Народный артист СССР Василий ЛАНОВОЙ: «Генерал Вольф «Семнадцать мгновений весны» посмотрел. Был этот господин ужасно толстым и старым, и когда Юлиан Семенов спросил его: «Как вам актер, вас сыгравший?», он недовольно буркнул: «Абсолютно на меня не похож»

Часть I На 75-м году жизни народный артист СССР Василий Семенович Лановой выглядит не понурым вопросительным знаком, а бодрым и оптимистичным восклицательным. Прямая спина, зычный голос, орлиный взор — таким публика видит его и на сцене, и на экране. Сегодня на счету прославленного актера добрая сотня запоминающихся ролей в кино и театре, и хотя советская власть не убедила граждан, что кухарка способна управлять государством, зато на примере Ланового явственно доказала: крестьянский сын вполне может стать непревзойденным принцем или графом. За полвека, отданных профессии, Вася Высочество (так до сих пор именуют его восторженные поклонницы) изменился только в одном: если раньше, когда его называли секс-символом советского кинематографа, серчал, то теперь отшучивается: «Значит, у женщин хороший вкус». Кому-то наделенный врожденным аристократизмом и мужественной красотой любимчик дам и режиссеров Лановой кажется баловнем судьбы, а он, ребенок Отечественной, пошел в первый класс только в 44-м — 10 лет от роду. Сжалившись над переростком, директор школы пообещал мальчишке: если тот постарается, переведут через класс — и Василий так приналег, что окончил десятилетку с золотой медалью. Он никогда не жаловался и ни у кого не просил поблажек: даже за то, что после войны отец стал инвалидом второй, а мать — первой группы и до конца дней практически не передвигалась. Когда до получения аттестата зрелости остался месяц, парень случайно узнал, что объявлен прием в училище при Театре Вахтангова, и хотя ранее Лановой даже не подозревал о его существовании, он оказался в паре, отобранной из 150 претендентов. Казалось бы, радуйся, прыгай до потолка, но Василий, разочарованный легкостью, с которой поступил, подался на журфак Московского университета и даже проучился там 25 дней, пока его не пригласили на... съемки. Москвич в первом поколении, он по-крестьянски настороженно относился ко всему, что давалось без пота и мозолей... Не стану гадать, горькое оккупационное детство сказалось или казацкие корни, но особенно Лановому удавались роли военных — красивых и здоровенных, и если приходилось выбирать, неизменно предпочитал те, что в погонах. На его фигуре с особым шиком сидели любые мундиры: царские, советские, немецкие... «А что творится, Боже мой! В кино играет Лановой, — не без зависти писал в эпиграмме Валентин Гафт. — Он голубой герой-любовник, то лейтенант, а то полковник... Минут десяток поиграл — и вот он полный генерал». Замечу, что словом «голубой» в те годы называли сугубо положительных персонажей — пусть и ходульных, порой пресных, зато без червоточины. Василий Семенович до сих пор перевоплощается в рыцарей без страха и упрека, по-прежнему предан душой и телом родному театру, хотя тот не всегда отвечает ему взаимностью. Несмотря на то, что в наше прагматичное время спрос на поэзию катастрофически упал, актер упорно продолжает читать со сцены стихи, а еще наотрез отказывается сниматься в рекламе и сериалах (не изменил своим принципам, даже когда понадобились деньги, чтобы оплатить учебу обожаемых сыновей)... Ничто человеческое вместе с тем Лановому не чуждо: поддавшись на уговоры, он все же согласился сыграть председателя КГБ Андропова в нашумевшем сериале «Брежнев», но как же потом сокрушался, когда на экраны вышли четыре серии вместо отснятых шести. Особенно жаль ему было вырезанного эпизода на похоронах Суслова. По сценарию Брежнев, который шел во главе процессии рядом с Андроповым, спросил Юрия Владимировича: «А кого хоронят?». — «Вас, Леонид Ильич, вас», — последовал нетривиальный ответ. «То-то я смотрю, Суслова не видно», — задумчиво произнес генсек... Впрочем, публике Лановой гораздо охотнее рассказывает о своей первой роли, нежели о последней, идеологически не выдержанной. Ничего не поделаешь — старая закалка... ...Далеко не всем по душе его максимализм, резкость суждений и бескомпромиссность, поэтому он, вечно молодой и рьяный, для одних человек-эпоха и Главный офицер страны, а для других — Пролетарий над гнездом кукушки (как прозвали его — думается, не только за происхождение — вахтанговцы)... Что ж, к этому выдающемуся актеру можно относиться по-разному, но нельзя отрицать: Василий Семенович не только выглядит и говорит, но и действует всегда как настоящий мужчина.

«КОГДА НАШИ ОТСТУПАЛИ, ДЕД СТОЯЛ У ПЛЕТНЯ И ПРИГОВАРИВАЛ: «ТЮ-Ю...ХАНА МОСКАЛЯМ», А КОГДА КРАСНАЯ АРМИЯ УСТЕМИЛАСЬ НА ЗАПАД, ВСЛУХ УДИВЛЯЛСЯ: «ТЮ-Ю, ТИ ДИВИ... ХАНА НIМЦЯМ»

— Василий Семенович, ваши корни в селе Стрымба Кодымского района Одесской области, и вы, вероятно, не понаслышке знаете, что такое голодомор. Родня пострадала?

Лановой появился на экранах в то время, когда понятия секс-символ в СССР не существовало

— Я, если честно, плохо себе представляю, что такое голодомор, потому что був тодi дуже маленьким. Вообще-то, не только в Украине, но и в Поволжье, в Западной Сибири, в других регионах России был жуткий голод — так все состыковалось... Разве, скажите, когда такое несчастье поражает страну или область, это случается обязательно по чьему-нибудь злому умыслу? Разве невозможны иногда ситуации, когда три-четыре года кряду оказываются неурожайными? Иными словами, неблагоприятные погодные условия — это тоже чьих-то рук дело?

— Но подождите: я где-то читал, что в вашем родном селе вымерло почти все население...

— Нет, это не так. Я точно знаю, что многие, в первую очередь молодые, здоровые мужики, уезжали в Одессу или в Донецк — моего отца, например, сманил его брат Афоня, который раньше перебрался в Москву: давай, мол, ко мне, у нас на заводе большая нужда в людях. Следом отправилась мать, и мы с младшей сестрой уже родились в столице, так что я не могу подтвердить, что моя семья пострадала от голодомора.

— Нынешние школьники и студенты уже не в курсе, что в советское время в анкетах значился пункт: «Находились ли вы или ваши родственники на временно оккупированной территории?»...

— Ну, я-то все хорошо помню, поскольку не раз вписывал в эту графу утвердительный ответ... Однажды меня спросили: «Сколько же тебе лет было?». — «Семь». — «Ну и незачем тогда это указывать — кому ты в такие годы был нужен?». Вот я и перестал...

— Как же вы оказались на оккупированной территории?

— История любопытная. Все мои родичи с отцовской и материнской стороны были крестьянами — пахали землю, занимались животноводством (на все село было всего три-четыре фамилии: Лановые, Якубенки, Дундуки)... Каждое лето из Москвы мы обязательно ездили к бабушкам с дедушками, и вот 20 июня 41-го года мама отправила нас, троих детей, с проводником: младшей сестре было четыре, мне — семь, старшей — десять... Сама она должна была приехать через пару недель — провести с нами отпуск, и к осени мы бы вместе вернулись домой. 22 июня в четыре утра мы сошли с поезда на станции Абамеликово. Уже светало, и вдруг увидели сотни самолетов — эта армада летела бомбить Одессу.

— Что вы в тот момент ощутили, о чем подумали?

— Да ни о чем особенном. Потрясающе красиво было: столько в воздухе цацек...

— ...и так хорошо летят!..

— ...фантастика! А вот взрослые — это я помню! — мгновенно стали очень серьезными. Нам еще три километра нужно было от Абамеликово топать — и за всю дорогу они не промолвили даже слова.

Так началась для меня война. Мамка не приехала ни через месяц, ни через год, ни через два, ни через три...

— И никакой связи не было?

— Абсолютный обрыв: родители остались в Москве, мы в селе, они не знали, что с нами, а мы не представляли, что с ними. Слава Богу, дед и бабушка были. Отцовские вскоре один за другим померли, а вот со стороны матери остались в живых — к ним мы и переехали.

Где-то к весне 43-го — в то время у нас румынские части стояли — я впервые, когда румыны между собой разговаривали, услышал слова «Сталинград» и «Гитлер капут», правда, ничего по малолетству не понял...

— Чем же вы в селе занимались?

— Ну как — дед дал мне едва живую клячу и заставил пасти колхозных коров: каждое утро я на ней выезжал, гнал стадо и возвращался обратно. Спустя годы, когда я ловко гарцевал верхом в ролях Павки Корчагина, графа Вронского или генерала Вараввы, меня часто спрашивали: «Где ты этому научился?», и я вспоминал добрым словом ту полудохлую кобылу и дедово напутствие — вслух, правда, его произносить неловко...

— Перестаньте, здесь все свои...

— «Ось тобi кобилка, Василю, — сказал: як поїздиш на нiй голою сракою без сiдла, то й навчишся — потiм тобi це згодиться».

...Одессу освободили 10 апреля 1944 года, а через пару недель в село со своей дивизией вошел Ковпак. Я хорошо помнил, как наши отступали: поодиночке брели, раздробленными группками, напуганные, Бог знает как одетые... Ковпаковцы тоже были одеты кто во что горазд — в телогрейках, в немецкой форме, в каких-то рваных штанах, а то и с женскими юбками, намотанными на головах, хотя в конце апреля уже тепло, но было ясно, что это даже не дивизия, а партизанская армия. Два человека несли длинные противотанковые ружья — зрелище потрясающее! Через наше село они направлялись в Абамеликово, где стоял бронепоезд.

— Почти по Довженко: «партизани в степах України»...

— Ой, а впервые я увидел наших бойцов, коли дiд послав до копанки — це така велика труба, звiдки тече вода. Набрал я в гладущики (такi глечики) воды и вдруг... Это была весна, прутики еще голые торчали... Смотрю, там, где вода стекает в болото, в кустах сидят люди какие-то,а потом у одного слезло маскировочное покрывало (у разведчиков было такое) и сверкнула звезда. Я обомлел, а этот солдатик заметил меня и палец к губам приложил: «Тс-с-с!».

— Свои, мол!..

— Я тут же рванул к деду: «Там нашi прийшли». — «Де?». — «Бiля копанки». Вiн пiдiзвав: «Iди-но сюди» — и со словами: «Трошки там поживи» закрыл меня в подвале на сутки.Понимая, что уже идет наступление,и что удивительно... Когда наши отступали, он стоял у плетня и приговаривал: «Тю-ю... Хана москалям», а потом, когда Красная Армия устремилась на запад, вслух удивлялся: «Тю-ю, ти диви... Хана нiмцям».

«ПОСЛЕ ТОГО КАК НЕМЕЦ ВЫПУСТИЛ НАД МОЕЙ ГОЛОВОЙ ВЕЕРОМ СЕМЬ ОЧЕРЕДЕЙ ИЗ АВТОМАТА, Я СТАЛ ЗАИКАТЬСЯИ ДАЖЕ МОЧИТЬСЯ»

— Как вам жилось в оккупации?

«Я не дам свою родину вывезти за простор чужеземных морей! Я стреляю — и нет справедливости справедливее пули моей!»

— Сначала терпимо, но потом, когда в Винницкой области партизаны начали пускать под откос поезда, по округе прокатились карательные операции. Те села, что вблизи от железной дороги, сожгли, пострадали люди, а мы находились достаточно далеко — километрах в пяти. К нам тоже зашла бригада карателей, но наши были уже неподалеку, поэтому они стремглав унесли ноги.

— Это правда, что вас, ребенка, какой-то немец чуть не убил?

— Да. В первое время у нас в хате встал на постой толстый майор: он то и дело показывал фотографии своих троих детей и плакал, а как-то, расчувствовавшись, подарил мне немецкий пояс — дуже гарний пасок, скажу вам, для семирiчного хлопчика. Иду вскоре в нем по току, и вдруг рядом немецкая машина притормозила. Один из сидевших позвал: «Ком хер, ком хер!», а когда я подошел, на пояс мой показал: дескать, отдай. Я заупрямился: «Не-е, мне подарили», и тогда он взял автомат и выпустил над моей головой веером семь очередей. Это, конечно, был шок: я долго потом заикался, даже, пардон, мочился.

— У вас после этого осталась ненависть к немцам и немецкому языку?

— Осознанной нет, потому что я понимаю: во всех войнах, при всех властях и режимах народ виноват меньше, чем его правители, но когда слышу эту лающую речь, их песни, особенно если на губной гармошке кто-то играет, внутри нарастает непонятная тревога. Привет из военного детства, и тут ничего не поделаешь...

Что интересно, много лет назад я стал свидетелем потрясающего случая в Волгограде. Я вообще очень люблю этот город, накрепко связанный с какой-то памятью сердца, со святыми и одновременно трагическими страницами нашей истории... Там, когда поднимаешься на Мамаев курган, слева стоят наши памятники, а справа — немецкие могилы, каска какая-то. Туда, короче, приехали немцы, чтобы положить своим солдатам цветы, и когда это увидел проходивший мимо наш фронтовик, он закричал, набросился на них с палкой, на которую опирался, стал раздавать направо и налево удары, отбросил цветы... Его затрясло, начался приступ...

— Кошмар!

— К такой реакции там, очевидно, привыкли, потому что мгновенно появились врачи, начали успокаивать и этого ветерана, и немцев, но у меня до сих пор перед глазами эта картина, когда вдруг вновь выплеснулись наружу чувства, вроде бы уже давно уснувшие.

— Когда вы попали на московскую сцену, в кино, заикание сильно мешало?

— Нет — после того, как мама забрала в Москву, меня достаточно быстро, года за полтора, вылечили. Это было похоже на волшебство. Врач спросила: «Галина Ивановна, ваш сын украинские песни знает? Вот пусть с утра до вечера их и поет». Дело в том, что в украинском очень протяжные, напевные гласные (поет):

Цвiте терен, цвiте терен,
А цвiт опадає...

Кстати, избавиться от украинского акцента было ничуть не легче. Пришлось бороться и с ним, и с мамой, потому что она со мной розмовляла виключно рiдною мовою. Я, к тому времени уже студент, твердил ей: «Ма, мне это вредно», а педагоги в свою очередь укоряли: «Вася, у вас очень сильные южные украиноиды». Я сейчас иногда смотрю свои старые ленты и эти интонации слышу: «Да что вы такое говорите? Та не-е, перестаньте! Та не может этого быть!». Они и в «Аттестате зрелости» есть, и в других фильмах...

Художественный руководитель Театра Вахтангова Рубен Николаевич Симонов советовал: «Почаще слушайте правильную русскую речь — это вам пригодится». Может, поэтому в первые годы я только в массовках бегал и, хотя снимался уже в кино, в театре меня выдерживали — посадили, как тогда говорили, в засол.

— Когда в последний раз вы посещали родное село?

— Году в 92-м или 93-м, и впечатление осталось катастрофическое. Там тогда не было ничего: ни газа, ни электричества — ощущение, что вернулся в ХV век. Солома — главное топливо.

— Родные места хоть узнали?

— А почему нет? Я все помню: бабу Бойчиху, большую долину, переходящую в лес, куда гонял гусей, ток, где немец дал над моей головой очередь, — такие вещи на всю жизнь запоминаются.

— Не благодаря ли военному детству вас так тянуло впоследствии к людям в погонах?

— И до сих пор тянет. Несколько раз был, между прочим, в Чечне, когда там шли бои. Однажды мы прибыли туда с президентом Путиным, спикером Совета Федерации Мироновым и группой деятелей культуры. Когда уже надо было улетать, член Совета Федерации генерал-майор Калита сказал: «Встать!», взял меня буквально за шкирку и повел к вертолету, потому что было уже темно. Перед взлетом проинструктировал: «Никаких сигарет, зажигалок, спичек — ничего. Могут мгновенно вычислить — это война».

Рядом со мной сидел казак из Ростова, говоривший явно с украинским акцентом (парень лет 19-20-ти, который в награду за какой-то подвиг получил 10-дневный отпуск). Вдруг вижу в иллюминаторе трассирующие пули: та-та-та-та! Стреляющий, судя по всему, наш вертолет слышал, но, к счастью, не видел — палил наугад. Противно было чуть-чуть, но ничего — долетели до Моздока, благополучно сели... Я спросил юношу: «Ну шо, герой, злякався трошки чи як?», а вiн: «Нi, дядьку Василю, не злякався, але срака в комочок зжалася».

«ВРОЗЬ И УКРАИНА, И РОССИЯ ОБРЕЧЕНЫ НА ПОРАЖЕНИЕ»

— Вы, украинец не только по происхождению, но и по духу, впитали в себя великую русскую культуру и, как никто другой, наверное, можете ответить, что Украине и России делать: и дальше взаимно отдаляться или забыть прошлые обиды и пойти на сближение, сообща строить в своих странах лучшую жизнь?

Роль Богдана Хмельницкого в картине Засеева-Руденко «Чорна Рада» Василий Семенович отказался играть из страха «прослыть антироссийским актером». Великого гетмана сыграл другой актер-украинец Алексей Петренко

— В институте я сдружился с преподавательницей, учившей нас с первого курса, так вот, вручая очередной список книг, которые необходимо осилить, она говорила: «Вася, вам надо как можно быстрее наверстывать упущенное по линии образования». Я смущался: «Неужели я такой темный?». — «Да, Вася, да, и этого не стесняйтесь». Каждый месяц она обновляла мне список (до сих пор помню, что первым номером в нем стоял «Туннель» Келлермана).

Когда начался парад суверенитетов, она спокойно отнеслась в тому, что отошли Прибалтика, Средняя Азия, но когда отделилась Украина, моя наставница, которая тоже отсюда родом, восприняла это как трагедию. Она сказала, что врозь и Украина, и Россия обречены на поражение, потому что за три века, соединивших нас, мы, несмотря на сложные, порой далеко не безоблачные взаимоотношения, настолько друг в друга проникли.

...Ну, сами судите: у нас так срослись культура, язык и история, что разорвать их — значит, вычеркнуть прошлое и того, и другого народа. Месяца через три после этого «развода» моей преподавательницы не стало — такой невероятный это был для нее удар. Должен сказать, что для меня он оказался весьма болезненным.

— Граница прошла через сердце?

— Я до сих пор так считаю и этого не скрываю. Думаю, что идея разрыва братских связей — не самое мудрое из того, что придумали наша и ваша элита.

— По какой же тогда причине вы отказались сыграть роль Богдана Хмельницкого в картине Николая Засеева-Руденко «Чорна Рада»?

«Вальяжный король пляжа»... «Полосатый рейс», 1960 год

— Сейчас объясню. Когда пригласили сниматься, мне очень понравился роман Пантелеймона Кулиша, ставший основой сценария, я радовался, что заговорю с экрана по-украински, — режиссер поставил это обязательным условием. «Ради Бога, — ответил, — для меня это не составляет труда», и проба была на украинском. Я произнес монолог больного, уже умирающего Богдана Хмельницкого перед выборами нового гетмана: он не хотел, чтобы им стал его 16-летний сын Юрий.Зная, что тот очень слаб, не имеет ни авторитета, ни опыта, многоопытный Богдан понимал, что Украине нужен правитель сильный и крепкий, и там были правильные, точные такие слова: «Все земли — под великую руку московского царя, иначе все зальет кровь. Начнутся грабежи, войны, смерть, Украина станет проходным двором».

Увы, интересы возобладали другие: выбрали сына, и десятки лет после этого Украина хлебала кровищу, а от роли я отказался потому, что по тем временам ничего не стоило продложение: «Все земли — под великую руку московского царя» просто отрезать.

Мы с режиссером пошли на прием к замминистра культуры — запамятовал уже его фамилию. «Послушайте, — сказал, — я сам украинец и могу все понять, но я уже и русский человек, и если вы отсечете потом эту фразу, попаду в ложное положение по отношению к России». — «Ни в коем случае! — в два голоса уверяли меня Засеев-Руденко и этот чиновник. — Ни за что!», но интуиция никогда меня не подводила...

— Так и случилось?

— Да, но с другим актером (Алексеем Петренко — Д. Г.). Предчувствуя подвох, сниматься я так и не стал — для меня было бы ужасно прослыть антироссийским актером, и когда монолог Богдана все же урезали, с горечью ухмыльнулся.

— В кино вы уже страшно сказать, сколько лет...

— С 1953 года. Как-то в разгар перестройки меня пригласили в Тбилиси почитать русскую классику, и что же вы думаете? После дивного, упоительного вечера в Театре Грибоедова ко мне подошла высо-о-окая, худая, очень начитанная грузинская княжна и сказала: «Дорогой Василий Семенович, счастлива видеть — я на ваших картинах воспитывалась». Ей было явно за 90, поэтому я жутко разозлился, как будто меня Бог знает как оскорбили, и принялся ей дерзить. «Ну а Иван Грозный, — спросил, — мне случайно привет не передавал?».

Ответила эта почтенная дама замечательно. «Дорогой Василий Семенович, — улыбнулась, — я всегда предполагала в вас некоторый недостаток культуры, но не думала, что дело так далеко и необратимо зашло. Поздно я начала на ваших картинах перевоспитываться». Эта формулировка меня устроила, и мы замечательно подружились, а она, как оказалось, еще до революции окончила два европейских университета. Я еще после этого подумал: «Батюшки, сколько же лет ты в кино снимаешься?», а тогда до нынешних 55-ти далеко было.

«КРАСИВО ПЛЫВУТ! ВОТ ТА ГРУППА В ПОЛОСАТЫХ КУПАЛЬНИКАХ...»

— У вас около 60-ти запоминающихся киноролей — какая из них самая любимая?

«Коммунистический Иисус Христос» в картине Алова и Наумова «Павел Корчагин» — одна из самых любимых киноролей Василия Ланового. 1956 год

— Естественно, в «Полосатом рейсе»: она сыграна точно и коротко — просто некогда было ошибиться. Этот эпизод сделан не под, а от меня: я там вальяжный король пляжа, на мне черные очки — тогда это было круто!

— А как атлетично король сложен!

— Да (улыбается), ничего — мне там чуть больше 19-ти! Произнес я всего одну фразу: «Красиво плывут! Вот та группа в полосатых купальниках...», а помните, как эффектно и как стремительно мой персонаж убегал (тем более что при монтаже пленочку чуть подрезали)? Шучу, конечно, но это моя первая и, к сожалению, единственная комедийная роль в кино — больше не было.

— Не предлагали?

— Для комедии лицом, говорили, не вышел — ну что возразишь? Может, они и правы, но в театре я озорничал во множестве водевилей и очень любил именно комедийные, характерные роли. Где-то на третий год работы на вахтанговской сцене, в 22-23 года, я сыграл в «Золушке» маркиза па де Труа — старого, разваливающегося на части мэтра танцев, который проспал 800 лет и проснулся. Причем напросился нашему художественному руководителю Симонову сам. «Опять, — возмутился, — роль принца? Да сколько можно? Надоели они мне — сил нет: лучше вот эту старую метлу дайте». Рубен Николаевич засмеялся (грохочет басом): «Ха-ха-ха! Я помогу вам — будет во как!». Он тут же вышел и гениально все показал и ко мне обратился: «Теперь вы, Вася, попробуйте».

Зал между тем набился, все хохотали — великолепно принимали Рубена. Я вслед за ним начал кривляться, что-то изображать... Наступила мертвая тишина, однако он меня поддержал: «Не сдавайтесь, Вася, ничего эти болваны не понимают. Они молчат, потому что вы действительно ужасно сейчас играете, но после меня вам трудно». Потом это была моя любимая роль, так что спасибо родному театру за то, что отсутствие комедийных ролей в кино компенсировал — актеру это необходимо. В нашей профессии доля хулиганства должна присутствовать обязательно.

— Когда я готовился к интервью, вспомнил блистательно сыгранного вами в фильме «Семнадцать мгновений весны» генерала СС Карла Вольфа. Особенно мне запомнился эпизод, когда Вольфа собираются арестовать на аэродроме, — крупный план, ваши выразительные глаза, в которых можно прочесть все... Вы любите эту роль? Вам она интересна, близка?

— Да, ну конечно! Татьяна Лиознова — замечательный режиссер, мастер, а вообще, сравнивая сегодняшние и тогдашние сериалы...

— ...вы понимаете: небо и земля...

— Во-первых, в «Семнадцати мгновениях» есть драматургия, во-вторых, Татьяна Михайловна придумала этот потрясающий документальный ход: часы и минуты... О музыке уже не говорю, вдобавок Лиознова набрала на небольшие роли потрясающих актеров, ко мне вон в театр несколько раз приезжала. Я все отнекивался: «Танечка, мне это неинтересно», а она: «Вы с ума сошли, Вася, из вас такой Вольф выйдет». Сдался я, когда она подытожила: «Это не враг, а противник — образованный, умный, тонкий, осознающий трагедию воюющей Германии и понимающий, что ее ждет». Эти слова расширили образ, придали ему масштаб.

— Кажется, Вольф после Нюрнбергского процесса казнен не был...

— Точно, возмездие его обошло. Не знаю, сколько он прожил, но Юлиан Семенов встречался с ним на каком-то приеме в Кельне — сам мне потом рассказывал. По его словам, этот господин был ужасно толстым и старым. Фильм наш он просмотрел, и Юлиан спросил: «Как вам актер, вас сыгравший?». Вольф недовольно буркнул: «Абсолютно на меня не похож», и это не удивительно — к тому времени он уже стал развалиной, ему было лет 85... Бог с ним — его отзыв абсолютно меня не волновал.

— Чье же мнение много значило?

— Были люди... Поэт Светлов, например. Помните (напевает): «Каховка, Каховка, родная винтовка...»? Целое поколение пело... Во время войны он был фронтовым корреспондентом одной из газет и сочинял слова песен (напевает): «Мы летим, ковыляя, во мгле, мы ползем на подбитом крыле...».

Как-то раз на Одесской киностудии мы начали снимать фильм «Сильнее урагана», и я с радостью узнал, что Михаил Аркадьевич Светлов приезжает писать для нашей картины тексты песен. Встретились мы в Сухуми, на крыше ресторана вместе позавтракали. Я взял кефир — у меня впереди съемка, а он цинандали с утра пил. Когда я уходил, поэт опустил нос в стакан, а когда вернулся, вынул его оттуда и произнес: «Так быстро день прошел... Ни одной мысли не записал».

Он небольшого росточка был и за словом в карман не лез. Однажды я подвел к нему девушку: «Знакомьтесь, это Нелли». Он вытащил нос из стакана и с ходу срифмовал: «Нелли, Нелли, ваши чувства не оледенели?». — «Михаил Аркадьевич, — я признался, — мое любимое стихотворение — ваше». — «Валяй», — он ответил, и я прочитал ему стихотворение «Итальянец», написанное в годы войны. (Читает):

Черный крест на груди итальянца, —
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...

Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!

Здесь я выстрелил!
Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.

Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю — Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...

Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости
Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах...

«СЛЕПОЙ ИНВАЛИД С ДИАГНОЗОМ «ОКОСТЕНЕНИЕ ПОЗВОНОЧНИКА» НАПИСАЛ ГИМН САМООТРЕЧЕНИЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ»

— Среди ваших первых киноработ особое место занимает роль Павки Корчагина...

Генерал Вольф (Василий Лановой) и начальник политической разведки Вальтер Шелленберг (Олег Табаков) на приеме у рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера (Николай Прокопович). «Семнадцать мгновений весны», 1973 год

— Иначе и быть не могло... Впервые я услышал это имя еще в оккупации — где-то в октябре 41-го.Мне было семь лет, и как жителей Бессарабии нас стали учить румынскому языку (я, правда, из этой науки запомнил только, что писали мы на спине друг у друга). Уроки проходили под присмотром румынского офицера, который все время сидел в классе, но однажды он куда-то ушел, и учитель Иван Иванович прошептал: «Хлопцi, зараз я вам почитаю одну книжку, але якщо хтось на свiтi дiзнається, що я це зробив, мене або вб’ють, або повiсять». Это было тогда запросто... Он открыл старый портфель, достал потрепанный томик и произнес: «Микола Островський «Як гартувалася сталь». Вот когда Павка вошел в мои детские мозги, в несформировавшееся сознание.

— Герой с душой нараспашку...

— Крупный французский писатель Андре Жид недаром сказал, что Павка — это коммунистический Иисус Христос. Прочитав «Как закалялась сталь», он приехал в 34-м году в Москву и попросил аудиенции с автором. В дом на Пушкинской площади, где жил прикованный к постели Островский, француз зашел на 20 минут, а вышел через два часа и произнес эту фразу, растиражированную множеством изданий на весь мир.

В 56-м, когда Алов и Наумов начали снимать на студии Довженко фильм, изначально на роль Павки был утвержден Жора Юматов, но он в очередной раз, что называется, «заболел», и тогда режиссеры кинулись на поиски юноши, похожего на Иисуса Христа. В соседнем павильоне между тем снимался долговязый и худющий студент третьего курса — это был я. Они предложили: «Попробуйся». — «А чего пробоваться? Я должен Павку играть!». — «Почему?». — «Потому что во время войны с ним познакомился, это вообще мой герой!». Так в результате и получилось, а Жора Юматов, у которого я роль как бы перехватил, поставил на мне крест как на главном враге режима.

Между прочим, натуру нашли в Борисполе — там был военный аэродром. Прилетел я туда нынешней зимой, в феврале, и не увидел ни грамма снега, а тогда в конце апреля сугробы намело трехметровые, и мы еле передвигались в них, снимая строительство узкоколейки.

— Вы играли именно коммунистического Христа?

— Ну да — такова была режиссерская установка. Алов и Наумов запрещали мне все бытовые краски — это все-таки был кумир, на примере которого целые поколения воспитывались. В те годы все хотели походить на Корчагина, а книгу Островского зачитывали до дыр...

— ...к тому же она в школьную программу входила. Кстати, как вы сегодня к образу Павки относитесь?

— Понимаете, Дмитрий, главное достоинство самого Островского — в полном его бескорыстии. Слепой инвалид с диагнозом «окостенение позвоночника», он по реестру написал светлый роман — гимн не эгоизму, а самоотречению человеческому. Ведь не зря же, доподлинно зная, что смертельно болен, он утверждает: «Жизнь дается человеку один раз. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно...».

Именно поэтому, какие бы ни приходили идеологии на смену коммунистической, все равно Павка будет являть собой образец бескорыстия и чистоты. Главный ведь бич сегодня какой? Польза, польза, польза! Деньги, деньги, деньги! Мне кажется, это угрожает уже цивилизации.

— По вашему, в нынешних прагматичных условиях такой Корчагин возможен?

— Для этого государство должно быть другим и заниматься иными вещами... Островский, между прочим, будто предвидел вопрос: что будет с романом и его героем? В нашей картине в самом конце просветленный Корчагин выходит и говорит: «Если вам когда-нибудь скажут, что Павка Корчагин сложил оружие или умер, — не верьте. Это бред, брехня».

Я за полвека сыграл самые разные роли. Некоторым, полагаю, суждена долгая жизнь, остальные уйдут — ветром времени сдует, но как бы доморощенные демократы не зачеркивали и не оплевывали советское время, Павка останется обязательно.

«БОНДАРЧУКА, НЕ СДЕРЖАВШЕГО СЛОВА, Я ГРУБО ПОСЛАЛ»

— Все-таки он — символ некой национальной идеи, а кто же ему пришел на смену?

«Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»...

— Сегодня выразитель национальной идеи — и российской, и украинской! — торгаш, бизнесмен, и мне это сознавать больно. Я вижу, на какое место общество сдвинуло великую русскую культуру, которая для многих поколений служила нравственным ориентиром, несла людям церковные заповеди, вдохновляла примером великих художников и их поиском смысла жизни.

Возьмите томик Толстого, откройте на страницах, посвященных князю Андрею. Вспомните, как перед Аустерлицем князь говорит: «Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими... Я ведь не виноват, что одного этого хочу, для одного этого живу. Да, для одного этого!». Дальше страшная мысль: «Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди... я всех их отдам за минуту славы, торжества над людьми»... Как бы со всего размаха крепкой палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову... «Что это? Я падаю! У меня ноги подкашиваются», — подумал он и упал на спину. И через мгновение: «Как же я не видел прежде этого неба?».

Вот первая остановка — 1805 год, а следующая — год 1812-й, Бородино. Накануне Бородинского сражения он искал Анатоля Курагина, чтобы покончить с ним навсегда, и вот после боя, в лазарете князь Андрей слышит рыдания рядом лежащего человека, но не может никак разглядеть, кто это. Только когда хирург отошел в сторону, он увидел заплаканное лицо соперника, которому в сапоге с запекшейся кровью поднесли отпиленную ногу с белым мясом.

«Анатоль, — пишет Толстой, — зарыдал, как женщина», и именно в этот момент князь Андрей почувствовал божескую любовь, посетившую его, и... простил Курагина. «Человеческая любовь, — продолжает Лев Николаевич, — может перерасти в ненависть, божеская — никогда»: это высшее, чего достиг в своем поступательном движении Андрей Болконский. Ну и финальный аккорд: «Божеская любовь значила, что он уже отдаляется от всего живого, уходит из жизни»...

Я записал недавно на диск монологи князя Андрея, вычленив их из романа, — шесть часов чистого времени...

— Получили небось удовольствие?

— Необыкновенное, фантастическое! Это даже нельзя назвать удовольствием — я плакал навзрыд, останавливался, не в силах продолжать запись. Что-то невозможное — начиная с возвращения князя Андрея домой во время родов маленькой княжны. «Я вас всех любила и никому дурного не делала, что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?» — говорило ее прелестное жалкое мертвое лицо... И князь Андрей почувствовал, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть». У гроба старик Болконский опять прочел: «Ах, что вы со мной сделали, люди?» — и отвернулся. Я не знаю второго такого писателя в мире, не знаю!

— Кажется, вы до сих пор сожалеете, что в фильме Бондарчука «Война и мир» сыграли не князя Андрея, а Анатоля Курагина...

—История получилась занятная. Вообще-то, на киностудии Довженко я снимался немного, но она подарила мне потрясающие знакомства. Например, с Владимиром Михайловичем Петровым, который снял «Петра I» и «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой, где грандиозно играют и другие мхатовские корифеи. Недавно этот фильм вновь показали, а я сидел и думал: «Боже, какие актеры тогда были! Мы уже по сравнению с ними этажом ниже, а что будет завтра?». Здесь же, среди довженковцев, я увидел вашего великого Амвросия Бучму — он заходил к своему приемному сыну, который был у нас на картине вторым режиссером.

Тогда-то я подружился с Бондарчуком. Мы с ним в соседних павильонах снимались: я в «Корчагине», а он — в фильме «Иван Франко», выходили вдвоем покурить, и когда Сергей Федорович запустился с «Войной и миром», он меня вызвал и предложил пройти пробы на Анатоля. «Я понимаю, — ответил ему, — Толстого играть всегда в радость, но прошу тебя об одном: дай попробоваться на князя Андрея!». Это происходило в 65-66-м году, я уже не студентом был, а вполне взрослым (улыбается) мальчиком. Он согласился: «Обещаю, попробуешься, — о чем речь! — но сегодня костюм приготовлен для Анатоля».

Через три дня звонит: «Никаких князей Андреев! Будешь играть Курагина — ты так вписался. Лучше я никого на эту роль не найду». — «Дядьку, — кажу, — знаєш, куди б ти пiшов? Ти не дотримуєш слова» — и грубо его послал. На этом мы и расстались, а роль Анатоля отдали Вадиму Медведеву из Ленинграда, который до того сыграл Евгения Онегина. Он, в общем-то, не очень, скажем так, Бондарчуку подходил: хрупкий, уже пожилой... Для Онегина это еще так-сяк годилось, а для Анатоля нет, но вариантов, видимо, не было. Я обо всем узнал из прессы...

Прошел год, и к нам в театр на спектакль «Конармия» по Маяковскому и Бабелю пожаловали члены Комитета по Ленинским премиям — смотреть постановку на предмет награждения. Усадили их всех в первом ряду, в зале темно... Я — Маяковский, выхожу к рампе и читаю:

Время —
вещь
необычайно длинная, —
Были времена —
прошли былинные.
Ни былин,
ни эпосов...

В этот момент кто-то потянул меня за штаны. Взбрыкнул я ногой, будто отгоняя назойливую муху, и продолжил:

Телеграммой
лети,
строфа!
Воспаленной губой
припади
и попей
Из реки
по имени — «Факт».

Чувствую, опять дергают. Глянул, а это Бондарчук — он в Комитете был. В антракте приходит ко мне в гримуборную: «Вася, в роли Анатоля Вадим не годится. Я год на него убил — все придется переснимать. Давай поработаем!». В сценарии между тем не было самого главного для меня эпизода, когда Анатолю после Бородинского сражения отрезают в лазарете ногу. Тут уж, как старый лис, я стал торговаться: «Если, Сергей Федорович, сцену с ногой включишь, тогда по рукам, а нет — извини!». Он сразу же согласился: «Включу, все включу, что захочешь» — и не прогадал — на мой взгляд, это лучшая сцена в картине.

«ДЛЯ МЕНЯ РОССИЙСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ — ПУШКИН: ОН НАШЕ ВСЕ»

— Вы, интересно, видели недавно западную киноверсию «Войны и мира»? Как вам?

— Хорошо, что кому-то хитрому пришло в голову тут же вдогонку пустить нашу ленту. У меня после этого телефон разрывался — сколько людей позвонили! Слава Тихонов был на седьмом небе от счастья: «Господи, будто второй раз родился». Я, кстати, понял: ни к чему нам снимать их сюжеты, а им не стоит лезть в наши. Каждый пускай занимается своим делом — тогда есть надежда, что искусство, в том числе кинематограф, не выродится в это страшное время, когда польза становится главным в жизни, а выгода сметает родственные чувства и уничтожает национальные особенности.

— Знаю, что вы в Бога не верите, но на столе у вас неизменно лежит «Война и мир». Вы до сих пор считаете ее своей Библией?

— Безусловно, и лучшие работы мои были именно по Толстому, а что же касается, верю я в Бога — не верю... Знаете, когда у Александра Сергеевича спросили, верит ли он, ответил поэт блистательным стихотворением:

Надеждой сладостной
младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа,
От тленья убежав,
уносит мысли вечны,
и память, и любовь
в пучины бесконечны, —
Клянусь! давно бы я оставил
этот мир:
Я сокрушил бы жизнь,
уродливый кумир,
И улетел в страну свободы,
наслаждений,
В страну, где смерти нет,
где нет предрассуждений,
Где мысль одна летит
в небесной чистоте...
Но тщетно предаюсь
обманчивой мечте;
Мой ум упорствует,
надежду презирает...
Ничтожество меня за гробом
ожидает...
Как, ничего!
Ни мысль, ни первая любовь!
Мне страшно...
И на жизнь гляжу печален вновь
И долго жить хочу,
чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой.

При этом, однако, в другом его стихотворении «Молитва» говорится:

Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои,
о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет
осужденья
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Это тоже Пушкин...

— Сейчас все ищут и никак не могут найти национальную идею, а вот вы, судя по вашим высказываниям, свой поиск уже завершили...

— Для меня российская национальная идея — Пушкин: он наше все! Недаром же кто-то мудрый заметил: «Когда в России все хорошо, Александр Сергеевич — наш флаг, а когда начинаются беды, он превращается в фундамент и якорь государства».

— Поэтому, с присущей вам откровенностью, вы где-то сказали, что Пушкин в исполнении Безрукова — полное дерьмо?

— Этим же словом я оценил еще одну Сережину роль — Есенина. Пушкин, сыгранный им в Театре Ермоловой, — замечательная работа, а то, что он потом сотворил в фильмах о Пушкине, и особенно о Есенине, пусть будет на его совести. Хотя виноват не столько Безруков, сколько те, кто пишет такие сценарии.

— Будучи ценителем и знатоком великой русской литературы, как вы считаете, Гарри Поттер — не преднамеренное оболванивание наших детей?

— Дмитрий, не портьте вечер, не нарушайте ход нашей полуинтеллигентной (смеется) беседы! Я вас прошу!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter