, стаптываю, но в то время, когда меня учеником слесаря на крутильно-ниточную фабрику взяли, быть левшой позорным считалось, поэтому молотком по зубилу, как положено, правой рукой я стучал, а левая разбита была в кровь. Только когда учитель мой, старый слесарь, уходил, молоток в левую руку я перехватывал, и что-то относительно путное получалось, но однажды меня разоблачили, высмеяли, и я в более смешную, простую профессию под названием «курьер» сбежал.

— Тогда вы, наверное, поняли, каково это — в Советском Союзе белой вороной быть?

— Я все равно не болезненно это воспринимал, а как данность: странно, удивительно, но деваться некуда. Я не столько бунтовал и ненавидел, сколько прятался и левую руку прятал — беловоронье вот это скрывал, а куда денешься? Не знал, что другая земля есть, другие страны. Сейчас вам одну историю расскажу...

Уже несколько лет я самостоятельно, в одиночку, английский язык изучаю — грамматику, огромное количество слов вызубрил, но одна у меня проблема: людей, разговаривающих на нем, не понимаю. Мне говорят: нужна практика — да, но ехать куда-то и опыт общения приобретать некогда. Сегодня, как мне кажется, языком очень неплохо владею, но там, в прежней стране, где школа бесплатно два раза в неделю уроки английского языка мне давала: «Do you speak English?», «Hello!», «How are you?» — и первые мои слова были: a pen, a chalk, a tie, to take, — мы этот предмет игнорировали. Мало того, когда Изабелла Владимировна, учительница, изящная женщина, укоряла меня: «Это же английский язык! — почему вы его не учите? Вы же экзамен сдавать будете», — я кричал, шмыгая носом и вытираясь: «А он мне не нужен, я в Англию не собираюсь». Сегодня очень об этом жалею...

---

---

— В армию, тем не менее, собрались...

— Ну, разумеется — как все...

Из журнала «Караван историй»

«Я был хорошим солдатом, в Капустином Яре служил. Интересно, что любое мое начинание было отличным, а заканчивалось почти всегда печально. Помню, в армии я активно в художественной самодеятельности участвовал, но на самом деле это небольшая хитрость была — я проверял на солдатах программу, которую для поступления в институт готовил. Вояки — публика благодарная, но и свистеть умеют, как Соловьи-разбойники. Впрочем, грех жаловаться: мои выступления пользовались успехом, поэтому майор Малолетов — офицер маленького роста с изящными ухоженными руками — мною невероятно гордился. Он уважал одеколон «Русский лес» и садистские разговоры с подчиненными.

Незадолго до окончания службы со мной случилась страшная история. Конечно, в армии и деды были, и черпаки, и салаги, и вот однажды я послал салагу-новобранца за водкой. Убегая от патруля, бедняга солдатскую шапку потерял, на внутренней стороне которой хлоркой номер его военного билета был вытравлен. «Преступление» мгновенно раскрыли, все улики указывали на меня, и вызвал меня майор Малолетов на ковер, и допрашивал два часа, постукивая по столу полированным ногтем. Я стоял перед ним по стойке смирно и, раскачиваясь, как Сивка-Бурка на ветру, не смел дышать — в результате он мне сказал: «Сухоруков, ты свин!».

Вот так, отслужив верой и правдой положенные мне по сроку два года и получив все мыслимые и немыслимые награды, я отправился на гражданку с клеймом «свин».

«ГДЕ-ТО СО ВТОРОГО КУРСА ВОЛОСЫ У МЕНЯ ПОСЫПАЛИСЬ, КАК ФЛАЖКИ НА ВЕТРУ, НО ОТСУТСТВИЕ ИХ МЕНЯ ОЗДОРАВЛИВАЕТ, БОЛЕЕ СВЕЖИМ, МОЛОДЫМ, ОСТРЫМ И ИНТЕРЕСНЫМ ДЕЛАЕТ»

— Смотрю я на вас и песню Юрия Антонова вспоминаю: «Гляжусь в тебя, как в зеркало, до головокружения...». По поводу лысины никогда вы не комплексовали?

— Комплексовал!

— А когда это обнаружили?

— Когда плеши еще не было, но уже шторы моей головы открывались, когда волосы в разные стороны разлетались и, просыпаясь, подушку с моими кудрями я видел.

— Сколько вам лет тогда было?

— Это где-то на втором курсе института началось — после дембеля чубчик у меня еще был.

---

---

— Кучерявый?

— (Поет). «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый...». Да, а где-то со второго курса, это 75-й год, волосы у меня посыпались, как флажки на ветру, и как только опадать стали, остаточки я, естественно, на макушечке собирал и с этим до одной уникальной встречи жил. Был такой талантливейший кинооператор, давно ушедший, Юрий Векс­лер — муж Светланы Крючковой.

— ...ленинградец...

— Да-да: я на Фонтанке жил, а они — в Апраксином переулке. Я другом их семьи был, дневал там и ночевал, и однажды, когда за столом мы сидели, Юра критически на меня посмотрел: «Что ты на голове нагородил? — все убери». — «Как? — поразился я, — я же лысый...

— ...и я же актер»...

— Ну нет, актерство с моим внешним видом как-то у меня не соединялось — мне просто моя плешь не нравилась, но Юра продолжил: «У тебя же хорошая голова, ни бородавок, ни пятен родимых нет — сбрей!», и я тогда взял и ножницами, по пьяни, вшивые эти домики обрезал. Голову, в общем, открыл, а вот бриться под глянец первым меня спровоцировал, да просто приказал, режиссер Юрий Мамин. Одно время я говорил, что этот мой образ Алексеем Балабановым для фильма «Брат» придуман, что с того самого времени, с 97-го года, с закрытыми глазами, без зеркала, на ­ощупь станком себе голову брить могу, но вдруг финал фильма «Бакенбарды» вспомнил, когда меня разоблачают, а созданное мною общество Пушкина разгоняют. Мамин меня под ноль обрил, в желтый свитер одел, папироску «Беломор» дал, и с этой беломориной в зубах в кинокамеру я смотрел, потом жевал ее, выплевывал и говорил: «Левой шагом марш! «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!». Новое движение поклонников Маяковского возглавил...

Там впервые лысым я снялся и с тех пор голову брею. Мне это нравится, кажется, что отсутствие волос оздоравливает, более свежим, молодым, острым и интересным не только как актера, но и как личность делает, а самое главное — я для любого кинорежиссера болван (то есть форма, на которую головные уборы и парики натягивают, изготавливая их или рас­правляя. — Д. Г.).

---

---

Из журнала «Караван историй».

«Я красил волосы «Лондатоном», за что пацаны запросто могли побить — помню, как меня за это клеймили и самыми страшными обзывали словами. Не на шутку испугавшись, я стал буквально сдирать с себя «позор» польской косметики: монотонно намыливал голову хозяйственным мылом и затем смывал — до тех пор, пока на коже не появились синяки, но радикально каштановый цвет будто въелся намертво. И тогда я впервые постригся под ноль, а чтобы сшитые модные тогда брюки-клеш надеть, долго собирался с духом: за это ведь можно было и жизнью по­платиться!».

— Еще один ленинградец Александр Розенбаум сказал мне в свое время, что лысый мужской череп всегда красив...

— Не для всех, не для всех, но сегодня я расстраиваюсь, потому что даже те актеры, у кого волосы есть, их бреют — харизму ищут. Они нынче свои головы все глянцуют — как ни посмотришь в телевизор российский: следователи, оперативники — все лысые, лысые, лысые... Поэтому, когда Станислав Говорухин на роль следователя в фильм «Уикенд» по роману Калефа «Лифт на эшафот» меня пригласил, я спросил: «Станислав Сергеевич, а че с головой-то делать? Может, какие-то волосы прикле­им?». — «Зачем?». — «Ну посмотрите — они же сплошь бритоголовые бегают, мне это уже не интересно». Хотел в знак протеста что-то на своей голове придумать, но следователя со своим черепом сыграл — впрочем, это уже отдельная история.

«ЗА ПЬЯНКУ МЕНЯ ИЗ ТЕАТРА ПО СТАТЬЕ ВЫГНАЛИ БЕЗ ПРАВА ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ ПОЛГОДА РАБОТАТЬ»

— По окончании ГИТИСа вы из Москвы в Ленинград подались и в Театр комедии, которым замечательный режиссер Петр Наумович Фоменко руководил, поступили. Сразу же — редкая удача! — он главную роль вам доверил: видимо, что-то в вас тогда рассмотрел?

— Наверное, раз позвал. Мы же показывались, и я ему отрывок из пьесы «Прикосновение» Рустама Ибрагимбекова сыграл, где обыкновенный солдатик на каких-то досках лежал и пел: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую...

— (вместе) ...я привел к тебе в дочки, тебя не спросив?..

— ...Строго глянула ты...» — это я просто в память о Фоменко пою. Он тогда мне телеграмму прислал: «Приглашаю вас на главную роль Егорыча». Мне 26 лет, а персонажу — 70, и Петр Наумович с уникальным, талантливейшим актером Владимиром Никитичем Трухановым нас в два сос­тава по­ставил. Наверное, что-то во мне углядел, потому что в дальнейшем, при всем моем недисциплинированном характере, терпел меня и очень высоко оценивал — почти во всех его спектаклях я, пусть и небольшие роли, но играл... Потом Фоменко в Москву уехал — это весной случилось, а осенью из театра меня выгнали.

Пройдет целая жизнь, и в Москву я вернусь — с 2000-го опять москвич. Конечно, все эти годы мы общались, я звонил ему, в его театр ходил. Ждал, что он меня все-таки обратно к себе возьмет.

---

---

— Не взял?

— Нет (грустно), хотя друзья его даже предлагали: «Хочешь, протекцию тебе составим?». — «Ни в коем случае», — отвечал: я же искусство из его рук клевать начал и почему-то верил, что обязательно в его храм войду — даже завершение под названием «Фоменко плюс Сухоруков получится гениальность» самонадеянно себе придумал. Рассчитывал тем самым наши отношения завершить: народный артист России Виктор Иванович Сухоруков и великий Фоменко...

— ...да, великий...

— ...который свой театр под собственным именем имеет, и вдруг мы вместе с ним что-то придумали и сочиняем.

Много раз вопросом я задавался: ну почему он меня не позвал? — но однажды, когда на одном из домашних вечеров театра на старый Новый год был, увидел, как этот человек встал, а за ним ученики, режиссеры, стажеры — легион! Его огромная армия людей окружала, и он всем был отец, всем мафия, всем лидер, всем художник, всем талант. Вот тогда я и понял: не-е-ет, и лезть даже туда не буду — ему там не до меня, а, кроме него, мне ничего и не надо было.

Придет момент, когда он вдруг скажет по телефону: «Внимание на «Записки сумасшедшего» обрати, «Мертвые души» Гоголя перечитай... Какие-то намеки на сотрудничество, особенно после гибели Юрия Степанова, были, но слишком поздно.

Последний раз за месяц до его смерти мы встретились. Фоменко шепнул: «Позвони». Я его номер набрал и услышал: «Я ухожу из театра». — «Как это вы уходите? — взвился. — Кто вам позволит? Что это вы такое говорите?», хотя, увидев его в кабинете, понял, что он таки уходит, и не только из театра. По рукам, по цвету кожи его лица — только острый-острый взгляд того Петра Наумыча напоминал. Как я не разрыдался, даже не представляю — моя щитовидная (или как там она называется?) железа так на сдерживание слез работала, что хотелось даже ее выкашлять. Как я свои эмоции сдерживал? Он для меня большим, великим, родным крестным отцом так и ос­тался.

— Покинув Театр комедии, вы и грузчиком, и посудомойщиком, и хлеборезом побывать успели, даже бродяжничали...

— И бутылки собирал, и в овощных ларьках ящики таскать помогал, и приворовывал...

— Но почему?

— А жить-то надо было.

— Профессия-то, однако, в руках была...

— Так меня же за пьянку по статье из театра выгнали — без права по специальности полгода работать. Конечно, я по кругу пошел — кабинеты у всех сильнейших театральных питерских режиссеров того времени посе­тил — от Товстоногова до Агамирзяна и Корогодским заканчивая.

— И никто не взял?

— Никто... У каждого из мэтров свои причины были, но объединяло их одно — молва. Они сплетни обо мне слушали, которые до них доносились, они все заранее знали, с кем дело имеют, и я отчетливо понимал, что с тем Сухоруковым разговаривают, о котором им доложили, слухи о котором принесли, а не с живым, настоящим.

Я с ними искренен был, исповедален, чист, честен, но Товстоногов, куря сигарету, отрезал: «Вакансий у меня нет», а Агамирзян, назначив мне встречу, вообще велел сказать, что его в кабинете нет. Я ворвался к нему, чтобы спросить: «Зачем же вы врете?». — «Вон отсюда!» — закричал мне Агамирзян. «Я-то уйду, — я опешил, — но вы же мне сами встречу назначили. Вы же художник», а Корогодский — тогда это большая величина на ленинградском театральном небосклоне была (как же — своя школа, свой театр!) обнадежил: «Дождитесь меня после репетиции». Я так и сделал. Он взял меня под локоток, мы по Гороховой улице шли, я свою ситуацию ему рассказывал, и вдруг он произнес: «У вас репутация пьющего человека, вы должны снова, все силы и возможности в ход пустив, в Театр комедии вернуться. После этого приходите, и мы разговаривать с вами будем». Я его руку деликатно со своего локтя убрал и отрезал: «Если в Театр комедии вернусь, к вам не приду никогда».

Из журнала «Караван историй».

«Посчастливилось» мне и у Товстоногова милостыню просить — когда я к нему явился, личный секретарь Георгия Александровича Ирина Шимбаревич посмотрела на меня с высоты 12 этажа, словно жена Гулливера, и, наверное, подумала: «Кто это? Что за гнусный карлик к нам явил­ся? К тому же плешивый и с растопыренными ушами». (Недавно Ирина призналась мне, что я ее любимый актер!).

Как ни странно, Шимбаревич тогда до меня снизошла, и я вошел в белый кабинет Георгия Александровича, где он сидел в своем «крэсле» и курил. Великим театральным мужам я никогда не врал. «Да, — честно признался, — есть в моей жизни кураж, баловство, трагедия, если хотите!». Могущественного Гудвина я просил: «Возьмите меня в свой театр, и я докажу, какой я талантливый и хороший актер». Георгий Александрович затянулся сигаретой и молвил: «К сожалению, вакансии для вас у меня нэт» — представляете, великий о каких-то вакансиях заговорил, и я понял: Шимбаревич поработала!

Я поблагодарил режиссера за то, что не­много драгоценного времени мне уделил, а напоследок посмел-таки замечание ему сделать: «Георгий Александрович, вы слишком много курите! — мы с вами не­сколько минут говорили, а пепельница у вас уже переполнена». Тем самым понять ему дал, что и у могущественных людей тоже есть маленькие слабости».

«Я В ОПУСТОШЕННОЙ КОМНАТЕ СИДЕЛ — НИЩЕЙ, РАСПРОДАННОЙ, СО СГОРЕВШИМ ТЕЛЕВИЗОРОМ, С ОТКЛЮЧЕННЫМ ТЕЛЕФОНОМ...»

— О репутации пьющего человека... Вы и впрямь, как журналистам однажды признались, допились до того, что харкали кровью, действительно в январе бегали по Невскому в сандалиях и последний свитер спустили за гроши цыганам?

— За бутылку портвейна продал, после чего вторую попросил, а они не дали. Свитер индийский был, из козьего пуха, очень дорого — 70 рублей — стоил: я просто снял с себя и отдал.

— Вы понимали, что это уже все, конец, и больше вам никогда не подняться?

— Конечно, понимал, иначе бы сегодняшний Сухоруков с вами не разговаривал. Я всегда отчет себе отдавал, что к пределу иду, пропасть эту предвидел, с которой сам встречу себе назначал. Шел к ней, все до мельчайших подробностей осознавая, — как в психическом, так и в физическом плане, знал, что дойду до конца, посмотрю своему финалу в глаза и решение приму, но решение принял раньше, потому что (может, мне так показалось, но я, это без всякой шизофрении говорю, поверил) у меня с кем-то диалог состоялся...

Я в опустошенной комнате сидел — чистой, но нищей, распроданной, со сгоревшим телевизором, с отключенным телефоном — только счетчик еще отрезать осталось, но за свет все-таки я платил. Что я из себя тогда представлял? Выброшенную из общества, какую-то нечеловеческую, расхристанную, разобранную сущность в грязных ботинках, какое-то омерзительное, измученное, испившееся, само себя уничтожающее чмо, и хотя это троебуквие я не люблю...

---

---

— ...оно точное...

— Да, и вдруг — разговор. «Устал?». — «Устал». — «Как дальше жить будем?». — «Не знаю». — «А по-другому хочешь?». — «Очень хочу». — «Ну, ложись спать — утро вечера мудренее». Почему эту сказочную поговорку я обожаю? Она наимудрейшая, сильнейшая, на сознание человека, если в нее поверить, воздействующая. Когда я уже лег, голос вдруг предостерег: «Но запомни: легче в той жизни не будет, лучше не станет, и испытаний тебя ждет там не меньше, чем сегодня, и отвечать за все будешь сам. Ты готов?». — «Готов».

Утром я проснулся и другую жизнь начал, но за этой фразой, которую сейчас так легко и быстро произношу, огромный кроется путь. Это период проверки был, переосмысления своего поведения, когда я ни на что не надеялся, ничего ни от кого не ждал, не требовал, никого не обвинял. Наоборот, нашел в себе мужество винить, судить и карать себя, жить, по узенькой тропинке ступая — очень бедной, скупой, без излишеств. Я даже перемен никаких не ждал, но надежда объем и какое-то значение для меня обретала. Вот и думайте: Божий промысел это или какое-то физиологическое чудо перед вами сидит...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter