Художественный руководитель, директор Киевского театра оперетты Богдан СТРУТИНСКИЙ: «Моими руками хотели закрыть театр, чтобы превратить его в казино»

Четыре года назад Богдан Струтинский стал самым молодым в Украине директором одного из самых старых украинских театров — Киевской оперетты. До этого он ставил спектакли в нескольких театрах, в том числе в столичном Театре имени Франко, работал в Центре имени Леся Курбаса, занимался антрепризой, стажировался в Москве и Вроцлаве, где был ассистентом очень известного режиссера Ежи Яроцкого. Судя по послужному списку режиссер вполне мог претендовать на высокую должность. Но он и тогда не обольщался, и сегодня подозревает, что, назначая неопытного руководителя, его руками просто-напросто хотели театр закрыть. Эти коварные планы не сбылись. Неожиданно для всех Струтинский проявил бойцовский характер и стал бороться за сохранение театра и умирающего, как кое-кто считает, жанра оперетты. В глазах одних Струтинский — спаситель, по мнению других — слишком амбициозный и жесткий человек. Кто он, Мистер Икс украинской оперетты?

«ПРЕЖНИЙ ДИРЕКТОР ТЕАТРА, ПОЛКОВНИК, ОДНОВРЕМЕННО ВХОДИЛ В РУКОВОДСТВО СОСЕДНЕГО РЫНКА»

— Богдан Дмитриевич, вы возглавили театр три года назад в возрасте 33 лет. Неужели не испугались ответственности, того, что не потянете?

— К тому времени я уже поработал в Оперетте художественным руководителем и знал, как говорится, чем она дышит. На самом деле, это была горючая смесь из желания людей оздоровить ситуацию и мелочного честолюбия, нерациональной тяги к бунту и нереализованности. Увы, нередко в труппах стремление реализовать талант подменяется претензиями типа: почему звание присвоили не мне, а другому артисту? Начинаются конфликты. Но, знаете, я этого не боюсь. Потому что, если будешь подстраиваться под каждого, тогда ты должен уйти из театра. Я понимал: если в театре перманентно идут революционные бои, то погасить их будет трудно. Но рискнул и не жалею.

— А из-за чего на корабле поднялся бунт?

— Прежний руководитель не имел образования, соответствующего должности и месту. Это был профессиональный военный в чине полковника, который, являясь директором театра, одновременно входил в руководство рынка, открытого по соседству. Может, это и были финансово сообщающиеся сосуды, но торговля все больше процветала, а театр все больше усыхал. Дошло до того, что в год играли всего 90 спектаклей, в остальное время сцена и зал пустовали. Поделите на 12 месяцев и получите картину производительности, а значит, и заработков. Люди были на грани отчаяния.

Когда я принял театр, оказалось, что на нем висит долг — ни много ни мало миллион 200 тысяч гривен. Я сидел в кабинете и боялся телефона. Однажды позвонил на фабрику театрального реквизита и сразу услышал: «За вами должок — 15 тысяч гривен». Позвонил швейникам, говорят: «Когда отдадите 78 тысяч?». Пенсионный фонд потребовал более 300 тысяч. За четыре года моего руководства мы расплатились с долгами, но тогда, думаю, театр системно готовили к банкротству.

— Зачем?

— Подозреваю, что из-за строительства на площади рядом с театром развлекательного комплекса, который должен был поглотить наше старинное здание замечательной архитектуры. Скорее всего, оно попало в сферу чьих-то интересов.

— Назначая на высокую должность, обычно дают какие-то напутствия. Что говорили вам?

— Прямо ничего такого, но еще когда прежний директор брал меня худруком, то подчеркнул, что я имею право увольнять людей, дисквалифицировать, закрывать целые структуры. Скажу откровенно: мне кажется, что моими руками хотели закрыть театр, чтобы превратить его в казино. Рассчитывали: вот придет пацан, наломает дров, и все само собой развалится. Просчитались.

— Как правило, в театральные профессии приходят очень рано, чаще всего из школьной самодеятельности. Как это было у вас?

— Я родился и вырос в селе Ивано-Франковской области, где возможностей для первых сценических проб было куда меньше, чем в любом, даже самом маленьком, городе. У нас не было драмкружка, но я много читал, любил и знал поэзию. А понимание искусства к сельскому ребенку может прийти через общение с природой и, как было у меня, через мамино творчество. Она настоящая художница народной вышивки.

Что касается выбора будущей профессии, то получилось так: в девятом классе открыл пособие для поступающих в вузы, попал на страницу «Киевский театральный институт имени Карпенко-Карого». Не знаю почему, я сказал себе: «Здесь я буду преподавать». Так и получилось. Сначала поучился в Калушском культпросветучилище, потом в Ровенском институте культуры на факультете режиссуры. После третьего курса поехал с командой КВН в Киев, тогда и решился перевестись в институт Карпенко-Карого.

Представьте начало 90-х: вокруг все бурлит, рушится старое. Мы с ребятами тоже как-то участвуем, стали прятать комсомольские значки под свитерами. Нас разоблачили, а мной возмущались особенно, потому что я был старостой курса (в моем характере всегда было что-то лидерское) и от меня не ожидали такой «идеологической нестойкости». Грозились исключить из института, но, слава Богу, как раз наступила новая эпоха, и если в первом семестре мы изучали историю КПСС, то во втором — уже просто историю, и вопрос о комсомольских значках отпал сам собой.

Окончил Киевский театральный с красным дипломом. Сообщаю просто к сведению, а не ради хвастовства. Потом отучился в аспирантуре и стал преподавать в театральном институте.

— Так что ваше провидение осуществилось.

— Да, если веришь — победишь. Это мой принцип. Главное — четко определить цель, сконцентрироваться, тогда все получится. А если ты и сам никакой, и все, что делаешь, неопределенное, аморфное, то напрасно рассчитывать на удачу. Как-то, когда я работал в Центре Леся Курбаса, его директор академик Нелли Корниенко сказала мне: «Богдане, збуваються тiльки божевiльнi iдеї». Я согласен. Нужны только непомерные, сумасшедшие идеи, они разрушают рутину, оттесняют все прочие на обочину, а сами становятся главными.

«СИЖУ ЗА КУЛИСАМИ И ЩЕЛКАЮ ПАЛЬЦАМИ — ЗАДАЮ РИТМ»

— Оперетта — жанр легкий, веселый. Кажется, что в ней и работать должны люди легкие и веселые. Вы такой человек?

— Когда как. В своей компании, конечно, могу немного расслабиться, пошутить. А когда хожу в какие-то организации или сижу в театре в директорском кабинете, хочешь не хочешь, становлюсь серьезным — иначе делового человека не воспринимают. Зато на репетицию прихожу в легкой спортивной одежде. Посторонний человек увидит, подумает: какой-то студент. В эти часы ненавижу галстуки и застегнутые на все пуговицы рубашки — в них чувствую себя бюрократом, а не режиссером. Больше всего люблю, если репетиция переходит в стадию, напоминающую легкое чаепитие. В такой атмосфере легче дышится, люди лучше понимают друг друга. Хотя такие моменты даются непросто.

В определении жанра оперетты слово «легкий» я бы взял в кавычки. Это синтетический вид искусства и оттого очень сложный. Не только новички, но и артисты с большим опытом не всегда оказываются на высоте.

До недавнего времени я систематически вел дневники — это дисциплинирует. Начал писать с девятого класса, а сейчас нет времени. Хотя на днях все-таки сделал запись. Время: 22.25. После спектакля «Моя чарiвна ледi». Могу прочесть: «Настрiй препаршивий. Страшенно нервую... Сам себе накручую. Сам ускладнюю собi життя. Хоча все не настiльки погано... Треба дiяти холодно i з холодним розумом i емоцiями». Теперь смешно, а тогда до того был расстроен, что написал «холоднi емоцiї». Представляете такие? (Смеется).

— Что же вам так не понравилось?

— В игре одного нашего артиста проскочило очень много русизмов. И одна из сцен по темпоритму была сыграна не так, как надо. Чтобы не сбивались, я сижу за кулисами и подщелкиваю пальцами — задаю ритм.

— Как Любимов на Таганке? Он тоже во время спектакля задает темпоритм, подсвечивая фонариком.

— Мои щелчки иногда слышны в зрительном зале. Ловлю себя на том, что не надо этого делать, но не выдерживаю, когда действие замедляется, провисает. Иногда могу даже что-то сказать в микрофон. Артисты остановятся, а я готов выйти из себя: «Почему остановились? Продолжайте!». «Так вы же что-то сказали!». Они не понимают, что это мое второе «я» пошло в атаку. Конечно, человек не робот, может ошибаться. Это я как руководитель в любых условиях должен выдать результат, а им надо прощать.

— О некоторых популярных артистах крупных московских театров рассказывают как о невероятных озорниках. Один под настроение подает партнеру реплики, которых нет в пьесе, другой в реквизит может подбросить таракана и смотрит на реакцию коллег... Признайтесь, вы бы за такое уволили без разговоров?

— Если бы это плохо повлияло на спектакль, конечно, я бы дал по голове немножко. Но в театре должна быть импровизация, она неожиданно повернет спектакль в другое русло, и все ахнут: «Классно пошло!».

А бывают другого рода импровизации. Например, Роман Мороз, играя Поля в «Званом ужине с итальянцами», не перестает импровизировать: то от себя обращается к зрителю, то произнесет пятиминутный спич. Некоторые уже специально ходят смотреть, какой он сегодня выдаст текст, что еще выдумает. Но у него это выходит хорошо — мне нравится.

«ЕСЛИ МОЕГО АРТИСТА ПОЗОВУТ В ОПЕРУ, ОН УЙДЕТ — ТАМ ЗАРПЛАТА В ПЯТЬ РАЗ БОЛЬШЕ»

— В среде театралов о вас говорят как о жестком руководителе.

— Да, есть такое. Продолжайте, очень интересно.

— Бывает, что вы сожалеете о каких-то своих поступках, о людях, с которыми пришлось расстаться?

— Я не могу сказать, что пришел и многих уволил. Когда-то режиссер Линас Зайкаускас, который сейчас активно ставит в Украине, сказал мне: «Когда приходишь в новый театр, ты должен поменять команду в течение года, иначе у тебя ничего не получится». А я по возможности ее сохранял и перевоспитывал. Кто-то поверил в меня, а кто-то начал ставить палки в колеса. Со вторыми пришлось попрощаться. Все хотели что-то менять, но мало кто готов был меняться.

Я считаю, что успеха добивается только тот, кто пашет. Основная проблема — психологическая инерция. Борюсь с ней до сих пор. «Ребята, — спрашиваю, — вас интересуют только деньги или вы хотите заниматься театром?». Мне сложно было возвращать людей в работу. Но когда я пришел в руководство, театр стал играть 270 спектаклей для взрослых, 55 — для детей и 11 концертов. В театре нужно работать на идею. Поэтому, я считаю, с театральной демократией надо быть очень осторожным. Демократия — это большая ответственность.

— Есть такая шутка: в опере поют, но не умеют говорить, в драме говорят, но не умеют петь, в оперетте не умеют ни того, ни другого.

— Это не соответствует действительности. Сейчас в драматическом театре плохо делают и то единственное, что положено, — плохо разговаривают. А опере вообще нужна реанимация. Хотя этим театрам (я их называю придворными императорскими) государство дало все, в отличие от оперетты, которая начинала с нуля или даже с минуса.

Мне оперетта представляется в виде квадриги, в которой одновременно нужно управлять четырьмя горячими скакунами: балетом, хором, вокальным цехом, оркестром. Я намерен доказать всем, кто решает, какое «из искусств для нас наиважнейшее», что оперетту должны финансировать не меньше, чем оперу.

Вы же были недавно на нашем вечере памяти Лучано Паваротти и слышали, как наши артисты пели сложнейшие оперные арии. Обратили внимание, какие голоса мы сейчас набрали? И мне еще труднее оттого, что если моего артиста позовут в оперу, он уйдет, так как там зарплата в пять раз больше.

— Многие помнят таких корифеев, как Татьяна Шмыга, Михаил Водяной... Куда же сегодня исчезли имена?

— Не могу согласиться, что нет имен. Я очень горжусь, например, что работаю с Тамарой Тимошко. Второй актрисы такого уровня, как она, сейчас в Украине нет.

— Давайте не выдавать желаемое за действительное. Актеры могут быть хорошими и даже гениальными, но о них мало кто знает.

— А разве есть какой-то проект, который раскручивает тот или иной театр, того или иного актера? Если кто-то случайно попадет в сериал, это чуть ли не счастье — и заработал, и имя сделал.

Перестали звучать имена не только в музыкальных жанрах, но даже в драматическом. Один Ступка еще как-то на слуху — и все. Когда умер замечательный актер Степан Олексенко, практически никто даже некролог не дал. Куда мы скатились?!

А вот в России, например, к популяризации своих актеров относятся намного продуманнее. Вспомните, как в прежние времена государство занималось искусством, в том числе музыкальным театром, как пропагандировали фильмы, например, с Любовью Орловой. Это было целое направление официальной политики.

«В РОССИИ АРТИСТЫ ЗАЩИЩАЮТ ДРУГ ДРУГА. А У НАС КАЖДЫЙ САМ ПО СЕБЕ»

— За государственную помощь приходится платить: утром — деньги, вечером — пропаганда. Разве не так?

— В нашем новом спектакле «Мистер Икс» говорится о пренебрежительном отношении денежных мешков к артистам. В новой версии я многое изменил, осовременил. Теперь дело происходит на яхте богача, который торгует металлом или чем-то, но даже не знает, где находится театр. Зато он в состоянии купить шоу, на которое и приглашает Мистера Икс. Помните, директор цирка обидел актрису, и за нее заступается мистер Икс: «Не сметь! Она же артистка!».

Артисты, скоморохи всегда были независимыми, говорили, что думают. И всегда богачи считали их людьми второго сорта, а чиновники загоняли в ситуацию выживания. Говорят: «А-а, вы что-то себе позволили сказать, так мы вам урежем зарплату». К тому же наша интеллигенция, особенно театральная, очень вялая, она не борется за свои права. Я помню, как в России Союз театральных деятелей во главе с Александром Калягиным стал бить в набат, когда возникли проблемы с Волгоградским музыкальным театром. Там артисты защищают друг друга. А у нас каждый сам по себе. Вы чувствуете работу СТД Украины? У нас «всегда все хорошо».

— Что это за бумажный бинокль у вас на столе? В него можно что-то увидеть?

— Как — что-то увидеть! Да это самый настоящий бинокль с самыми настоящими линзами. Мы сделали его на 70-летие театра в 2005 году.

У нас каждый спектакль — это целый проект, в котором зритель вовлекается в действие. На «Кофейной кантате», которая идет в малом зале (мы его еще называем «Салонный театр»), угощаем чашечкой кофе, а на премьере «Моей прекрасной леди» актеры разносили по залу и дарили букетики живых фиалок. Помните, история перерождения и любви Элизы Дулитл началась с того, что профессор Хиггинс, случайно забредя в бедный квартал, купил у нее букетик фиалок? Вручая зрителям фиалки, мы как бы намекали, что жизнь непредсказуема и все может зависеть даже от такой мелочи.

«ДЛЯ ОПЕРЕТТЫ ВРЕМЕНА СЕКОНД-ХЕНДА ПРОШЛИ»

— В сцене из «Моей прекрасной леди», где профессор Хиггинс и полковник Пиккеринг курят трубки, по залу плывет запах хорошего табака. Это «случайная утечка» или тоже элемент художественного замысла?

— Это значит, что в театре все должно быть на высшем уровне. Если по замыслу драматурга действующие лица курят, значит, в спектакле и табак, и трубки будут высшего сорта. Для Оперетты времена секонд-хенда, когда все покупалось на блошином рынке, прошли. Пора вспомнить, что театр — это элитное зрелище. Я стараюсь вырвать его из состояния сельского клуба, куда ходят пощелкать семечки, и вернуть к Театру с большой буквы, где живет искусство. По-моему, все должно делаться по гамбургскому счету.

Когда я возглавил Оперетту, прежде всего взялся за ремонт. На служебном входе вы теперь увидите не плевательницу и урну для окурков, как раньше, а цветы. И это тоже элемент культуры, которую актер потом понесет на сцену. Я хочу, чтобы он думал о роли, а не о том, что его раздражают старые костюмы или противный табак, который приходится курить. Все, что переживает актер, считывается зрителями. Если зайдете в нашу гримерку, то увидите там новые столы, диваны, мебель, шторы, и все это под классику, потому что я хочу возродить классический театр.

— Думаете, это возможно?

— И возможно, и необходимо. Мне хочется узнать, а где же в нашем театре была гримерка Заньковецкой, где работали Кропивницкий, Лысенко, Курбас. Все это необходимо восстановить. Не только чтобы сохранить память об их работе в театре, но и потому, что память способна возродить среду. Я в это верю.

Кстати, на рубеже IXX-XX-го столетий здесь был Троицкий народный дом, построенный на пожертвования киевлян. Позже здание взял в аренду приехавший из Галичины Николай Садовский, который организовал на базе антрепризной группы первый украинский стационарный театр. Это произошло ровно 100 лет назад.

— А где сидел Симон Петлюра?

— Это мы знаем. Он заведовал литературной частью, и его кабинет располагался на первом этаже — там и теперь сидит завлит. К нам можно экскурсии водить, такой у нас театр.

— Нередко приходится услышать, что оперетта как жанр изжила себя. Стоит ли возрождать классический театр, если мир давно перешел на мюзиклы?

— Минувшим летом в день выпускного вечера в школах к нам на спектакль пришло очень много мальчиков и девочек. Я спросил нашего коммерческого директора: откуда столько ребят? Оказалось, они решили отметить окончание школы таким особенным событием, как поход в театр. Потом, может быть, были ресторан и прогулка по Днепру, но основным памятным событием они сделали спектакль. Молодежь начинает возвращаться к культуре, и оперетта для них не «изжитый жанр».

В этом жанре созданы сотни прекрасных произведений, которые наша публика никогда не слышала, их невозможно исчерпать силами одного коллектива. Но я думаю и о театре широкого профиля, где уместны и мюзикл, и музыкально-драматический спектакль, и зинг-шпиль, и опера-буфф.

Мы построили маленькую сцену, которую назвали Салонным театром, где зрители сидят за столиками при свечах. Это наше ноу-хау — в Украине таких больше нет. Здесь актеры играют в непосредственной близости к зрителю, а он замечает все — даже как прошита нитка. Мы пошли на это, потому что уверены в высоком качестве того, что предлагаем зрителю.

Я хотел бы, чтобы, приходя к нам, люди попадали в особенную атмосферу. Если с уважением воспринимать даже грубого, невоспитанного человека, это его тронет и он не сможет вести себя, как на базаре. Известно ведь, что как только человек переступает порог храма, он сразу переходит на шепот. Хочу, чтобы театр стал храмом.

«КОГДА МЫ НАЧИНАЛИ, У НАС БЫЛО 50 ЗРИТЕЛЕЙ В ЗАЛЕ, СЕЙЧАС — АНШЛАГИ»

— С самого начала нашей беседы хочу спросить: что это за плакат висит на стене? Вы — верхом на лошади и надпись: «Немає в свiтi кращого дуету, нiж пан Богдан i панi Оперета».

— Это я в Херсоне на фестивале «Таврия». Очень люблю верховую езду, плавание и шоколад — за то, что они помогают вырабатывать позитивную энергию и лечат. Лошадь зовут Красавчик. А надпись сделали мои сотрудники, когда мне присвоили звание заслуженного артиста Украины.

— Красавчик из вашей конюшни?

— Нет, что вы! В Херсонском клубе дали размяться. У друзей в Переяславе есть своя конюшня, но это недешевое удовольствие. Меня тянет к сельскому быту, к истокам. Я ведь с детства ухаживал за лошадьми, коровами, собирал грибы, косил траву. Анатолий Эфрос сказал как-то, что режиссер каждый день голой рукой забивает гвозди. А я каждый день забиваю и вытягиваю гвозди. Вообще, могу сделать любую работу: нарисовать декорации, оштукатурить стену.

— Плакат задумывали как знаковый? Киевская оперетта во главе с руководителем — на коне?

— А почему нет? Когда мы начинали, у нас было 50 зрителей в зале, а сейчас — аншлаги. В прошлом году мы возглавили список по продажам билетов среди муниципальных театров. Зрители возвращаются в Оперетту. И не только те, кто и раньше ее любил, а все больше молодежи. Раньше было модно пойти в ночной клуб. А сейчас если парень встречается с девушкой, то приглашает ее в театр.

— В вашем театре особенно привлекательна женская часть коллектива. Одна актриса красивее другой. Как себя чувствуете в их окружении?

— Счастливым человеком. В оперетте все должно быть красиво: красивые женщины и мужчины, красивые режиссеры и руководители. А моя самая любимая женщина — дочь, ей семь лет. Я ни в чем ей не отказываю. Только она заставляет меня таять, как мороженое.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter