В людоедские времена охотно говорят о демократии

Виталий КОРОТИЧ. «Бульвар Гордона» 23 Мая, 2008 00:00

Сергей Михалков рассказывал, как вскоре после войны Сталин принял группу писателей. В конце беседы, уже изложив свои директивные мысли, вождь спросил, нет ли у присутствующих каких-нибудь просьб к нему. Решился только исторический романист Степан Злобин, недавно премированный за свой толстенный роман о Степане Разине. Он попросил помочь ему с жильем — самая популярная просьба в те годы. «Есть бумага и ручка?» — спросил Сталин. Ручка нашлась, но с бумагой вышла заминка, и разволновавшийся Злобин подал вождю свою записную книжку, открыв ее на чистой странице. Сталин не удивился и написал там: «Дать писателю Злобину трехкомнатную квартиру», расписался и вернул книжку писателю. «Куда мне с этим идти?» — промямлил окончательно растерявшийся романист. «А куда пойдешь, там тебе и дадут», — сказал Сталин, вставая из-за стола.

Михалков не досказал, чем дело кончилось. Перед этим мы долго спорили о чиновничьем бесстрашии и бессилии жалобщиков, а Сергей Владимирович приводил пример в пользу тезиса, что в стране должна быть власть, которой боятся, распоряжения которой выполняются немедленно и беспрекословно. Иначе это тревожный признак наступающего безвластия и всяких неприятностей, связанных с таким фактом. Растерянной и слабой власти Михалковы никогда не любили...

Забавно, что в самые людоедские, сталинские времена разговоров о демократии было больше всего. Правда, эта самая демократия была с приставками вроде «народная» или «социалистическая», что до некоторой степени меняло смысл самого понятия, но народ поощряли к откровенности с властями, призывая делиться с ней самыми сокровенными наблюдениями и мыслями.

В мои юные, пионерские годы везде красовались портреты Павлика Морозова, который донес на собственного отца. Отца у Павлика расстреляли, односельчане, еще не окончательно отрекшиеся от старого мира, свернули голову наблюдательному юноше, но жертвенная принципиальность Морозова-младшего ставилась в пример стране. Позже, когда изучались результаты большевистских репрессий, выяснилось, что число доносов в киевские партийные организации почти совпало с количеством коммунистов, числившихся в них. Государство вникало во все. Управдомов судили за шпионаж в пользу Японии. Неверный муж, разрушавший семью, ячейку социалистического общества, карался по всей строгости. Человека, пытавшегося покончить самоубийством, тоже наказывали, поскольку он портил государственную собственность, то есть себя самого.

Эти времена прошли. Когда мы пытались выстроить демократию еще раз, люди уже потеряли доверие к начальству; народ жаловался куда угодно (скажем, журнал «Огонек» получал до тысячи писем-жалоб ежедневно). В предисловии к сборникам этих писем, которые были изданы по-английски и по-немецки, я писал, что зря нас поздравляют с таким почтовым потоком, — радоваться тут нечему. Если люди просят писателей и журналистов реформировать свою жизнь, значит, вера во власть потеряна окончательно.

Сегодня из бывших советских республик в международные организации идет неудержимый поток жалоб (число жалоб в Европейский суд только из России уже превысило 20 тысяч). В правительства пишут меньше, в газеты и журналы — совсем немного. В парижских аэропортах созданы «накопители» для выходцев из бывших советских республик, которые просят убежища и защиты...

Доверие к власти нарастает по капле, но только когда люди перестанут бояться, поверят в возможность справедливости в собственном доме, власть эта сможет зваться демократической. Тогда-то и сбудется мечта Кобзаря: «В своїй хатi своя правда i сила, i воля...».