В разделе: Архив газеты "Бульвар Гордона" Об издании Авторы Подписка
Песня остается с человеком

Эдуард ХИЛЬ: «Подходит Гагарин: «Как, Эдик, дела? Как жизнь?». — «Да вот, Юрий Алексеевич, помните, с вашей подачи «Как хорошо быть генералом!» я спел?». — «Помню, конечно, — и что?». — «Ну вот, наказали...». Он тут же взял меня за руку, к министру обороны маршалу Малиновскому подвел и все это ему рассказал. Тот брови вскинул: «Так его наградить надо!»

Дмитрий ГОРДОН. «Бульвар Гордона» 12 Июля, 2012 00:00
40 дней назад легендарный советский певец ушел из жизни. Последнее интервью он дал Дмитрию Гордону
Дмитрий ГОРДОН
Те, кто утверждают, что бешеная популярность настигла Эдуарда Хиля лишь недавно, когда интернет-сообщество оценило его бессловесную песню «Как я рад, ведь я наконец возвращаюсь домой!», известную также как вокализ Островского, либо слишком молоды, либо просто не правы — в 60-е и 70-е Эдуард Анатольевич был так знаменит, что кумирам нынешней молодежи и не снилось! У некоторых поклонниц любовь к Хилю была в прямом смысле слова безумной, поскольку граничила с помешательством: чтобы к обожаемому певцу приблизиться, барышни пытались физически устранить свою главную соперницу — его жену Зою, на чью жизнь неоднократно беспрепятственно покушались. Что ж, ни специально обученных охранников, ни администраторов, отвечающих за безопасность, у звезд эстрады и близко тогда не было — обходились своими силами, надеясь в основном на везение: авось обойдется... Элегантного, энергичного и жизнерадостного Хиля, с лица которого никогда, кажется, не сходила искренняя улыбка, и коллеги, и зрители часто называли везунчиком, баловнем судьбы, хотя то, что он испытал, смог бы выдержать далеко не каждый. Великую Отечественную Эдуард Анатольевич вспоминал постоянно, потому что эта война лишила его детства: в июне 41-го, оторванный от родных, он попал в кочующий с места на место детдом, голодал и едва не умер от истощения, заработав у одноклассников кличку Хиленыш — исхудал так, что самостоятельно передвигаться не мог. Видимо, поэтому, уже будучи взрослым и суперуспешным, он коллекционировал сборники кулинарных рецептов, выискивая их на полках букинистических магазинов в городах, куда приезжал с гастролями... В отличие от многих коллег Эдуарду Хилю действительно было что сказать публике: еще в шесть лет он прочувствовал, что значит выживать без средств к существованию, терять друзей, которые не просто уходили или обижали, а гибли от фашистских пуль и снарядов, узнал цену человеческой жизни, которая дается один раз и прожив которую уходишь на тот свет, ничего с собой не захватив. Хорошо это понимая, певец никогда не стремился к славе, а к деньгам относился не как к цели, а как к средству, которое позволяет хотя бы не бедствовать.
 
Говорят, он мечтал обеспечить жену, сына и внука, заботясь о том, чтобы они никогда не знали, что такое нужда и нищета, и поэтому, когда его звали на концерт или корпоратив, не отказывал, а предложений после того, как ролик с вокализом Островского посмотрели миллионы людей, было хоть отбавляй: голосистого и позитивного мистера Трололо желали видеть и в сборных солянках, и на днях рождения финансовых воротил... Насидевшись без работы в 90-е, когда кумиры прошлых лет стали нелепыми и ненужными, Эдуард Анатольевич, несмотря на почтенный возраст, старался успеть везде и еще весной нынешнего года рассказывал журналистам о предстоящих концертах, новом альбоме, делился планами, которым, как он верил, обязательно суждено осуществиться. Увы, здоровье такой проверки на прочность не выдержало.

...Сын народного артиста России Дмитрий, сам одаренный музыкант и композитор, вспоминал, что в тот роковой день полушутя-полусерьезно сказал отцу: «Папа, что у тебя на голове?». Тот согласился: «Да, пора сходить в парикмахерскую - мистер Трололо должен выглядеть безупречно!», а уже сидя в кресле у мастера, запрокинул вдруг голову и пожаловался, что чувствует себя плохо...

«Скорая» приехала быстро, еще быстрее примчался знакомый доктор, но оказать помощь больному на месте было попросту нереально. У 77-летнего Хиля выявили ишемический инсульт - кровоизлияние в мозг, повлекшее за собой нарушение работы внутренних органов, понадобилась срочная госпитализация.

Эдик с мамой Еленой Павловной Калугиной в Смоленске, 1935 год

С таким диагнозом погибают нередко даже молодые, физически крепкие люди, поэтому реалисты уверяли, что шансов выкарабкаться у Эдуарда Анатольевича, к сожалению, попросту не было, ну а те, кто верят в мистику, считают: наверное, вокализ человека, завершившего все свои дела и радостно идущего домой, захотели послушать не только на Земле...

Новый альбом, над которым Хиль работал последние месяцы, выйдет уже без его участия - все заботы об этом легли на плечи сына Дмитрия, а песни, которые исполнял Эдуард Анатольевич, будут жить еще долго - в этом уверен его внук, тоже Эдуард и тоже одаренный певец. Пойдет ли он по стопам знаменитого дедушки, покажет время, но в том, что потенциал у мальчика есть, уверены те, кто слышал, как слаженно пели вместе три поколения Хилей, и видел, как гордился прославленный артист своим талантливым Эдиком.

Эдуард Хиль родился в Смоленске, мама — бухгалтер, папа — механик. Во время войны вместе с другими детьми был эвакуирован и попал в детский дом под Уфой, где в результате недоедания у него развилась дистрофия. Спасла Эдика бабушка

«ДЕТКИ НЕ ВЫДЕРЖИВАЛИ, ГИБЛИ, И ИХ ЗАКАПЫВАЛИ ПРЯМО В ЛЕСУ»

- Добрый день, Эдуард Анатольевич!

- Здоровенькi були!

- Целый год мы тщетно пытались встретиться, но все-таки не зря говорят, что язык до Киева доведет: сегодня он довел меня до Санкт-Петербурга, и мы беседуем в городе, ставшем для вас родным. Столько, казалось бы, лет прошло, но когда идешь по его проспектам и улицам, волей-неволей думаешь о войне, о блокаде. Вы родились не в Ленинграде, однако хлебнули, знаю, сполна - война даже разлучила вас с мамой...

- Тогда вышел приказ: всех детей эвакуировать вглубь страны, а родителям ехать туда не разрешалось, они должны были на местах оставаться. Кто ослушается - наказание вплоть до расстрела, но, как показала практика, когда немцы шли в наступление, руководство садилось в свои машины и уезжало, а простые люди так поступить не могли.

Перед Ленинградской консерваторией Эдуард окончил полиграфический техникум, работал мастером на фабрике офсетной печати, увлекался живописью, учился в вечерней музыкальной школе и занимался в оперной студии

Наш детский сад вывезли сразу... (Пауза). Вы знаете, очень трудно об этом говорить, и не потому, что чего-то не помню, а потому, что, наоборот, помню все ярко - в том числе первый день, 22 июня, когда люди закричали: «Война, война началась!». Как-то, правда, все-таки несерьезно к ней отнеслись: мол, ну и что, подумаешь, какая-то Германия напала - через месяц-два мы ее победим, и в бой пошли конница, тачанки, солдаты в обмотках, у которых одна винтовочка на десятерых, деревянные самолеты...

- Кошмар!

- Настоящий кошмар начался, когда мы увидели стальные немецкие самолеты, которые сбрасывали на людей сверху бомбы, а наши стреляли по ним из винтовок (потом-то я уже наблюдал, какая техника появилась у Советской Армии к концу войны, какие самолеты, гаубицы и танки, - небо и земля).

Наш детсад, в общем, погрузили в вагон, прицепили к составу с ранеными, и мы поехали куда-то в тыл, но все железные дороги были перегружены: войска перемещались на запад, в сторону Смоленска, Белоруссии...

После окончания консерватории Хиль выступал с классическим оперным репертуаром. Одна из самых выразительных его ролей — Фигаро в «Свадьбе Фигаро» Моцарта

- Где же вы в тот момент оказались?

- Да вот как раз под Смоленском - нас тоже в белорусском везли направлении, потому что наступали немцы довольно быстро. В вагоне человек, наверное, 50 было, а может, и все 80, никакого питания... Ехали мы двое суток, состав дико бомбили, раненые умирали, их хоронили на остановках. Нас медицинские сестры подкармливали, но детки не выдерживали, гибли, их закапывали где-то в лесу...

- ...и вы все это видели?

- Знаете, когда мне страшно становится, я почему-то вспоминаю эту картину: зеленая трава (июнь, 23-е или 24-е число), земляника, и между этой зеленью и земляникой - алая кровь... Тут же и детей, и взрослых предавали земле - никаких гробов, конечно же, не было: в тряпицу какую-то заворачивали (я так сумбурно сейчас рассказываю, потому что так оно, собственно, и было). Привезли нас, короче, в город Мещерск на Смоленщине, разместили в школе, и несколько дней мы находились там.

С Людмилой Сенчиной, начало 70-х

Помню налеты немецкой авиации, цельнометаллические самолеты, опять же наши тачанки и лошадей...

Однажды весь детский сад на улицу высыпал: как раз прошла гроза, небо было ясное, немецкие самолеты летели низко, хотелось на них посмотреть, и вот какой-то летчик - мне кажется, назвать его человеком нельзя, потому что он на небольшой летел высоте и видел, что внизу дети, - дал по нам очередь: по малышам. Я встречался потом с немцами, среди них, наверное, были фашисты, но того, знаете, даже фашистом не назовешь: он по детям стрелял - и тут же снова трупики, похороны... После того случая на улицу никто уже не выбегал.

Несколько дней мы в таких жили условиях, а затем нас в сторону Москвы повезли. В столицу никого не пропускали: на подъезде к ней скопилось огромное количество составов с беженцами и ранеными, поэтому окружными путями нас отправили в Пензу, но там тоже раненых были тысячи, и ни бинтов, ни йода, ничего - люди мерли как мухи. В конце концов нас выгрузили в поселке Беково в 130 километрах от Пензы - поселились мы на берегу реки Хопер в одноэтажном кирпичном доме, где жил священник или, может, несколько батюшек, потому что там было несколько комнат, а рядом находились взорванная недавно церковь и госпиталь.

«Для исполнителя, наверное, важно все — и голос, и костюм, и прическа...»

Располагался он, видимо, на территории бывшей усадьбы богатого помещика, потому что рядом парк был разбит, и вот в этом парке, сколько глаза видели, на траве раненые лежали. Кто-то умирал, кто-то чего-то просил, и мы, дети - кому шесть, кому семь лет, - за ними ухаживали, хотя сами не были даже поставлены на довольствие.

«МИМО КОЕК ХОДИЛ ГЛАВНЫЙ ВРАЧ И ГОВОРИЛ: «ВОТ ЭТОТ СКОРО УМРЕТ, ЭТОМУ НОГУ ОТРЕЖЬТЕ, ТОМУ - РУКУ...»

- Какие-то женщины приносили нам что-то съестное, и мы делились с солдатами, потому что они лежали там по нескольку дней - людей было столько, что в госпитале не помещались. Мимо коек ходил, помню, главный врач и говорил: «Вот этот скоро умрет, этому ногу отрежьте, тому - руку...». Такая была атмосфера, а когда наступила осень, почти все мы заболели малярией в очень тяжелой форме.

С композитором Аркадием Островским Эдуард Хиль записал много песен, а вокализ Островского «Как я рад, ведь я наконец возвращаюсь домой» («Трололо») сделал певца невероятно популярным в среде интернет-пользователей

Местные женщины советовали: чтобы выжить, надо ягоды, грибы собирать, и, я считаю, ребенок должен через это пройти, чтобы понимать, что такое жизнь, и уметь самостоятельно себе еду добывать - харчи, как тогда говорили.

Мы варили лягушек, змей, собирали ракушки... Многие потом удивлялись: «Как? Вы моллюсков речных ели?». - «Да, - отвечал, - а как же?». Когда через 40 лет я попал в Париж, увидел, что, оказывается, и лягушек, и змей едят, причем не от бедности, а сердобольные русские тетушки учили нас выживать, на кострах все это готовить. Пока детсад на довольствие не поставили, так и тянули - на орехах да ягодах...

- Вы ведь дважды на фронт хотели сбежать...

- Это уже через год. Нас перевели в детский дом под Уфой - в 120 километрах от города находился поселок Раевский, где нам выделили одноэтажный домик. В этом поселке в 42-м году мы и пошли в школу: нас было три друга - Хабибуллин, Хайкин и Хиль, все на «х», и мы собрались убежать на фронт. Хабибуллин, правда, потом отказался, а вот мы с Мишей Хайкиным удрали.

Выступление в цеху Челябинского трубопрокатного завода, 1969 год

Копили несколько дней хлеб, сухари сушили, ватники нашли какие-то и сели на поезд, который шел в сторону Куйбышева: на нем уголь везли. Увы, кто-то заметил, и на второй или третьей станции с поезда нас сняли: раньше за этим следили не так, как сейчас, и без присмотра дети не ходили: их сразу хватали и отправляли в приют или детский дом.

- Когда мама вас, слава Богу, нашла...

- ...о, до этого еще много прошло времени...

- ...у вас была дистрофия...

- ...ну, я уже не ходил...

- ...и она 25 километров тащила вас на себе...

- Да, было такое. Отчим, когда освободили Смоленск, сообщил маме, где я, и она сразу за мной приехала. Я попросил: «Хлеб! Скорее дай черный хлеб!», потому что в детдоме он был невкусный, горький, с полынью, а она привезла наш, смоленский, - большую круглую буханку, испеченную в русской печке, и вот всех ребят мы собрали, и я делил на равные пайки настоящий хлеб - это была такая радость!

...В школу я уже не ходил (то ли от истощения, то ли еще от чего покрыт был корой - не мог даже снять чулки), и мама забрала меня в Смоленск.

Многие до сих пор помнят Хиля как исполнителя, с лица которого не сходила улыбка

Добирались мы туда несколько дней, а Смоленска-то не было: только наш храм Петра и Павла знаменитый стоял, и до деревни, которая в 25 километрах от него находилась, мама тащила меня на себе, потому что идти я не мог. Как сейчас помню, был морозный солнечный день, дорога восемь часов заняла... Если какая-то шла подвода или машина - нас подвозили, и наконец добрались до деревни Беленки. Там меня выхаживали бабушка, дед и мама, и, наверное, месяца через два я встал на лыжи и смог уже как-то передвигаться.

«Я ВИДЕЛ, КАК ПЕРЕД ВЫХОДОМ НА СЦЕНУ ШУЛЬЖЕНКО ДРОЖАЛА - ЕЕ ВСЮ ТРЯСЛО!»

- Сегодня, когда на сцену выходят все, кто угодно, - люди, не имеющие ни прошлого, ни зачастую будущего, - то, что на сцене оказались вы, случайностью, думаю, не было. Вы столько перенесли и хорошо уже знали жизнь, вам было что своему зрителю сказать, а это правда, что на эстраду Эдуард Хиль благодаря Клавдии Шульженко попал?

- Вы знаете, когда я на втором или третьем курсе консерватории учился, у нас в оперной студии был замечательный зал на две с половиной тысячи мест, и там Клавдия Ивановна выступала - несколько концертов дала. Билеты невозможно было достать, поэтому я в суфлерской будке с суфлером Евгением Евгеньевичем Орлеанским сидел - он меня пожалел и впустил.

Эдуард Хиль первым на советской эстраде стал позволять себе во время исполнения песни двигаться — «тогда это категорически не разрешалось»

Когда Клавдия Ивановна пела, она подходила к будке - маленькая такая, - и я несколько раз до ее платья дотрагивался (Евгений Евгеньевич меня одергивал: «Что ты делаешь, она же заметит!», а потом об этом я как-то ей рассказал).

Клавдия Ивановна сильно на меня повлияла, я подумал: «Все-таки песни - это, наверное, не хуже, чем классика», и после этого стал их исполнять, а когда участвовал в конкурсе артистов эстрады и она сидела в жюри, так взгляда ее испугался! Улыбалась Шульженко мало, сосредоточенно слушала... Редко такое бывает, когда человек может другого выслушать, а она никогда не перебивала. На конкурсе я Георгия Свиридова пел...

- ...классику...

- ...да, «Историю про бублики и про бабу, не признающую республики», его же «Маритану» и песню Андрея Петрова «Путь к причалу», которая как раз появилась, и Шульженко сказала: «Вы знаете, у вас необыкновенный репертуар - попробуйте в этом направлении развиваться». Я получил звание лауреата, чего, разумеется, не ожидал, вернулся в консерваторию, а мне говорят: «Какие романсы, какие арии? - ты теперь песни петь должен!».

Впоследствии, встречаясь с Клавдией Ивановной в концертах у Юрия Васильевича Силантьева, я видел, как она перед выходом на сцену дрожала. Ее всю трясло, и, знаете, это происходило не только с ней - почти со всеми выдающимися артистами.

С Дмитрием Гордоном. «Вот как объяснить молодым, чтобы не пели под фонограмму? Это же убийственно! Они становятся хуже роботов»

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

- Я несколько раз смотрел знаменитый концерт Шульженко в Колонном зале Дома Союзов, посвященный ее 70-летию, - хрестоматийный, на мой взгляд, для любого, желающего связать свою жизнь с эстрадой, а вы его видели?

- Ну, конечно!

- Что же вокруг Клавдии Ивановны происходило? Почему люди так неистовствовали, почему до сих пор ее считают величайшей певицей советской эпохи?

- Ну, потому что она и есть эта эпоха. Родом из Харькова, в оперетте там пела, потом в Ленинграде в мюзик-холле работала, во время войны ездила с фронтовыми бригадами, а после уже выступала в Москве - и со своим ансамблем, и с оркестром Силантьева. Кстати, с Силантьевым Шульженко всегда спорила - какую-то песню он иногда записывать не хотел, а она убеждала, настаивала: «А ты сделай - и увидишь: все хорошо будет». Когда выходила на сцену, на дирижера не смотрела, просто пела, и он невольно за ней шел - не мог же позволить себе ей диктовать темп!

- Была в ней какая-то магия?

- Вы знаете, очарование было. Вот спрашивают иногда: «Какая песня у Шульженко лучшая?». Я, например, считаю, что «Три вальса»: певице далеко за 50, а она, как девчонка, выскакивает!

- «Помню первый студенческий бал...».

- Потом этой «девчонке» за 40, а затем уже: «Что? Да! А? Да. Ну что ты, какие года?».

- «Профессор, ты вовсе не старый!»...

- Да, и такая во всем этом доброта! Андрей Петров говорил: «Богат тот, кто отдает самое дорогое», так вот Шульженко как раз самое дорогое и отдавала - голос, мастерство, сердце, душу и ум, настолько она обнажалась! Телевидение передать это не может, разве что только частично - это движение души заметно, лишь когда все происходит живьем, поэтому при открывании рта под фонограмму...

- ...ужас, да?..

- ...все прерывается, незримая появляется...

- ...стена...

- ...и до зрителя не достучаться, а у нее получалось.

«МЫ НИЧЕГО НЕ МОЖЕМ НА ТОТ СВЕТ, В ТУ ЖИЗНЬ, ВЗЯТЬ - ВСЕ ОСТАВЛЯЕМ ЗДЕСЬ»

- Хочу себе в удовольствие перечислить самые знаменитые шлягеры, которые принесли вам сумасшедшую популярность: «Как хорошо быть генералом!», «Моряк вразвалочку сошел на берег», «Голубые города», «Ходит песенка по кругу», «Как провожают пароходы», «Это было недавно, это было давно», «Зима» («Потолок ледяной, дверь скрипучая»), «Березовый сок», «Не плачь, девчонка», «На безымянной высоте»...

- Я еще песню ваших авторов, украинских: «Верни глаза ее...» исполнял - помните?

- «Глаза на песке» Игоря Поклада и Юрия Рыбчинского...

- Да-да, и когда начинал: «Верни глаза ее...», люди смеялись: ну как это, верни глаза? Какие глаза на песке?

- Вы стали народным артистом РСФСР и лауреатом премии Ленинского комсомола, работали с самыми выдающимися композиторами советской эпохи, которая, как бы мы ее ни ругали (а ругать есть за что), потрясающие песни дала - по ним можно изучать историю целой страны. Скажите, сотрудничество с кем из авторов запомнилось вам больше, кто из них наиболее масштабной был личностью?

- Ну, это прежде всего Георгий Васильевич Свиридов, Андрей Петров, Станислав Пожлаков - ленинградские композиторы, а в Москве, конечно же, Аркадий Ильич Островский. Вот напишет он песню, и если я говорю: «Припев мне не нравится», через час совершенно другой приносит. Я: «А теперь припев не подходит к запеву», так он запев переписывает, и, вы знаете, 10 вариантов одной песни мог сделать. Другой композитор даже ноту одну изменить не хочет, а Островский кучу вариантов предлагал - это запомнилось мне на всю жизнь, поэтому сейчас, когда просят исполнить его произведения, пою с удовольствием.

- Что, на ваш взгляд, для эстрадного исполнителя главное - тембр?

- Наверное, важно все - и голос, и костюм, и прическа, но самое, мне кажется, главное: сможешь ли заставить себя, свою индивидуальность раствориться в другом человеке. Это не всегда удается, но к этому надо стремиться - мы ведь ничего не можем на тот свет, в ту жизнь, взять...

- ...как бы того ни хотелось...

- ...все оставляем здесь, поэтому надо успеть сделать как можно больше. Вот как объяснить молодым, чтобы не пели под фонограмму? Это же убийственно! - они становятся хуже роботов.

- В то время, когда вы сначала приобретали известность, а затем находились в зените славы, рядом было много талантливых исполнителей: только баритонов всесоюзного масштаба - человек 10, один лучше другого...

- Ну что вы! - Кибкало, Гуляев, Богатиков...

- ...Магомаев...

- ...Вуячич, Кобзон...

- ...Дмитрий Гнатюк...

- ...Серкебаев, Кондратюк...

- ...Мулерман, Мокренко...

- У-у-у, какие!

- Кто же из коллег производил на вас наиболее сильное впечатление, о ком до сих пор вспоминаете с пиететом?

- Эталоном для меня был Евгений Кибкало, потому что он и в опере здорово пел, и романсы потрясающе исполнял, и песни Дунаевского, Соловьева-Седого, других корифеев, хотя и Гнатюк был хорош, и Кондратюк...

- ...Контргнатюк, как тогда говорили...

- Такие певцы! Огромное количество было достойных, в любой город приедешь - и встретишь. На всех баритонов Георг Карлович Отс, конечно, влиял, хотя у прибалтов еще более мощный был баритон - Тийт Куузик...

- ...но он эстрадных песен не пел...

- Почти, а если и исполнял, только лишь по-эстонски.

«ПОЧЕМУ ВЫ НЕ ПЕЛИ?» - СПРОСИЛ Я БЕРНЕСА. «ТЫ ПОНИМАЕШЬ, ДЕНЬГИ НЕ ПРИНЕСЛИ...»

- Ну, вот, предположим, очередной «Голубой огонек» или «Песня года», и на одну сцену, сменяя друг друга, выходят Магомаев, Гуляев, Кобзон, Хиль, Богатиков... Конкуренция между вами была жесткая? Друг друга локтями расталкивали?

- Нет, потому что у каждого свой был репертуар. Разве мог я шлягеры Магомаева петь или Гуляева, даже если кто-то из них подходил и говорил: «Извини, но я твою вещь записал»? Юра Гуляев сказал однажды именно так: «Ты извини, Пахмутова попросила меня записать «Обнимая небо», а я ответил: «Ну и что, Юра? Все хорошо, без вопросов».

Такого, как сейчас сплошь и рядом, не было, но, учтите, наряду с выдающимися артистами, которых вы назвали (и голоса у них были - не перепутаешь), выходил также на сцену любимый наш Марк Бернес, и все, всех затмевал. Помню, концерт был в Колонном зале, великолепные голоса из Большого театра звучали, но потом Марк Наумович спел: «Враги сожгли родную хату...

- ...сгубили всю его семью»...

- ...с хрипом, с сипом - и концерт остановился. Уже в то время я понял, что нет, дело не в голосе... Он встал вот так, прикрыл глаза: «Куда теперь идти солдату...» - и все, у всех здесь (показывает) горло перехватило. Умел это... (Поет): «Темная ночь...». Или: «Эх, путь-дорожка...

- ...фронтовая!»...

- Когда приезжал куда-то с этим своим: «А помирать нам рановато...», зал вскакивал! Стоя аплодировали: вот это надо показывать - великий же был артист!

Мне он очень интересные советы давал. Как-то выступали мы в Сочи, и Бернес говорит: «Я первое отделение заканчиваю - ты послушай, новые песни Фрадкина буду петь». Прихожу за кулисы - а он не поет, и в антракте я спрашиваю: «А почему вы не пели?». - «Ты понимаешь, деньги не принесли», а уже в то время, когда выступали на стадионах, он не за свою ставку, 13 или 15 рублей, пел, а говорил устроителям: «Хочу, чтобы вы пять ставок мне заплатили». Я удивился: «Неужели это возможно?!». - «Конечно!» - ответил он, и смотрю - приезжает в антракте женщина, он подписывает договор, получает свой гонорар и второе отделение начинает. Спрашивает меня: «Какая у тебя ставка?». - «13 рублей». - «Учти: этих денег ты не получишь». Я: «Как это не получу?», но действительно, мне сказали: «Через неделю придете - мы отдадим». Прихожу - слышу: «Вы знаете, денег нет, придите еще через неделю»...

- Все заплатили Бернесу?...

- Конечно! - ничего, я, естественно, не увидел.

К вашему опять возвращаясь вопросу: какая могла быть конкуренция, если я, например, приезжая в Москву, пел с Островским или с Колмановским то, что именно для меня они написали?

- Пакостей никто из коллег вам не делал?

- Зачем? - у каждого своя ниша была. Юра Гуляев, к примеру, русские народные песни пел, оперные арии, романсы - мало кто знает, как замечательно он исполнял Чайковского, Грига...

- Тембр же потрясающий!

- Выдающийся, безусловно, певец, но вы ведь даже не знаете: вначале он тенором был...

- Да вы что?!

- Да, а Борис Штоколов - баритоном: Юра должен был партию Ленского петь, а  Штоколов - Онегина, но потом Борис сказал: «Я бас», а Юра: «А я - баритон!», и переучиваться стали.

- Знаю, вы с прекрасной певицей Майей Кристалинской дружили. Яркая индивидуальность, проникновенное исполнение - что, на ваш взгляд, в ней было еще?

- Я слышал о ней, но еще не видел, и вдруг Майя приехала в Ленинград с сольным концертом. Небольшой голос, скупое такое поведение на сцене - почти никаких жестов, эмоций, все лаконично, интеллигентно, скромное платьице... Раньше в каждом сольнике был положен так называемый вставной номер, и мне сказали, что Кристалинская хочет, чтобы с таким номером у нее выступил я. Я согласился, романс Свиридова спел, и после этого мы подружились, а однажды Аркадий Ильич Островский сочинил песню: «Ах, здравствуй, аист!..

- ...Мы наконец тебя дождались...

- ...Спасибо, аист, спасибо, птица, так и должно было случиться»... Клавиров между тем он не писал - сразу оркестровки, утром встаем, и Островский говорит: «Собирайся, запишем», а я ему: «Аркадий Ильич, но песня-то не мужская - женская». Он: «Как это женская? Ты что дурака валяешь?». - «Точно вам говорю: Майе Кристалинской звоните», а Марку Бернесу, Майе, Иосифу Кобзону и мне песню прямо перед выходом на сцену давали, и мы ее моментально исполняли. Имели хороший слух, потому и делали это...

- ...с листа...

- ...и вот Островский звонит: «Маечка, ты знаешь, Хиль заупрямился, сказал, что эта песня женская, так ты можешь сегодня к 10-ти прийти - у Силантьева запись?». Это утром он ей сказал, а в тот момент оркестровку еще переписывают...

- Целое дело, конечно...

- Ну да, для 50 человек, и она отвечает: «Приду». Ну, я какие-то свои вещи пел, потому что Юрий Васильевич Силантьев за один присест 10-11 песен записывал, и попробуй ты ошибиться! В следующий раз уже не пригласят, а сейчас пишутся месяц, год...

- ...по 100 дублей делают...

- ...и это при том, что уже не надо в полном объеме все петь: раз - и компьютер все довел до ума. Даже если спето фальшиво, он может поднять или опустить.

«ЦЕНТРАЛЬНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ - ЭТО ВАМ НЕ РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО!»

- Вы вот о Майе Кристалинской, ее скупых эмоциях говорили... В советское время артисты стояли ведь строго у микрофона, шаг вправо, шаг влево - расстрел, а вы фактически первый в СССР начали во время исполнения песен пританцовывать...

- Да, это категорически не разрешалось.

- Вам подобное своеволие с рук сошло или ругали?

- (Смеется). Был даже случай такой - с Василием Павловичем Соловьевым-Седым и Андреем Петровым мы на фестиваль «Золотой петух» в Рио-де-Жанейро летали, и я специально костюм пошил - типа морской робы. Приехал в Москву, на телевидении про фестиваль рассказал, и мне говорят: «Переодевайтесь, сейчас будет запись». Я возразил: «Так я же в этом...». - «Да что вы с ума, что ли, сошли?». - «Но я в Рио-де-Жанейро так пел!». - «Центральное телевидение - это вам не Рио-де-Жанейро!» - ответили мне.

- Логично...

- Заставили надеть черный костюм, и никаких движений, которые там под песню «А люди уходят в море» себе позволял, не допустили. Ничего, вот так вот (вытягивается): «А люди уходят в море...» - с тупым взглядом пел, но потом, когда «Потолок ледяной» вышел, надо уже было двигаться, танцевать с ансамблем - деваться некуда.

- Знаю, что однажды космонавт № 1 планеты Юрий Гагарин певца Эдуарда Хиля спас - от чего?

- (Хохочет). У нас, когда он в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского учился, был там концерт - с Силантьевым. Гагарин подошел: «Хочу, чтобы вы «Как хорошо быть генералом» исполнили, а Силантьев: «А не обидятся ли, Юрий Алексеевич, генералы?». - «Да нет, что вы! - это же песня итальянского солдата». Я начал петь, а они стали подниматься и уходить...

- Уходить?!

- Ну да - не поняли ничего, да и понимать не хотели. Их обидело это: «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом! Лучшей работы я вам, синьоры, не назову», слово «работа» задело - понимаете? - какая работа, когда служба?! Ну, вызвали меня в политуправление и там некий полковник Лев Николаевич стал распекать: «С ума ты сошел! Генералитет наш опозорил, это ученые...».

Я объяснять стал, что это Юрий Алексеевич попросил, а он: «Не хочу ничего слушать! Ты наказан - целый год ни на радио, ни на телевидении не появишься», а вскоре во Дворце съездов состоялся концерт (только что сняли Хрущева и к власти пришел Брежнев). Я тоже там пел - с Аркадием Островским нас пригласили. Подходит Гагарин: «Как, Эдик, дела? Как жизнь?». - «Да вот, Юрий Алексеевич, помните, с вашей подачи «Как хорошо быть генералом!» я спел?». - «Помню, конечно, - и что?». - «Ну вот, наказали...». Он тут же взял меня за руку, к министру обороны маршалу Малиновскому подвел и все это ему рассказал. Тот брови вскинул: «Так его наградить надо, а не наказать!», и когда в прошлом году в Кремле мне орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени вручали, я эту историю президенту Медведеву пересказал. Он рассмеялся: «Забавно!».

- Слышал, одно время вам запрещали исполнять песню, где была строчка: «Уберите Ленина с денег!»...

- Это поэма Андрея Петрова на стихи известных поэтов - Асеева, Пастернака, Рождественского, Вознесенского, и вот в одной из частей такие слова были:

Я не знаю, как это сделать,
но прошу вас, товарищ ЦК:
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!

Спел это, и секретарь по идеологии Ленинградского обкома Зинаида Михайловна Круглова подозвала меня и спрашивает: «Кто такую ересть вам написал?».

- Ересть?

- Ну да. Я отвечаю: «Стихи Андрея Вознесенского». - «И вы что, в Москве их петь собираетесь?». - «Ну, это же целое произведение...». Она аж поморщилась: «Ну-ну...». Приезжаем в столицу, выступаем в консерватории, и человек подходит: «Так, я помощник министра культуры, вы эту часть не исполняете». - «Как? Там же нет остановки!». - «Отпеваете четвертую часть, поворачиваетесь к музыкантам и говорите: «Следующая не идет!» - внятно и громко, чтобы они услышали». Так я и сделал. Они плечами пожали, но вместо пятой части сыграли шестую.

Киев - Санкт-Петербург - Киев

(Окончание в следующем номере)



Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Комментарии
1000 символов осталось