Эксклюзив Дмитрия Гордона Михаил КОЗАКОВ: «Боже мой, с какими людьми я встречался — сам себе просто завидую! Шварц, Зощенко, Ахматова, Пастернак... С Шостаковичем я играл в волейбол, а с Ойстрахом — в теннис...»

Народного артиста России Михаила Козакова от слов «национальное достояние», «легенда» и «суперзвезда» передергивает — кто-кто, а он не считает себя ни тем, ни другим, ни третьим. «Новейший самомучитель» — так окрестил Михаила Михайловича его давний друг Станислав Рассадин, и не случайно с годами все сильнее опускаются углы козаковских губ — словно подкова на счастье, которое было возможно... Кажется, он и трубку изо рта почти не вынимает лишь для того, чтобы легче было удерживаться от иронических замечаний по собственному адресу. Вечное недовольство собой, адовы муки сомнений, творческие кризисы и как результат депрессии — этот человек всегда судил себя строже, чем остальных. Судьба одарила его щедро. От матери — Зои Александровны Никитиной, известной как «сестра» «Серапионовых братьев», — Козаков унаследовал яркую внешность и деятельный характер. От отца, не очень удачливого, болезненного и беспомощного в жизни писателя, ему достались впечатлительность, ранимость и интерес к вопросам не быта, но бытия. От няни, неграмотной русской крестьянки, жившей в семье на правах родственницы, передалась тяга к православию (принятому им в юности), и хотя жил артист богемно-разгульно и тратил, говорят, не считая, главное все-таки сохранил. Утверждают, что Козаков — редкий забияка: невзирая на чины, может побеседовать по-мужски, постоянно нарывается на разборки и втравливает в неприятности друзей. Сам он ощущает себя одиноким волком, но за право не жить в стае заплатил дорого... Не зря Михаил Михайлович любит повторять, что стоит на земле на четырех лапах: одна — театр, вторая — режиссура (телевизионная), третья — эстрада (стихи) и четвертая — писательство. Если подстреливали в одну, он опирался на остальные: скажем, не давали денег на фильм — зализывал душевные раны на театральных подмостках или разъезжал по миру с поэтическими вечерами, не было интересной роли — садился за очередную книгу. В отличие от многих людей искусства Козаков всегда читал только те произведения, которые ему нравились, и снимал лишь те картины, которые хотел. Без колебаний уходил из театров и от женщин, если расходился с ними в принципиальных вопросах... Кстати, интуиция у него поразительная: оставил «Современник» — и через год оттуда ушел Ефремов, уволился из Театра на Малой Бронной — через год его покинул Эфрос, уехал из СССР — через год развалился Союз... «Творческая ипостась важнее для меня, чем мужская», — уверяет артист-режиссер-чтец и писатель. Что ж, постаревшему мачо, у которого детей и внуков больше, чем у шекспировского короля, легкое кокетство простительно. Опять же публичное умаление собственных мужских достоинств не помешало Михаилу Михайловичу в 72 года жениться в пятый раз на особе, моложе его почти на полвека. Впрочем, патриарх способен удивлять не только матримониальными подвигами. Разве не поразительно, что он и сегодня может зарабатывать на хлеб насущный чтением стихов, разве не потрясает, что его мемуары расходятся тиражами, которые в наше время бывают разве что у дамских детективов? Между прочим, предельная откровенность воспоминаний и безжалостность Козакова по отношению к себе многих просто шокировала. «Зачем так выворачиваться наизнанку? — удивлялась актерская тусовка. — Хочется облегчить душу? Лучше бы исповедовался». Как бы не так — садясь за «бумагомарательство», Михаил Михайлович сформулировал свою цель предельно лаконично: «Сказавши «а», не будь «б»... Водка для него не только средство примирения с несовершенством окружающего мира, но и некий пятноочиститель совести. «Пить или не пить?» — так, по мнению моего собеседника, звучит нынче судьбоносный вопрос русской интеллигенции. Поиски смысла жизни заводили его далеко, но Михаил Михайлович никогда не стоял перед выбором: лишний стакан или никогда не лишняя роль. Если, будучи на гастролях в Финляндии, устраивал безобразную пьяную сцену на привокзальной платформе в Хельсинки, то исключительно из-за несогласия с эфросовской трактовкой Гоголя, если попадал с нервным расстройством в психиатрическую больницу, то из-за того, что ему не давалось режиссерское решение «Пиковой дамы». Чем тяжелее грех, тем строже наказание, которое он себе выбирает, и только когда его, случается, называют стукачом, поправляет: «Я — неудавшийся Штирлиц». Одно огорчает — быстротекущее время, которого остается все меньше. Он, правда, не тратит его на чтение газет — почти запретил себе их открывать — и не ходит на телепрограммы к Андрею Малахову, куда его уже раз пять приглашали. «Надо работать, — говорит Козаков, — когда работаешь, уходят мысли о старости, смерти и заодно о бессмысленности жизни».

«МАМУ ДОПРАШИВАЛИ 13 СУТОК ПОДРЯД — ЗАСТАВЛЯЛИ ПРИЗНАТЬСЯ, ЧТО ОНА АГЕНТ ИНТЕЛЛИДЖЕНС СЕРВИС»

— Начну, Михаил Михайлович, с того, что отец ваш Михаил Эммануилович Козаков был широко известным в 20-30-е годы, много издававшимся писателем...

Из-за породистой и несколько порочной внешности Михаилу Козакову доставались в основном отрицательные герои

— Он, кстати, родился под Полтавой — в Лубнах: в детстве с Исааком Дунаевским играл в футбол.

Это вообще забавно... Моя бабушка по отцу Матильда Мироновна (я хорошо ее помню, потому что умерла она после войны, пережив в Ленинграде блокаду) в молодости была красавицей, и к ней сватался бедный студент с обычной еврейской фамилией Рабинович. Ее родители были людьми не скажу что богатыми, но достаточно обеспеченными — держали лошадей для переездов, и голодранцу отказали, хотя Матильда любила его... Потом этот студент стал великим писателем Шолом-Алейхемом. Если бы они сыграли свадьбу, — поди знай! — не было бы и вашего покорного слуги...

Папа украинский знал плохо (как, впрочем, к его стыду, и идиш) — владел только русским. Окончил юридический факультет, стал писателем. Его ранние вещи были весьма неплохи, но в 1934-м — как раз я родился — на очередном его произведении Сталин написал: «Пьеса вредная, пацифистская» (мы бы сказали, что она о борьбе за мир). Папа, естественно, очень тогда испугался...

— ...и было чего!

— Не то слово. Видите ли, наша семья была большой и пестрой. Мама (она тоже работала в литературе) — дворянка, была невестой Николая Александровича Бенуа, сына великого художника, с которым я потом познакомился. После событий 17-го года ее звали в эмиграцию, но уехать она отказалась, приняла революцию...

— ...за что и получила в 37-м году срок...

— Вместе с ней арестовали слепую бабушку... Допрос длился 13 суток подряд, ей не давали спать, заставляли признаться в том, что она — агент Интеллидженс сервис, а мама твердила: «Я даже не знаю, чья это разведка»...

— Эта история наложила отпечаток на ваши детские годы?

— Дело в том, что, когда маму и бабушку первый раз взяли, я был трехлетним ребенком и о тех событиях знаю в основном по рассказам. Перед самой войной, когда Ежова сменил Берия, людей начали выпускать. Не всех, конечно, но, слава Богу, моим родным повезло. Второй мамин арест (бабушка до него не дожила) случился в 48-м.

— Она действительно год провела в одиночной камере?

— Да, и я все спрашивал: «Мама, ну объясни мне, как это можно — столько отсидеть в одиночке?». — «Миша! Мишуня! — говорила она. — Воля! Каждый день я до блеска драила камеру, и это меня заставляло жить. Сделала из спички иголку (там же запрещено иметь острые вещи), вышила носовой платок» (он по сей день хранится у меня как реликвия). Она была очень волевой женщиной, по национальности полугречанка-полусербка...

— В одиночках многие сходили с ума — ей это не грозило?

— Тогда с ума она не сошла — пережитое сказалось к старости... Ее два сына — мои любимые братья — погибли: Володька был убит в 21 год, пройдя от Курской дуги до Штеттина, а Боря застрелен в 46-м в Питере... Горя моя семья хлебнула немало, но когда ты маленький, все воспринимается как-то иначе, по-детски...

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

...Дом наш по адресу: Канал Грибоедова, 9 — был совершенно замечательный — я, как мог, в своем двухтомнике его описал. Двухэтажная писательская надстройка над старым зданием еще пушкинской эпохи знаменита в первую очередь тем, что там жили уникальные люди, — с некоторыми из них дружили мои родители. Не сочтите за хвастовство, — я уже стал стесняться называть эти фамилии! — но потрясающий драматург Евгений Львович Шварц, написавший пьесы «Необыкновенное чудо», «Дракон», «Голый король» и «Снежная королева», был для меня дядей Женей. Мы, дети, считали его своим писателем, хотя это далеко не так: он глубочайший философ, умница, один из крупнейших, недооцененных еще людей...

Бывал в этом доме Анатолий Борисович Мариенгоф — поэт-имажинист, друг Есенина и соавтор моего папы, жил там и Михаил Зощенко...

— И тоже приходил к вашим родителям?

— Когда вышло страшное постановление партии и правительства 46-го года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», они с папой даже выпили на брудершафт, потому что все стали обходить Зощенко стороной. До этого у Михаила Михайловича была невероятная слава, коллеги и неколлеги относились к нему с невиданным пиететом, — и вдруг все вокруг опустело, потому что боялись...

«АХМАТОВА КАК-ТО СКАЗАЛА: «ЛУЧШЕ ИМЕТЬ СВОЕГО СТУКАЧА»

— Когда вы рассказываете молодым людям, что называли Зощенко дядей Мишей, они, небось, смотрят на вас или как на сумасшедшего, или как на отъявленного лгуна...

— Да пускай — мне теперь, в мои почти 74, уже все равно. Главное — самому знать, что не лгу, не кичусь былым соседством. Все это — дело случая, как и то, что после войны я познакомился с Анной Андреевной Ахматовой — она приходила к Борису Михайловичу Эйхенбауму, крупнейшему ученому, другу моего отца. У нас в квартире были, как тогда говорили, визави, и я слышал, как она читала свои стихи, а потом еще несколько раз видел ее в Москве, в Комарово.

Боже мой, с какими людьми я встречался — сам себе просто завидую! Кажется, Экзюпери сказал, что самая большая роскошь на свете...

— ...это роскошь человеческого общения...

— Не следует думать, конечно, что после войны, в свои 10-14 лет, я понимал все, о чем взрослые между собой говорили. Многих тем при мне избегали: щадили детей и боялись, что в школе мы что-нибудь из услышанного трепанем.

— Они и друг к другу относились с опаской?

— Как бы не так — свой круг хорошо знали, предполагали примерно, кто в доме доносчики, и даже — можете себе представить! — с ними общались. Поразительно! Анна Андреевна Ахматова как-то сказала: «Лучше иметь своего стукача — ты хотя бы в курсе, кто он».

... Все они были, конечно, разные, а что их объединяло? Для меня абсолютно ясно: что бы эти легендарные личности про себя ни думали, они понимали масштаб свого таланта. Другое дело, у художника всегда есть сомнения. Возьмите пастернаковское борение с самим собой, страх немоты, боязнь замолчать... Их объединял стиль поведения — совершенно не похожий на тот, который я, к сожалению, вижу сейчас в нашей жизни: не только в русской, но и в мировой! Сегодня, к примеру, повсеместно звучит слово «пиар», которого они не знали, отовсюду выпячивается хвастовство...

Шарль в фильме «Евгения Гранде» по роману Оноре де Бальзака, 1960 год

— Им, абсолютно самодостаточным, это, наверное, не было нужно...

— Тем не менее и тогда попадались люди, вроде даже неплохие, которым это было присуще. Ну, например, автор пьесы «Разлом», хороший писатель и милейший человек Борис Андреевич Лавренев такую склонность имел, а поскольку во время войны он был морским офицером, его, прости Господи, называли Борис Андреевич Лаврунов, капитан первого вранга. Все его милую слабость знали, но прощали, потому что шла она не от желания получить какие-то выгоды, а носила оттенок мюнхгаузенщины. Любил человек немножко пофантазировать...

К сонму великих я мог бы причислить и Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, с которым играл в одной волейбольной команде...

— Потрясающе!

— Не говорите! В шутку всегда добавляю: «А я и с Ойстрахом Давидом Федоровичем в теннис играл»...

— Хорошо хоть, что не на скрипке...

— Помню, выходя на корт, он всегда прятал левую руку. Я выходил в паре с его сыном Игорем, Ойстрах-старший — с профессионалом, а поскольку силы были неравны, мы проигрывали, и Игорь в запале подсказывал мне: «Бей папе в ту руку, которую он прячет».

Да, Дмитрий Ильич, это были настоящие интеллигенты. Каждый из них до какой-то степени понимал себе цену, но ни Шостакович, ни Ахматова, ни Борис Леонидович Пастернак, с которым мне тоже довелось общаться, — не вставал в позу: «Я первый поэт России!» или что-то в таком духе... Господи, они вообще слова «творчество» избегали, говорили о «нашем ремесле» (кстати, это же было присуще и Бродскому, которого я узнал позднее). Думаю, это нормально, а не то, что стало нормой теперь... Не утверждаю, что надо играть в ложную скромность: «Ах, что вы, да перестаньте...» (опустив глаза, теребит пальцы), но надо и честь знать.

— Почти по Пастернаку: «Быть знаменитым некрасиво»...

— Он именно это имел в виду, хотя однажды, приехав из Тбилиси, где его очень тепло привечали, пошутил. Тогда Москва его совершенно не жаловала (это было еще до «Доктора Живаго»), а там на него обрушилось поистине кавказское радушие и гостеприимство. Грузия потрясающая в этом смысле страна, там поэт, действительно, как сказал Евтушенко, больше, чем поэт, и по возвращении Борис Леонидович воскликнул: «Как принимали меня в Грузии! Ерунду я написал, что быть знаменитым некрасиво, — это настолько приятно!».

Пожалуй, объединяло действительно великих и отношение к ремеслу (применительно к ним — к творчеству), которым они занимались. Тут они были очень серьезны, и тот же Пастернак гениально сказал:

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

«ЗАТО МЫ ПОЖИЛИ В ИЛЛЮЗИЯХ ХРУЩЕВСКОЙ ОТТЕПЕЛИ»

— Став актером, вы сменили множество театров: имени Маяковского, «Современник», МХАТ, на Малой Бронной, «Ленком»...

— Еще и Израиль сюда прибавьте...

«Поэзия — это образ жизни. Пока ворочается язык и я способен воспроизвести стихотворные строчки — это мой спасательный круг». С поэтом Андреем Вознесенским

— Другие старались как-то держаться одного места, одного коллектива, а вы уходили, когда хотели, — смело рвали все нити. Почему?

— Не думаю, что какой-то особой смелостью наделен, — это, скорее, свойство характера, для меня совершенно естественное. Понимаете, если мне что-то всерьез не нравилось, если ломались вдруг отношения, я был уверен: ничего исправить уже нельзя, а собирать группу и бунтовать не умею. При том, что в работе полемизировал с Олегом Николаевичем, которого считаю своим главным учителем (вот с Охлопковым не осмеливался — с ним было страшно спорить). Даже с Эфросом, к которому, понимая его масштаб, относился с пиететом огромным, спор мог иметь место, но когда я не нахожу с кем-либо общего языка, предпочитаю уйти.

— Удивительное все-таки время — стык 50-60-х годов, когда все совпало: политическая оттепель и появление мощного, сильного поколения прекрасных поэтов, писателей, композиторов, режиссеров, артистов. Больше такого извержения талантов, по-моему, не было — правда?

— (Задумавшись). Да черт его знает!

— Видите, перестройка, казалось, должна была пробудить спящие силы, а ведь не смогла...

— Ну, а с другой стороны, и революция, как к ней ни относись, и 20-е годы, при всей сложности их и трагичности, дали, как это ни парадоксально, удивительный взрыв. Правда, все будущие кумиры заявили о себе до Октября: Мандельштам, Пастернак, Булгаков, Ахматова — не говорю уже о Станиславском и прочих...

— Увы, погасили их быстро...

— Это другое дело. Да, их душили, приканчивали физически, они эмигрировали...

— Растерзанное поколение... Вашему повезло чуть больше, и тем не менее...

— В чем-то мои ровесники даже счастливые: кто-то вообще сказал, что поколения делятся не по горизонтали, а по вертикали. Вот я дружил с Виктором Некрасовым, киевлянином...

— ...автором отмеченной Сталинской премией книги «В окопах Сталинграда» и изгнанным при Брежневе из Союза...

«Пгелестно, пгелестно. Лужок, сггибают сено, вокгуг коовки, коовки и мооденький пастушок» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— ...хотя он меня старше. Виктор Платонович был потрясающей личностью, жил тут в Пассаже, и я бывал у него дома. Некрасов прошел войну, поэтому уместнее разделить поколения на фронтовиков и тех, кто не воевал... Мои сверстники буквально по касательной проскочили: Смоктуновский еще побывал на передовой, а, скажем, Ефремов, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский не успели, хотя войну пережили каждый по-своему — кто-то трудней, кто-то легче...

— Они тоже сражались, но с другими противниками и в другое время...

— Да, но так, как, скажем, поколение Гердта, Тодоровского, Левитанского или Давида Самойлова, которые дошли до Берлина и были ранены, фронта не видели... Нас, слава Богу, война не выкосила...

— ...вы были лишь ею опалены...

— ...и посадки сталинские, которые выпали нашим родителям и бабушкам-дедушкам, нас миновали. Зато мы пожили в иллюзиях хрущевской оттепели.

— Хорошо как сказали: в иллюзиях...

— Все-таки, когда железный занавес приоткрылся, мало-помалу стали...

— ...выезжать за границу...

— ...во-первых, читать! Пусть не все, но что-то начало доходить — тот же Хемингуэй. Что-то мы привозили сами...

«НЕВИДАННЫМ КРАСАВЦЕМ Я СЕБЯ НЕ СЧИТАЛ — СТРИЖЕНОВ МНЕ НРАВИЛСЯ БОЛЬШЕ»

— Вы тоже доставляли в Союз подметную литературу?

— Вез, хотя боялся ужасно. Потом мы этим делились: передавали друг другу на ночь то книжечку «тамиздата», то перепечатанный на машинке «самиздат»... Когда началась оттепель, потихоньку пошло искусство — настоящее! — с Запада. Дмитрий Ильич, в Москве Лоуренс Оливье играл «Отелло»!

— Кто бы подумать мог!

— Не все англичане бывали на его спектаклях, а нам предоставили такую возможность. Мы увидели Питера Брука с его «Гамлетом» и «Королем Лиром» — это если брать театр, услышали оперу «Порги и Бесс» и узнали, что есть такой композитор Гершвин, и так — в любой области. Прошла выставка Пикассо — другое дело, как к ней отнеслись: тут многое зависит от публики. Не все такое искусство поняли, особенно из начальства, но происходили поразительные вещи!

— И музыканты поехали...

— ...да какие! Кого я только за свою жизнь не переслушал: Караяна, Абендрота, Ферреро, Гульда — мало ли... Когда эта щелочка чуть-чуть приоткрылась, в нее, заметьте, не попса повалила, а все-таки искусство пошло — лучшее. Почему? Тут, между прочим, как к советской власти ни относись, надо признать...

— ...что коммунисты производили отбор...

— Вот именно, и занимались этим специалисты. Фильмы тихо-тихо проникли: итальянский неореализм, французские ленты — американских было поменьше. Надо сказать, что и братья-славяне умели делать кино: и чехи, и поляки (Анджей Вайда, например, — дай Бог ему долгой жизни!). Мы все это застали — я беру только выдающееся, что осталось в моей памяти. Мы были молоды, и были полны солнцем наши головы («Солнцем полна голова» — так называются мемуары Ива Монтана. — Д. Г.), но эпоха позднего реабилитанса, как мы шутили, вскоре закончилась. Я не случайно снял фильм «Покровские ворота» об иллюзиях 50-х годов...

— ...именно об иллюзиях...

— ...которые потом безнадежно рухнули. Маргарита Павловна в этой картине была права: «Поговорим лет через 25», но мы-то застали время надежд. Открылся «Современник», в режиссуре мощно стартовали Эфрос и Любимов, запели Окуджава, Высоцкий и Галич. Посмотрите, какой это уровень! Поэзия постепенно обретала голос...

— ...собирала, на минуточку, стадионы...

— Ну, стадионы — вопрос второй, это было несколько, я бы сказал, неестественно.

— Тем не менее разве можно сегодня представить, что какой-нибудь поэт соберет хотя бы двухтысячный зал?

— Дело не в этом. Почему тогда на стадионы ходили? Да потому что других форм получения информации не было.

«Донна Роза! Я старый солдат и не знаю слов любви, но когда я увидел вас...». Татьяна Веденеева, Тамара Носова и Михаил Козаков в фильме «Здраствуйте, я ваша тетя!». 1975 год

— Это сейчас глаза разбегаются: телевизор, видео, интернет...

— ...ну конечно! Плюс поездки за рубеж, поэтому в то время даже те, кто не понимали поэзии, шли за живым словом: а вдруг что-нибудь этакое прочтет?

— Тянулись...

— ...и все же, Дмитрий Ильич, преувеличивать это тоже не стоит.

— В кино вы заявили о себе сразу же громко: чего только стоят яркие роли в фильмах «Убийство на улице Данте» и «Человек-амфибия» — вы в них такой эффектный красавец с отрицательным обаянием... Стать рабом этой своей неотразимой внешности не боялись?

— Этот вопрос мне задают часто. Понимаете, глядя на себя в зеркало, я, кудрявый, худенький молодой человек с, мягко так скажем, неотвратительной наружностью, невиданным красавцем себя не считал: к примеру, Олег Стриженов мне нравился больше...

Видите ли, я ведь сыграл не только в «Убийстве на улице Данте», хотя эта лента была первой и принесла мне огромную популярность. Тогда картин выходило мало, шли они от Калининграда и до Камчатки по три месяца, повсюду моя физиономия на афишах висела... Это не лучшая моя роль, но благодаря ей я был приглашен к Охлопкову, в 21 год сыграл Гамлета, в 22 поехал в Канаду на Шекспировский фестиваль — вообще, это самый счастливый в моей жизни год...

В 57-м я впервые посетил Киев — играл в бывшем Октябрьском дворце Гамлета. Шли, помню, по улице с Олегом Борисовым, перед тем выпив горилки с перцем, и он смеялся: «Что же это украинцы обманывают? Написано: «Горилка три перца», а плавают два». На обочине стояли две девицы, и хотя они тогда поскромнее себя вели, одна громко сказала: «Вот этого я хочу, из «Убийства на улице Данте».

Слава Богу, что склонности к зазнайству у меня нет — я человек богобоязненный и не так чужого сглазу, как сам себя сглазить боюсь. Это с одной стороны, а с другой — я понимал, что это только аванс. Жизнь — марафон, и никому не дано знать, какой длины он тебе достался...

«ИГРАЮ ТЕПЕРЬ ПАПУ ГОШИ КУЦЕНКО»

— Неужели от славы голова совсем тогда не кружилась?

— Бывали минуты приятные, что говорить! Лестно было, конечно, когда вдруг начали узнавать девочки, и хотя я никогда не получал тонны писем, как Ихтиандр Володя Коренев, поскольку у меня были сплошь отрицательные роли...

— ...омерзительные!..

— ...дело не в этом. Я работал в театре и всегда считал его главнее, чем кинематограф (и правильно делал!), потому что даже в лучшие годы хрущевской оттепели мне не грозили роли, которые играл Ульянов Мишенька, ныне уже покойный, в фильме «Председатель»...

У меня внешность была другая, она очень меня ограничивала, потому все силы бросал на театр, и мне там везло. Должен сказать, что к своему 70-летию как режиссер я сделал трехсерийную художественно-документальную картину «Играем Шекспира», где у меня шесть ролей. Когда-то сыграл Гамлета, потом в «Ленкоме» — Полония, у немецкого режиссера Питера Штайна — тень отца Гамлета, и когда на пресс-конференции у меня спросили: «Кто будет в следующий раз?», я ответил, что сыграю череп бедного шута Йорика.

Бывают роли проходные, а Гамлет — это настоящее. Я выходил в его образе три года, и всю дальнейшую жизнь мне это снилось, монологи крутились во мне (если надо — могу и сейчас вспомнить).

После Охлопкова я пошел в «Современник». Какие только спектакли я не играл у Ефремова, у Гали Волчек: и «Обыкновенную историю», и «Двое на качелях», и «Сирано де Бержерака», и замечательную аксеновскую пьесу «Всегда в продаже»...

— Все это хорошо, но с точки зрения вечности кино остается, а театральные постановки — продукт скоропортящийся, и куда меньше людей их смотрит...

— Верно, но та же «Обыкновенная история» увековечена на пленке — ее и сегодня можно увидеть.

— Тем не менее... Вы вот снялись в «Здравствуйте, я ваша тетя», и все театральные роли, в том числе Гамлет, в сознании народа померкли...

— Кому как — тут уже не нам определять. Недавно ехал по Москве с таксистом, и он, крутя баранку, вдруг спрашивает: «Знаете, что я больше всего люблю из того, что вы сделали?». Сейчас, думаю, «Человек-амфибия» скажет, «Здравствуйте, я ваша тетя», «Покровские ворота» на худой конец назовет, а он: «Как вы стихи читаете». Этим я горд!

— Таксист — исключение из правил...

— Не такой уж он и раритет, хотя, естественно, число настоящих любителей поэзии не надо преувеличивать. Бродский, например, говорил, что их на свете один процент, кто-то считает, что много и это, но в России количество их велико: страна-то большая...

— В Африке, думаю, ценителей стихов меньше...

— В Республике Чад (улыбается) — наверняка...

Понимаете, стихи — это особая статья, поэтому я делал упор на театр и старался расширять свой диапазон там. Так, если в «Сирано де Бержераке» у меня была романтическая роль, то в «Голом короле» — характерная: я играл человека-собаку, в которой делал уморительный грим, говорил, как Крючков, хрипло, и когда выходил на поклоны разгримированным, в зале проносился шепоток: «А он-то чего кланяется? Кого он играл?». Это дорогого в профессии стоит!

Опробовав в театре характерные, комедийные роли, я потом перенес это в кино — использовал, например, на полную катушку в «Соломенной шляпке». Помню, приехал на пробу маркиза Де Розельбы (а что там играть-то?) и придумал, что он будет у меня геем (тогда мы такого слова не знали, называли этих людей, как Хрущев, — «пидарасы»). Короче, выхожу я на пробу с Андреем Мироновым, в руке лорнет... «Здгаствуйте, вы знаете, вот сггибают сено, вот мооденький пастушок и бычок». Андрей заржал: «Ты что, Миша, с ума сошел? Это закроют к черту». Я между тем играл одного человека, весьма уважаемого, — ты же как актер подбираешь все то, что видишь в жизни, и режиссер сказал: «Ну и пускай, зарубят — и ладно!». Пропустили...

После Розельбы характерные роли пошли косяком. Сосед по дому Леня Гайдай всегда меня пробовал. После мы шли в пивную, выпивали свои граммы, он говорил: «На сей раз ты у меня играешь» — и каждый раз не брал, потому что отдавал роль Вицину, великому комику. Тем не менее были и «Тетя», и «Лев Гурыч Синичкин»...

Сейчас я почти не снимаюсь — отшучиваюсь, что играю только папу Гоши Куценко (нам приписали родство, хотя мне бы своих прокормить), а тут в комедии выдал немножко абсурдистскую роль директора школы в гриме Сальвадора Дали. Чтобы оправдать эти черные волосы, я придумал себе диалог. У практикантки спрашиваю: «Как вас зовут?». — «Татьяна Николаевна». — «А меня — Станислав Далиевич Сальвадоров. Папа у меня русский, мама — юристка».

...Все эти годы мне хотелось доказать, что я гожусь не только на отрицательные, героические или психологические роли, а самая моя любимая — в картине «Вся королевская рать», и хотя лента снята в 71-м году, она и сегодня смотрелась бы замечательно, если бы ее показали.

Вдобавок у меня всегда были стихи. Сегодня, например, есть восемь программ — от Пушкина до Бродского...

— И все в памяти?

— Тьфу-тьфу! Пушкин, Тютчев, Пастернак, Ахматова, Бродский... Понятно, что такая потребность в стихах и все, если брать ремесло, за что должно благодарить Бога, идет от фантастической любви к литературе...

— ...плюс гены!

— Это не обязательно передается — я знал детей писателей и поэтов, которые относились к слову спокойно...

«ШИРАКУ ПОНРАВИЛОСЬ, КАК Я ЧИТАЛ ПУШКИНА»

...Стихами я заболел с детства, это началось в деревне Черной под Пермью (она тогда называлась Молотовым), куда нас вывезли в эвакуацию. Мама подарила мне прелестную книжку «Английские баллады» в переводе Маршака — я знал ее всю наизусть и помню по сей день. На первых порах читал стихи товарищам в детском лагере для эвакуированных ребят, а поскольку получалось, видать, недурно, меня стали отправлять по госпиталям — выступать перед ранеными.

Потом я попал в питерский Дворец пионеров, где тогда занимались Сережа Юрский и Таня Доронина, читал какие-то композиции о Мичурине — то, что пионерам в те годы велели, ну и классику... У нас был прекрасный педагог Борис Федорович Музалев — мы, уже старики, помним его, любим и очень благодарны за все, что он дал. Ну а затем чтения стихов стало мне не хватать — захотелось играть на сцене, и я, как многие в те годы мальчишки, принимал участие в самодеятельности, в драмкружках.

Наверное, мог бы податься в юристы, одно время хотел стать врачом, даже пошел в морг, но испугался трупов и сбежал — мужества не хватило. И все равно меня тянуло к искусству, а к 10 классу стало ясно, что другого пути нет — только в артисты. В 1952-м я поступил в Школу-студию МХАТа и заделался москвичом.

Вообще-то, живет во мне два начала: петербургское, питерское и московское, и я это ощущаю. В каком-то смысле я даже выиграл... Отсюда моя любовь к питерской поэзии — она несколько иная, чем московская, и несет в себе какой-то особый драматизм.

— Словом, как начали читать стихи на школьных вечерах, так до сих пор остановиться не можете...

— Да, и пока ворочается язык, пока я способен воспроизвести стихотворные строчки — это мой спасательный круг. Когда-то Яхонтов (был такой замечательный чтец) несколько нескромно сказал о себе: «Я поэт с чужими стихами», — и мне понятно, что он имел в виду. Лично я не написал ни строчки, кроме комедийных шуточек, — даже не пытался, но в самые тяжелые профессиональные и жизненные минуты, в любых ситуациях читаю стихи. Не обязательно с эстрады или на радио — не представляю себе застолья, когда выпивают, без них...

Понимаете, поэзия — это образ жизни, ее ощущение, поэтому и по сей день мне все мало, мало, мало... Я и сегодня открываю какие-то стихи, которые не были мной прочитаны, — уже про себя, не вслух. Узнаю, а что это за поэт Роберт Фрост, упомянутый Бродским в Нобелевской лекции, и начинаю его читать. Правда, в переводах, а они мало что дают — в этом беда поэзии, и как бы Набоков или Жак Ширак не переводили «Онегина», увы...

— Говорят тем не менее, что Ширак сделал это великолепно...

— ...и даже Госпремию получил, слава Богу. Я тут на днях выступал на литературном русскоязычном конгрессе, куда съехались люди со всего мира, и меня попросили прочитать стихи. Не предполагая, что Жак Ширак в зале, я сказал: «Хорошо, что вы знаете русский язык, потому что никакой перевод, даже самый блестящий, представления о Пушкине не дает. Почему Толстого, Достоевского, Гоголя лучше знают и больше любят? Да потому, что стихи — это почти музыка, а музыка непереводима»...

— С этим Ширак согласился?

— Да, ему даже понравилось, как я прочитал несколько стихотворений Александра Сергеевича. С учетом того, что в зале был Путин, мне дали ровно 15 минут, и я выбрал вот что:

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права...

— Вот интересно, приступая к съемкам картины «Здравствуйте, я ваша тетя», вы подсознательно понимали, что она станет хитом?

— Да ни черта я не понимал! Мы снимали 17 ночей... Режиссер Витя Титов и оператор Гога Рерберг (царствие им небесное!), актеры Саша Калягин, Джигарханян, Гафт баловались, дурачились. В водевиле без милого актерского хулиганства нельзя...

— Необходимы экспромт, импровизация...

— ...причем любая: пластическая, мимическая, даже текстовая, но я абсолютно, честное слово даю, такого успеха не ожидал. Помню, на премьере в Доме кино сидел рядом с Гией Данелия — он совершенно изумительный кинорежиссер и комедиограф: глубокий, тонкий, изящный... В общем, идет фильм, все смеются, а я на Гию кошусь. Он с постной физиономией глядел на экран, и когда просмотр закончился, сказал: «Мишка, ни разу не улыбнулся». — «Гия, я тоже». Настолько не понимал... Каюсь (хотя, может, и не в чем): мне показалось, что мы сняли какую-то лабуду.

— А вот народу понравилось!

— После чего вдруг все, даже весьма интеллигентные люди, в один голос сказали: «А что? Смешно, в жанре».

Хотите — верьте, хотите — нет, но замечательный литератор и специалист по русской литературе Станислав Рассадин (мы много лет дружим, у нас с ним одна компания была: историк Натан Яковлевич Эйдельман, Булат Окуджава, писатель-хирург Крелин, Юрий Левитанский, Давид Самойлов) выдал фразу: «Мишке «Покровские ворота» — это его счастье и проклятье». Очень точно, по-моему, потому что, с одной стороны, действительно, сколько раз их показывали...

— Песня!

— Ну хит, как американцы говорят. Вы что думаете, когда я снимал эту картину по пьесе Леонида Генриховича Зорина, шел на побитие рекорда или потирал руки: «Ну-у-у, сейчас вы все обхохочетесь» (или заплачете)?

— Да просто снимал!

— Просто рассказывал грустно и весело об иллюзиях 50-х годов.

«ОХ И МЕРЗОСТЬ ВЫ СНЯЛИ! — СКАЗАЛ ЛАПИН. — НЕ МОЖЕТЕ КРИКНУТЬ ОТКРЫТО: «ДОЛОЙ КРАСНЫЙ КРЕМЛЬ!»

— Актер, даже очень талантливый, классным режиссером редко становится, однако вам это удалось. На вашем счету по меньшей мере две культовые картины — «Покровские ворота» и «Безымянная звезда», но я где-то читал, что за «Покровские ворота» вам пришлось вступить в нешуточное противостояние с советским телевизионным владыкой Лапиным...

— История, Дмитрий Ильич, длинная... Сперва не хотели это кино запускать: хотя пьеса шла в театре и была залитована (то есть цензура ее уже пропустила), они чувствовали, какое-то шестое чувство подсказывало, что может получиться нечто сомнительное в плане идеологическом. Ну, сами судите: на календаре 80-81-й годы, а тут такая ностальгия по хрущевским временам, по оттепели. Они же хотели вычеркнуть Никиту Сергеевича из памяти: и это при нем было ошибочно, и то... Все правильное началось с Брежнева, да? — так что не надо вспоминать эту вольницу, а ведь там есть еще всякие подспудные вещи, как, например: «Живут не для радости, а для совести», «Осчастливить против желания нельзя — это я вам говорю как историк»...

— Интеллигентская фронда...

— Картину, повторяю, запускать не хотели и, смешно сказать, предложили мне баш на баш... «Сыграйте Дзержинского, — сказали в особняке КГБ на улице Чехова, — и тогда...». Я сыграл. Прихожу к ним...

— «Сыграйте еще раз»... Горячее сердце с холодной головой...

— Еще и еще — итого трижды. «Ну уж теперь-то можно?» — спросил я. «Нет, нельзя. Пока руководитель Гостелерадио Лапин не разрешит, никто в производство сценарий ваш не возьмет». К Лапину я попросил пойти Софью Станиславовну Пилявскую (игравшую в этой картине тетушку) — он испытывал ностальгическую любовь к старым мхатовцам...

— Образованный был человек!..

— ...и она его уговорила — мы запустились. Фильм в результате я снял, уже его в Доме кино один раз показали, а на экраны не выпускают: «Пока руководитель Гостелерадио не посмотрит, не жди». Я ему позвонил, и представляете, Лапин снял трубку — в отличие от сегодняшних телебоссов, он, к его чести, отвечал на звонки. Я это к чему говорю? Два с половиной года лежит у меня картина «Очарование зла» — об эмиграции 30-х годов. Она по всему миру прошла: в Украине ее, по-моему, RTVI транслировало, в Белоруссии под маркой канала «Россия» взяли и показали, а вот в самой России молчок...

— ...и трубку никто не берет...

— А Лапин взял... «Сергей Георгиевич, — говорю ему, — посмотрите картину, пожалуйста. Вы же ее запустить разрешили». — «Посмотрю». Через неделю звоню: «Ну, что скажете?». — «Ох и мерзость вы сняли!» — цитирую буквально. Я опешил: «Так уж и мерзость?». — «Да! — и давай он себя накручивать. — Как это называется? Что вы себе позволяете? Издеваетесь! Опорочили русского солдата...» — так он воспринял милейшего Савву Игнатьевича, которого покойный Витя Борцов играл. «Что за немецкие слова он у вас вставляет? Вы над святым глумитесь».

«Помилуй Бог!» — пытаюсь вклиниться, но он не дает и слова сказать: «Это вообще какой-то Зощенко». Вот тут я уже встрял: «Зощенко — это не так плохо». — «Хотите сказать, что с его времени в нашей стране ничего не изменилось?». Дальше, дальше, дальше... Дошел до абсурда: «Вы с Зориным не можете крикнуть открыто: «Долой красный Кремль!» — вот и делаете такие пакости»... И бросил трубку.

— Не посоветовал, куда вместе с Зориным вам надо уехать?

— Разговор был у нас длинный — я его сокращаю... Короче, картина, скорее всего, не вышла бы, но вскоре умер Брежнев, с которым Лапин дружил, пришел Андропов и якобы сказал Лапину, что надо бы какие-то комедии снимать, чтобы люди у экрана иногда улыбались. «У вас есть что-то в запасе?» — поинтересовался новый генсек. Была одна — моя, и ее пустили, очень многое покромсав.

— Куски отчекрыженные хоть сохранились?

— Да. Они же на видео резали, а пленку, слава Богу, не тронули. Посмотрев эту картину, Давид Самойлов (он жил в Пярну) мне написал:

Я «Покровские ворота»
Видел, Миша Козаков.
И взгрустнулось отчего-то,
Милый Миша Козаков.

Ностальгично-романтична
Эта лента, милый мой.
Все играют в ней отлично,
Лучше прочих — Броневой.

В этом фильме атмосфера
Непредвиденных потерь.
В нем живется не так серо,
Как живется нам теперь.

В этом фильме перспектива,
Та, которой нынче нет,
Есть в нем подлинность мотива,
Точность времени примет.

Ты сумел и в водевиле,
Милый Миша Козаков,
Показать года, где жили
Мы без нынешних оков.

Не пишу тебе рецензий,
Как Рассадин Станислав,
Но без всяческих претензий
Заявляю, что ты прав,

Создавая эту ленту
Не для разных мудаков.
И тебе, интеллигенту,
Слава, Миша Козаков!

Вот такая замечательно-краткая рецензия — лучше я, пожалуй, и не имел. Ну а потом к власти пришел Черненко, и картину опять закрыли. Было принято постановление, распространено письмо ЦК о ее ошибочности, но Черненко стоял у руля недолго — его заменил Михаил Сергеевич...

— ...и «Покровские ворота» снова открыли...

— Да, только попросили убрать куски, где выпивают, — шла борьба с пьянством. Ну а как уберешь? Плюнули мы на это...

— Видите, руководство приходит и уходит, а картины...

— ...да, остаются, но, с другой стороны, не пускают на экраны «Очарование зла». На DVD-то она выпущена, по RTVI прошла, но все-таки по-настоящему родится тогда, когда покажут по родному российскому телевидению... Впрочем, я уже свыкся и с этим — годы чему-то учат.

P.S. За содействие в подготовке материала, тепло и внимание благодарим киевский ресторан «Централь».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter